– Не знаю, как кто, а ты точно вписываешься в сдержанную элегантность.

Паша смотрел так, что Тамара смутилась. Вот уж не ожидала этого от себя! Или ожидала?..

Во всяком случае, одеваясь к вечеру у себя в номере, она переменила перед зеркалом три наряда. Уже и не помнила, когда с ней такое бывало.

Тамара появлялась во многих местах, где встречали по одежке и по ней же провожали, поэтому одежек у нее было много. И все они были безупречны, об этом она заботилась, так что, собираясь куда-либо, могла без раздумий надеть любую. А сегодня и вообще не было необходимости тщательно выбирать наряд: ресторан, куда они с Пашей направлялись, был очень простой. Тот самый ресторан, в который будним вечером не чинясь приходят местные жители, чтобы попросту поужинать семьей или дружеской компанией. Тамара и выбрала его ради хорошей кухни и нормандской атмосферы.

И почему же тогда выбирает одежду так, как не выбирала ее уже… Невозможно припомнить, сколько лет она не выбирала ее так придирчиво.

Только поймав себя на такой необъяснимой тщательности, Тамара смутилась и перестала вертеться перед зеркалом. Но и само это смущение было ей удивительно.

В конце концов она надела те самые бледно-зеленые кюлоты, которые вернула перед ее поездкой Марина – надо же, именно они пригодились! – блузку из белого батиста и туфли ярко-изумрудного цвета.

Когда Тамара впервые заметила, что внешность ее становится все менее броской – насыщенность цвета уходит не только из губ, но даже из радужной оболочки глаз, и так от рождения светлых, – то стала продуманно, по одной добавлять в свой гардероб пятна такие яркие, каких не выбирала в молодости. Следила только, чтобы цвета их были чистыми, беспримесными, вот как изумрудные туфли, надетые сегодня.

Приноровляясь к своему возрасту, она и укладку перестала делать, и завивку, поэтому сегодня ее волосы выглядели так, будто разлетелись по плечам сами собою. Хотя на самом деле каждая прядь была продуманно подстрижена умелым мастером, к которому она приходила раз в месяц, и для каждой же пряди им был подобран отдельный оттенок.

Последним штрихом стали хрустальные кристаллы, похожие на кубики льда, на длинной платиновой цепочке.

В результате всех своих усилий – сначала неторопливых, потом поспешных – выглядела Тамара сегодня безупречно. Этого невозможно было не понять, бросив взгляд в зеркало уже у выхода из номера.

И Паша, значит, тоже это понял. А она постаралась не обращать внимания на то, что обрадовалась его понятливости.

Как и на то, что и сам он выглядит этим вечером безупречно и молодо. Может, просто оттого, что так выглядит теплым вечером у моря любой мужчина в светлых брюках и ярко-синей рубашке.

«А может, потому что я его таким вижу», – подумала она.

И поскорее прогнала из головы эту мысль.

Такси Паша уже вызвал. Всю дорогу до Ульгата Тамара ловила себя на том, что бросает на него удивленные взгляды. Она видела его каким-то другим и новым, не понимала, почему это сегодня так, и почти боялась понять.

Им повезло: столик на двоих освободился как раз в ту минуту, когда они вошли в ресторан.

– Ого! – сказал Паша, отодвигая стул, чтобы Тамара села. – Хороший ресторан, значит.

Ресторан был совсем не изысканный, но Тамара поняла, что он имеет в виду: в будний день, в конце курортного сезона, зал был полон.

Она любила то, что представлял собою этот зал: гул веселых голосов, простое радушие, которым здешние официанты отличались от парижских снобов, и, главное, раблезианские картины морского изобилия – их являл взору каждый стол.

– Можем взять рыбный суп, – сказала она. – Но не советую. Сытный ужасно, морских гадов после него просто не съесть.

– Берем, что ты скажешь. – Паша улыбнулся. – Я весь в твоей власти.

В самом деле он сказал это с какой-то особой интонацией или ей показалось?

К счастью, подошел официант, и можно было отвлечься от подобных размышлений.

– Может, не вина, а сидра выпьем? – спросила она. – Он хоть и без градуса почти, но мы же в его краю.

– Что хочешь, то и выпьем, – ответил Паша.

Пока ожидали еду, Тамара чувствовала неловкость от того, как они сидят друг напротив друга, и приходится смотреть друг другу в глаза совсем близко, потому что столик узкий, и потому что зал маленький, и потому что все в этом зале каким-то необъяснимым образом устроено так, что люди сближаются, оказавшись здесь.

Но когда принесли на двоих огромное трехэтажное блюдо с крабами, лангустинами, устрицами, ракушками трех видов и мидиями, Паша ахнул, Тамра рассмеялась, и оба с увлечением принялись за еду, только успевали губы и руки вытирать да запивать сидром весь этот пир. И смущение исчезло так же быстро, как возникло, остался только веселый яблочный хмель.

Вспоминали какие-то беспечные махринские эпизоды из своей юности, обсуждали детективы Джоан Роулинг, которые обоим казались скучными, восхищались новым фильмом Тарантино, Тамара рассказывала о театральном фестивале и о режиссере Синеглазом с его наивными и живыми мыслями, а Паша о том, что недавно попробовал переводить лимерики и неожиданно для себя увлекся этим занятием, вот ведь как силен английский юмор!..

Десерт брать не стали: Тамара сказала, что лопнет от одного вида еще какой-нибудь еды.

Она попыталась заплатить если не за ужин, то хотя бы за себя – «ну это же я тебя сюда затащила!» – но Паша на нее шутливо прикрикнул, и она не стала спорить. Выпили напоследок по рюмке кальвадоса, не только ведь сидра, но и его это край, и вышли из ресторана в таком прекрасном настроении, какого Тамара давно уже не помнила.

– Прогуляемся? – предложил Паша. – Ты ведь хотела. А когда устанешь, такси вызовем.

Они пошли по улочке, застроенной домами бель эпок, и вышли к морю. Ветер утих, волны едва плескались, последние краски просторного заката еще вздрагивали в небе длинными и широкими лентами.

– Хотел на пляж высадки союзников съездить, – сказал Паша. – Но не успел.

– Там хорошо. Памятник хороший – как будто осколки в песок вонзились. А кругом люди гуляют, в волейбол играют. Никакого пафоса, а по чувствам сильно бьет.

– Чего-чего, а пафоса в Нормандии вообще нет, – глядя на бесконечный песчаный берег, сказал Паша. – В «Мужчине и женщине» Трентиньян с Анук Эме по этому песку бегают, помнишь? – Она кивнула. – И Марсель Пруст ведь где-то здесь гулял? – спросил он.

– Если только в детстве, – махнула рукой Тамара. – Или в юности, может. Потом в отеле сидел, в Кабуре, и номер для него специально чем-то обивали, пробкой, что ли. Чтобы посторонние звуки не мешали ему фантазировать про девушек в цвету.

– Мне не понять, – улыбнулся Паша. – Как шум моря может мешать? Мне, правда, ничего стоящего и не нафантазировать, – добавил он.

– Мне тоже.

– Ты – другое дело.

– Почему? – удивилась Тамара.

– Ты умеешь понимать. Это не меньше, чем создавать самой.

– Не знаю, Паш, – вздохнула она, – так ли уж это важно.

– Важно, важно. Искусство и Бога понимают не многие.

– Как-как? – поразилась Тамара.

– Это не я придумал! – засмеялся Паша. – Хотел бы похвастаться, но проявлю честность. В мемуарах Коровина вычитал. Ему это сказала итальянская циркачка, в которую он был влюблен. Искусство и Бога понимают не многие.

– Никогда мне не делали такого изысканного комплимента!

– А это не комплимент. Это чистая правда. Между прочим, Коровина я стал читать после нашего с тобой похода. В Неголово, помнишь?

– Помню.

Она не то чтобы постоянно помнила день, когда они шли через сказочный лес, и сидели на траве над серебряной речкой, и лежали на песке у воды, и разговаривали о каких-то мгновенно приходящих в голову вещах, – но он встал в ее памяти сейчас, на берегу Ла-Манша, так ясно, как будто была между тем днем и сегодняшним вечером какая-то неразрывная связь.

– Ты тогда про Чехова говорила. Что в жизни нет ничего случайного, если ты свое существование считаешь не случайностью, а частью чего-то чудесного и разумного. Помнишь? – сказал Паша. – Я вернулся домой, стал его читать. И плавно к Коровину перешел, они же дружили. Так что ты присутствовала в моей жизни все полтора месяца, что мы не виделись.

Паша произнес это шутливым тоном. Но взгляд, которым он смотрел на Тамару, был взволнованным и словно бы ожидающим.

«Чего он ожидает от меня? Почему смотрит… вот так?»

Что-то заметалось у нее в груди: тревога, радость? Она не знала.

Они стояли на песке в некотором отдалении друг от друга, но Паша легко взял ее руку в свою.

Она вспомнила, как он говорил, что смокинг ему подобрать трудно. В самом деле, длинные руки. И если захочет, то не только за руку ее возьмет, но и обнимет, замкнет кольцом.

«А я этого хочу?» – в смятении подумала она.

Паша молчал. Тамара чувствовала, как вздрагивает его рука. Как провод, через который должен пройти сигнал от нее к нему.

Она повернула голову, посмотрела на море, на небо. Краски развеивались, исчезали. Вместо разноцветных линий на небе начинали мерцать звезды. Было в этом мерцании, в этом ясном взгляде множества глаз такое спокойствие, такая безмятежность… Как будто коснулось ее какое-то привычное облако, и окутало, и освежило голову.

Она слегка сжала Пашины пальцы и вынула из них свою руку. Он попытался ее удержать, но потом его пальцы разжались.

– Давай еще по городу пройдемся, – сказала Тамара. – Берег, он и в Довиле берег. А в Ульгате дома есть, где все эти прустовские девушки в цвету жили. Погуляем, посмотрим.

– Да, – помедлив, кивнул он. – Конечно, пойдем в город.

И дальше, уже когда бродили по городским улочкам, разглядывали фахверковые домики, обсуждали, чем французские отличаются от немецких, рассуждали о живом очаровании этой разницы, пили кальвадос в баре, – Тамара чувствовала уже полное спокойствие. Ничто не бередило больше ее сердце.

«Рада я этому? – мелькнуло в голове. – Пожалуй, да. Да».

Паша сначала смотрел с оттенком недоумения – наверное, и он почувствовал мгновенный промельк смятения, охватившего Тамару, когда он взял ее за руку, и не понимал, почему это ни к чему не привело. Но вскоре недоумение его развеялось, и они уже наравне, без всяких задних мыслей стали болтать об ульгатских скалах, прозванных Черными Коровами, и о ближнем городке Див-сюр-Мер, из которого отправился в Англию Вильгельм Завоеватель, и о нормандском овечьем сыре, таком мягком, что он, кажется, вот-вот оживет и сам из лавки уйдет…

Им было о чем поговорить, и Паша говорил обо всем этом с той же непринужденностью, с той же безмятежностью, что и Тамара. Наверное, рассудил: что ж, некие романтические отношения не складываются, зато привычные приятельские не теряются, а это неизбежно произошло бы, если бы… Она читала его мысли как книгу.

Бродили-бродили по улицам, устали, вызвали такси.

Когда вышли из него у «Нормандии», Паша спросил:

– Проводить тебя в номер?

Последняя попытка перевести отношения в другую плоскость. Не то чтобы запоздалая… Просто обреченная на неудачу.

А почему? Тамара не понимала.

– Прекрасный был вечер, – не дождавшись от нее ответа, сказал Паша. – Спасибо тебе.

– И тебе. – Она поцеловала его в щеку и коснулась его плеча легко, ласково. – Счастливо, Паша!

В лобби было много людей, стоял гул радостных голосов и смех, жизнь сияла и переливалась в свете хрустальных люстр, и ощущение ее полноты было так очевидно, что Тамара почувствовала быстрый укол в сердце. Но – кольнуло и прошло. Как на берегу, когда Паша держал ее руку в своей.

Она поднялась к себе в номер. Тишина, вьются по стенам светлые цветочные узоры. Брошены на кресло платья, которые примеряла, собираясь. Неужели в самом деле волновалась перед встречей с Пашей так, что даже платье выбрать не могла? А вот утихло все, и как не было. Самое странное – даже сожаления нет о том, что утихло.

«Мне надо было всего лишь позволить ему проводить меня в номер, – спокойно, будто не о себе, подумала Тамара. – Может, у нас и получилось бы. И я от этого переменилась бы, может».

Она думала так, когда стояла под душем, смывая с волос лавандовую пену, оглядывая себя в зеркале и понимая, что тело ее не приобрело еще ни единой старческой черты. Но как же спокойно она думала об этом! Будто не о себе, будто не о себе.

И ничто в ее теле не отзывалось при этих мыслях трепетом, страстью, желанием.

– Что же такое со мной стало?

Она сама не заметила, как проговорила это вслух, уже ложась в кровать – в свежую, ласково коснувшуюся всего ее тела постель.

Ей стало стыдно от этих вслух произнесенных слов. Зачем притворяться перед самой собою? Все она прекрасно знает – и что с нею стало, и почему, и когда.