Часть III
Танец тени
15 февраля 1979 года

Каждый раз, когда я влезаю в автобус, меня в какой-то момент пронизывает уверенность, что сейчас вот-вот рванет. Причем непременно сзади, поэтому я усаживаюсь впереди. Как будто это что-то изменит. Возможно, это все из-за того взрыва бомбы в лондонском ресторане, в феврале. Я тогда уже несколько месяцев не смотрела телик, а тут включила и как раз нарвалась на эту хрень. Чак говорит, «ты слишком впечатлительна, пупсик, лучше уж вообще не езди на автобусах». О, как я ненавижу всех этих «пупсиков», терпеть не могу всеми фибрами, вот так бы вынула пистолет и застрелила, а его это лишь раззадоривает называть так меня чаще. Он говорит, это из-за того, что у меня от этого бровки становятся домиком, а я даже заметить этого не успеваю. Чак говорит: «Пупсик, да не езди ты на автобусах, если тебе не нравится мариноваться там, как сардинка». Я уж не говорю ему, что ненавистно мне даже не это, а другое.

Это ощущение возникает на подходе к дому, даже спина как-то странно выпрямляется. Почему-то именно при подходе к дому. Вообще, как на меня смотрят, когда я к нему подхожу, мне нравится, но не нравится само то, что на меня смотрят. Как меня они меня не видят, а видят лишь как женщину, что подходит к дому возле береговой полосы; дому, у которого такой вид, будто его вырезали из «Отдела 5–0». У дома такой вид, будто посторонним здесь нечего делать, и люди недоумевают, почему эта темнокожая сюда ходит, да еще с гордо поднятой головой, будто она здесь хозяйка. Прежде всего они смотрят на меня именно как на женщину, которая сюда приходит, а поутру ей нужно отваливать с тем, что она за ночь успела заработать по своим расценкам. Затем они видят меня как женщину из тех, что ходят сюда косяками и, наверное, вовсю ублажают того белого парня, хотя и втихую. Потом, возможно, видят меня как его женщину, которая приходит-уходит в любой час. Затем видят, как я ухожу и прихожу с магазинными пакетами, и думают: «Может, она в этом доме действительно при каких-то делах – скажем, горничная». Ну а затем видят, что я ухожу непринаряженная и возвращаюсь или выхожу на пробежку, как нынче принято у белых в Америке, и только тогда начинают подумывать, что, может, я здесь и в самом деле живу. Она с тем белым человеком. Хотя нет, белый человек и она при нем. Жена-официантка. Вечер для вас, сэр, «подкачу-ка я тележку, пошпионю вперемешку; чего изволите, хозяин?». На той неделе вот на этой дороге каблук сломала – не дорога, а одно название, козья тропа какая-то, вверх-вниз по холму, к скале рядом с берегом, где жить может взбрести в голову только таким, как Чак. Или Эррол Флинн.

Чак. «Сколько чаков начакают нунчаки?» – спросила я, когда он подошел ко мне в баре «Мантана», куда ходят все экспаты и работники «Алькорп боксит», так как это единственное место, где у гамбургеров вкус иной, чем считают ямайцы, полагающие, что они должны быть исключительно с ветчиной. Он еще и приподнял шляпу, как ковбой в кино, и спросил: «Как оно, ваше ничего? Я Чак». Как все равно что Чип, Пэт, Бак или Джек. Мне так нравятся эти однозарядные американские имена, при их звуке сразу представляются яблочный пирог, дармовые баксы, а произносятся они на раз, вот так, «р-раз» – и готово, безо всяких усилий. Вот слышишь от них эдакое «йоу», «чё как», «как у милашки тормашки?», и появляется вдруг потребность сказать, что нет, «я не из тех местных дам, которые для вашего удобства не носят под платьем трусиков, хотя спасибо за джин, который я вообще-то не пью». Не знаю, что я переживаю в памяти с бо́льшим удовольствием: то, как часы убывают до минут, когда я жду его в «Мантане», или как Чак тогда спросил «как оно», а я подумала, что у нас все получится.

Дом. Если прислушаться, мисс Ким, то ты называешь это место даже не так, как называет его Чак. Сейчас я войду в гостиную, думая о взрывах в автобусах, а он скажет: «Йоу, как оно? Как там у милашки тормашки?», и я почувствую себя, как крольчонок в безопасной норке. Хотя нет. Это какая-то дурь несусветная из дурацких книжек, перестань, ради бога, о ней думать, Ким Кларк. Времени уже под вечер, обычно он к этой поре дома. Я уж обычно и ужин успеваю сготовить – делаю я это походя, иногда под его подначку («Уау, малыш, я и не знал, что у ямайцев рис со специями», – сказал он прошлым вечером). Тьфу, ты глянь, до чего тебя довела твоя задумчивость: опять под окно налетели чайки. Теперь вот я женщина, живущая в соседстве с чайками. Чаек я на дух не переношу. Эти блядёшки что ни день машут своими бесстыжими хвостиками и гадят, как незваные гости, да еще и обсиживают мою террасу – дескать, пошла вон, стерва, теперь это наша терраса, мы здесь живем. Не знаю, с чего они взяли привычку прилетать: еды снаружи нет, а уж я сама на говно изойду, а корма им не дам. К тому же они такие неуемные и галдящие, а улетают, только завидев Чака. На меня им ронять с высокой колокольни. Я знаю, что они там кумекают. Думают, дескать, мы здесь вообще были первые, задолго до того, как ты начала щемиться с мужиком, да и до него мы тоже здесь были. Галдят так, будто рассказывают что-то про меня. А ну убирайтесь от моего окна, или мой американец Чак вынет свое американское ружье и пим-пам всем вам по соплям, свинец в башку, всем вам ку-ку… Бог ты мой, с какой такой поры я стала изъясняться, как в дешевых комиксах и мультиках?

Сегодня я буду любить его волосы. Буду думать о его волосах, какие они каштановые, с легкой рыжинкой, когда доходят до щек, и как ему нравится носить их по-солдатски коротко, но теперь он их отращивает, потому что я сказала «милый, из тебя получился бы симпатичный пират» – сказала как бы невзначай, думая, что фраза уйдет в никуда, но он заронил ее в себя, так что теперь он мой сексуальный пират. Сексуальным я его никогда не называла. Наверное, потому, что называла «милым».

Сексуальный. Секси.

Сексуальный – это Джон, как там его по фамилии. Ну этот, генерал Ли из «Придурков Хаззарда» – не тот, который с каштановыми волосами, он слишком мужиковатый, а тот, который Джон; поспорить готова, что его звать Джон. Секси. Люк Дьюк пересаживается из кузова в кабину пикапа, а сам ногой приминает свое достоинство – интересно, другие женщины тоже это замечают или только я? Ким Кларк, ну ты, блин, и извращенка. Этот Джон, он как будто никогда не носит трусов. На этой неделе «Придурков Хаззарда» будут показывать по спутниковой тарелке. Я знаю только одну такую крупную тарелку: на здании телевидения Ямайки в Кингстоне, но Чак поставил такую себе на крышу.

Да, сегодня я буду думать, как люблю то, что он собирается учудить со своими волосами. Вчера я любила, как он всегда на входе в дверь снимает головной убор: «йоу, мэм». Перед любой дверью. А позавчера я любила, как он называет меня «мисс Ким» всякий раз, когда я при трахании насаживаюсь сверху – не то чтобы мне это нравится, оно мне даже совсем не нравится (я имею в виду «мисс Ким», а не процесс), но я люблю, что это так нравится ему. А чего б оно не нравилось – жахаться с черной сучкой, которая по оконцовке доводит его до безумия (насчет знойных ямайских девчонок он, должно быть, слышал уже за два года перед тем, как приземлиться здесь со своим кульманом и стояком). «Стояки» американцы называют «жесткачами». Мне кажется, несуразно. Никакой он, Чак, не жесткий. Он милый. Мой мужчина мил, он обходительный и добрый, а уж как он поднимает меня на руки! Как будто я из картонки, но при этом руки у него такие мягкие и нежные, и он поднимает меня и ставит на кухонный прилавок, улыбается и говорит: «Ну, чё как, пупсик обо мне скучал?» А я задумывалась об этом не раз и считаю, что да, я по тебе скучала, потому что когда тебя здесь нет, то я остаюсь наедине со своими мыслями, а я ненавижу думать, так ненавижу, что шло бы оно к чертям. Думает пусть лучше Чак. В том числе о переезде. И решает, что прихватить с собой, а что оставить за ненадобностью. Первую часть этой мысли я люблю ох как больше, чем вторую. Хотя стоп, это все глушняк. Выстрел в голову.

Бог мой, Ким Кларк… А ну-ка вдох, выдох, выдох, вдох. Вот уже третий раз я называю себя Ким Кларк, не подумав перед этим, что мне нужно называть себя Ким Кларк, или хотя б после того, как сказать: «Глянь-ка, я назвала себя Ким Кларк». Даже это размышление насчет Ким Кларк, оно насчет того, что я достигла точки, где мне даже не нужно думать ни об этом, ни о каком другом имени. Ну ее нах, эту персону. Понятно? Я говорю «нах», как американцы; как Чак, который все еще говорит по-старому: «черт» – прикольно. Чак и его «йёптыть». Он когда по понедельникам смотрит вечерами свой футбол, то у него постоянно «йёптыть то», «йёптыть это» или «и это, йёптыть, зовется растянутая оборона». Никто в этой игре не использует ног, но все равно это зовется футболом. Меня прикалывает, как американцы утверждают, что что-то зовется так-то или эдак, хотя на самом деле оно совсем так не зовется. Вроде футбола, где никто не использует ног и у которой нет скончания. Прошлый раз я была вынуждена просидеть с Чаком всю ту хренову игру и сказала: «Милый, так долго не кончаться должен только секс», а он на это назвал меня своей «секси-шлюшкой». Это мне тоже не понравилось; одна из двухсот ошибок, которые мужчины каждый день совершают в отношении женщин, с которыми живут, и это заставило меня задуматься, со сколькими же женщинами он на самом деле занимался сексом. В принципе, он не урод. Нет, он смазливый. В смысле, симпатичный. На сегодня, знаете ли, три тысячи ямайских женщин возненавидели бы меня за то, что я с ним. Я имею то, чего вы, пиздёвки, только желаете. Я, Ким Кларк. Давайте-ка, заполучите это, если хватит борзости.

Да нет. Вру, конечно. Я знаю фактически, что ямайские женщины вовсе не ищут днем с огнем белых мужиков из иностранцев. Большинство их даже не имеет представления, как они выглядят нагишом. Они думают, белые мужики состоят из одних мудей без хренов, что лишь доказывает, что эти женщины никогда не видели порнухи. Возвращаюсь я домой по солнцу, в три часа дня. Монтего-Бэй смотрится как Майами, где ты, Ким Кларк, ни разу не была. Но все равно иду и надеюсь, что Чака дома нет. Рискованно. «Чего это ты так, незваной гостьей?» – могу я услышать от него и последнее время слышу нередко, отчего мне начинает думаться, что каждое исходящее из меня слово чем-то таким запятнано. Но это не то, над чем я хочу задумываться, я просто хочу провести сколько-то времени одна. Опять я несу чушь, как какая-нибудь щебетунья-янки, и уже так долго, что даже не могу вытряхнуть из головы всю эту америкосовскую дребедень. Прошу вас мыслить конкретно! На отсутствие Чака я надеюсь потому, что хочу спокойно сесть на тахту, слушать свое дыхание и смотреть по ящику «Готовим на воке с Яном», а мозг у меня пускай отдыхает, потому как все это – эта жизнь, эта ходьба, эта трепотня, это сидение в пространстве, которое все-таки не мое, – все это чертовски трудная работа. Само существование – трудная работа. Просто жесть. Хотя нет. Жесть – это, бомбоклат, сама жизнь. Иногда вот даже приходится сквернословить.

Интересно, а эти чайки слышат, о чем я думаю? Может, этим они снаружи и занимаются? Слушают мои мысли и посмеиваются… Может, на птиц так действуют яды-пшикалки от мух и тараканов? Дай им волю, так они бы, глядишь, порвали мне кожу и всю меня поклевали. Ненавижу этих гребаных птиц. А еще не знаю, как мне последнее время быть со всеми этими чаковскими словечками. Я их называю «чакизмы». Наступает какой-то момент, когда мужик въедается тебе в поры и как бы давит сверху. Живет поверх тебя.

Чака дома нет. Тахта такая милая, приятная на ощупь. Я на ней засыпаю все время, в отличие от кровати. Там я ночами в основном просто лежу головой на косматой груди Чака и слушаю его сердце: перестанет оно стучать или нет.

Надо бы, несмотря на то что уезжаем, в этом доме прибраться. Ну и что, что переезд в конце следующего месяца. Я бы что угодно отдала, чтобы смотаться отсюда в декабре. Хочу белое Рождество. Просто мечтаю о белом Рождестве. И даже не обязательно белом, главное – далеком. Чем быстрее я уберусь из этой богом проклятой страны, тем лучше. Когда Чак рассказал мне, что родом он из Арканзаса, я, кажется, спросила его: «Это рядом с Аляской?» А он в ответ спросил, люблю ли я белых медведей и лесорубов. Не понимаю, что он имел в виду. Я потерла ему живот и сказала, что у меня уже есть большой медведь, которого я люблю, но это его как-то не рассмешило. Странные они, мужики-американцы. Тонких шуток не воспринимают, а над всякой фигней готовы хохотать до упаду… Ну вот, опять я рассуждаю на америкосовский дерьмовый манер, рассуждаю, как он. Буду-ка я сегодня любить его волосы. Завалюсь на мягкую тахту, прикрою глаза и стану думать о его волосах. И как что паковать.

Они вкусили сполна, сыты по горло этой опереткой под названием «правительство». Забавно: дом стоит так далеко от дороги, прямо у моря, которое неуемно рокочет под безумный галдеж этих пернатых бестий за моим окном, а шум транспорта все равно как-то сюда проникает. Вот сейчас чертов гудок клаксона перебил мои мысли. «Пора давать деру отсюда», – сказал его начальник. Довольно терпеть это правительство и этого Майкла Мэнли, сосущего деньги из бокситных компаний, как будто они и без того не помогают его стране. «“Алькорп”, язви его, преобразил этот гребаный захолустный остров, но железную дорогу они, понятное дело, так и не построили, хотя деньги, безусловно, использовали с выгодой для себя. А взять другие вещи – школы, современное жилье, водопровод, канализацию? Это же пощечина, просто пощечина – вымогать налоги поверх того, что мы уже делаем для этой страны. И эта пощечина – первый выстрел, раскатившийся по миру: теперь Ямайка все верней скатывается к коммунизму, помяни мои слова. Национализация – это всегда лишь первый шаг. И как только этот долбаный народец может желать продолжения власти ННП? Для меня это, йёптыть, просто загадка, пупсик». Эту свою короткую тираду Чак выдает так часто, что я могу пересказать ее чуть ли не дословно, со всеми пикантными прилагательными. «А как, ребята, быть с тем сделанным вашими стараниями битумным озером, годным только для того, чтобы ганмены скидывали туда трупы, которые исчезают там без остатка?» – спрашиваю я. Иногда мне приходится напоминать ему, что даже у этой вагины в трех футах к северу есть мозг. Но даже американскому мужчине не по нутру, когда женщина слишком умна, особенно женщина из третьего мира, которую он считает за правило поучать и образовывать. Тахта эта мягче, чем я припомню.

Два года со времени выборов. Ямайка никогда не становится хуже или лучше, она просто изыскивает способы оставаться прежней. Страну не изменить, но, быть может, есть возможность измениться самой. Не знаю, кто так думает. Я с думаньем завязала, откровенно вам говорю. Каждый раз, когда я думаю, то концовкой непременно или взрыв автобуса, или я смотрю в дуло пистолета. Блин, так это же я трясусь, а не тахта. То есть, гм, софа. Черт возьми, этот человек меня меняет. Мне нравится своим видом показывать, что мне это не нравится. Хотя вряд ли я обвожу его вокруг пальца. Всякий раз, когда Чак куда-нибудь со мной выходит, он смотрит на это как на личную победу, потому что, сказать по правде, я его этим не балую. Звучит, конечно, резковато. Надеюсь, что не чересчур. Я даже не упомню, как мы с ним от «привет-пока» доросли до совместных вылазок, причем по его, а не по моему настоянию.

Высчитывание и рассчитывание – опасная вещь. Оно заставляет оглядываться назад, а это тоже опасно. Если будешь этим заниматься, то, не ровен час, мысленно с ней сблизишься – той мыслью, которая изначально толкала тебя вперед от себя. Не знаю; я поклялась, что улягусь на эту чертову тахту с целью, чтоб перестать думать. Скорей бы он пришел… Вот дуреха: ты же только что хотела, чтобы его здесь не было? Буквально пять минут назад – я ж здесь рядом была, все слышала. Такое вообще с людьми бывает? Чтобы они хотели быть с кем-то постоянно – ну, скажем, бо́льшую часть времени – и одновременно быть наедине с собой? Не через стеночку-перегородочку, а именно одновременно, все время? Я вот хочу быть одна, но нуждаюсь в том, чтобы одной не быть. Жаль, что Чак не из тех, кому это можно доходчиво объяснить. Обычно я просто включаю радио и даю ему заполонить дом – в нем шум, люди, музыка, компания, на которую я не обязана реагировать, но знаю, что она есть. Вот так бы и с настоящими людьми. И чтобы они так со мной. Где такой мужчина, с которым я могу быть, но которому от меня не нужно, чтобы я в нем нуждалась? По-моему, я не соображаю, о чем говорю. Нужда – единственная причина, по которой я здесь, вот прямо здесь и сейчас в этой комнате. Ой, ну не сука ли, а? Я ж сегодня готовлюсь любить его волосы…

Сегодня я буду любить все звуки, которые он издает во сне. Всхрапы, причмокивания, присвисты заложенной ноздрей. Мямленье, скомканные фразы, стоны. Американские пуки. Отдельную часть ночи – в третьем, четвертом часу – я могу задавать вопросы, и он будет на них отвечать; из этих его ответов я знаю, что он не уверен, как меня встретит его родня, хотя мама у него золотая, прямо-таки золотенькая. Все его звуки я знаю потому, что никогда не сплю. Бодрствую всю ночь, потом сплю весь день – есть такая порода женщин, не помню, как называется. Женщины вроде меня не засыпают никогда. Мы знаем, что ночь нам недруг. Ночь творит какие-то дела, приводит каких-то людей, поглощает тебя. Ночь никогда не повергает тебя в забытье; она входит в твои сны, чтобы заставить о чем-то вспомнить. Ночь – игра, в которой я выжидаю, отсчитываю, пока в окне не начинает различаться розоватая полоска, и тогда я выхожу наружу, смотреть, как солнце поднимается над морем. И поздравляю себя за то, что сдюжила, потому как каждую ночь я занимаюсь божбой. Еженощно.

Прошлой ночью я поняла, что могу убить кого угодно, даже ребенка. Во всяком случае, мальчика; насчет девочки не знаю. То, что не спишь, не означает, что ты не видишь снов; мать мне об этом как-то не рассказывала. Прошлой ночью я могла бы убить ребенка. Там были такие ворота – никакущие, ржавые, – но я понимала, что обязана в них пройти. «Единственный путь вперед – это насквозь». Кто такое сказал? В общем, мне надо было через них пройти, а иначе гибель: меня выпотрошат, постругают на ломти от шеи до срамных губ, и все это время я буду истошно вопить, так что через гребаные ворота пройти просто необходимо. А в воротах стоит такой вот ребеныш, как из фильмов, где непонятно, мальчик это или девочка. Кажется, белый, но не как кожа, а как белье. И одновременно с тем я вижу, что на белом будильнике без пяти два, и четыре стены вокруг меня, и два окна, и даже небо снаружи, но вижу и те ворота, и слышу, как храпит Чак, но также вижу и ребенка, а когда смотрю вниз, то замечаю, что там, где у меня ноги, иссеченная кожа. На месте, где должны быть ступни. Я захотела в те ворота войти, но тот ребенок их перегородил и смотрит на меня не угрожающе, а эдак уверенно, с дерзким нахальством – Чак сказал бы «залупасто». Со мною нож. И вот я его вытаскиваю, хватаю ребенка за волосы, а поскольку кровь голубая, то мне не холодно и не жарко, и я вонзаю нож снова и снова, и он с каждым разом проходит в кожу, как в натянутый барабан, но не туда, куда я целюсь, а ребенок вопит и смеется, вопит и смеется, и мне остается единственно отпилить ему голову и выбросить. Я бегу к воротам, а сама кричу, кричу криком. А затем просыпаюсь. Хотя я не спала.

Может, мне бы надо искупаться или чего еще. Чак, уходя на работу, спросил, какие у меня на сегодня планы. Зря я ему сказала, что никаких, потому что уходила. Может, надо бы снять эту одежду или хотя бы эти туфли. Даже мужчина, которому нравится говорить «пупсик, мне вся эта мода побоку», понимает, что выходная одежда у меня отличается от той, в которой я хожу за хлебом. И если он видит свою женщину в хорошей одежде, то явно смекает, что она ее надела с целью произвести впечатление на мужчину, и, возможно, ей это удалось, причем этот мужчина – не он сам. Надо было, в самом деле, хотя бы снять эту блузку. Или прилечь, пока не разлетятся чайки. Если он спросит, можно сказать, что оделась я так для него, надеясь, что мы куда-то с ним пойдем. «Но, пупсик, безопасных мест снаружи нет нигде, – ответит он, – даже в Монтего». Я скажу, что у ямайцев принято произносить Монтего-Бэй сокращенно – «Мобэй», а не «Монтего». Скажу, что хочу выйти в люди, потанцевать, а он скажет «но я танцую лучше тебя», а я притворюсь, что он меня этим уязвил. Правда в том, что идти на танцы я не хочу. Каждый раз, якобы просясь, я надеюсь, что он мне откажет. Просто хочу, чтобы он поверил, что мне интересно все делать вместе с ним, сообща. Может, он снова приведет в дом друзей и у меня будет причина не менять эту одежду. Последний раз он приводил четверых – все четверо удлиненные и укороченные вариации его самого, все с такой же облупленной на солнце белой кожей. Коротыш-блондин (ей-богу, его звали Бак, во всяком случае, что-то близкое к Чаку) сказал мне: «Ну а что, ты самая красивая из всех скво, каких мне доводилось видеть». Вот так. А я еще испытываю неловкость, когда ямайские мужчины называют меня со спины «телкой». Сегодня ночью я буду любить, как он спит. Положу ему на волосатую грудь голову, лизну волосы и прижмусь к нему, чтобы он никуда без меня не ушел. У меня сохранилась память о том, как я дожидалась, когда заснет моя сестра, а затем наматывала уголок ее ночнушки себе на палец, чтобы, когда даппи придет схватить меня во сне, то вслед за мной поволочится и она, и мы обе проснемся. Правда, сестры у меня отродясь не было.

Блин. Вот же черт, аки… Как вы сюда забрались, да еще в таком количестве? Видно, я старею или скудею умом: захожу в дом с магазинным пакетом, полным аки, а сама не помню, чтобы их покупала. Старая и безумная. А может, безумная и старая. Вообще-то Чак любит аки. То и дело просит купить ему тех штучек, ну ты знаешь, растут на деревьях, да еще и сладкие до не могу. Я прикупила пару дюжин у одной бабехи, которая успевала слушать по транзистору американского проповедника с ковбойским акцентом, все твердившего, что грядет конец света. «Ты знаешь, что мы доживаем последние дни?» – спросила меня торговка. «Нет. Знаю только, что на дворе семьдесят девятый год», – ответила я ей, представив себе того проповедника – стоит, наверное, красный, как ошпаренный боров, промокает лоб платком, паричок сбился набок. Ответ, видимо, торговку не устроил, и она наказала меня, накинув к цене пятьдесят центов. Я подумала, кажется, вслух: «Знаешь что, любовь моя земная? На, не жалко. Возьми, через пару-тройку недель ямайские деньги все равно будут годны разве что на жопную подтирку». Хорошо так сказала, по-ямайски. Хотя все-таки не вслух. «Любовью земной» я никого б не назвала.

Что-то тихо, черт возьми, а с радио мне невмоготу. Не хочу слышать никаких новостей. С той поры как я перестала слушать новости, читать газеты и смотреть телик, жизнь для меня настолько облегчилась, просто счастье. «Счастье» – звучит как предмет торга и мены. Нет, я просто не хочу знать никаких новостей и не хочу, чтобы кто-то мне что-то сообщал. Все мои новости я получаю от Чака, и они мне тоже не сказать чтобы по душе. Но у него новости другие. Все больше о том, что кто-то уехал или уезжает. Он уезжает. Мы уезжаем. Купил ли он билеты? Понадобятся ли они нам? Или за нами, как на войне, просто прилетит вертолет и унесет отсюда? Вот так приземлится снаружи, и Чак скажет: «Пупсик, брать что-либо с собой у нас нет возможности, летим так, как есть», и вид у него будет такой грустный, потому как он не знает, что мне только того и надо – ничего с собой не брать, даже полотенца; ничего, что будет напоминать мне о том, с чем я рассталась и что оставила, потому что ну их всех нах, трижды нах; я хочу улететь в Америку чистой, как грифельная доска, без всяких воспоминаний о том, что со мною было. Я хочу научиться писать на своей коже что-то новое, говорить «привет» незнакомым мне людям. И вертолет не приземлится, пока мы не очутимся где-нибудь далеко, типа Баффало, Нью-Йорка или Аляски; в краях, где я больше ничего уже не услышу о былом. Никогда.

Вообще, на этом чертовом радио есть и кое-что хорошее, на FM: там музыки больше, а трепотни меньше. Ну где же Чак? Танцует он, кстати, лучше, чем я: позор черной расе. Когда белый умеет танцевать – это нечто. На наш юбилей (как-никак уже шесть месяцев) он водил меня в клуб. Хотел отпраздновать наши совместные полгода. А говорят еще, что женщины более сентиментальный пол. И вот нате вам. На шесть месяцев – дансинг. На пять – серьги. На четыре он сам приготовил цыпленка, хотя и не справился (моя мать сказала бы: «Это хорошо, дорогуша, значит, он не гомосек»). Не знаю, но иногда Чака как-то слишком уж много. Мне он все больше нравится, когда на работе. Хотя нет, это не так. Прямо сейчас, сию минуту, я люблю его волосы, а ночью буду любить, как он спит.

Тогда в «Мантане», когда мы только познакомились, я была у той черты, где внутренний голос вещает что-то типа «о господи, ну пусть это произойдет сейчас». Мне на тот момент так все обрыдло от того, что все обрыдло. Я была готова идти куда угодно и с кем угодно. Ну, а вы бы как себя повели, когда шеф положил вам на колено руку второй раз за один день? И даже третий, когда спросил, нравится ли мне у него работать. Как будто работать там – это предел людских мечтаний, последний рубеж перед раем. Продажа дешевой, как дерьмо, бижутерии в бесстыдно расфуфыренном китаёзном магазинишке с названием не иначе как «Тадж Махал». Кто кому чем махал? Можно подумать, это было лучшее, на что я могла рассчитывать. Ну а что, Ким Кларк, разве нет? Да ты за эту работу буквально зубами вцепилась, иначе они, ни секунды не мешкая, взяли бы кого-то другого. Монтего-Бэй – это был пан или пропал. Потому как в Кингстон возврата не было.

О Кингстоне я не думаю. А хочу думать об Энди Гиббе. Почти такой же смазливый, как Джон из «Придурков Хаззарда». Энди Гибб – волосы, грудь, волосы на груди, цепи, зубы, снова волосы. Джон Дьюк – улыбка, волосы, джинсы, волосы, как у девушки, «Я всего лишь хочу быть твоим всем». А у Люка Дьюка такой, блин, офигенный белый дрюк свисает под левой штаниной, что мама не горюй… О господи, девушка, ты, должно быть, единственная во всем Монтего-Бэй с таким извращенным умом. Но по радио передают не «Я всего лишь хочу быть твоим всем», а «Сделай это легко, проведи меня сквозь ночь танцем тени». Я знаю, чего я хочу. Одной ночи, когда Чак на мне и входит в меня, а я при этом не думаю о Люке Дьюке. Ой, я этого сейчас не подумала. Врешь, подумала… Аки заняться, что ли? Он их любит на завтрак. Да и на ужин не возражает. Вот и правильно: буду-ка я лучше думать, как мне любы его волосы.

Рано или поздно он узнает. Ким Кларк, ты считаешь его шибко уж сообразительным. Этот человек неизбежно все прояснит, если уже не прояснил. Хотя этим утром я взяла всего десять долларов – самое большое за один раз. В прошлую пятницу – пять. А за четыре дня до того – шесть; нет, пять; нет, пятерку и две однодолларовых бумажки. К американским баксам я даже не притрагиваюсь. Да брось ты, его это, наоборот, прикалывает. Какая жена не пасется у своего мужа в бумажнике? Но я ему не жена. А только думаю ей быть. Но так вы ж живете вместе. В наш современный век люди только так и поступают: на дворе семьдесят девятый год, между прочим… Ой, в самом деле пора за готовку. Я уверена, что он не знает. В смысле, какой мужик считает, сколько у него денег в кошельке?

Как какой? Американский.

Они все проходят через «Мантану». В смысле, белые. Если мужик француз, то он думает, что может запросто обложить нас «шлюхами» и это сойдет ему с рук, потому как произносить это слово он будет изящно, в нос, а мы, суки из джунглей, от этого должны затащиться. Увидев тебя, он сразу бросит тебе к ногам ключи от машины и скомандует: «А ну, припаркуй мое авто, maintenant! Dйpкchetoi!» Пожалуйста. Ты берешь ключи, говоришь «да, хозяин», заходишь с ними в женский туалет и топишь их в самом сраном унитазе. Баш на баш. Если он англичанин и ему нет тридцати, то он еще не утратил своего обаяния и будет тебя упорно охмурять, но когда вы подниметесь к нему наверх, он уже так напьется, что и способность что-либо делать утратит. Здесь тоже получается баш на баш, если только он тебя не облюет, хотя после этого оставит на столике несколько фунтов из-за того, что вышел, понимаете ли, такой конфуз, такой конфуз… Если он англичанин, но уже за тридцать, то тебе разгребать не разгрести целую кучу стереотипов («ты чернууууушка, поэтому я специааааально говорю с тобой меееееедленно», а у самого зубы поганые-препоганые, из-за этой их привычки пить перед сном какао). Если он немец, то худющий и знает, как трахаться, но на свой немецкий манер – как поршень в движке, – и кончает быстро, так что сексуальными немцев назвать сложно. Итальянцы, те тоже знают толк в траханьи, но не всегда перед этим моются, да еще могут в знак сердечности отвесить тебе оплеуху и оставят денег, даже если ты им скажешь, что ты не проститутка. Если он австралиец, то просто раскинется и предоставит тебе делать с ним все подряд, потому как «у нас парни даже в Сиднее наслышаны насчет вас, ямайских девок». Если он ирландец, то заставит тебя смеяться, и даже похабные сальности будут у него звучать сексуально. Но чем дольше он остается, тем больше напивается, а чем больше напивается, тем вернее шанс, что все семь дней перед тобой будут представать семь разных по виду чудищ.

Но американцы… Большинство их тратит очень много времени или ужасно много времени на попытку убедить тебя, что они ну нисколечко не отличаются от других («я просто Роки из Милуоки»). Даже Чак представился мне «обыкновенным парнем из Литл-Рок». Когда я спросила, зачем им всем хочется казаться просто обыкновенными парнями, он не нашелся, что ответить. Вместе с тем есть что-то в человеке, который наперед говорит «что видишь, то и получаешь» – ничего меньше, но уж безусловно ничего больше. Может, мои стандарты занижены. Может, мне просто польстило, что хотя бы один мужчина сказал все это начистоту. Не думаю, что он и меня счел такой уж смазливой. Хотя почему бы нет: он подошел и спросил «ну чё как», и момент выбрал самый подходящий: сразу после того, как француза вышвырнули за крики «где ключи от моего авто, шльюха?!», а итальянец отправился танцевать с какой-то тупой американкой, что прилетела сюда одна-одинешенька, а до этого два года с хвостиком копила на поездку, и теперь-то уж эта жирная рослая сука намеревалась оттянуться по передку по полной. Итальянец, в принципе, не был черным херастым качком-мандинго, о котором она читала в «Хозяйке Фалконхерста», но кожа у него была смугловата, а значит, уже есть за что зацепиться.

Разумеется, я просиживала там каждый вечер. В Монтего-Бэй я переехала в январе, прямиком в однокомнатку с общей кухней, которую до меня пожилая чета сдавала студентам. Но жила я фактически в «Мантане». С первого же дня на работе я заслышала про этот клуб и навострилась. Фактически подслушала: никто из тех китаёзных стерв в магазине с черными работниками не разговаривал, ограничиваясь только напоминаниями, что у них есть связи в полиции и что если исчезнет хоть один кулон, то вас, мол, все выходные будут нещадно насиловать в участке. В общем, я услышала, что «Мантана» «уж такое место, такое место, там весь цвет и бомонд, а впускают туда только с правильной внешностью – то есть, слава богу, не черных». Очень мило. Кто тогда знал, что черные как раз и окажутся «правильной внешностью»? Через две недели после переезда, в одной лишь белой майке, джинсах «Фиоруччи» и на высоких каблуках, меня впустили. Внутрь я прошла как раз мимо длинноволосой китаёзки с приплюснутым носом, которая при виде меня чуть не поперхнулась и поняла, что теперь ей сидеть здесь будет не так вольготно. Я была в шаге от того, чтобы сказать ей: «Что, кули, съела? Иногда им нужен шоколад, а не карри».

Но как только я туда попала, то на поверку все, начиная с музыки, оказалось совсем не таким. Диджей там все наигрывал «Лети, малиновка, лети», а белые танцевали, как белые. Ну а небелые, почти все из них женщины, смотрели друг на друга исподлобья, потому как только насупленность могла замаскировать тот факт, что все мы смотримся на одно, черт возьми, лицо. «О белый мужчина, прошу, подойди сюда и спаси меня, потому что мне некуда больше идти на поиски». Лично у меня было ощущение, будто я всползла на самую верхушку страны и отсюда мне только два пути: сорваться или взлететь. В смысле улететь. Ну а кем я стану в Америке? Самантой из «Моя жена меня приворожила»? Той воющей бабой из «Живи сегодняшним днем»? Я хочу бежать, нестись во весь дух на самую главную площадь города, подкидывая в воздух шляпу, как Мэри Тайлер Мур, и тогда у меня в конце концов что-нибудь получится. Господи боже, я готова идти.

Я так готова идти!

Я почти забыла. Уже трижды я проводила себе по пальцам, глядя на отпечатки от штемпельной подушки. Осязание дает ощущение достоверности. Оно само по себе надежное, и все-таки я их еще и понюхала. Глазам, бывает, не веришь. На ощупь оно надежней, но с запахом еще надежнее. Мои пальцы пахнут американской бумагой – какими-то химикатами, которые вот-вот растворятся. Я почти забыла. Ким, постарайся забыть все, что с этим было связано. И перестань так улыбаться, а то щеки топорщатся и болят. Но если не улыбаться, то можно расплакаться.

От тебя запах. Надо от него отмыться. Смыть чертовы чернила с пальца. Как я могла забыть? Через несколько часов он будет дома, а я еще не смыла с себя запах. Девушка, иди смой… хватит. Вот что я сделаю. Вот что сработает. Я выкупаюсь. Сготовлю своему мужчине его аки. Он поднимет меня наверх и оттрахает. Вернее, мы оттрахаем друг друга. И проснемся вместе, а он… нет, мы не уедем по меньшей мере три недели. Я упакуюсь. Иди, девочка, смывай запах.

Каждый день он прихватывает что-нибудь из офиса. Частично по этому можно проследить характер американцев. Они все падки до собирания всякой ерунды. Так, в «Мантану» однажды зашел Тони Кёртис или Тони Орландо, и они все давай выпрашивать у него автограф, то есть роспись на салфетке. И цепляются за нее так, будто живого Тони Кёртиса не увидят больше никогда. А Чак тащит эти ерундовины домой и собирает, как будто печется об их сохранности. Не знаю, от чего он хочет уберечь, например, кофейную чашку с эмблемой. Или пять коробок с бухгалтерскими резинками, фото Фэрры Фосетт, портрет президента Картера, а еще целый ящик ликера, как будто во всей Америке ликера нет. Или статуэтку растамана, держащего на весу свой стоячий пенис, головка которого крупнее, чем его голова. Возможно, Чак считает себя Ноем, спасающим статуэтку расты с его громадным членом для своего ковчега, – для расплода, что ли? Если он спасает эту гребаную статуэтку и не планирует спасти меня, то, клянусь Богом, я его прибью.

Пойду вымоюсь, а затем приготовлю аки и жареную треску. Хотя нет, аки и свинину, а не треску. И томаты. Ким Кларк, иди смой с себя запах. Не раздумывай, а просто оставь все это на кухне и иди помойся. И почисти зубы. И прополощи хорошенько рот эликсиром. Он же один и для мужчин, и для женщин. Ведь так? Может быть, не знаю. Я его до сих пор в себе чувствую. Или не чувствую. Что ты вообще за женщина, Ким Кларк? Каждый раз, когда ты лижешь себе губы, ты ощущаешь их на запах или на вкус. Ну ладно, выплесни, по крайней мере, эликсир изо рта, дрянная девчонка. Я могу представить, как Чак меня после всего выпинывает. Похоже на сцену в кино, где все лопочут на итальянском. Он выволакивает меня из дома – его дома, – а я на полу воплю, ползаю и взываю: «Чак, ну молю, ну не пинай меня, ну пожалуйста, умоляю, ну! Я буду ползать перед тобой на четвереньках, готовить тебе еду, пестовать твоего отпрыска и насасывать тебе писю, даже когда ты ее перед этим не помоешь. Ну же, ну, ну!» А он смотрит на меня и спрашивает: «Ты, блин, вообще о чем? Что значит “ну”? Что значит это невежеское дикарское “ну” – то же самое, что “пожалуйста”? Хотя насчет писи ты все представляешь правильно», – скажет он, потому что это звучит грубо, как будто у него не было времени все обдумать, так что он может быть разгневан, но все равно в рассудке, пока я на полу хнычу «ну, ну, ну» и прикидываю, держаться ли мне, как в сериале «Даллас», и повторять, что «все обстоит не так, как кажется, мой милый».

Надо вымыться, почистить зубы, отдраить все мылом. Но тогда не буду ли я слишком чистая? Если слишком, то это покажется подозрительным. Мы сейчас в той фазе, когда мне уже не обязательно причесываться или мазаться косметикой, брызгаться парфюмом; и уже ничего страшного, если он подловит меня за чесанием задницы, а затем я той же рукой буду помешивать в кастрюле. Он тоже хорош: пердит, когда пожелает, что мне совсем не нравится. Американские пуки более вонькие – наверное, потому, что америкосы жрут много мясного. Будь бдительней насчет своих ожиданий, когда мужчина возле тебя начинает наконец чувствовать себя вольготно. Начинаешь понимать, что вся эта хрень с обходительностью и ухаживанием была так, напоказ. Точнее, не показ, а перформанс. Сколько времени он уже разыгрывает этот спектакль, а если тот затянулся для него сверх меры, то не пустит ли он меня пинком под откос, переключившись на другую девку из местных, что сидят, уставясь в коктейли? Слава богу, что на черной коже не видать следов. Черные женщины могут прятать их на себе. Может, поэтому мужики считают, что лупцевать черных баб сподручней. Отношения между мужчиной и белой женщиной сразу видны на ее коже. Дуреха, да ты просто заставь его себя нынче не хотеть. Скажи, что у тебя головная боль или менстра (это словечко – «менстра» – он особенно ненавидит; говорит, что звучит как «пёздная краснуха»).

Остались ли у меня паспортные фотки?

А в Америке, кстати, есть горячая вода?

Тупая ты сука, конечно есть. И там не сидят часами в ожидании, пока нагреется калорифер. Может, добавить в воду хвойного шампуня? Боже ты мой, Ким Кларк, на тебе ж всего лишь пот, а не гной. «Послушайте, босс, это все деньги, что у меня есть. Я вам уже отдала свои часы и даже цепочку, которую он мне подарил на той неделе. Теперь мне придется лгать, что она у меня упала в слив или типа того. Ну дайте же мне этот чертов паспорт. Что значит “у меня есть еще одна ценная вещь”? Ой, вот вы о чем… Да говорю же я вам, все мужчины одинаковы, будь вы хоть с Южного полюса, хоть из-под Сент-Кэтрин. Не пререкайся с мужчиной, Ким. Просто делай, и все тут. Как, прямо здесь? В вашем кабинете? Так ведь там снаружи люди. Ну а как же. А ты как думала. Он хочет, чтобы все снаружи слышали и знали. А как мне быть уверенной, что вы мне его потом отдадите? Не усугубляй ситуацию, пиздоголовая курица; ты два года этого ждала – почти два года, но все равно долго, – а он может порвать документ прямо перед тобой (остались ли у меня еще паспортные фото? Я вообще не люблю, когда меня фоткают, ведь негативы остаются не у меня). Вон у него картинки по всей стене – голые белые женщины, две черные, сжимают себе титьки, чтоб торчали в объектив. Ой, только давайте я не буду снимать платье? Да подождите же, трусики я как-нибудь сниму сама, спасибо. Ким, перестань пялиться на календари, не забывай делать вид, будто ты тащишься, когда он тебе запихивает. Он… Аааа, ааа, о боже… вы не говорили, что у вас такой большой… Большой, как гнилой банан, не правда ли, Мисс Декабрь? Он выпрастывает его перед всякой женщиной, что заходит в эту дверь с какой-нибудь насущной, но не совсем законной просьбой. У меня останется после этого время купить аки, а еще от него отмыться? Может, получится забежать в отель через улицу, проскользнуть там в санузел и стереть с себя этого сукиного сына. Влажной салфеткой. Тихо, Ким Кларк. Закрой глаза и думай об Арканзасе. Ааа, ааа, ааа, аааа. На его двери значится “Нотариус”, а с внутренней стороны “Мировой судья”. Когда мужик стоит сзади, невозможно сказать, что у него на уме. Черт, я даже не заметила, что пальцы у меня сейчас на штемпельной подушке. Поздравляю: кончики пальцев у тебя в лиловых чернилах, а этот тебя сзади знай наяривает, только и слышно, как кожа о кожу “чмок-чмок”. Может, мне этот штемпель умыкнуть? На всякий случай: вдруг понадобится еще один паспорт… Ты кончать вообще думаешь, урод? Один год пять месяцев семнадцать дней тридцать минут и вот это: такой, получается, финальный аккорд. Вот через что приходится пройти, чтобы наконец добыть все это: паспорт, визу, билет из гребаного Вавилона (о господи, да хоть бы он наконец уже кончил). Закрой глаза, Ким Кларк, и представь себе перекати-поле, как оно катится себе, катится и прикатывается в Арканзас – хотя нет, не в Арканзас; Арканзас я люблю. Мы поселимся там в хижине на вершине холма, а к нам навстречу по простору побегут Лора Ингаллс, Мэри Ингаллс и еще тот маленький, что постоянно падает в траву, потому как теперь у нас трое детей, и все девочки – ну ладно, пускай один мальчик, но только один. Черт, хорошо, что я на таблетках, а то как бы не подхватить от этого типа гонорею. Я слышу, как люди у него в офисе застыли и слушают. В самом деле, за семь минут ни один даже пальцем не стукнул по клавишам машинки. Я отсчитываю секунды по настенным часам. Привет вам, Мисс Апрель, Мисс Май, Мисс Сентябрь и Мисс Август, которая титьки не сжимает, а наоборот, раздвигает (может, если подмахивать, как в порнофильмах, он кончит быстрее). Интересно, а Чак знает, что я знаю, что в потайном ящике его письменного стола в кабинете – там, сзади, – хранится целая подборка “Хастлера”? А в ящике, где у него галстуки, лежит “Пентхаус” – специально на виду, небось для того, чтобы я подучила кое-какие трюки из “Счастливого Хукера”? Когда хочешь, чтоб оно быстрее кончилось, оно всегда длится дольше. Забавно, что именно секс заставляет меня снова мыслить на ямайском. Нет, Ким Кларк, ты не будешь думать, в кого ты превратилась».

Этот урод дрючил меня еще семь с лишним минут. Снаружи никто не напечатал ни единой буквы. Затем он подал мне паспорт, я открыла его еще раз и посмотрела на себя с визой, проштампованной прямо у меня на голове. В1В2. Я хотела поднять шум, что заплатила за «грин кард», но одумалась: наверное, лучше все-таки взять то, что есть, а остальное пускай доделывает Чак (кто знает, что этот гад заставит меня проделывать за «зеленую карту»).

Ким Кларк, ты лжешь.

Лжешь сейчас напропалую. Многое из этого действительно имело место. Но тому типу ты ничего не сказала, даже не хмыкнула. А просто подняла юбку, приспустила трусы и мысленно взмолилась, чтобы у него не было сифилиса. А он явно нервничал, нервничал так, что ты уже тогда поняла, что ты, наверное, первая женщина, что поддалась на его шантаж, а он не мог поверить своей удаче. И никаких секунд ты не отсчитывала, а все постукивала ему задом по лобку, чтобы он не терял ритма и не думал с опаской о жене, а когда он наконец кончил, ты почувствовала к нему жалость, потому как знала, что обратно тебе идти через двери мимо его персонала. И с той поры ты на паспорт даже не взглянула, потому что, если ты это сделаешь, твое же сраное фото заставит тебя спросить у себя: стоило ли оно того? Стоило ли оно того, Ким Кларк? Да, да, да! Стоило, черт возьми! И нечего меня снова пытать расспросами. Я снова бы ему и дала, и отсосала. Даже анус бы вылизала. На дворе семьдесят восьмой год. Тысяча девятьсот гребано восьмой, и женщина должна знать, что иногда единственный путь вперед – это путь сквозь. Приземляясь в Монтего-Бэй, я уже знала: мытьем ли, катаньем, на самолете или в контейнере, но из этого места я все равно свалю. Ты уж, Ямайка, наверное, решила, что я твоя навеки? Почти уже решила, что заполучила меня… Ну так поцелуй же меня, бомбоклат, в задницу. Вот, блин, лиловые отпечатки по всему холодильнику – сколько теперь мытья предстоит, чтобы все это оттереть…

Снова жду воду. Стою под душем и слушаю, как горловина слива хрипит, будто удавленник. Гр-ребаная страна. Вода каждый день подается по часам, от сих до сих. Ну почему за домом нет реки – я бы ходила туда и мылась, как баба из сельской глубинки… Ах, какое фантастическое желание – среди дня принять душ. Смыть с себя чужого мужика перед тем, как домой придет свой. Почему я такая? Почему не чувствую больше, почему не чувствую глубже? Сердце у меня бьется сильнее, если я экспериментирую с новым блюдом. Может, если биться достаточно усердно или долго, то кровь заполнит то место, где должна обретаться совесть. Неужели вы не понимаете: я в самом деле хочу что-нибудь чувствовать. Хочу, чтобы мое сердце отчаянно билось из-за вины, которая оседлала его и не слезает. Вина, она бы что-нибудь да значила. Сколько еще натирать, чтобы добиться чистоты? О, сколько бы я отдала, чтобы вода пошла сейчас, сию же минуту… Ну пожалуйста, пока он не пришел домой. Нет? Тогда ну вас на хер, понятно? Когда он придет, я встречу его приготовленным ужином, а затем буду играться с его волосами, даже о том не думая, и ему это понравится. Может, спою ему «Танцующую королеву» – он знает, как я люблю эту песню, – или что-нибудь из Энди Гибба. Может, по радио снова передадут «Танец тени», и я потяну его из кресла со словами «ну станцуй со мной, милый», а он удивится: «Ким Кларк, пупсик, что с тобой такое?» А я возьму и покажу ему визу.

Нет. Идея никуда не годится. Во-первых, ты, дура, уже сказала ему, что виза у тебя есть, хотя он и не спрашивал. Показать ему ее сейчас, и он увидит, что штамп проставлен буквально на прошлой неделе. К тому же он еще не сказал однозначно, что забирает тебя с собой. Хотя зачем ему такое говорить? Вы же с ним вместе жили, так что он не может так просто взять и уйти. Или он вырабатывает тактику, как сделать прощание менее болезненным? Чтобы я его ненароком не прибила? Может, он это репетирует перед зеркалом? Ким Кларк, если б у тебя была хотя бы доля сметки, ты бы успела от него забеременеть. Если с сегодняшнего дня перестать принимать таблетки, то, может, к отъезду я это успею? Сегодня я буду любить его волосы, а еще спрошу, когда приступать к паковке.

Ким Кларк, ты делаешь неправильный шаг. Заткнись, Ким Кларк, и марш из этого душа. Надо сделать фиксаж прически. Интересно, лучше сделать это здесь или уже в Америке? И так со всем подряд: лучше это сделать здесь или когда я уже приеду в Америку? Боже мой, чем я займусь на следующий день после того, как мне наскучат тринадцать телеканалов? Когда мне наскучит корнфлекс, вернее, «Фростед флейкс». Когда мне станет скучно при виде скребущих небо небоскребов в окружении облаков. Когда наскучит выкидывать хлеб, что пролежал четыре дня, и я захочу купить новую булку. Когда мне наскучат всякие там «Твинкис», «Халстон», «Лип смэкерс», «Леггс» и прочая дребедень от «Ревлон». День, когда мне надоест дрыхнуть с ночи до утра и просыпаться под запах кофе, гомон птиц и вопросы Чака: «Как спалось, пупсик?» А я ему: «Да нормально, милашка», вместо того чтобы буравить всю ночь взглядом темноту и слушать тиканье чертовых часов, потому что, как только я засыпаю, мне начинает мерещиться всякое. Я-то думала, Ким Кларк, мы прекратим всю эту морось насчет мыслей. Нет, серьезно: мысль – коварная сучара. Потому что любые мысли уводят тебя назад к той одной мысли, но ты никогда до нее не дойдешь, ты меня слышишь? Никогда к ней не вернешься. Только самые тупые женщины ходят вперед спиной в обратную сторону.

– Я люблю эту страну. Вы, народ, так славно устроены, что даже сами этого не понимаете. Но у вашего драгоценного премьер-министра в голове дерьмо. И как только вы, народ, умудрились снова за него проголосовать?

– Что за фраза такая «вы, народ»? Ты перестанешь ее употреблять?

– Извини, пупсик, ты знаешь, о чем я.

– Представь себе, не знаю. Я за него не голосовала.

– Но…

– Перестань мне тыкать насчет народа, как будто я тут представитель всего населения Ямайки.

– Чшшш, это просто для выразительности.

– Ну так выражай себя приличней.

– Черт, чего это ты с утра будто не с той ноги в трусы вделась?

– Ты знаешь, у нас, народа, каждый день месяца – день тяжелый.

– Ладно, хватит. Мне на работу.

Эй ты, девушка в зеркале! Девушка Ким Кларк, согласись: сделать это оказалось проще, когда ты разыграла из себя рассерженную. Но что ты такое учинила, тупая сука? Ты никогда по-настоящему не выходишь из себя, не яришься, не даешь ему повода даже подумать о том, чтобы уйти от тебя и бросить. Ты никогда не становишься трудной сукой, это территория исключительно белых женщин.

– Надеюсь, к моему возвращению ты будешь в более светлом настроении.

– Надеюсь, к своему возвращению ты перестанешь пороть чушь.

Иногда мне кажется, я нравлюсь ему сварливой. Не знаю. Вообще-то женщине следует знать, когда заткнуться и намекнуть мужчине, что победа якобы за ним. Зачем это, понять сложно. В свое время я считала, что знаю, чего хотят американские мужчины. Когда он ведет тебя в «Кей Эф Си», это «свидание». А если он всплывает как бог на душу положит, и то лишь для секса, то это вы «встречаетесь». Или что я с ним «сплю». Дурь несусветная: если он приходит только для секса, то последнее, чего я от него хочу, это чтобы он со мной спал. Можно ли заставить мужчину любить тебя сильней?

На «свидании» недельной давности Чак сказал, что после тридцати лет на Ямайке фирма сворачивается. «Алькорп» наконец набил себе бокситами брюхо и теперь собирает чемоданы. Чак говорит, это все из-за налога на добычу бокситов: первый шаг на пути к национализации, которая сама по себе первый шаг в сторону коммунизма. Я ему сказала:

– Вы, янки, боитесь коммунизма, как деревенские старухи – сглаза.

– Чего-чего? – переспросил он.

– Как лешего, чего.

Он рассмеялся деревянным смехом.

– Надо сматывать удочки, пока это место не стало кубинской столицей.

Теперь рассмеялась уже я, еще громче.

– Возможно, Ким, я знаю кое-что из того, чего ты не знаешь.

– Да нет. Ты, наверное, просто слышал кое-что из того, чего не слышала я. А это не одно и то же.

– Черт, ну и роток же у тебя…

– Когда ты кое-что в него вставляешь, то не жалуешься.

– Пупсик, в плане секса ты просто бестия, ты в курсе? Такая заводная…

Интересно, а у мужчин заводятся планы жениться на своих секси-бестиях? Нужно, чтобы он сводил меня куда-нибудь туда, где меня понадобится кому-нибудь представить, чтобы я услышала, как он меня называет, увидела, какое место я занимаю. Хм, можно подумать, тебе в самом деле хочется это знать. Твоя жизнь, Ким Кларк, не более чем подборка планов «Б». Радуйся уже тому, что у тебя есть мужик, который трет тебе ноги. Крупный, высокий, мужик-гора. Под два метра, не меньше. Серые глаза, а губы такие тонкие, будто их прорезали резцом. Волосы вьющиеся – это становится заметно, когда они отрастают. Грудь широкая, руки большие – он в свое время руками работал и только потом стал работать и есть за письменным столом. Волосы на голове каштановые, а над пенисом рыжие, и на яйцах, где они торчат пучками. Иногда я невольно замираю и смотрю на них.

– Что ты такое делаешь?

– Я? Вообще ничего.

– Если будешь так пялиться, у меня опустится на полшестого.

– Я просто жду, когда они вспыхнут огнем.

– А у черных мужчин что, волос на лобке нет?

– Откуда мне знать?

– Ну как. Ты же вообще-то современная женщина?

– Современная – это в смысле шлюха?

– Нет, современная женщина – это в смысле, что месяцами не вылезала из «Мантаны». И там зажигала.

– Откуда ты знаешь, что и как я там зажигала?

– Я там, в «Мантане», местность прочесывал еще задолго до того, как ты на меня посмотрела, Ким. Нет, серьезно: ты никогда не спала с черным мужчиной? И даже с ямайцем?

Имей в виду: засеки, в каких ситуациях этот человек называет тебя пупсиком, а в каких зовет тебя Ким. Это важно, Ким Кларк. На своих пупсиках мужчины женятся. Да, да, именно. Возможно, стоит порадоваться, что он последнее время не называет меня секси-бестией. Когда он это делал последний раз? Не помню. А ты вдумайся. Нет, все равно не помню. Мне нужно, чтобы он перешел от «я люблю тебя», за которым обычно следует прощание со слезой, на «я люблю тебя так, что давай прямо здесь и сейчас поженимся», чтобы обратно в Арканзас ты полетела уже как миссис Чак. Арканзас – это не одно ли из тех мест, где не любят черных? Если я добьюсь, чтобы он на мне женился, то, может, добьюсь и того, чтобы он переехал в Нью-Йорк или Бостон? Не в Майами: я хочу увидеть снег. Вчера я сунула руку в морозильник и держала ее там долго, как могла, – минуты, наверное, четыре, – чтобы ощутить, какова она, зима, и чуть даже не сунула туда голову. Наскребла там комок инея и сжала, пока холод не начал жечь и это жжение не передалось к самой голове. Тогда я сжала снег в комок и кинула в окно. Комок секунду продержался, а потом упал и растаял, а я заплакала.

«Милашка, никогда ничего не пускай на самотек».

Интересный подход. Он, оказывается, не хотел рисковать: вдруг я уйду и больше в «Мантану» никогда не вернусь, хотя я там торчала из вечера в вечер. Выжидая, высматривая. А может, это значит, что он уже купил авиабилеты, или же фирма выдала ему билеты обратно в Америку? Ага, можно подумать. Они оплатили ему только один на приезд сюда; с какой стати они будут выдавать ему два на выезд? «Чарльз, мы не можем снабжать дополнительными билетами каждого из работников, что завел шашни с местной фауной. У нас, по-твоему, что, юг Полинезии?» Да перестань же ты думать, Ким Кларк; поверь, этим ты сведешь себя с ума. В кружке церковной молодежи нам говорили, что беспокойство – это греховная медитация, потому что ты выбираешь не доверять Богу. Ну, а я думала, что в случае чего хотя бы попаду в рай, в отличие от тех гадких девок, что дают парням себя щупать, потому что, по их словам, титьки у них отрастают быстро, а парни говорят «мы вам не верим». Понадобилось переезжать аж в Монтего-Бэй, чтобы повторно не столкнуться ни с одной из тех сук (ой, не ври – можно подумать, хотя какая теперь разница). По крайней мере, я не обзавелась лялькой, которая оттянет мне все сиськи до самых колен; о боже, как я ненавидела тех сук…

Может, начать паковаться? Начинай. Да, Ким. Да, Ким Кларк. Приступай, дерзай. Пакуй свой чемодан – тот самый, лиловый, с которым ты прибыла в Монтего-Бэй. Приступай прямо сейчас. Хотя для Америки надо бы купить новый чемодан. Интересно, захочет ли он взять эти полотенца? Я их купила буквально на той неделе… Ну их на хрен, оставим все здесь и не будем оглядываться. Не превращайся в жену Лота, Ким Кларк.

«Делай это легко, сквозь всю ночь». У этого диджея Энди Гибб определенно в фаворе. Эх, послушать бы сейчас «Тебе нужно танцевать». Вот чего бы хотелось услышать. «Милый, давай сходим потанцуем», – скажу я ему, как только он войдет в дверь. И мы с ним пойдем – не в «Мантану», а, допустим, в «Клуб 8», – а когда он подопьет, я скажу: «Милый, я знаю, ты меня еще не просил, но я уже начала паковаться, чтобы потом меньше оставалось хлопот. Как у вас, американцев, это называется – инициативность? Ну так я ее проявила, потому что вы, мужчины, всегда ждете до последнего, пока и сделать уже почти ничего нельзя, включая предложение». Нет, насчет «предложения» я умолчу. Все мужики как огня боятся, чтобы их обманом не женили. А когда он начнет вилять и возражать, я выну его хер и продемонстрирую все, что подсмотрела в порнухе «Открытие туманного Бетховена».

– Не знаю. Я не ожидал, что вы, ямайские женщины, окажетесь так похожи на темнокожих американок.

– Ты не ожидал, что мы тоже темнокожие?

– Да нет же, глупыш. Я не ожидал, что вы тоже так консервативны в сексе. Клянусь, тот, кто вырос в Арканзасе, имеет о вас ошибочное представление.

– Почему ты, когда речь заходит обо мне, всегда говоришь во множественном числе?

– Может, я настолько падок до темнокожих женщин.

– Ага. То есть я от них как бы единая делегатка?

– Я слышал, у Мика Джаггера тоже такая наклонность.

– Ты слышал, чтобы так о тебе говорила я?

– Но ведь у меня в голове все дыбом, пупсик.

– О чем ты, например, сейчас?

Если вдуматься, то единственный другой мужчина, приникавший губами к моей щелке, был белым. И тоже американцем. И… нет, думать об этом я не могу. Кстати, что-то вспугнуло чаек – как давно они улетели? До меня только сейчас дошло, что я разговаривала вслух. Они бы не улетели, если б… Пойду-ка проверю в гостиной.

– О! Привет, милашка.

– Ой! Чак, ты?

Он кивает с широкой улыбкой.

– Я и не знала, что ты здесь. Даже не слышала, как ты зашел.

– Неужели? А мне показалось, у тебя здесь компания. Разувался, хотел зайти и присоединиться…

– Я одна.

– Правда? Говоришь сама с собой, как безумная чудачка?

– Так, мысли вслух.

– А-а-а. Обо мне?

– Поверить не могу, что ты зашел в дом, а я тебя не услышала.

– Это мой дом, милашка, и обставлять свой приход шумной сценой мне нет необходимости. Ну, зашел и зашел.

Ничего, Ким Кларк, не смертельно. Встряхнись.

– Я собиралась сготовить ужин.

– Прикольно, как говорят ямайцы: сготовить ужин вместо того, чтобы сделать ужин.

– В чем разница?

– Ну, скажем, можно просто сварить макароны, натереть сыр, и всё: ужин сделан.

– Ты хочешь макароны с сыром?

– А? Да нет. Что сготовишь, то и хорошо. Что ты там думаешь сварганить?

– Просто не верится, что ты вот так зашел.

– Тебя это беспокоит?.. Расслабься, крошка, нападать на тебя все равно никто не собирался. Так что там на ужин?

– Аки.

– О боги!

– На этот раз с солониной.

– Это что значит?

– Такие толстые куски бекона.

– Бекон – это хорошо, это я ням-ням. Ну, иди занимайся, а я тут еще почитаю «Стар». Я его и читал. Ей-богу, он куда живей, чем этот «Дейли мейл», от которого мухи дохнут.

Надеюсь, он не станет пересказывать мне, что там написано в этой газете. С каждым днем мне все труднее уклоняться от его пересказа новостей. Это, конечно, мило с его стороны держать меня в курсе событий, но еще милей, когда он начинает читать мне с газеты все подряд. В прошлый вторник он вот так зашел ко мне на кухню и сказал: «Я уже прочел». Я-то думала, он это просто упомянул как факт, а он как давай сообщать – не уймешь. В самом деле, новости я терпеть не могу. В сущности, я даже не знаю, какой сегодня день недели. Клянусь, как только я о чем-то слышу или собираюсь услышать, сердце у меня начинает биться так отчаянно, что хочется одного: убежать к себе в спальню, закрыть лицо подушкой и завопить. Даже на рынке, стоит мне услышать от лоточника: «А вы не слышали про мисс такую-то?», как я тут же прохожу мимо без остановки, ничего не покупая. Слышать ничего не желаю. Не нужны мне никакие долбаные новости. Неведение – манна небесная. Я знаю Чака – сейчас он войдет в дверь, а я тут же на сковороду бжик растительного масла и лука – пшшш!! – и то, что он скажет, утонет в этом шуме. «Что, милый?!» – переспрошу я. Он повторит, а я ему снова – «что?!» – и брызну в масло водицы, так, чтобы от вспышки и шума он испугался и по возможности забыл, что хотел сказать. Хорошо бы, если б здесь до сих пор кружили чайки; он бы тогда помчался наружу, отгонять их, а я б могла задать один из тех тупых вопросов вроде: «А в Америке чайки есть?» Один из серии тех, на которые белые любят коротко кивать и отвечать с благодушной улыбкой. «А велосипеды у вас в стране есть? И они прямо так ездят по хайвэям? Вы там в Америке смотрите “Семейку монстров”? А “Чудо-Женщину”? А статуя Свободы, она сильно высокая? А у вас там шоссе с разделительными полосами или без?»

А ну-ка, ну-ка, Ким Кларк. Глубокий вдох. Чувствуй, как вливается прохлада. Ты счастлива.

– Забавная сегодня публикация в «Стар», – заходя, сообщает он с порога.

– Милый, ты точно не хочешь переодеться в домашнее?

– Ты мне уже мама? – спрашивает он с улыбкой.

– А как там с чайками, ты их отогнал?

– Они опять тебя допекали?

– Не больше обычного. А у вас в Арканзасе какие чайки водятся?

– Такие же, о каких я тебе говорил три дня назад.

– Ой! У меня мозг как сито. Как только в него поступает информация, я ее тут же просеиваю.

– Напоминает больше прямую кишку, чем сито.

– Какая бездна эрудиции… Тебе чем-нибудь ответить?

– Обожаю, когда ты костеришь меня на ямайском.

– Ха-ха. Учти, если это масло вдруг брызнет тебе на костюм, я не виновата: предупреждение ты от меня получил. Бомбоклат.

– Не то слово.

– Передай сюда лук и продукты.

– Где они?

– Та корзинка на шкафу, у двери возле тебя… осторожно, смотри под ноги, я пол только что помыла, скользко.

– Ничего, я шустрый малый.

– Ага, с детства.

– Ух ты, ну и скорость у тебя, как ты все насекаешь… Это все ямайские женщины так здорово готовят?

– Да. Все, которые путные. Так что ответ «нет»: в Монтего-Бэй ни одна из ямайских женщин готовить не умеет.

– Ты пытаешься склонить меня к тому, чтобы я перестал ходить в «Мантану»?

– Ха.

– Пупсик, вот послушай…

– Милый, я не смогу усвоить ничего из того, что написано в твоей газете. Даже силы не трать. Этот твой «Стар» – голимая стыдоба, скандал на скандале, а на третьей странице там белая девица кажет сиськи. Что ты сегодня утащил с работы?

– Ничего я не тащил. Кувшин, всего лишь кувшин, но зеленый, как изумруд.

– Ты бы лучше мне изумруд подарил.

– Ким…

– Я, понятное дело, родилась в ноябре и мне по знаку положен топаз, но раз уж ты сам начал насчет изумруда и…

– Ким, ну о чем ты вообще.

– Я знать ничего не желаю, Чак, что там пишут в твоей сраной «Стар».

– Что? Да я не о «Стар» совсем. Я об «Алькорп».

– Что об «Алькорп»?

– Нам сегодня пришло предписание. Компания сворачивает деятельность в более быстром режиме, чем предусматривалось изначально. В смысле, проектировалось.

– Ты хочешь зачитать мне предписание?

– Мы вылетаем на следующей неделе.

– О блин! Уау! Так это же здорово.

– Все так, блин, неожиданно…

– Да почему ж? Все хорошо: у нас уже и гараж почти что убран. А сколько еще нужно сделать! Хотя «глаза боятся, жопа делает» – ты так, кажется, говоришь? Что не упакуется, то просто оставляется, верно?

– Под словом «мы» я имею в виду компанию, Ким.

– Настоящих аки в Америке, понятное дело, не сыскать, так что наедайся впрок, пока я тут заканчиваю.

– «Мы» – это значит персонал и экипаж.

– Посыплю-ка я сюда побольше специй, так как это у нас считай что последняя вечеря – прости, Господи, за то, что поминаю всуе!

– Мне нужно паковаться.

– Ну а как же? Ты сочтешь это забавным, но я как раз недавно посмотрела вон на ту никакущую лиловую «лягуху» в углу.

– Мое барахло, вся эта дрянь из офиса… Прямо не знаю, хватит ли подо все места.

– А я вот думаю упаковать джинсы. Вот прямо-таки сегодня подумала, не упаковать ли мне их. Брать полотенца и всякое там тряпье, понятное дело – это плебейство в стиле гетто. Но джинсы? Ты же знаешь, как я люблю свой «Халстон», или даже как ты любишь, как он сидит на мне.

– Столько придется оставить… Ужас.

– Да брось ты. Не хватало еще прихватывать с собой полотенца – просто верх жлобства. Мы же не в Мочо летим. Это ж все равно что брать с собой зубную щетку. А я хочу в Америке чистить зубы свежей. Жлобство, одно слово.

– О, бог ты мой, Ким!..

– А зубная паста? У вас же там в Америке она гелевая, в больших тюбиках на всю семью, со спецкрышечками…

– Я не думал, что все сложится вот так.

– У меня будет время сделать укладку волос? Под Рахтида, диджея, который все играет и играет Энди Гибба? Кажется, та песня поднялась в чартах до первого номера. Может, ты туда позвонишь и оставишь запрос?

– Ким!

– Ладно, ладно, могу и без укладки, но только в том, что у меня на самолете будет безумный вид, виноват будешь ты. Так что лучше замолви за меня словечко.

– Ладно, Ким, ладно.

– Пока меня не стопорнула таможня.

– Ким!

– Боже правый, ну ты игрок: обрушивать такое на женщину как снег на голову. Ладно хоть, никто не скажет, что мы сбежали, как любовники.

– Что мы…

– Простыни берем или оставляем?

– А?

– Толку от них никакого, честное слово.

– Они не…

– Ладно. Все белые, кроме египетского хлопка, оставляем. А вон ту берем, ты меня слышишь? И знаешь, давай-ка лучше твои причиндалы соберу я: вы, мужики, паковаться все равно не умеете.

– Это все ваш Мэнли виноват. Это он играется со всем, мля, этим… этим…

– Тебе бы надо взять все твои габардиновые штаны, а вот карибское тряпье не надо. Не хватало еще, чтобы твои в Америке подумали, что их сын превратился в социалиста.

– И теперь…

– И вон ту голубую рубашку, когда мы будем ходить на танцы. Там, в Арканзасе, есть «Студия 54»?

– Арканзас – нет. В Арканзас я не возвращаюсь.

– Уау. Ну ладно. Тогда хоть куда. Ха, я чуть было не сказала: «Главное, чтобы при этом я была с тобой» – и тут вспомнила, что ту же чертову реплику я слышала на той неделе в кино. А может, в «Далласе»… Ты не помнишь, может, в самом деле в «Далласе»? Памела Барнс вполне могла такое сморозить, с нее станется.

– Гребаный блин. Это все равно что экстренный вывод войск. Я сказал Джекмену: «Послушай, это же Монтего-Бэй, а не Сайгон. Мазафакер».

– Мне в мой ювелирный магазин сообщить? В смысле, я там еще не уволилась, а просто перестала приходить.

– Они, видишь ли, заказали чартер.

– Да ну их на хер. Вот прямо ну их, и всё, если ты так скажешь. Я даже не бросила, а просто перестала, ты помнишь? Ты подумал, это будет так забавно…

– Заказали чартер, как для эвакуации по воздуху.

– Ну и ладно, чё мне к ним переться? Ну потолкаюсь я на борту со всеми другими женами, так и хэ бы с ними, правда? Мне нравится, как ты смягчаешь брань и говоришь «хэ бы с ними», хотя можно и резче.

– Ким…

– Столько сейчас дел предстоит. Просто не верится, как ты на меня все это обрушил. А они – на тебя.

– Ким…

– Ну и ладно, глаза боятся, а жо… Когда, кстати…

– КИМ!

– ЧТО?

– Милашка моя. То, чем мы тут с тобой занимались, было просто круто, но…

– Так.

– Я тебе вышлю кое-какие деньги, сколько тебе нужно. Всё, что тебе нужно.

– Так.

– Можешь жить здесь сколько захочешь. Жилье все равно проплачено до конца года.

– Так.

– Я тут подумал… То есть в самом деле. Это правда было классно, в самом деле, но ты же реально не думала, что…

– Так.

– Ты ведь знала. В смысле, ты ведь знаешь, что я не могу… Милашка…

– В смысле, чтобы ты эвакуировался один? Да не вопрос. Просто оставь билет, чтобы я въехала в Америку с заднего входа, меня это не напрягает. Особо.

– Милашка, я не…

– Перестань «милашкать» и скажи все связно, черт тебя дери.

– Я говорил это все пять минут.

– Говорил что? О чем, Чак? Ну?

– Что ты не… Ты… Короче, ты со мной не едешь.

– С тобой я не еду.

– Да, не едешь. Ты, должно быть, об этом уже знала.

– Должно быть. Знала. Хорошо, я, должно быть, знала. Хотя нет, скажу, как ты: «Я должно быть знааааалааа…»

– Бог ты мой, Ким, – плита!

– Я, должно быть, знала.

– Ким!

Мужик проталкивается мимо и выключает плиту. Везде дым. Я вижу, как Чак стоит ко мне спиной, а дым клубится на запад и на восток. Кажется, что он идет у него и из ушей, как в мультике про Кролика Багза.

– Что тут смешного? Что тут такого смешного?

Ким, Ким, Ким, ты должна была это знать!..

– Перестань, блин, надо мной смеяться. Бог ты мой, Ким, я ведь даже не снимал кольца. Не понимаю даже, как ты могла подумать, с чего ты взяла, что… В смысле, ты же зависала в «Мантане», так? А всем известно, что это за место – «Мантана». Всем. И я ведь даже ни разу кольца не снял… Тьфу ты, блин, ты только посмотри, весь ужин теперь загублен.

– Ужин загублен.

– Да и ладно.

– Ужин загублен?

– Да и ладно.

Кольцо, кольцо. Гребаное колечко, как бесплатная игрушка в пачке «Крекер Джека».

– Милашка, ты ведь знаешь, как я к тебе прекрасно отношусь.

– Как ее звать, твою белую жену?

– А?

– Белую жену – женщину, которую ты обманываешь, заведя «трах-трах» на стороне.

– Она не белая.

– Мне нужна сигарета.

– Ты ж не куришь.

– Я хочу сигарету.

– Пупсик…

– Повторяю: мне нужна гребаная сигарета, так что дай мне, бомбоклат, сигарету!

– Ладно, ладно, пупсик…

– Не смей меня, бомбоклат, так называть. Никогда не зови меня этим пиздёвочным именем.

– Извини, вот твоя сиг…

– Мне ее что, трением об жопу зажигать?

– Вот зажигалка. Отцова, между прочим.

– Я похожа на ту, что пиздит зажигалки?

– Ким, извини, я так виноват…

– Все виноваты. Все до одного, блин, ах как виноваты. Знаешь что? Я устала от того, что все виноваты. И лучше б ты себя виноватым не чувствовал. Лучше б сказал, что виноватым себя не чувствуешь, а я идиотка. Что мы играли в кукольный домик, потому что это мило, а теперь тебе пора обратно к твоей белой американской жене.

– Она не белая.

– Мне нужно лечь.

– Конечно, милая, конечно, не торопись, не спеши, не…

– Перестань со мной ворковать, как сраный врач. Бедный Чак, он не думал, что все так закончится, да? Сколько раз ты все это репетировал – два, три? По дороге сюда? Я заслуживаю по крайней мере четырех репетиций.

– Ким…

– Перестань меня звать этим именем. Лучше сейчас просто поручкаться и сказать «приятно было поработать».

– Послушай, нет такого…

– Ты предпочитаешь выписать чек и оставить его на тумбочке?

– Проституткой я не назвал тебя ни разу.

– Конечно, ты ведь так хорошо ко мне относился. Белая, бомбоклат, срань.

– Дело не в белом и не в черном. А моя жена…

– Так тебя полюбила. Мы тебя оба так полюбили, наш дорогой, так полюбили…

– Она черней тебя.

– Так что это было, соревнование черных пёзд?

– Ким…

– Заткнись! Не надо мне тут рассказывать, что, да как, да почему.

– Что? Я тебя перестаю понимать.

– Просто отвези меня в загранку.

– Что?

– Отвези меня в загранку.

– Что ты такое говоришь?

– В загранку, говорю, отвези, и ну их в жопу! И оставь на ближайшей остановке.

– Ким, эти слова лишены смысла.

– Мне просто надо уехать. Свалить к херам, и все тут. Я так готова уехать. Ну пожалуйста, Чак! Я всё за это сделаю. Я так готова уехать… Так, блин, готова, так готова…

– Уехать куда? Я не понимаю, что ты говоришь, Ким. И отпусти мою рубашку, какого черта? Что на тебя такое нашло? Ким, Ким, отпустись. Ким. От-пус-тись. Да бли-ин!

– Ыыы…

– Ой, извини. Извини. Я… видишь, на что ты меня вынудила. Ким, это твоя…

– Заткнись, пожалуйста. Просто заткнись.

– Но у тебя может пойти кровь. Позволь я…

– Не смей ко мне, чтоб тебя, прикасаться. Лучше дай мне ту чертову газету.

– Но ведь ты никогда не читаешь «Стар», ненавидишь новости…

– Перестань говорить так, будто меня знаешь. Ты меня не знаешь, понял? Не знаешь. А мне хочется блевать. Посмотрите на этого полупапика, полубойфренда, полуёбаря. И вот от этого меня тянет разблеваться прямо на твой гребаный пол. Никакие аки не нужны. Дай мне ту газету, или я закричу.

– Милашка…

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, заткнись. Просто заткнись. А я пойду искать свою голову.

Я беру его газету, иду в спальню и хлопаю дверью. Кольцо у него, видите ли, на пальце. А то я того кольца никогда не видела. Видела-перевидела. Хотя нет, не видела. Не хотела видеть. Подлый сукин сын.

– Ты подлый сукин сын!

Успокойся, Ким Кларк. Остынь. Ты даже не смогла выкрикнуть это вслух, потому что у тебя нет на то причины. Вспомни, как и зачем Бог привел тебя в этот дом. Вспомни, зачем Бог привел тебя в эту комнату и вывел обратно, и ты любила его волосы. Скажи ему, что ты не напрашиваешься быть его женой, а можешь быть просто женщиной, которая нравится. Он хочет дистанции? Ты ямайская женщина и знаешь, как дать ему дистанцию. Пойди к нему и скажи: «Да, милый, я понимаю. У тебя здесь свой мир и там свой мир, но эти два мира не могут смешиваться, так уж получается. Но посмотри на нас, взгляни на нас – мы делаем так, чтобы оба эти мира исправно вращались, и мы даже не живем в стране, сравнимой по размеру с твоей. Мистер Крутняк имеет жену на холмах и женщину в клубах. Жена никогда не спустится вниз, а женщина никогда не взойдет наверх, поэтому мужчина сохраняет равновесие. Я могу тебе показать. И мне не нужно прилетать ни на каком самолете “Алькорпа”. Не нужно жить в Арканзасе. Я понимаю, что не должна ставить там дом. Мы не должны…» Послушай, заткнись-ка ты, женщина. Насчет того, что ты можешь приспособиться. Это не делает тебя женщиной, это делает тебя бактерией. Мужчина будет тебя только презирать. Вор у вора украл, Бога насмешил. Можно подумать, что ты не хотела поставить кукольный домик в Арканзасе. Ты просто ищешь пути. Нуждаешься в свете. Тебе нужны закорки, на которые можно взобраться и спрыгнуть, и все в этом помещении это теперь знают. Иди туда и люби его волосы. У тебя уже есть паспорт и виза. Но с ним я бы имела… Что? Девонька, тебе нужно отпить по максимуму из этого кипящего чайника, пока еще есть время. Ты думаешь, что ты в безопасности, но глянь себе под платье, и ты увидишь круги, как на мишени, которые все ведут к одному «яблочку». Ты думаешь, у тебя и на лбу той печати уже не стоит? Думаешь, на тебя все еще не поглядывают? Как бы не так. А вот я пойду и буду любить его волосы. Сегодня ночь, когда я должна была любить его волосы. Но ты сгубила аки. Знаешь ведь, как он их обожает, а сама взяла и испортила. Может, тебе нужно отправиться в дансинг, сказать ему, что это напоследок перед его отъездом… Мы идем. Ты собиралась приземлиться на возлюбленной Богом земле с этим мужчиной, набраться американского сока и цвета.

Знаешь что?

Заткнись.

Просто заткнись, и всё.

Ты похожа на двух черных американских придурков в комедийном телешоу: «Заткнись – сам заткнись».

Черт, я ведь даже не курю.

– Ким, ты там в порядке?

– Не входи сюда.

– Ты налепила на щеку пластырь?

– Не входи сюда.

Надо было знать, что он за птица, ведь каждая женщина в «Мантане» отрабатывает все сцены до автоматизма, как только посетители заносят ногу через порог. Каждая, кроме меня. Я не могу припомнить в том клубе никакого другого мужчины. То есть их самих вспомнить могу, а вот их пальцы – нет. Бедная Ким Кларк, к той поре, как ты добралась до «Мантаны», ты была уже ослеплена своей целью. Бедняга Ким Кларк, наставить тебя папы с мамой уже не было: когда мужчина и женщина подходят к перекрестку, где у них разнонаправленные цели, и ты даешь мужчине свободу действий, то он обвивает тебя всю как есть словно коконом. Бедняжка Ким Кларк. Ты же знала, что «Алькорп» закрывает лавочку и намеревается отваливать, еще до встречи с Чаком. «Алькорп» собирался отваливать, а ты зачем-то наметила курс. На кого-то. Хоть кого. Как заставить мужчину любить тебя сильнее? Неужели у каждого мужика в «Мантане» обручальное кольцо или ободок от него на безымянном пальце? Возьми мысли в руки, Ким. Или думай ногами.

– Ким.

– Я в порядке. Просто не входи сюда.

– Ну ладно.

Замри. Замри и умиротворись. Клянусь, вот сейчас воскресная школа сможет принести кое-какую пользу. Нет, о Боге ты сейчас рассуждать не будешь. Может, почитать наконец-то «Стар»? Как-никак «народная газета». Не знаю, зачем Чак читает ее каждый день – лишний раз напомнить себе, как тупы ямайцы? И все-таки я в курсе о том, что произошло в Литл-Рок. Эта тупая девчонка все-таки слушала на уроках истории, когда речь шла о гражданских правах и Мартине Лютере Кинге.

Нелегкий третий путь: любовный треугольник телохранителей, домашней охраны и нацгвардии. По данным «Стар»… Близнецы на титул Мисс Ямайки… Наша (стр. 3) миловидная Памела… эта соблазнительная полногрудая красотка готовится стать стюардессой и чтит длинную руку закона… Дефицит муки на прилавках Ганновера. По данным «Стар», владельцы лавок основательно «повязаны» с инсектицидом «Бэйгон» и настаивают, чтобы с каждыми двумя фунтами муки покупатель брал в нагрузку один баллончик этого спрея… На кладбище «Мэй Пен» работница была атакована мумией. Юлали Легистер занималась своими делами, когда… Коммунистическая угроза возвращается через Сент-Мэри? Кому что по заслугам: выбывания и награждение конкурсанток «Мисс Ямайка-79». Шелли Самуда – Мисс Марзука, Арлин Сангинетти – Мисс Рысь, Жаклин Парчмент – Мисс Безопасность, Бриджит Палмер – Мисс Супермаркет, Ким-Мари Берджесс – Мисс Аммарс, Стэйси Барракат – Мисс УДР»… Конкурс красоты – полный отстой. «Домашнее насилие вылилось в преднамеренное ранение. Правосудие: сегодня Патрик Шилдс вынес судебное решение… Перестрелка в Джонстауне – четверо убитых… 20 апреля, Гороскоп ко дню вашего рождения: вы Овен, но уже на пороге Тельца, и вас будут вести ваши чувства…» И это ты игнорировала считай что два года? Перелистываем страницу.

«ОТ КОНЦЕРТА ДО КОММУНАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА – ГОД СПУСТЯ»

«…назад из четырнадцатимесячной ссылки после покушения на его жизнь 3 декабря 1976 г. Концерт открыл Его королевское высочество кронпринц Эфиопии Асафа Уозен… «Это были плоды двух лет кропотливого труда», – заявил политический активист ЛПЯ Рэймонд “Папа Ло” Кларк. «Слишком много войны и насилия на улицах, время объединиться. Поступления от концерта пойдут на всевозможные проекты бытового обустройства, прежде всего на достойное оборудование канализации и новое помещение клиники Западного Кингстона», – сказал старший активист от ННП Роланд “Шотта Шериф” Палмер. В центре усилий была суперзвезда регги, прилетевшая домой на остров после почти двухгодичного отсутствия».

Хватит, Ким Кларк. Отложи эту дрянь.

Ким Кларк, перестань читать.

Не смотри, Ким Кларк. Лучше отвернись.

Ким Кларк, прекрати смотреть, прекрати читать, прекрати рыскать.

Не смотри: вот Папа Ло – белый верх, черный низ; грудные мышцы выпирают, как бабьи титьки. Отвернись: Шотта Шериф в штанах хаки, как у студента или солдата. Снимок черно-белый, но ты знаешь, что это хаки. Не рыскай глазами с лица на лицо, на лица, что смотрят в объектив, и те, что отворачиваются, и те, что смотрят вдаль. Чертово фото. Рядом с Папой Ло стоит женщина. За женщиной – еще один мужчина в темных очках. Личность знакомая, не так ли? Он от тебя не прячется, это ты прячешься от него. Да закрой же газету, Ким Кларк. Вот он сзади – без улыбки, не смотрит и не соглашается ни на какое, бомбоклат, замирение. Ему нужно не замирение, ему нужна ты. Два года в бегах, а он в поисках тебя. И отыщет. Ты дура. Он тебя найдет.

– Ким, что там происходит?

Ким?

Ким?

Два года бега по прямой, которая в итоге превращается в круг. Ты подходишь к воротам. Теперь тебя ничто не остановит. Никто тебя не подталкивает, но ты все равно подходишь к воротам, потому как что еще остается, кроме как двигаться вперед? Подходишь и гладишь себе живот, как беременная. Не обращая внимания на треск хлопушек, хотя до Рождества еще шагать да шагать, а значит, и до хлопушек тоже. Видишь, как навстречу тебе выскакивает какой-то темнокожий – девятый час, за окнами уже темень, – замираешь как вкопанная и не можешь пошевелиться. Он пялится на тебя, раздевает и прощупывает взглядом. Сзади какие-то вопли, возня, а откуда-то по шоссе близится вой полицейских сирен, а в лицо тебе уставлен ствол пистолета.

Ударившись бежать, ты уже не останавливалась. Собрала лиловый чемодан и бежала от 3 декабря 1976 года – Бог да проклянет тот созданный им день и все, что в нем было ужасного. Ты думала, что сбежишь в Америку, но мужик твой уже все просчитал сверху донизу, до последнего чека по съему жилья, и скоро он сделает от тебя ноги. А вот этот человек, человек на фото, – нет. Он подошел, приблизился к тебе с угла этой вот газеты. У него есть имя – не читай его.

Глупая женщина. Никуда ты не сбежала. Никуда не скрылась от 3 декабря 1976 года, а, наоборот, ворвалась в самую его бучу. Так и не узнав, что завтра было 4 декабря, а сегодня 20 апреля; ты знаешь только 3 декабря. Этот день никогда не прервется, пока прервать его не явится он. «День 3 декабря для тебя близится, – говорит это фото. – У нас еще остались неоконченные дела». Монтего-Бэй остановить этого не смог, не сможет и Америка. «Я иду к тебе, Нин». Не смей звать ее этим именем, не смей никогда! Это мертвое имя мертвой женщины из мертвого города. Беги, беги, потому что она умерла. А теперь зажги сигарету его зажигалкой, которую он ждет обратно, но не отдавай, пока он не попросит. Прикури сигарету и затянись. Вот так, а теперь еще раз. Затягивайся глубоко, пока сердце не умерит свой стук так, что можно будет не торопясь считать в груди его удары. Вот так. А теперь возьми сигарету и прожги ему голову. Ткни так, чтоб прожгло до задней страницы; жги, пока не вспыхнет яркий, бойкий язычок огня, и тогда брось эту газету на кровать.

– Ким! Что там, черт возьми, происходит?

Прожги себе путь сквозь стук того белого за дверью, через его крики, вопли, баханье и наконец вышибание неподатливой двери. А сама не трогайся с места. Вон как весело потрескивают подушки, пошипывают шелковые простыни, посмеиваются полиэстеровые шторы; смотри, как буйно, словно из-под вздувшейся юбки, вырывается пламя и обнажается визжащее окно…

Прожги себе благополучный путь к исходу. Единственный путь вперед – это насквозь.