До Карабанова доехали за десять минут. Луна стояла над пустой дорогой, асфальт посверкивал серебряными звездочками, как Млечный Путь. Дугин рассказывал, что ямы все тут знает наизусть, с закрытыми глазами объедет. Толя стонал. Стрелец молчал. Марина тоже. Тело у нее болело все сильнее, как будто начинался грипп.

Остановив машину у двухэтажного больничного здания, Дугин сказал:

– Приехали, слава Господу.

– Поможете мне его довести? – спросила Марина у Дугина.

– Сам отведу, – ответил тот. – Я-то хоть скажу там что надо. Отношения с ним, ежели желаешь, в другом месте можешь выяснять и в другой раз. А чтоб меня по допросам таскали, это мне без надобности. Я ментов знаю – скажут, это я его повесил. Или вот он, например, – кивнул он на Стрельца. – Кому это надо?

– А что вы скажете? – спросил Стрелец.

В его голосе не слышалось ни страха, ни даже опаски. Некоторое любопытство, пожалуй. Никакой более сильной эмоции. Можно подумать, он всю жизнь вынимал из петли самоубийц. Впрочем, кто его знает.

– Скажу, на улице нашел, – ответил Дугин. – И пускай сами у него выясняют, если им надо. А я ото всего отопрусь. И вам советую. На меня ты, Марин, не рассчитывай, в свидетели не пойду. Никого не видал, ничего не слыхал, и все на том.

– Глупости вы говорите, Василий Пименович, – сказала Марина. – Вместе его отведем.

– Вот женщины! – хмыкнул Дугин. – Находят же подарочки на свою голову. Ну, как хочешь тогда. Я свою позицию тебе разъяснил.

Он и Стрелец вытащили Толю из машины и довели до входа в больницу. Марина шла сзади и смотрела, как Толя вяло перебирает ногами, повиснув у них на руках. Она чувствовала себя все хуже и жалела уже, что не согласилась с предложением Дугина. Но как можно было с ним согласиться?

Марина думала, что врач приемного отделения, пожилая женщина усталого вида, всполошится, узнав, что произошло. Но та не выказала ни малейшего удивления.

– Пьяный? – Она потянула носом воздух. – Или в белой горячке? Сколько дней без алкоголя?

– Он трезвый, – ответила Марина. – Но белая горячка, да, не исключена.

– В белой горячке всегда и вешаются, – сказала врач. – Наркоманы, те из окон шагают, а алкоголики в петлю лезут. У нас тут домов многоэтажных нету, и алкоголиков пока все-таки больше, чем наркоманов.

Дугин потихоньку вышел из приемного покоя. Стрелец тоже. Толя лежал на кушетке, покрытой синей аптечной клеенкой. Он дышал, и глаза его были открыты, но в них стояла полная безучастность, как будто происходящее не имеет к нему никакого отношения.

– Паспорт, полис страховой есть у него? – спросила врач.

– Не знаю, – ответила Марина. – Думаю, с собой нет.

– И как прикажете его госпитализировать?

– Не знаю, – повторила она.

«Не хочу я этого знать! – хотелось ей закричать. – Почему я вообще должна это знать?!»

Стрелец вернулся.

– Давайте в карманах у него посмотрим, – сказал он. – В пиджаке может быть.

Паспорт действительно нашелся в кармане пиджака.

– Уже хорошо, – сказала врач. – Хоть не бомж. С теми беда.

– Разрешите, я присяду? – проговорила Марина.

– Вам самой-то помощь не нужна? – участливо спросила врач. – Бледная вы что-то. Может, давление измерить?

– Нет, спасибо. Перенервничала просто.

Под замечания врача о том, какие настали нервные времена, и вопросы, когда была совершена попытка суицида и почему, прошли следующие десять минут.

– Вы бы его осмотрели, – сказала наконец Марина, видя, как неспешно заполняется больничная карта.

– Да я уж и так все вижу, – вздохнула врач. – Ну, осмотрю, конечно. Положим его, ладно. И в полицию сообщим, – предупредила она. – Мы обязаны.

– Марина, может быть, вы на улице немного подождете? – сказал Стрелец.

Марина посмотрела на него. Ей показалось, что она его где-то видела. Типичное дежавю – как будто был уже в ее жизни и этот приемный покой с выкрашенными зеленой масляной краской стенами, и огромная оранжевая луна над пустой дорогой, и стонущий Толя, и вот этот человек с силуэтом Стрельца… Зачем все это, что все это вообще, что происходит с ее жизнью?..

Мысли путались у нее в голове.

– Да, я на улице побуду, – сказала она, с трудом поднимаясь со стула.

Дугинская машина с распахнутыми дверцами стояла у входа. Он курил, сидя на водительском месте.

– Я думала, вы уехали, – сказала Марина, подходя.

– И уехал бы, – кивнул он. – Да товарищ попросил подождать.

– Какой товарищ?

– Этот, что дружка твоего с дерева снял. Не знаю, как зовут.

– Я тоже не знаю, – зачем-то сказала она и села на заднее сиденье.

У нее не было сил даже на то, чтобы говорить.

Стрелец вышел через пять минут.

– Поехали, – сказал он, садясь впереди.

Дугина не пришлось просить дважды. Он рванул с места так, что Марина почувствовала себя во взлетающем самолете.

– Но как же мы уезжаем? Что вы сказали врачу? – спросила она у Стрельца.

– Василий Пименович дал дельный совет. Я им воспользовался.

– А полиция? Врач же сказала, что обязана сообщить!

– Сообщит, что его доставили в больницу случайные прохожие.

– Но с какой стати ей… – начало было Марина.

– Я ее убедил, что лучше будет сообщить так. – Он обернулся и, всмотревшись в Маринино лицо, спросил: – Или вы думаете, он сам расскажет, как было дело?

– Думаю, он… Наверное, расскажет, – проговорила она. И добавила с уверенностью: – Наверняка расскажет.

– В любом случае это будет не сейчас. Говорить он сейчас не может. Так что будем действовать по ситуации.

Марина почувствовала, что силы окончательно выдуваются из нее, как воздух из шарика. За всю дорогу до Известий она не произнесла ни слова. Просто не могла.

– Смотри, если что, меня даже не вспоминай, – повторил Дугин, останавливаясь на аллее перед пятой дачей. – Никого не видел, ничего не слышал.

– Да, я поняла.

Марина вышла из машины, и Дугин тут же уехал. Издалека было видно, как светится веранда, и что дверь в дом приоткрыта, видно было тоже. Ее охватил страх. Разум напоминал, что дверь она сама же и открыла, когда выходила с грибными очистками, а потом просто не до того было, чтобы запирать дачу. И что Толя уже не может здесь находиться, разум говорил тоже. Но разум не защищал ее сейчас, как защищал всегда. Она понимала, что ее страх иррационален, но ничего не могла с ним поделать.

– Проводить вас в дом? – спросил Стрелец.

Оказывается, он тоже вышел из машины.

– Нет, спасибо… Да!

Неожиданно для себя она почти выкрикнула это. Они свернули с аллеи и направились к дому. Марина вдруг поняла, что идти ей трудно, потому что болит и тянет живот. Все сильнее тянет. Она только теперь вспомнила о своей беременности. Опрометчивость собственного поведения ужаснула ее.

– Вам плохо? – спросил Стрелец.

Наверное, она приостановилась или даже согнулась, может, потому он и спросил. Ей действительно становилось плохо, и так быстро, что она уже не замечала своих движений.

– Я, видимо, зря из больницы уехала… – пробормотала Марина. – Мне в самом деле плохо. Я заболеваю, кажется.

Она постаралась говорить так, чтобы голос не дрожал, и это почти получилось.

Но, вероятно, Стрелец все-таки расслышал ту звуковую единицу, которая укладывалась в «почти».

– В больницу можно и вернуться, – сказал он.

– Да, пожалуйста… Пожалуйста, сходите к Дугину. Он в конторе, в конце аллеи, увидите, там окошко светится. Скажите, что я его очень прошу. Он отвезет, не откажет.

Дугин был последним, кого можно было заподозрить в душевной широте, но к Марининому отцу он испытывал большое почтение, как испытывал его к каждому, кто сумел приобрести влияние на сколько-нибудь обширный участок жизни, и влияние это было подтверждено, то есть выражалось в деньгах.

– Я сам могу вас отвезти. Подождите пять минут, я схожу за машиной, – сказал Стрелец.

– Спасибо… – проговорила она.

Он ушел. Марина доковыляла до дома, с трудом поднялась на крыльцо, взяла свою сумку, выключила свет. Ей было уже так плохо, что даже страх исчез. Что бояться иррациональностей, когда стоишь в темноте одна, тебя скручивает болью и ты понимаешь, что вот-вот случится необратимое?

Она заперла дачу и медленно, шаг за шагом, вернулась на аллею. Как раз к той минуте, когда березы осветились автомобильными фарами.

Она почему-то решила, что Стрелец пошел за машиной к Дугину. Но он приехал на другой, не очень большой, а марку она не разобрала, потому что не до того ей было.

Марина села на заднее сиденье. Вернее, не села, а легла, поджав колени почти под подбородок.

– Какой врач вам нужен? – спросил Стрелец, когда выехали на шоссе.

– Гинеколог, – ответила она.

– Вы уверены, что он там есть? В ночь с субботы на воскресенье?

– Должен быть.

Она совсем не была в этом уверена.

– Кто это должен? И кому?

Марина расслышала, что он сердится. Она смотрела снизу и сбоку, ей были видны только его руки на руле и контур его лица отчасти. Странно, что он показался ей похожим именно на Стрельца, а не на другое какое-нибудь созвездие. Впрочем, не на Большую же Медведицу ему быть похожим. Подумав так, она улыбнулась.

Лежа она не могла разобрать, где они находятся, но когда в машине стало совсем темно, то поняла, что въехали в первый из двух коротких кирпичных туннелей. Через Карабаново проходила ветка железной дороги, под ней они и были проложены лет сто назад. Мама говорила, что эти туннели – шедевр промышленной архитектуры начала двадцатого века. Тогда же была построена из узких темно-вишневых кирпичей карабановская фабрика, и такой же, как туннели, суровой красоты она была.

– Вы не туда едете! – воскликнула Марина. – Мы проехали больницу.

– Мы едем в Москву, – сказал он.

– Как в Москву?

Она опешила.

– Вы же сами сказали, не уверены, что вам здесь окажут помощь.

Ничего такого она как будто бы не говорила… Но так оно и есть, конечно.

– Но в Москву далеко же!

Марина так растерялась, что произнесла это жалобным тоном. Который совсем не был ей свойствен вообще-то.

– Ночью быстро доедем, – ответил он, поняв, что она имеет в виду не столько «далеко», сколько «долго».

Некоторое время ехали молча. Марине показалось, что боль в животе немного утихла. Во всяком случае, исчезло тянущее ощущение, уже хорошо. Она приободрилась.

Стрелец первым нарушил молчание.

– Меня зовут Андрей, – сказал он.

– Марина. – Она с опозданием вспомнила, что он уже знает ее имя. – Спасибо, что помогли мне.

– Что у вас за история с этим самоубийцей? – неожиданно спросил он.

А до сих пор производил впечатление сдержанного и воспитанного человека!

– А вам зачем? – настороженно спросила Марина.

– Хочу понять, стоит ли вам из-за него волноваться.

«А вам зачем?» – хотела повторить она.

Но не повторила, а, вздохнув, ответила:

– Я сама этого не понимаю.

– Он вам небезразличен?

Бестактность его вопросов – ведь он совершенно посторонний, незнакомый даже! – становилась все очевиднее. Но это почему-то не отвращало от него. Из-за только что пережитого страха, наверное.

– Он мне безразличен, – сказала Марина. – Сегодня я это поняла.

– Тогда почему вы из-за всего этого переживаете?

Он задавал вопросы, на которые она не могла ответить. Не ему не могла, а себе. Но пустота шоссе, ночная тишина, тембр его голоса и даже то, как лежат на руле его руки, хотя лежали они совершенно обычно, – все это почему-то позволяло отвечать ему и даже не обдумывать свои слова, как она всегда делала.

– Потому что мне надо как-то иначе относиться к жизни, – сказала она. – Что-то изменить в себе, и все изменится вокруг.

Он вдруг засмеялся. Тихо, но Марина расслышала.

– Что вы смеетесь? – удивленно спросила она.

– Извините. – Он перестал смеяться, и ей стало жаль, что перестал. Его смех успокаивал таким же необъяснимым образом, как взгляд на его руки на руле. – Просто я не ожидал от вас такого ответа.

– Какого – такого? И почему именно от меня не ожидали?

– Такого детского. А не ожидал потому, что в вас нет ничего инфантильного.

– Откуда вы можете знать, что во мне есть, а чего нет? Мы с вами час назад впервые друг друга увидели.

– Но этот час, согласитесь, прошел бурно. И вы вели себя очень рационально и мужественно.

– Обыкновенно вела. Я же врач. Оказала первую помощь, не более того.

Но его слова – о том, что в ней нет ничего инфантильного, – почему-то обрадовали Марину. Так глупо складывалась в последнее время ее жизнь, что она уже подумывала о себе с неприязнью. Да вдобавок начинала язвить мысль, что не только в последнее время это так, а вся ее жизнь является образцом бессмысленного однообразия…

– А бывает, что все дело только в удаче, – вдруг сказал Андрей. Эти его слова не имели никакой связи с предыдущими. Но с Мариниными мыслями, как ни странно, имели. – Мучаешься, причину ищешь, разбираешь свои действия как шахматную партию и ничего неправильного вроде не находишь. А оказывается, все ты делал верно, просто удачи не было. Ничего, будет.

Уверенность, с которой он это произнес, развеселила ее окончательно. В удачу она не верила – вероятно, потому что раньше у нее не было никаких причин считать себя неудачницей, – но простота его тона была убедительна.

– Я вас не слишком беспокою разговором? – спросил он. – Вы поспите, если хотите. Только скажите, в какую больницу вас отвезти в Москве.

Все-таки человек он, несомненно, воспитанный. Это был второй по очередности критерий, по которому всегда оценивала людей Маринина бабушка.

– Похоже, его родители порядочные люди, и он воспитанный, – говорила она, когда Марина знакомила ее с каким-нибудь своим школьным или институтским кавалером.

В годы ее детства и юности все они были у нее только порядочные и воспитанные. А потом стали непорядочные и невоспитанные, вот как Толя. Но ничего не получилось ни с теми, ни с другими. И что руководит счастьем? Непонятно.

Нет, спать она не будет. Перестанет себя контролировать, и что-нибудь случится…

– Давайте лучше поговорим, – сказала она. – Если вам не трудно, конечно.

– Не трудно.

Марина расслышала, что он улыбнулся.

– Спасибо вам, – сказала она. – Не каждый стал бы тратить свое время на постороннего человека.

– Вы опять говорите наивные вещи.

– Глупые, вы хотите сказать?

– Не глупые. Наивные.

– Извините.

– За что же? Мне теперь редко приходится видеть наивных людей. Так что я рад.

– Теперь? А раньше часто приходилось?

– Раньше часто. Подруги моей матушки, например, были исключительно наивные люди.

– И в чем же выражалась их наивность?

Марине стало интересно, она приподнялась, опираясь на локоть, потом села. Хуже ей от этого вроде бы не сделалось.

– Да во всем. Все их существование было наивно и безыскусно. По субботам они ходили в городскую баню. Потом приходили к нам домой и пили чай с царским вареньем. Которое варили той же компанией.

– Что же в этом наивного?

– Полнота радости, которую они испытывали от всех этих нехитрых действий, – усмехнулся он.

– Если я наивна, то вы довольно жестки, вам не кажется? – заметила Марина.

– Ну, я же не Софочка.

– Какая Софочка?

– Одна из матушкиных подруг.

– Вы так красиво говорите – матушкиных, – улыбнулась она.

– Я иронически. А Софочка у них считалась не приспособленной к жизни. И они ее все опекали. Другая подруга, Глашенька, наоборот, была главной опекающей – считалось, что она хорошо знает жизнь и людей. Да так, в общем, и было. Она была деревенская, из староверов, и знахарка. Умела, среди прочего, выводить бородавки. Мне однажды пришлось из-за этого целый день утешать Нину, которая мне страшно нравилась.

– У нее были бородавки?

– У нее как раз не было. А у всего нашего класса, третьего «А», вдруг обнаружились. И мы всем классом пошли к этой Глашеньке, она их гречкой выкатывала, что-то такое. А эта моя любимая Нина потом полдня рыдала из-за того, что ей не досталось счастья быть как все. Я ее пытался успокоить – у меня же тоже ни единой бородавки не нашлось, и ничего, не плачу. Но это ее совершенно не утешило. Наоборот, она стала смотреть на меня с подозрением. Естественно, вскоре мы расстались.

– Почему естественно? – улыбнулась Марина.

– А зачем тратить время на завоевание женщины, если она явно не отвечает взаимностью? Я довольно рано это понял. И вы правильно заметили, это довольно жестко.

– И довольно распространенно.

Андрей ничего не ответил. Видимо, не посчитал ее наблюдение существенным.

– Глашенькин сын уехал в Ленинград, – сказал он. – Закончил университет и стал театральным критиком. Она такой странный выбор профессии вряд ли одобряла, но всегда надевала очки, когда читала газеты с его рецензиями. Ни в каких других случаях ей очки не требовались. Рассказывала, что ее отец до старости белке в глаз попадал на охоте, и она может. Ну как, легче вам?

– Да, – ответила Марина. – Спасибо.

– За что?

– На добром слове.

Они проехали через Александров. Не было еще и полуночи, но городок будто вымер. Дома казались темными воздушными ямами. Были освещены только белые стены Александровской слободы вдалеке.

– Как называется эта ваша деревня? – спросил Андрей. – Какое-то интересное название.

– Махра, – ответила Марина.

– Да, я запомнил, что-то из жизни курильщиков. Но не Самокрутка же, думал.

Марина засмеялась.

– В Махру Иван Грозный однажды ночью приходил, – сказала она. – Он в Александров из Москвы с обозом ехал. Хотел переночевать, но его не пустили.

– Почему?

– Решили, что добрый человек ночью не попросится, а царь он или не царь, кто его в темноте разберет.

– Резонно. Этот ваш Василий Пименович тоже из Махры?

– Ага.

– Характеры мало изменились за последние пятьсот лет.

– Знаете, мне больше нечего вам рассказать, – с некоторым удивлением сказала Марина. – Ничего существенного не вспоминается.

Грустно было это сознавать. Мама наверняка вспомнила бы что-нибудь из своих поездок, а если не из поездок, то из книг, или из спектаклей, или картину какую-нибудь вспомнила бы – все это волновало ее сердце и разум, а значит, запоминалось. А ее, Марину, все это не волнует, а лишь интересует, не более, потому и не вспоминается сейчас…

Собственная жизнь снова показалась ей пустой, лишенной чего-либо значительного.

– Не страшно, – сказал Андрей. – Существенное к слову и не вспомнишь. А ерунду всякую зачем вспоминать? Это я вам и сам могу рассказывать хоть всю дорогу.

– Ерунда всякая – это, например, что?

– Например… – Андрей на секунду задумался. – Вот, например, однажды меня позвали на озеро Нарочь ловить угрей. Угри – это рыбы, а озеро Нарочь недалеко от Минска, – уточнил он.

– Я знаю.

Неприятное ощущение своей никчемности исчезло. Марине стало как-то даже весело.

– Хорошо. Тогда дальше. Приехал я вечером, рыбалка, сказали, позже будет, а давай выпьем пока. Ну, в чужой монастырь, как убедился Иван Грозный, со своим уставом не ходят…

– Махру он сжег потом, – вставила Марина.

– Я никого сжигать не стал, а сел выпивать вместе с хозяевами в шалаше у сторожа. Там гороховое поле было, при нем и сторож. Пью и слышу снаружи странный хруст. Мерный такой. Вышел из шалаша и увидел картину, которую не забуду никогда.

– Почему?

– По странности ее. По всему полю стоят на хвостах угри и едят горох.

– Ой! Я бы испугалась.

– Да нет, это было не страшно. А вот именно странно. Фантасмагорично.

– И что дальше было?

– Собирали угрей в ведро. Такая, оказывается, рыбалка. Они выползают из озера и по вечерней росе ползут к полю есть горох. На тропинку кладут канат, они его переползти не могут, потому что у них слизь стирается. Их с каната собирают и часть обратно в озеро бросают, часть коптят.

Марина поежилась и сказала:

– Удивительная история!

– Рад, что пригодилась.

– Для чего пригодилась? – не поняла она.

– Чтобы отвлечь вас от мрачных мыслей. Для того такие истории, собственно, и нужны.

– Вы правда меня отвлекли, – сказала Марина. – Я вам за это очень благодарна.

Он улыбнулся. Она заметила это по тому, как на секунду переменился абрис его лица, и поняла, что он снова посчитал ее слова наивными.

Она достала из сумки телефон и позвонила Ольге Ивановне, гинекологу из их поликлиники. Та дружила с завотделением в Бассейновой больнице и пообещала сейчас же ему позвонить.

– А что ты у себя предполагаешь? – спросила она.

– Беременность десять недель.

Марина немного запнулась, отвечая: ей неловко было говорить об этом в присутствии Андрея. Хотя что, собственно, неловкого?

– Знаете, Василий Пименович прав, – сказал он, когда она убрала телефон в сумку.

– В чем?

– С такими, как этот ваш самоубийца, действительно ничего сделаться не может.

– И что? – настороженно спросила Марина.

– И гробить ради них свою жизнь – бессмысленное занятие.

Доверительность, возникшая в разговоре, сразу испарилась от его слов.

– А мне кажется, – сказала она, – бессмысленное занятие – учить жизни взрослых людей.

– Верно, – усмехнулся он.

Марина поняла, что эти ее слова не наивны, а банальны и глупы. Но не опровергать же саму себя.

Она снова легла на сиденье. Разговор закончился неприятно, но принес успокоение. После него казалось, что можно не бояться уснуть.

Она закрыла глаза. Открывая их время от времени, видела летящие в окне вершины темных деревьев. Как в сказке. Непонятно, сон или явь.

– Куда ехать? – спросил Андрей, когда замелькали в окнах двойные фонари Кольцевой.

– В Бассейновую больницу. Это на Иваньковском шоссе. Я покажу.

– Я включу навигатор.

На территорию не пускали, Андрей вышел из машины и то ли ругался с охранником, то ли уговаривал его, то ли деньги ему давал. Когда он вернулся и сел за руль, шлагбаум перед машиной открылся.

– Мы сможем вон к тому корпусу подъехать? – спросила Марина.

– Сможем. А вы уверены, что гинекология именно там?

– Наша поликлиника с этой больницей сотрудничает. Я хорошо ее знаю.

– А где ваша поликлиника?

– На Соколе.

Он обернулся и внимательно посмотрел на нее. И тут она наконец вспомнила, где его видела! Серебряный шрам, приподнимающий левую бровь, напомнил. И то, каким белым, мертвенным было его лицо, когда она пыталась привести его в сознание, и как потом, когда жизнь вернулась к нему, она заметила в его лице изменчивость и нервный трепет, то, что привлекало ее в мужчинах и что всегда становилось пагубным для нее, и зачем же привлекало в таком случае?..

– Марина! – сказал Андрей. – Вы идете? Или вам снова плохо? Давайте я врача прямо сюда позову.

– Нет-нет. – Она вздрогнула, тряхнула головой. – Со мной ничего. Просто я поняла, где вас видела.

Может, не надо было этого говорить. Точно не надо, хотя бы потому, что сейчас нет времени для воспоминаний и расспросов. Но вырвалось слово, и не вернешь его.

Андрей обошел машину и открыл перед ней дверцу.

– И где же? – спросил он. – Давайте-ка руку. И выходите осторожно.

– Вы ко мне на прием привозили вашу матушку. – Она взялась за его руку. – И потеряли сознание в коридоре.

– Да вы что! – Впервые за сегодняшний вечер она увидела его удивленным, изумленным даже. – И говори после этого, что мир не тесен!

– Как вы себя чувствуете? – спросила она. – Какой диагноз вам поставили? – И, выбираясь из машины, попросила почти жалобно: – Давайте поскорее пойдем? Мне что-то… в самом деле нехорошо.

– У меня тогда был обыкновенный грипп. – Он встал сбоку, чтобы она могла взять его под руку, но, присмотревшись к ней, сказал: – Слушайте, давайте я схожу хотя бы за каталкой! Зачем рисковать?

– Грипп очень опасен, – пробормотала Марина. – Температура поднимается мгновенно, и вот у вас, видите, произошла интоксикация организма. Да, сходите за каталкой, пожалуйста.

Как только она вышла из машины, то сразу почувствовала, что состояние ее ничуть не улучшилось, как это казалось ей в дороге. Просто в машине она лежала или полусидела, а теперь… Стоило ей встать на ноги, как ее не то чтобы боль пронзила, но она почувствовала, что живот делается внутри теплым, горячим, и все это горячее, живое устремляется из нее вниз.

Она вскрикнула, согнулась, бессмысленно схватилась за живот. Бессмысленно потому, что сделала это не от боли, а в глупом желании удержать, прекратить…

– Ложитесь! – крикнул Андрей. – Ложитесь обратно в машину, я сейчас!

Он помог ей лечь на заднее сиденье и исчез в дверях больничного корпуса.

Она лежала и прислушивалась к тому, что происходит у нее внутри. Ей в общем-то было уже понятно, что происходит. Что произошло. Она повернулась на бок и дотянулась до сумки – там у нее есть… как неловко… в чужой машине…

Слова и мысли путались у нее в голове. И выливались слезами.

Прежде чем она успела открыть сумку, каталка загремела рядом по асфальту.

– Встать можете? – услышала Марина.

Она закрыла глаза. Ей почему-то тяжело было слышать его голос. И его присутствие тяготило ее теперь.

«Надо ответить», – подумала она.

Отвечать не хотелось. И глаза открывать не хотелось тоже. Но она открыла, конечно, села – неловко, боком – и ответила:

– Да.

Она хотела сказать, что каталка не нужна уже, что теперь она сама может пройти десяток метров до входа, потому что оберегаться уже незачем… Но к чему сообщать такие подробности постороннему человеку?

Он помог ей лечь на каталку и повез к корпусу. Она смотрела вверх, в дымчато-багровое, без созвездий, московское небо, и чувствовала равно пустыми и сердце свое, и тело.