Марина была скорее жаворонком, чем совой. Точнее, у нее, как у всех врачей, просто не было возможности в этом разобраться. На работу она просыпалась рано, а раннее же пробуждение в выходные дни свидетельствовало не об индивидуальной физиологии, а лишь о стойкости профессиональной привычки.

К двум часам дня она уже вернулась домой с полной корзиной грибов. Могла бы и раньше вернуться, но шла по лесу медленно, то и дело садилась на пенек и ела пирожок, вернее, пирог с капустой, который тоже был куплен в кафе перед поездкой на дачу.

Лес этот называли Малышковым. Он находился близко от Известий, и в него отпускали даже детей, не по одному, правда, а большой компанией. Белых грибов здесь обычно находили не много, но нынешняя осень в самом деле выдалась особенная: их было столько, что Марине пришлось не брать даже свои любимые красноголовые подосиновики, в большой корзине не хватало места.

Но три зонтика она все-таки положила сверху: это были особенные грибы. Когда Марине было семь лет и в Махру приехала девочка из Ленинграда, чья-то родственница, все известинские дети удивлялись, что она принимает зонтики за поганки и вообще понятия не имеет об их существовании. С тех пор Марина стала считать, что зонтики – это махринские грибы, и всегда их собирала. Тем более что и готовить их было легко: ни чистить, ни даже мыть не надо, только протереть салфеткой большие плоские шляпки и обжарить с двух сторон на сковородке. В отличие от белых, которые требовали долгой возни, зонтики готовились ровно пять минут. Марина собиралась ими наскоро пообедать, а уж потом заняться остальными грибами.

Подходя к даче, она увидела еще издалека, что за общим, вкопанным в землю под березами столом кто-то сидит. Старушки-соседки едва ли приехали бы на выходные, они всегда перебирались в город раз и навсегда, то есть до следующего лета. На Иру-художницу или на массивного Дугина сидящий за столом человек похож не был.

Это не вызвало у Марины тревоги. Никаких тревог, страхов и даже беспокойства в Махре быть не могло.

Когда в августе девяносто восьмого года случился дефолт, обитатели Известий, узнав о нем по радио, только плечами пожали. Власть махринского пространства, не то чтобы сонного, но очень странного, была сильна, и никому из живущих здесь не верилось, что где бы то ни было могут происходить события, способные изменить их жизнь. Самое удивительное, что и мужчины, которые на даче не жили, а лишь навещали свои семьи по выходным, впадали в такое же зачарованное состояние сразу, как только оказывались здесь. Даже папа, у которого в девяносто восьмом году встали заводы, сказал Марине, что с ним здесь происходило тогда то же самое.

Она подошла к дому. Сидящий за столом обернулся, вскочил. Это был Толя.

– Зачем ты приехал? – спросила Марина.

– Здравствуй, Маринушка, – сказал он.

От этого «Маринушка» ее передернуло. Она смотрела на него и ждала, чтобы он ушел.

Она не чувствует к нему ничего, это ей теперь совершенно понятно; Махра прояснила и это.

– Мне Аленка сказала, ты на дачу поехала, – не дождавшись от нее ответа, сказал он. – Объяснила, куда.

– Я не спрашиваю, кто и что тебе объяснил. Зачем ты приехал?

Видимо, Толя понял, что бессмысленно делать вид, будто ничего разительного между ними не произошло.

– Не могу я без тебя, – сказал он. – Люблю тебя. Так люблю, что ночами вою. Чисто волк, хочешь верь, хочешь нет.

– Не хочу, – сказала она. – Ни верить, ни видеть. Не хочу о тебе знать.

Она подняла корзину, которую зачем-то поставила на землю, и пошла дальше к крыльцу. Толя качнулся было к ней – может, помочь хотел, – но Марина прошла мимо.

– Не буду без тебя жить, – услышала она, поднимаясь на крыльцо. – Веришь или нет, а не буду.

Марина вошла в комнату, поставила корзину на стол.

«Хотела на улице чистить, – подумала она. – Солнце, паутинки летят. Теперь придется дома».

Она даже ладонью по столу хлопнула, так ее это рассердило. Но только это – что грибы не удастся почистить на улице. Равнодушие же к Толиному приезду, к нему вообще было таким полным, таким непреложным, что не оставляло разуму места для сомнений.

Даже на веранду выйти невозможно. Веранда застекленная, он обойдет дом и будет маячить перед глазами.

Марина расстелила на столе клеенку и стала разбирать грибы. Они были маленькие, крепкие, червивых не было совсем, поэтому она только соринки с них счищала и отделяла ножки от шляпок. Никогда не понимала, почему считается, что вязание спицами, вышивание крестиком и другие монотонные занятия успокаивают нервы. Но возня с грибами ее успокоила.

«Да, а зонтики!» – вспомнила она.

Пришлось все-таки выйти на веранду, к плитке, чтобы их поджарить.

Толина фигура в самом деле виднелась неподалеку. И занавески не задернешь: мама сняла их и увезла в город стирать.

Марина вынесла почищенные грибы к уличному крану, вымыла их. Толя не подходил к ней, но и не уходил – стоял поодаль воплощенной укоризной.

«Да какой укоризной-то?! – Она рассердилась, что такое слово вообще пришло ей в голову. – Это я его укорять должна!»

Но и укорять его не хотелось. Она даже знала, когда появилось это равнодушие к нему – когда она вышла рано утром из его дома к первой электричке.

В то утро она старалась ступать тихо, потому что не хотелось объяснений. Ей самой все ясно, а объяснять взрослому человеку то, чего он сам не понимает, а главное, понимать не хочет… Это пустая трата времени, и она этого делать не будет. Марина надеялась, Толя не услышит, как она выходит, но он услышал или увидел – и догнал ее, когда она уже открывала калитку. Она вспомнила безумие в его глазах и то, как летел ей в лицо его кулак и с каким грохотом, кроша доски, ударил в забор. Только потому в забор, что она успела отшатнуться…

«Как я могла сомневаться, в чем? – отчетливо, будто написанное пером или даже вырубленное топором, проступило сейчас в ее сознании. – Я никогда не буду с ним жить после этого. И не стану считать его отцом своего ребенка только из-за того, что я с ним переспала. Это будет мой ребенок. Только мой».

От ясности, которая пришла к ней в виде простых этих слов, Марина повеселела. Грибы варились в большой кастрюле, она снимала пену, раздумывала, что бы из них приготовить… Будущее наконец представлялось ей определенным.

Вырвется из унылого круга, в который непонятно почему попала. Родит. Будет всеми любимый, счастливый ребенок. О чем было переживать?

Возня с грибами заняла ее надолго. Возможно, Толя еще бродил рядом с домом или стоял под соснами, но она уже не видела его в сгустившейся темноте. А то, что он видит ее на ярко освещенной веранде, стало ей безразлично.

Когда грибы уже были поджарены и разложены по банкам – папа любил белые, и Марина собиралась отвезти их ему в город, – она вспомнила, что хотела вынести очистки на улицу и разбросать под соснами. В детстве всегда так делала с надеждой: а вдруг на следующий год прямо возле дома белые грибы вырастут? Не вырастали, конечно, но выбрасывать в мусорное ведро очистки, пахнущие лесом, и сейчас было жалко.

Марина взяла пакет, в который их сложила, и вышла на улицу. В дверях она помедлила – на тот случай, если Толя еще не уехал.

Ей не нужны разговоры с ним. Стоит ей подумать об этом, как встают перед глазами щепки, разлетающиеся от проломленного забора, и треск от них она слышит как наяву.

Не треск, но какое-то потрескивание Марина расслышала и сейчас. Оно доносилось с поляны, и что это такое, было непонятно.

Она спустилась с крыльца и, все ускоряя шаг, направилась к соснам, которые хороводом окружали дом.

Ничего особенного, неожиданного под соснами как будто не было. Но ощущение тревоги не оставляло ее. Марина знала это состояние, оно возникало несколько раз, когда она понимала, что пришедший к ней на прием человек болен совсем не тем, от чего его до сих пор лечили. И ни разу не бывало, чтобы эта тревога оказалась ложной. И болезнь в таком своем тревожном состоянии она всегда распознавала точно.

Марина оглянулась, чувствуя, как дрожит в животе холодок. Никого не было вокруг. Фонарь на аллее не горел, поляна перед пятой дачей освещалась только светом, падающим из окон, а здесь, в двадцати шагах от веранды, стояла уже полная темнота.

Вдруг справа что-то сверкнуло, и луна показалась над вершинами сосен. Давно уже Марине не приходилось видеть, как восходит на небо луна, да еще такая – огромная, оранжевая, тяжелая.

Потрескивание раздалось снова. Потом что-то ухнуло, будто упало сверху. Марина повернулась на этот звук, закинула голову…

Перед ней между небом и землей покачивались, дергаясь, человеческие ноги. Она могла достать до них, подняв руки.

Она вскрикнула, но не услышала своего голоса. Вскинула руки, обхватила лодыжки висящего человека и изо всех сил стала толкать их вверх. Она не понимала, что делает, почему, зачем. Но действие, в которое мгновенно преобразилась ее тревога, имело именно такое направление – вверх, собрав все силы, которые вспыхнули вдруг в ее руках, во всем ее теле.

Наконец она услышала свой крик. Он был прерывистый, какой-то заячий.

«Что за глупость, я же не знаю, как кричат зайцы».

Размеренность, упорядоченность ее внутренней природы была, вероятно, так сильна, что, несмотря на происходящее, она услышала эти резонные слова у себя в голове. А может, все-таки не слова, а удар адреналина. Ужаса удар.

Марина слышала, как кровь грохочет у нее в ушах. И прошло не меньше минуты, прежде чем она поняла, что это грохот не только крови, но и шагов. Они отдаются в земле. Кто-то бежит по аллее, сворачивает с нее, врывается в кусты, срезая путь.

Заметался по сосновым стволам, по траве, снова по стволам широкий луч фонарика.

– Ты чего, Марин? – крикнул Дугин. – Кто тут?

Луч скользнул по Марининому лицу, заставив ее зажмуриться, взлетел выше.

– Ах ты!..

Дугин ругнулся, и в следующую секунду Марина почувствовала, что ноги, которые она все еще толкает вверх, становятся легкими и словно бы сами собой туда взлетают.

Нет, не сами собой, конечно. Дугин оттолкнул ее плечом в сторону и держал их теперь, не выкрикивая, а выдыхая что-то нечленораздельное.

– Его снять… надо… веревку обрезать! – вскрикнула Марина.

Колени у нее чуть не подогнулись в ту минуту, когда она отпустила Толины лодыжки. Но не подогнулись, конечно. Еще ничего не кончено, невозможно ей усесться на землю.

Она подбежала к сосне и поцарапала пальцами ствол. Как кошка. Но, в отличие от кошки, никакой возможности влезть на дерево не обнаружила. Ствол был гладкий, слегка поблескивал золотистыми чешуйками в свете луны и брошенного Дугиным фонарика, но за чешуйки не ухватишься.

– Что случилось? – услышала Марина.

Темная фигура появилась из куста. Все фигуры ночью темные, впрочем. Она привалилась спиной к стволу и сказала:

– Он повесился. Надо снять. Он живой… еще… может…

Это последнее ничем не подтверждалось, и она сама в это не верила. Но человек, который явился перед нею только силуэтом, не стал задавать вопросов. Он взял ее за плечи и отодвинул от дерева, как будто она не могла двигаться самостоятельно. Да, может, и правда не могла уже. Потом он подпрыгнул, обхватил ствол ногами и быстро полез вверх. У него это получалось ловко; кажется, он даже руками себе почти не помогал.

– Веревку!.. – хрипло крикнул Дугин. – Есть… чем резать?.. Я его держу.

Он поднимал Толино тело вверх добросовестно, поэтому задыхался от усилия.

– Есть, – сверху ответил тот незнакомый человек.

Марина увидела, как что-то блеснуло в его руке. Перочинный ножик, наверное, темно-красный швейцарский ножик с серебряным крестом, какой еще мог бы оказаться в кармане?.. А может, он вооружился кухонным ножом, бежал ведь на крик в темноте…

Проговаривая все это у себя в голове, она не поняла, сколько времени прошло до того, как Толино тело обрушилось на землю. Дугин смягчил его падение и упал из-за этого тоже. Его сердитый возглас прозвучал завершающим аккордом.

Под хриплый дугинский мат Марина бросилась к ним.

– Посветите, Василий Пименович! – крикнула она.

Дугин, кряхтя, выбрался из-под лежащего и, подняв фонарик, направил свет Толе в лицо. Оно было ужасно. Никогда Марина не видела, как выглядит удавленник, и видеть это в своей жизни не предполагала. Но что толку ужасаться? Уже случилось, назад не отмотаешь.

Она не стала определять, жив ли, нельзя было потратить на это ни одной лишней секунды.

– Под спину ему… подложите… что-нибудь!.. – сумела проговорить она, когда на секунду оторвалась от его губ для очередного вдоха.

Жив или нет, но еще до всякой учебы, еще в летнем лагере, когда Марина участвовала в соревнованиях санитарных постов, потому что мечтала быть врачом, им говорили, что искусственное дыхание следует делать до появления трупных пятен.

Она не знала, сколько это длится. Она ничего не видела перед собой, только тьму и блестящие воздушные лужицы. От вдохов и выдохов голова у нее уже не кружилась, а гудела сплошным гулом.

– Давайте теперь я.

Слова прозвучали издалека, прерывисто. Она едва расслышала их. Но прозвучали очень вовремя, как раз в ту минуту, когда Марина поняла, что сейчас потеряет сознание.

– Спасибо… – с трудом проговорила она.

И упала на траву рядом с неподвижным телом.

Лежа она видела, как тот человек, который взобрался на дерево и перерезал веревку, опустился на колени и вместо нее стал делать Толе искусственное дыхание.

– Да живой он, – сказал Дугин. – Гляди, зашевелился.

Марина оторвала голову от земли и с трудом села, вглядываясь в Толино лицо. Изменился ли его цвет, в белом свете фонарика было не разобрать, но жуткое удавленническое выражение исчезло точно. Его рот приоткрылся, из него вырвался какой-то хриплый звук.

– А вот по морде б надавать, еще лучше бы ожил! – с сердцем проговорил Дугин. – Это ж надо, а? Территорию поганить! Сволочь какая.

– Голову ему приподнимите, – сказала Марина.

У нее по-прежнему не было сил встать. И все тело болело так, будто ее побили палкой. От испуга, что ли?

– Еще возиться с ним! – хмыкнул Дугин. – Сам теперь очуняет.

– Надо «Скорую» вызвать, – сказала Марина.

– Марин, ну ты чего? – возмутился он. – Они ж про такое сразу докладывают. Еще мне тут следствия не хватало!

– Это ваш знакомый? – спросил тот, который перерезал веревку.

Теперь его силуэт был прочерчен на небе, освещенном луной. Когда-то дядя Володя-переводчик – он жил на седьмой даче – водил всех известинских детей августовскими вечерами за ворота на пустое шоссе и показывал созвездия, которые знал все до единого. С тех пор Марина тоже узнавала их в ночном небе – Рак, Лебедь, Кассиопея… И сейчас, когда она смотрела на силуэт этого человека, ей казалось, что соединились звезды в созвездии Стрельца и получилась его фигура.

Он ни в кого не стреляет, конечно. Просто образ такой возник, хотя и непонятно, почему.

– Да, – ответила Марина. – Даже слишком знакомый. Решил покончить с собой от великой любви ко мне.

Когда иронией пытаешься заполнить пустоту у себя внутри, это вряд ли удастся. Ей, во всяком случае, не удавалось никогда. Видимо, она человек размеренного тона.

– Сволочь, я ж говорю, – вставил Дугин. – Подгадал, когда ты из дому выйдешь, да и сиганул с дерева.

– Почему подгадал? – не поняла Марина.

Она смотрела, как Толя хватает воздух ртом, как кашляет, приподнимаясь на локтях.

– Ежели б долго провисел, то и задохся бы, – объяснил Дугин. – А так – живой, чтоб ему.

– Все равно. – Марина наконец встала и, обращаясь к похожему на Стрельца человеку, сказала: – Помогите его поднять, пожалуйста. Посадим у дерева, и я «Скорую» вызову. Может быть, горло у него повреждено, да и мало ли что еще.

– Тьфу! – Дугин даже плюнул от досады. – Дурная ты, Маринка, ей-богу! Взрослая женщина, с высшим образованием, а наивная, чисто малое дитё. Такие, как этот, в огне не горят, в воде не тонут, неуж не знашь?

«Знаю, – подумала она. – Но что же теперь?»

Стрелец, к счастью, не обладал дугинской склонностью к рассуждениям. Или, может, дугинской способностью делать выводы. Он подхватил Толю под мышки и прислонил спиной к сосне. Толя держался за горло и стонал.

– Не звони, – сказал Дугин Марине. – У меня машина на ходу. Сами в Карабаново отвезем.

– Лучше бы в Александров, там все-таки… – начала было она.

– Обойдется, – отрезал Дугин. – Пусть спасибо скажет, что не в Махру к ветеринару.

Он ушел к конторе за машиной. Марина присела на корточки рядом с Толей и спросила:

– Ты можешь говорить?

Он помотал головой. Дугин унес фонарик, поэтому она не видела Толиных глаз. Но ответ осмысленный, уже хорошо.

«Пусть врачи разбираются, – проговаривая про себя слово за словом, подумала она. – Чужие, посторонние врачи. Я больше не могу».

Что же это такое? Почему именно она влипла в этого человека, как муха в мед?!

Дугин подъехал через пять минут на здоровенном несуразном джипе.

– Отечественная, – сказал он, выходя и похлопывая машину по черному боку. И с гордостью добавил: – По нашим колдобам на иномарках не разъездишься.

Вместе со Стрельцом они подняли стонущего Толю на ноги и посадили на заднее сиденье.

– А сами кто будете? – спросил Дугин.

Тон у него при этом был бдительный, каким и положено говорить коменданту.

– Я здесь в гостях, – ответил Стрелец.

– К Ковальским приехали?

– Да, за матерью. Она подругу навещает.

– На седьмой даче, – кивнул Дугин. – Ну, спасибо за участие. Всего вам добренького.

– Я с вами поеду, если вы не против, – то ли Дугину, то ли Марине сказал он.

Никто из них не возразил.

Марина хотела сесть рядом с Толей, но Стрелец сказал:

– Вы можете сесть впереди, а я с ним.

Видимо, его не впечатлило сообщение о том, что Толя решил покончить с собой от великой любви к ней. Или он этого просто не услышал. Как бы там ни было, а предложение пришлось кстати: ей не хотелось даже смотреть в Толину сторону, и неприятно было думать, что в машине он может как-нибудь к ней привалиться или хотя бы прикоснуться.