Да еще антибиотик принимала! Мало ей и без того сомнений, так еще и антибиотик!..

Марина спохватилась, что вода переливается через край цветочного горшка и стекает на пол. Так и сквозь балкон прольется на соседей внизу. Она завела на балконе цветы только в этом году, притом выбрала неприхотливые герани, но и они требовали ухода, и, поливая их, Марина каждый раз думала, зачем они ей.

«Почему я всегда думаю о мелочах? О тысяче ничего не значащих мелочей. А о том, что действительно важно, думать боюсь…»

Она не то чтобы боялась думать о том, что было действительно важно, что стало сейчас самым важным, – просто не привыкла думать о существенных вещах в состоянии внутреннего раздрая. А именно в этом состоянии она теперь находилась, и ничего ей с этим не удавалось поделать.

«Десять недель. Еще можно… Все изменить еще можно. И нужно, наверное. Тем более и антибиотик… Вдобавок ко всем остальным обстоятельствам».

Но, говоря себе все это, Марина понимала, что имеет значение только одно обстоятельство: она не хочет от Толи ребенка. Мама считает, что она в него до сих пор влюблена и поэтому страдает, папа, который видит ее насквозь, и тот думает, что она сомневается в своих чувствах, оттого и выглядит понурой. А она не страдает и даже не сомневается – она просто не может решить, что ей делать. Никогда не думала, что в ее сознании столкнутся два таких противоположных потока: ей пора рожать, она этого хочет, но рожать придется от человека, которого она совсем не любит и жить с которым не собирается. Станешь тут и бледной, и понурой!

«Мало того что сама повела себя как последняя дура, влюбилась – ну хорошо, почти влюбилась – в алкоголика, так еще и забеременеть от него ухитрилась. Залетела как старшеклассница».

Марина почти нарочно старалась думать такими отчетливыми и грубыми фразами. Может быть, это поможет ей что-то решить. Но не помогало и это.

К тому же самочувствие отвратительное. Не настолько, чтобы ложиться в стационар, но все-таки явный токсикоз.

Из-за гормональной игры, нежданно-негаданно начавшейся в ее организме, Марина чувствовала себя подавленной и растерянной. Раздрай, именно он.

Она поливала цветы обильно, так как намеревалась уехать в Махру почти на четыре дня. Работает сегодня, в пятницу, до обеда и только на приеме, без визитов, а в понедельник прием ей поставили вечерний, так что вернуться в Москву можно ко второй половине дня.

Надо этим воспользоваться – наполнить легкие свежим воздухом, а глаза любимым видом.

В детстве Марина весь год ждала переезда на дачу, и один летний месяц, который приходилось проводить не в Махре, а на море, казался ей бессмысленной тратой лучшего времени ее жизни. Так же, как и маме, кстати, та тоже с удовольствием не выезжала бы из Известий все лето, и только уверенность, что без моря ребенок не зарядится здоровьем на весь год, несмотря даже на поглощаемое литрами деревенское молоко, заставляла ее это делать.

После приема Марине пришлось задержаться: еженедельная лекция, которая каждый четверг устраивалась у них в поликлинике для врачей общей практики, перенеслась на пятницу, потому что в другой день не мог прийти профессор, которого давно мечтали пригласить.

Хоть Марина и рвалась на дачу, но то, что лекция все-таки состоится, обрадовало ее. Профессор рассказывал о влиянии на желудочно-кишечный тракт стрессов в агрессивной среде. В последнее время проявления таких стрессов стали у пациентов просто повальными. И что там желудочно-кишечный тракт – с настоящими паническими атаками люди приходили на прием в каких-то немыслимых прежде количествах.

У одной Марининой пациентки, во всех отношениях успешной сорокалетней дамы, такая атака случилась прямо в машине. Она с трудом смогла съехать на обочину и сидела полчаса со включенной аварийкой, пока хоть немного восстановилось дыхание. Но бешеное сердцебиение, а главное, неодолимый ужас – страх смерти – преследовали ее до той минуты, пока она, бросив машину и вызвав такси, добралась до своего врача. Марина еле успокоила ее, да и не она даже успокоила, а седативный укол. Хорошо, что та пришла в самом конце рабочего дня – была возможность сидеть с ней, убеждать, что никаких причин для ее страха нет, что это пройдет, вот пойдете к психотерапевту, он подберет лекарства, попринимаете полгодика…

Другая пациентка, совсем молодая, вдруг стала испытывать панические атаки каждый раз, когда спускалась в метро. Невозможно дышать, тахикардия, холодный пот – и страх, неодолимый страх смерти… Для нее это было просто катастрофой, потому что она жила и работала на противоположных концах города, машину водить не умела и без метро обойтись не могла никак.

После одного приема, во время которого у нее было два таких пациента, Марина даже маме об этом рассказала.

– Это арзамасский ужас, – сказала та.

– Почему арзамасский? – не поняла Марина.

– Толстой его пережил, когда закончил «Войну и мир». Сильнейшее напряжение всех сил – и вот такой ответ психики. Ровно то, что ты рассказываешь: невыносимый страх смерти, то есть просто понимание, что она неотвратима, что она придет, и зачем тогда всё. С ним это случилось ночью в гостинице, когда он приехал в Арзамас покупать землю. Потому и арзамасский ужас. Раньше надо было гением быть, чтобы пережить потрясение такой силы, – усмехнулась мама. – А теперь это на обычных людей приходится. Удивляюсь, как они выдерживают.

«Они и не выдерживают», – подумала тогда Марина.

Когда она училась в медицинском, им о панических атаках рассказывали лишь вскользь, потому что это было большой редкостью. А в последние годы число людей, которые испытывали их без всяких видимых причин, возрастало буквально от месяца к месяцу, они не знали, к кому обращаться, шли к терапевтам…

В общем, лекция была, конечно, очень нужна, и хорошо, что их клинический фармаколог пригласил профессора.

Уже выходя из поликлиники после лекции, Марина увидела Аленку Солнечкину, идущую ей навстречу через двор.

– Вострецов твой неделю уже не пьет, – сообщила Аленка. – Ходит бледный, целыми днями что-то чинит, то в доме, то во дворе. Я его попросила нам забор поправить – сегодня утром все сделал, ни рубля не взял. Вообще, я считаю, – добавила она, – если человек завязал, надо его поддержать. Нет?

Аленка смотрела так, словно должна была получить ответ.

– Понятия не имею, – сказала Марина. – Мне это неинтересно. И больше ты мне, Ален, о его анамнезе не сообщай, ладно?

– Ладно… – протянула Аленка. По ее поджатым губам можно было догадаться, что такая реакция не вызывает у нее одобрения. Но вслух она свое мнение высказывать не стала, а лишь поинтересовалась, кивнув на Маринину сумку: – Уезжаешь?

– В Махру, на выходные, – ответила Марина.

Всю дорогу она старалась выбросить мысли о Толе из головы, и всю дорогу ей это не удавалось. Ни разноцветные деревья за окном электрички, ни малолюдный осенний Александровский вокзал – ничто не помогало тому, чтобы ушло из ее сознания это пульсирующее пятно.

И только когда автобус миновал поселок Карабаново – он находился ровно посередине между Александровом и Махрой – и развернулось до горизонта совершенно пустое шоссе, только тогда почувствовала она у себя в сердце тот веселый холодок, который всегда делал ее счастливой. Да, теперь это не то счастье, что было раньше, но все-таки напоминание о нем. Не в безнадежной дали осталось ее детство, ее юность и способность радоваться, значит.

Марина попросила водителя остановиться у дощатых известинских ворот. Открывая их, она не удержалась от улыбки – вспомнила, как в прошлый свой, давний уже приезд встретила в Александрове Витьку Фролова, бывшего деревенского пацана, друга своего здешнего детства, и, подвозя ее до Известий, он сказал:

– Эх, Маринка, сколько ж алкоголя я по этой дороге для наших костров на велике перевез!

Не сказать чтобы так уж много они пили у ночных своих дачных костров, но элегичный Витькин тон рассмешил ее и воспоминания вызвал только радостные.

Потому она с Толей и влипла, собственно. Не было у нее опыта, позволяющего распознать его болезнь раньше, чем она проявится в клинической форме.

Мелькнула эта мысль в голове и исчезла. И все мысли о Толе исчезли – разлетелись между бело-золотыми березами аллеи, по которой шла она через парк к пятой даче.

Старушки-соседки, с которыми мама обожала пить кофе со сливками, уже перебрались в Москву – на их дверях висели замки. Старушки навешивали эти огромные замки каждый год, хотя за все время известинской жизни никто не предпринял попытки проникнуть в их комнаты.

На двери Ивлевых замка не было: мама не считала, что это может уберечь от зимних воришек. Да и что здесь воровать? Ее дачная жизнь всегда была изысканно проста.

Войдя в комнату, Марина открыла окна. После вчерашнего дождя снова установилось тепло, парк был насквозь просвечен солнцем, и казалось, что весь он состоит из трепещущих листьев. Золотая осень, классическая.

Выйдя на веранду с противоположной стороны дома, она увидела у крыльца маслята. Всегда они исправно вырастали на этом месте прямо к завтраку, с трех лет Марина собирала их каждое утро в корзинку. Какими же важными вещами наполнило ее детство! На всю будущую жизнь. А тогда казалось, все это само собой разумеется.

Она выложила на сковороду и поставила разогреваться котлеты, привезенные в коробочке. Прозрачные пластмассовые коробочки с котлетами, салатами и десертами были куплены в кафе рядом с домом, их должно было хватить на три дня. Впрочем, это в Москве так казалось, аппетита-то совсем не было. Но стоило Марине попасть в махринские пределы, как есть захотелось просто зверски. Загадочное место!..

Она съела котлеты, потом салат, потом десерт. Такими темпами еды ей, конечно, не хватит, придется и правда грибы для пропитания собирать, как таежной отшельнице какой-нибудь. С голоду она здесь не умрет, особенно если в этом году и правда на белые урожай.

От такой своей рассудительной мысли Марина засмеялась. Прямо в голос засмеялась и спустилась с крыльца, и немедленно собрала маслята, и тут же их почистила и поджарила, потому что котлетами не наелась.

Все это она проделала уже при последних закатных лучах, а маслята ела и вовсе в темноте, сидя на ступеньках крыльца.

– А я смотрю, кто это у Ивлевых по даче гуляет? – услышала она.

К крыльцу подошел Дугин. Он работал в Известиях завхозом и сторожем, но сам себя называл комендантом; считал, что это звучит солиднее. Сколько Марина помнила себя, столько и Дугина, и сетования взрослых на его вороватость, прижимистость и коварство. Но при этих всем известных и не слишком приятных качествах Дугин умел делать две важные вещи: с помощью своих сомнительных связей обеспечивать обитателям Известий безопасность и поддерживать известинское хозйство в том состоянии, в котором оно пребывало всегда, – обветшания без необратимых катастроф.

Именно так оценивал дугинскую деятельность папа, добавляя при этом, что если бы известинский завхоз избирался президентом страны, за него проголосовало бы большинство населения.

– Когда-нибудь все здесь грохнется, конечно, – говорил папа об Известиях. – Но молодые от случая к случаю только приезжают, так что им все равно, а старушки надеются не дожить.

Формула была исчерпывающая. Согласно ей и шла из года в год известинская жизнь.

– Это я здесь гуляю, – ответила Марина. – Здравствуйте, Василий Пименович.

В Махре, где жил Дугин, у многих были такие отчества – Пименович, Устинович, Прохорович. Древние, глубинные здесь были места, это еще отдавалось разнообразными отголосками.

– Почти все уж разъехались, – сообщил он. – На шестой даче две бабульки остались. Одна Ковальских, ждет, пока они из Испании с отдыха вернутся и в город ее перевезут. Другая подружка к ней приехала. А также в изоляторе Ира-художница. Ну, та всегда до холодов тут рисует.

Изолятором назывался домик, стоящий в той части парка, которую именовали зарошкой из-за густых кустов. Он соответствовал своему названию в давние времена, когда Известия еще были пансионатом и имели медицинскую часть с этим вот отдельным домиком для больных.

Марина тех времен, правда, уже не застала, на ее памяти в изоляторе всегда жила художница Ира. Когда Марине было десять лет, та собирала известинских и махринских детей, выводила на луг или к реке и учила писать пейзажи. Всем тогда купили этюдники, краски, палитры, и все были очень этим воодушевлены, особенно родители – они увешивали рисунками своих чад дачные стены от пола до потолка. Художников ни из кого, правда, не вышло, но помнилось все это так живо, будто происходило вчера: как просыпались чуть свет, чтобы застать восход солнца и, по Ириному определению, игру его лучей в каплях утренней росы… И спектакли, которые разыгрывались на высоком и широком крыльце шестой дачи, помнились тоже – «Золушка», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»…

– Какое детство у нас было, Василий Пименович! – невпопад проговорила Марина.

Дугин, впрочем, ее словам не удивился. Он никогда не удивлялся – личные его интересы представлялись ему такими всеобъемлющими, что их невозможно было поколебать ничем и его от них нельзя было ничем отвлечь.

– Повезло, да, – кивнул он. – Я тут, Марин, насчет труб договорился. Трубы водопроводные меняем. Так ты Олегу Сергеичу скажи, что на днях звонить ему буду. Он велел квитанций больше не слать, мол, бухгалтер не знает, что с ними делать, а ему самому сообщить, сколько денег надо, и наличными он уплатит.

Дугин, конечно, и без предварительного уведомления мог позвонить ее отцу, но ему явно нравилось обсуждать свою деятельность во всех подробностях. Вероятно, он любовался при этом собственной солидностью, прикидывал, сколько удастся украсть, и проникался уважением к своей оборотистости.

– Скажу, – кивнула Марина.

– Ну, гляди тут. Если что, я в конторе, зови.

– Что это вы меня пугаете! – улыбнулась она. – Разбойники в округе завелись, что ли?

– Да ну! – Дугин махнул рукой. – Ежели и были разбойники, все в Москву подались. Как Крым взяли, так ни работы у нас тут не стало, ничего. Что людям, что разбойникам. И впереди, похоже, яма зияет. Что ж такое стало-то, а? – спросил он. – А дальше-то что будет, не знаешь?

Марина не знала. Дугин ушел. Мелькнул за деревьями луч его фонарика и исчез. Она вернулась в комнату, постелила себе на разложенном диване и уснула сразу же, как только ее голова коснулась подушки. Волшебная Махра!..