– И тогда я понял, что нужно совсем новое.

– Нужны новые формы? – Тамара улыбнулась. – Вы не первый, кто это понял, знаете?

– Знаю.

Он был очень молод и поэтому насупился. Тамара прикусила язык: зачем обижать талантливого человека? И без нее найдется кому это сделать, и не раз.

Фамилия у него была Синеглазый, и выглядел он совсем ребенком. Если бы Тамара не прочитала справку о нем в пресс-релизе, то подумала бы, что ему лет двадцать, не больше. Но ему было двадцать восемь, он поставил уже с десяток спектаклей и входил в жюри Нормандского фестиваля театральных дебютов.

Глядя на его открытое лицо, видя детскую обиду в его глазах, она подумала о том, что впервые заметила лишь недавно и что было ей не вполне понятно, но тревожно: люди двадцати пяти или даже тридцати лет, и не просто люди, а те из них, которые способны что-то создавать в кино, в театре, да хоть в разведении декоративных рыбок, – совсем не ощущают себя взрослыми. Живут так, будто им еще только предстоит войти в жизнь по-настоящему, а пока они в ней вроде пассажиров поезда: локомотив ведет кто-то другой, и не очень им нужно знать, как он это делает и даже куда вообще ведет. Это еще не их дело, им пока можно смотреть в окно, придумывать стихи о мгновенно возникающих перед глазами и мгновенно улетающих вдаль то ли пейзажах, то ли грезах… А сколько продлится для них это «пока», они не знают и знать не хотят. Да и никто не знает.

Может, это стало так оттого, что удлинилось время человеческой жизни, а значит, и время беззаботной молодости удлинилось тоже. А может, они просто понимают: вокруг них происходит что-то не то. Они не хотели бы, чтобы жизнь была устроена так, как она все определеннее устраивается, – грубо, примитивно, по праву сильного, а не умного или талантливого. Но они не в их силах изменить такое устройство, а потому не хотят и отвечать за то, что заведено не ими.

Пока эта мысль крутилась в Тамариной голове, обида режиссера Синеглазого прошла.

– Я понял, что профессионализм в искусстве больше ничего не значит, – сказал он. – То есть значит, конечно, но для… Ну, я не знаю, для художника по гриму, по свету. Но и для них он значит далеко не все. А для актера… Его очень легко научить чему угодно. Говорить так, чтобы все заплакали, хмуриться, смотреть проникновенно.

– Но чему-то ведь не научишь? – спросила Тамара. – Во всяком случае, не каждого научишь?

Синеглазый то ли не услышал ее вопрос, то ли не посчитал его существенным, то ли решил, что его собственные размышления важнее, чем ответы на чьи-либо вопросы.

– В больших компаниях иногда устраивают для сотрудников тренинги по личностному развитию, – продолжал он. – Приглашают режиссера, и он с менеджерами среднего звена спектакли ставит. Вы даже не представляете, как легко их всему этому научить! Вот этому – как выражать гнев, или радость, или что угодно. Где отвернуться, где в глаза посмотреть, где слезу пустить. Месяц занятий – и как будто они Щуку закончили или Школу-студию МХТ.

Вот это уже не звучало банально. Тамара посмотрела на юношу с интересом.

– А вы не преувеличиваете? – спросила она.

– Нет. – Он покачал головой. – Я сам такие тренинги делал, ну, зарабатывал так, и сам в этом убедился. Потому и понял: нужно что-то новое. Актер должен стать совсем другим, чем он раньше был. Иначе он ничье сердце не тронет. Но каким – вот этого я пока не понимаю.

– Спасибо, Максим. – Тамара выключила диктофон. – Ваш адрес у меня есть, завтра я вам пришлю вычитать интервью.

– Не пришлете вы. Все так говорят, а никто не присылает. Случайно потом прочитаешь и злишься, что полным придурком выглядишь. Да еще от первого лица.

– Я пришлю, – улыбнулась Тамара. – Я старой школы, как вы, наверное, видите.

Сказав это, она смутилась. Как будто напрашивается, чтобы он сказал, что она выглядит молодо!

По счастью, Максим Синеглазый так безоглядно был занят собой, что не обратил на ее неловкость внимания. А может, дело обстояло еще проще: что ему до московской журналистки, хоть молодой, хоть старой, когда перед глазами у него волнуется Ла-Манш, а за спиной сияет, как драгоценная шкатулка, Довиль, а под ногами поскрипывают выбеленные солнцем доски променада, и кто только не гулял по этим светлым доскам!

Простившись с Синеглазым, Тамара пошла по променаду к своему отелю. Суточные и квартирные газета выдавала ей в строго определенных пределах, но ее эти пределы совершенно не устраивали, и за жилье она платила сама. В конце концов, Олег без особенного напряжения мог бы купить для нее здесь дом, если бы она того хотела, и глупо изображать при этом экономность.

Она и не изображала, и жила в «Нормандии», но не потому, что это был дорогой отель, а потому что он был наполнен историей и респектабелен в самом прекрасном смысле, какой только может быть, – во французском. А это значило, что признаком его респектабельности является не пафос, а шарм.

Каждый раз, когда Тамара приезжала в Довиль и видела бледно-зеленый узор его стен, черепичную крышу с патиной мха, его башенки и слуховые окна, фантастических коньков и попугаев над входом, ей сразу же начинало казаться, что мир незыблем, жизнь устроена на основах разума и красоты, а будущее безмятежно.

Людей на пляже было уже меньше, чем летом или в самом начале осени. По воде шли волны, купалась только одна парочка – приглядевшись, Тамара поняла, что это английский режиссер, получивший Гран-при, и его актриса, – а остальные пляжники сидели на песке под пятицветными зонтиками или прогуливались, как и она, по дощатому променаду.

Фестиваль закончился, вчера были вручены награды и дан банкет в кафе на набережной. Тамара оставила себе сегодняшний день для двух коротких интервью и для того, чтобы прогуляться вечером по милым сердцу и глазу городкам, которые сплошной цепочкой тянулись вдоль побережья.

Она сошла с досок и села на песок под зонтиком. Бриз овевал лицо и, как бурунчики песчинок на берегу, поднимал в сердце радость.

«Может, и надо было бы купить здесь дом? – подумала Тамара. – Просыпалась бы утром от того, что волны шумят, шла бы в булочную за круассанами, потом на рыбный рынок за устрицами…»

Эта мысль только мелькнула в голове, Тамара не успела понять, правильная она или нет…

– На нормандском песке ты выглядишь так естественно, что я даже не удивился, когда тебя увидел, – услышала она.

Тамара узнала голос раньше, чем обернулась. А обернувшись, улыбнулась и сразу же засмеялась.

Паша Вербинин стоял перед ней в мокрых плавках, его босые ноги были по щиколотку облеплены песком, в глазах плясали светлые искры, а бриз ворошил его седеющую челку.

– Паша! – воскликнула она. – Ты-то здесь как? Отдыхать приехал?

– Ну, на отдых в Довиле я не заработал. Но командировка перепала. Гендиректор сюда на конференцию приехал, – объяснил он. – А я с ним, переводить.

– Да, здесь любят конференции устраивать, – кивнула Тамара. – И вообще всё устраивать любят. Только что киношники голливудские разъехались, у них каждый год в Довиле фестиваль, перед ними Музыкальный август был…

– А, вот, значит, почему здесь кабинки именные.

Паша кивнул на колоннаду, тянущуюся вдоль пляжа. Она была разделена на кабинки для переодевания, и на каждой имелась табличка с каким-нибудь знаменитым именем – Брэд Питт, Джек Николсон, Келвин Кляйн…

– Можешь и ты арендовать, – сказала Тамара. – Пока Николсон не приехал.

– У меня денег нет. А если б и были, вряд ли я захотел бы их потратить на понты. Пусть уж наши нувориши тратятся.

– Они сюда не ездят. – Тамара встала с песка; Паша успел подать ей руку. – Им в Довиле скучно.

– Почему? – удивился он. – Здесь же казино.

– Все равно. Здесь жизнь так устроена… Чтобы была сдержанная элегантность. Так герцог де Морни решил, когда курорт основал. А элегантность далеко не всем нравится. Во всяком случае, большого наплыва наших в Довиле не бывает. Не хотят за сдержанность платить.

– Но ты же платишь, – сказал он. И сразу же, решив, что обидел ее, смутился: – Ты не нувориш, конечно.

Тамара не обиделась. Во-первых, странно обижаться на слова человека, которого знаешь большую часть своей жизни и с которым за эту большую часть уже сказаны тысячи разных слов. А во-вторых, это ведь правда: она действительно может позволить себе и Довиль, и многое другое, что многим другим только грезится в несбыточных мечтах. И если не позволяет, то лишь потому, что не чувствует потребности во многом из многого. И многим это непонятно, и многие смотрят на нее поэтому не с завистью даже, а с ненавистью, гораздо большей, чем она вызывала бы, если бы потребовала у супруга виллу и яхту.

– Надолго ты здесь? – спросил Паша.

– Я на театральный фестиваль приезжала, – ответила Тамара. – Завтра уезжаю.

– И я завтра, – сказал он. – А что сегодня вечером делаешь?

– Да ничего особенного. По берегу пойду гулять. Поужинаю где-нибудь.

Паша помедлил, и Тамара поняла, что он хочет спросить, одна ли она собирается гулять и ужинать, но этот вопрос кажется ему бестактным. Она едва сдержала улыбку. Знал бы он, как легко ей отвечать на подобные вопросы! Мало осталось в ее жизни того, что заставляло бы сердце биться быстрее. Да просто ничего такого не осталось.

– Так, может, вместе? – наконец предложил он. – Погуляем и поужинаем.

– Я думала, ты в последний вечер в казино пойдешь, – улыбнулась Тамара.

– У меня смокинга нет. И фигура нестандартная, руки слишком длинные. В прокате не подобрать.

– В довильском прокате что угодно подберут. Но здесь смокинг не требуют. Иди в чем хочешь, только не в спортивном.

– Не знаю. – Паша покачал головой. – Я вчера в парке вечером сидел возле казино, видел, кто туда идет. Не то что спортсменов не наблюдалось, но и таких, знаешь… Для кого бы все это непривычно было. Исключительно подготовленные шли люди. Природно подготовленные, тремя как минимум поколениями. А ты в казино была? – с интересом спросил он.

– Была.

– И как там?

– Дивной красоты ампир. Особенно лестница хороша. И стены в зале тоже – рисунок на них изумрудный.

– А во что ты играла за зеленым сукном? – спросил Паша.

– Сукно здесь не зеленое, а алое. И абажуры над столами ярко-красные. И крупье не стоят, а сидят.

– Почему?

– Паша, спроси что-нибудь полегче! – засмеялась Тамара. – Думаешь, я дни и ночи в казино просиживаю? Я не азартная. Сыграла в прошлом году три раза во французскую рулетку, и все.

Разговаривая, они медленно шли по дощатому настилу. Паша пошел в кабинку переодеться. Ожидая его, Тамара думала, правильно ли будет провести с ним сегодняшний вечер.

Этот странный вопрос пришел ей в голову неожиданно и встревожил ее. Она сама не понимала почему, но чувствовала именно тревогу.

– Так как, идем вечером гулять? – спросил Паша, вернувшись.

– Да, – кивнула Тамара.

Делиться с ним своими необъяснимыми сомнениями она, конечно, не стала.

– А куда пойдем, кстати? – спросил он. – Я же ничего не знаю. Где здесь обычно ужинают?

– Да везде, – пожала плечами Тамара. – В казино. В отелях. На каждом углу. А, вот! – вспомнила она. – В Ульгате есть симпатичное местечко. Может, туда?

– Ульгат – это что?

– Городок на побережье. Деревня по-нашему. Я там знаю очень хороший ресторан, где морских гадов подают. Жалко же в Нормандии устриц не попробовать.

– Жалко, – согласился Паша. – Я здесь вообще что был, что не был. Переговоры целыми днями, на море только в окно смотрел. Сегодня начальник наконец с девушкой уехал – я хоть поплавать вышел.

– То есть вечером он не вернется? – уточнила Тамара.

– Надеюсь. Девушка достаточно красивая, по-моему.

– Тогда через два часа встречаемся у входа в «Нормандию», – сказала она. – Под часами. Вызовем такси и поедем в Ульгат.