Глава 11

Расставшись с Шарлоттой и Телманом, Питт направился в сторону сахарного завода. Воздух был насыщен тяжелым, тошнотворным запахом, но даже мысль о предстоящей ночной смене не могла отравить вздымавшуюся в груди полицейского радость от встречи с женой, пусть даже и столь короткой. Его любимая была точно такой же, какой воссоздавала ее его память во время долгих ночей: линия шеи, губы, глаза и исходившее от нее душевное тепло.

Томас прошел через заводские ворота. Над ним нависала громада здания, и со всех сторон толкались рабочие. Самому же ему всего лишь нужно было узнать, не нуждаются ли сегодняшней ночью в его услугах. Он заходил сюда почти каждое утро.

– Да, – бодрым голосом ответил ему старший сторож по имени Уолли Эдвардс.

Сегодня он выглядел усталым, и его выцветшие голубые глаза прятались в складках кожи.

– Хорошо, – сокрушенно произнес Питт; сегодня было бы неплохо отоспаться.

– Как твоя жена? – спросил он сторожа.

Тот покачал головой.

– Плохо, – сказал он, пытаясь изобразить улыбку.

– Мне очень жаль, – искренне посочувствовал ему Томас.

Он всегда задавал этот вопрос, и ответ менялся изо дня в день, но супруге Эдвардса становилось все хуже, и они оба знали об этом. Питт немного побеседовал с ним. Уолли чувствовал себя одиноко и всегда пользовался возможностью поделиться с кем-нибудь своими заботами.

Завершив разговор, полицейский поспешил обратно, в мастерскую Саула. Он уже и без того задержался, выполняя первое поручение, поскольку из ехавшего перед ним фургона высыпались на улицу бочки и ему пришлось помогать извозчику укладывать их назад. Небольшой источник умиротворения в душе делал его невосприимчивым к царившей на серых улицах атмосфере злобы и страха, из-за которой нервы у него постоянно были на взводе.

В этот день он вернулся на Хенигл-стрит довольно рано. Исаака дома не было, а Лия возилась на кухне.

– Это вы, Томас? – крикнула она, услышав его шаги у подножия лестницы.

До него донеслись запахи стряпни, острые и сладковатые ароматы приправ. Полицейский уже привык к ним, и они нравились ему все больше и больше.

– Да, – отозвался Питт. – Как ваши дела?

На такие вопросы миссис Каранская никогда не отвечала прямо.

– Вы голодны? – спросила она вместо ответа. – Вам нужно больше есть… и не дежурить все ночи подряд на заводе. Это не идет вам на пользу.

Ее жилец улыбнулся.

– Да, я голоден, и мне сегодня выходить на дежурство.

– Тогда идите есть.

Поднявшись наверх, чтобы умыться и вымыть руки, Питт обнаружил на шкафу чистое белье, приготовленное для него Лией. Взяв лежавшую сверху рубашку, он заметил, что хозяйка подшила обтрепанные края манжет, завернув их внутрь. Его захлестнула волна ностальгии – настолько всепоглощающая, что он на мгновение забыл, где находится. Это была обычная забота домашней хозяйки – Шарлотта порой целый вечер проводила за штопкой воротников и манжет, щелкая концом иглы о серебряный наперсток, когда делала крохотные стежки.

Затем Томаса охватило негодование за женщин вроде Лии Каранской, которых никогда никто не спрашивал, хотят ли они революции и какую цену готовы заплатить за воплощение в жизнь чьей-то идеи социальной справедливости или проведение реформ. Вероятно, все, что им было нужно, – это безопасность семьи по ночам и достаточное количество еды на кухонном столе.

Посмотрев на стежки, сделанные Лией на манжетах его рубашки, полицейский понял, сколько времени ей потребовалось для их починки. Нужно было поблагодарить ее, дать ей понять, как он признателен ей за проявленную ею заботу. Может быть, поговорить с ней на тему, представляющую для нее интерес, а еще лучше – внимательно выслушать ее.

После ужина, все еще улыбаясь историям, рассказанным Лией, он вошел во двор сахарного завода – почти одновременно с Уолли.

– А-а, вот и ты! – поприветствовал его старший сторож. – Интересно, когда ты тратишь свои деньги? Днем ткешь шелк, ночью сторожишь сахарный завод… Кто-то наверняка ведет сладкую жизнь за твой счет.

– Я выделяю на это один день в неделю, – сказал Питт, подмигнув ему.

Эдвардс рассмеялся.

– Я тут слышал занятную историю об одном производителе свечей и старухе, – сказал он и с видимым удовольствием принялся рассказывать.

Спустя час Томас отправился в свой первый обход, тогда как Уолли пошел в противоположном направлении, все еще хихикая.

Завод продолжал жить ночной жизнью. Котлы работали круглосуточно. Полицейский проверил все цеха, карабкаясь по узкой лестнице с этажа на этаж. Помещения были очень маленькими, потолки – низкими, что позволяло вместить максимальное количество этажей, а окна, почти невидимые снаружи при свете дня, – крошечными. Сейчас, конечно, они были освещены лампами, которые были тщательно изолированы, поскольку патока представляла собой легковоспламеняющуюся субстанцию.

В каждом помещении стояли кадки, чаны, муфели, огромные котлы в форме блюда и кастрюли шириной в несколько футов. Немногочисленные рабочие ночной смены поворачивались в сторону Питта, когда тот обращался к ним, после чего сторож продолжал свой путь. Воздух был насыщен резким, гнилостно-сладковатым запахом, который, казалось, навсегда пропитал его одежду и волосы.

Спустя полчаса Томас вернулся и отчитался перед Уолли. Они вскипятили чайник на жаровне, устроенной во дворе, уселись на большие бочки, в которых из Вест-Индии поступал сахар-сырец, и принялись прихлебывать горячий чай, рассказывая истории и обмениваясь шутками. Истории были по большей части не очень интересными, а шутки – не очень смешными, но главное заключалось в установившемся между ними духе товарищества.

Время от времени они замечали в темноте какие-то движения и слышали шум. В первый раз Эдвардс отправился посмотреть, что там, и, вернувшись, сказал, что это, по всей видимости, кошка. Во второй раз проверять пошел Питт – и обнаружил одного из рабочих, которые обслуживали котлы, заснувшим за грудой чанов. Этот рабочий пошевелился во сне, и от его движения один из чанов упал и покатился по брусчатке.

За всю ночь Томас и Уолли совершили еще по два обхода.

Во время своего второго обхода полицейский увидел, как из здания выходит человек, который был ему незнаком. Он выглядел старше большинства рабочих, но жизнь в Спиталфилдсе быстро старила людей. Внимание Питта привлекло его лицо: волевое, с тонкими чертами и темным цветом кожи. Проходя мимо ночного сторожа, этот человек отвел глаза в сторону и поднял руку в знак приветствия. В тусклом свете на его пальце на мгновение блеснуло кольцо с темным камнем. Весь его облик излучал интеллект, и Томас не мог избавиться от этого впечатления, даже когда вернулся во двор, где Уолли опять поставил чайник на огонь.

– Многие рабочие уходят со смены в это время? – спросил Питт.

– Не, немногие, – ответил его товарищ, пожав плечами. – Рановато, но некоторые ребята расходятся по домам. Я б и сам сейчас не отказался улечься в собственную постель. – Он снял чайник с огня. – А я не рассказывал тебе о том, как плавал вверх по каналу в Манчестер?

И не дожидаясь ответа, начал очередную историю.

Двумя часами позже, когда Питт находился на половине маршрута следующего обхода, на одном из верхних этажей, он, дойдя до конца коридора, увидел, что дверь кабинета Сиссонса приоткрыта. Хотя Томас хорошо помнил, что во время его предыдущего обхода она была закрыта. Может быть, туда зашел кто-то из рабочих? Сторож распахнул дверь, держа перед собой фонарь. Эта комната была просторнее других, и из ее окна, с высоты седьмого этажа, в тусклом свете были видны крыши домов в южном направлении и серебристые отблески на водной глади реки.

Подняв фонарь, Томас осветил кабинет. За столом сидел Джеймс Сиссонс. В правой руке он держал пистолет, а верхняя часть его тела покоилась на полированной поверхности, по которой растекалась лужица крови. В свете фонаря яркими белыми пятнами маячили два белых листа бумаги, не испачканных кровью. Справа на столе, в небольшом углублении, стояла чернильница с воткнутым в нее пером, а рядом лежал нож.

Питт, похолодев и почувствовав пустоту в желудке, сделал два шага в сторону Сиссонса, стараясь ничего не нарушить и не потревожить. Однако на голом полу не было ни следов ног, ни капель крови. Сторож прикоснулся к щеке заводчика. Она была холодной – должно быть, с момента смерти прошло два или три часа.

Томас обошел стол и прочитал письмо. Оно было написано аккуратным, педантичным почерком.

Рядом лежала долговая расписка на двадцать тысяч фунтов, подписанная принцем Уэльским. Питт, словно завороженный, смотрел на эти два листа бумаги, и вдруг все поплыло у него перед глазами. Пол закачался у Томаса под ногами, словно он оказался на палубе корабля. Полицейский уперся руками в стол, чтобы обрести устойчивость. Сиссонсу уже ничем нельзя было помочь. Когда утром сюда войдет первый клерк и обнаружит рядом с телом письмо и расписку, это будет страшнее дюжины динамитных шашек. Принц Уэльский отказался вернуть деньги, одолженные для того, чтобы участвовать в скачках, пить вино и делать подарки своим любовницам, в то время как в Спиталфилдсе полторы тысячи семей обрекаются на нищенское существование. Закроются магазины, поскольку там некому будет покупать товары, дома заколотят досками, и люди будут жить на улице. Разразится бунт, по сравнению с которым кровавое воскресенье на Трафальгарской площади покажется ссорой на детской площадке. Взорвется весь Ист-Энд.

И когда Римус добудет последние свидетельства, необходимые ему для разоблачения Уайтчепелского убийцы, как человека, состоящего на королевской службе, никому не будет дела до того, знали ли об этом и хотели ли этого королева, принц Уэльский или кто-либо еще. Разразится революция. Старый порядок исчезнет навсегда, и на смену ему придет хаос, затем террор и в конце концов безжалостное уничтожение всего и вся, и хорошего, и плохого. В первую очередь пострадает правосудие – прежде всего закон, который подавлял и равным образом защищал, и в конечном счете все законы, даже тот, что управлял совестью и регулировал насилие.

Питт потянулся за письмом – если порвать его, никто ничего не узнает. Но в этот момент сторож заметил на столе крошечные пятна чернил, располагавшиеся вокруг незапятнанного пространства. Присмотревшись, он понял, в чем дело, и, взяв чернильницу, аккуратно поставил ее среди пятен. Она идеально вписалась в круг. Значит, обычно чернильница стояла слева от Сиссонса. Не была ли она переставлена, чтобы создавалось впечатление, будто он правша?

Томас осторожно взял левую руку покойника, повернул ее, слегка прикоснулся к внутренним поверхностям большого и указательного пальцев и почувствовал бугорки в тех местах, к которым прижималась ручка в процессе письма. Как же так?

Пуля вошла Сиссонсу в правый висок. Вероятно, тот, кто стрелял, слишком поздно понял, что его жертва была левшой. Убийство, замаскированное под самоубийство… Но кому это было нужно? И кто мог бы солгать, сказав, что Джеймс был правшой или одинаково владел обеими руками?

Необходимо было сделать так, чтобы его смерть выглядела как убийство, что в действительности и произошло. Если Томас избавится от пистолета – например, бросит его в один из чанов с сахаром, – это станет очевидным. Данная часть заговора будет предотвращена. Тогда, даже если Римус обнародует свою историю, бунт в Спиталфилдсе не разразится. Волна ярости поднимется, но против Сиссонса, а не против монархии.

Хотел ли Питт этого? Его рука застыла в воздухе над письмом. Если принц Уэльский занял деньги на свои сумасбродства и не отдал их, хотя это угрожало ввергнуть в нищету тысячи людей, то он заслуживал того, чтобы его свергли, лишили всех привилегий и низвели до уровня обитателей Спиталфилдса. Даже если б он был вынужден бежать из страны, его положение оказалось бы ничуть не хуже положения многих людей. Ему пришлось бы начать жизнь иностранца, как сделали это в свое время Исаак и Лия Каранские и десятки тысяч других иммигрантов.

Разве будет справедливо, если Питт скроет этот чудовищный эгоизм, эту преступную безответственность, только потому, что виновным в них являлся принц Уэльский? Тогда он окажется участником греховного деяния.

А если он не будет ничего скрывать, то множество людей, не имеющих ко всему этому никакого отношения, станут жертвами волны насилия, которая оставит после себя царство хаоса и разрушения на целое поколение…

Мысли беспорядочно роились в голове Томаса. Жизненные принципы не позволяли ему скрывать правду о долге принца, и все же его рука потянулась к письму. Он схватил его, смял и принялся рвать на мелкие кусочки, а потом, не отдавая себе отчета в том, почему это делает, засунул долговую расписку под рубашку.

Его трясло, и на теле у него выступил холодный пот. Он уже сделал выбор, и назад пути не было. Если эта смерть должна быть воспринята как убийство, нужно позаботиться о том, чтобы она таковой и выглядела. Томас расследовал немало убийств и знал, что будет искать полиция. Сиссонс мертв по меньшей мере два или три часа. На самого Питта подозрение пасть никак не может, и было бы лучше, если б это преступление выглядело как следствие обычного ограбления, а не ненависти или мести, поскольку в последнем случае получалось, что убийца знал погибшего.

Имелись ли в кабинете деньги? По крайней мере, Томас мог создать такую картину, будто бы там был произведен обыск. Нужно поторапливаться. Честный человек сразу поднял бы тревогу, поэтому нельзя было допускать, чтобы у кого-то возникло впечатление, будто ночной сторож стоял и размышлял, что следует предпринять. Он и так задержался здесь слишком долго. Времени для колебаний у него не было.

Питт вытащил все выдвижные ящики из стола и вывалил их содержимое на пол, а затем перерыл папки с бумагами. Нашлось немного денег. Он не смог заставить себя взять эти деньги и засунул их под один из ящиков. Не самый лучший вариант, но других не было.

Затем Томас быстро просмотрел бумаги, проверяя, нет ли среди них еще каких-нибудь документов о займе принца. Судя по всему, они относились к управлению заводом и его производственной деятельности – это были приказы, рецепты и разные письма с заявлениями о намерениях. И тут в глаза Питту бросилось одно из них, поскольку почерк показался ему знакомым. Он принялся читать это письмо, и у него все похолодело внутри.

Подпись представляла собой неразборчивый росчерк. Питта поразил тот факт, что автор знал о разорении Сиссонса и, весьма вероятно, о его грядущей смерти. Несмотря на некоторую двусмысленность построения фраз, смысл письма был вполне однозначным, и его тоже нужно было немедленно уничтожить. Из коридора донесся звук шагов. Томас должен был уже давно вернуться после обхода, и Уолли вполне мог отправиться на его поиски, чтобы удостовериться, что все в порядке.

Полицейский быстро порвал письмо. У него уже не оставалось времени для того, чтобы избавиться от клочков, но теперь, по крайней мере, прочитать эту запись было невозможно. Нужно было впоследствии улучить момент и засунуть остатки обоих писем и пистолет в один из чанов.

Двинувшись в сторону двери, Томас споткнулся и ударился ногой об угол стола. И тут его осенило. Он вспомнил, когда и где видел этот почерк, – это было во время расследования смерти Мартина Феттерса. Почерк принадлежал Джону Эдинетту. На мгновение у Питта помутилось в голове. Ногу пронзила довольно сильная боль, но он почти не замечал ее. Шаги Уолли раздались у самой двери.

Итак, Эдинетт знал о предстоящем разорении Сиссонса и воздавал ему за это хвалы. Значит, он не был роялистом, как все они предполагали, – совсем наоборот. Но тогда почему он убил Мартина Феттерса?

Дверь открылась, и из-за нее показалась голова Эдвардса. Свет фонаря, который он держал в руке, придавал ему весьма зловещий вид.

– Все в порядке, Том? – озабоченно спросил он.

– Сиссонс мертв, – ответил Питт охрипшим от волнения голосом, чувствуя, как у него дрожат руки. – Похоже, его застрелили. Нужно сообщить в полицию. Ты оставайся здесь и смотри, чтобы никто не вошел сюда.

– Застрелили?! – с изумлением переспросил Уолли. – Зачем? – Он уставился на неподвижное тело, верхняя часть которого покоилась на столе. – Бедняга! Что же теперь будет?

В его голосе прозвучал страх, и выражение лица у него тоже стало испуганным.

Питт ощущал тяжесть пистолета, лежавшего у него в кармане среди обрывков писем.

– Не знаю. Но нужно как можно быстрее вызвать полицию, – сказал он своему товарищу.

– Они обвинят нас! – в ужасе произнес Уолли.

– Не обвинят, – возразил Томас, хотя ему в голову пришла та же самая мысль, болью отразившаяся внизу живота. – Во всяком случае, у нас нет выбора.

Выйдя из кабинета, он двинулся по коридору, освещая себе путь фонарем. Нужно было найти чан, возле которого отсутствовали бы люди, и избавиться от пистолета.

В первой комнате, куда заглянул полицейский, находился рабочий из ночной смены, взглянувший на него без всякого любопытства. То же самое было и во второй, зато третья оказалась пустой, и Питт поднял крышку стоявшего там чана, вдохнув запах густой жидкости. Сама по себе бумага не утонула бы в ней. Ее пришлось бы размешать, но Томас опасался, что его могут застать с обрывками писем в руках. Их могли сложить вместе и прочитать текст, поэтому, положив клочки на поверхность жидкости, он принялся заталкивать их дулом пистолета внутрь, пока они не скрылись из виду. За ними последовал и сам пистолет, который медленно пошел ко дну.

Сторож вышел из комнаты, прошел по коридору до лестницы, спустился во двор, вышел из ворот завода и направился по Брик-лейн в сторону Уайтчепел-Хай-стрит. Уличные фонари светили, словно медленно гаснущие луны, отбрасывая на влажные булыжники мостовой бледные отблески в форме арок.

Завернув за угол, Томас увидел констебля.

– Что случилось? – спросил тот, преграждая ему путь.

Питт мог различить лишь очертания этого человека, поскольку они стояли между двумя фонарями. Констебль был высок и казался могучим благодаря объемистому плащу и шлему. Впервые в своей жизни Томас испугался полицейского, и это было леденящее, болезненное чувство, совершенно чуждое его натуре.

– Мистера Сиссонса застрелили, – сказал он, тяжело дыша. – В его кабинете, в здании завода на Брик-лейн.

– Застрелили? – неуверенно переспросил констебль. – Вы уверены? Может быть, он только ранен?

– Он убит, это точно.

Констебль некоторое время растерянно молчал, собираясь с мыслями.

– Тогда будет лучше пойти в участок и сообщить об этом инспектору Харперу, – сказал он наконец. – Кто вы и каким образом обнаружили мистера Сиссонса? Вы, наверное, работаете на заводе ночным сторожем?

– Да. Меня зовут Томас Питт. Сейчас с ним Уолли Эдвардс, мой напарник.

– Понятно. Вы знаете, где находится Уайтчепелское полицейское управление?

– Да. Вы хотите, чтобы я пошел туда?

– Да. Скажите, что вас послал констебль Дженкинс, и расскажите о происшествии на заводе. А я отправлюсь туда. Вы меня поняли?

– Понял.

– Тогда поторопитесь.

Питт послушно повернулся и побежал.

Только спустя час он вернулся на завод – не в кабинет Сиссонса, а в одну из других сравнительно больших комнат на верхнем этаже. Инспектор Харпер являл собой полную противоположность констеблю Дженкинсу: это был мужчина невысокого роста, с грубоватым лицом и квадратным подбородком. Дженкинс расположился возле двери, а Питт и Уолли стояли посреди комнаты. Занималась заря. Первые лучи прорезали поднимавшуюся над доками серую дымку, и бледный диск солнца отражался на водной глади реки.

– Итак… вас зовут Питт? – заговорил Харпер. – Расскажите подробно, что вы увидели и что предприняли. – Он вдруг нахмурился. – И что вам вообще понадобилось в кабинете мистера Сиссонса. Ведь в ваши обязанности не входит заглядывать туда, не так ли?

– Дверь была открыта, – ответил Томас. Его ладони были липкими от пота. – А она должна быть закрыта. Я подумал, что здесь что-то не так.

– Ладно, хорошо. Расскажите, что вы увидели.

Питт тщательно подготовил ответ на этот вопрос, а кроме того, он уже рассказывал об этом дежурному сержанту в Уайтчепелском управлении.

– Мистер Сиссонс сидел за столом, а его голова лежала на крышке стола. Под головой растеклась лужа крови, и я сразу понял, что он вовсе не спит. Ящики стола были извлечены, их содержимое валялось на полу. В комнате больше никого не было. Окна были закрыты.

– Для чего вы говорите это? Какое имеет значение, закрыты были окна или нет? – с раздражением спросил Харпер. – Мы находимся на седьмом этаже, приятель!

Питт почувствовал, что краснеет. Не следует слишком торопиться. Он всего лишь ночной сторож, а не суперинтендант полиции.

– Никакого. Просто я обратил на это внимание, только и всего.

– Вы к чему-нибудь прикасались?

– Нет.

– Уверены? – Харпер смотрел на Томаса, сощурившись.

– Да, уверен.

На лице инспектора появилось скептическое выражение.

– Итак, он был убит из легкого стрелкового оружия, пистолета той или иной марки. И где же этот пистолет?

У Питта упало сердце. Харпер намекал на то, что это он забрал оружие. Кровь бросилась ему в голову, и он почувствовал, как у него горит лицо. Теперь ему было известно, какие ощущения испытывали те, кого он допрашивал, – люди невиновные в преступлениях, но отчаянно пытавшиеся скрыть другие тайны.

– Не знаю, – ответил он, стараясь говорить как можно более спокойным тоном. – Наверное, тот, кто застрелил его, унес пистолет с собой.

– А кто это мог быть? – спросил Харпер, широко раскрыв свои бледно-голубые глаза. – Разве вы не ночной сторож? Кто входил в здание и выходил из него? Или вы хотите сказать, что это был один из рабочих ночной смены?

– Нет, – впервые подал голос Уолли. – Зачем кому-то из нас нужно было убивать его?

– Да, причин никаких нет, если вы в здравом уме, – согласился инспектор. – Вероятнее всего, он застрелился сам, а мистер Питт полагает, что приобрел небольшой сувенир. Возможно, он собирается продать его за несколько шиллингов. Хороший пистолет, не так ли?

Томас с удивлением вскинул на него глаза и не отвел их в сторону. В этот момент он с ужасом, от которого у него пошли мурашки по коже, осознал, в чем дело. Харпер принадлежал к «Узкому кругу» и хотел представить смерть Сиссонса как самоубийство. К горлу у Питта подкатил комок, а во рту у него пересохло.

Инспектор улыбнулся. Он был хозяином положения и знал это. Дженкинс неловко переступил с ноги на ногу.

– У нас нет никаких улик, подтверждающих это, сэр, – заметил констебль.

– Как и улик, опровергающих это, – резко произнес Харпер, не сводя глаз с Питта. – Мы выясним, что случилось в действительности, когда изучим состояние дел мистера Сиссонса, не правда ли?

Эдвардс покачал головой.

– У вас нет никаких оснований утверждать, будто Том взял пистолет, и это факт. – В его голосе слышался страх, но на лице было написано упрямство. – И мистер Сиссонс не стрелял в себя. Я видел его тело. Входное пулевое отверстие находится в правом виске, а правые пальцы у него были сломаны и не гнулись, поэтому он не смог бы нажать ими на спусковой крючок. Врачи, которые осматривают его, скажут вам то же самое.

Это выступление несколько смутило и здорово рассердило Харпера. Он повернулся к Дженкинсу и натолкнулся на невозмутимый, дерзкий взгляд.

– Ну ладно, – раздраженно произнес инспектор, отведя глаза в сторону. – Полагаю, нам следует выяснить, кто проскользнул мимо двух прилежных ночных сторожей… и убил их работодателя. Как вы считаете?

– Да, сэр, – отозвался констебль.

Весь остаток утра Харпер допрашивал – не только Уолли и Питта, но также рабочих ночной смены и пришедших на работу утром клерков.

Томас не сказал ему о человеке, которого видел покидавшим здание. Сначала он молчал об этом в большей степени инстинктивно, чем сознательно. Еще сутки назад Питт и представить себе не мог ничего подобного. Но сейчас он оказался в другом мире и с удивлением осознавал, что за прошедшие недели стал ближе к таким людям, как Уолли Эдвардс, Саул, Исаак Каранский и другие простые мужчины и женщины из Спиталфилдса, не доверявшие служителям закона, которые редко защищали их и которые так и не смогли поймать Уайтчепелского убийцу. Он верил тому, что Телман рассказал ему об этом расследовании, в том числе и об Эбберлайне и комиссаре Уоррене. Щупальца заговора тянулись к престолу.

Но это был не тот же самый заговор, в ходе осуществления которого был уничтожен под видом самоубийства Джеймс Сиссонс, а Линдон Римус снабжался информацией, способной, будучи собранной полностью, вызвать величайший в истории королевства скандал и сокрушить правительство, а вместе с ним и монархию. И Харпер был участником этого второго заговора – в этом Питт не сомневался. Поэтому он не считал нужным сообщать ему то, о чем мог умолчать.

К тому же Томасу пришло в голову, что описание этого человека, которое он мог представить Харперу, подходило многим знакомым ему людям: Саулу, Исааку и другим пожилым мужчинам, так что инспектор, возможно, решил бы использовать данное сообщение в качестве предлога для разжигания антисемитских настроений. Возложение на евреев вины за разорение сахарного завода вполне соответствовало его целям. Конечно, такой вариант был бы не столь действенным, нежели обвинение в этом принца Уэльского, но это было все же лучше, чем ничего.

Все так и получилось. К полудню, когда Питту было позволено уйти, Харпер получил показания от трех рабочих ночной смены, согласно которым они видели худого, темноволосого человека еврейской наружности, несшего в руке поблескивавший предмет, похожий на пистолет. Стараясь не шуметь, он поднялся по лестнице, а спустя некоторое время спустился обратно и растворился в ночи.

Питт вышел из здания завода с тяжелым чувством, ощущая беспомощность, какую он еще никогда в жизни не испытывал. Все его убеждения и понятия о законности претерпели кардинальные изменения и сложились в новую, чрезвычайно неприглядную картину. Он и раньше сталкивался с коррупцией, но тогда это были отдельные проявления, порожденные алчностью или малодушием, а не раковая опухоль, тихо и незаметно распространявшаяся по всей юридической системе. Не осталось никого, к кому могли бы обратиться незаконно преследуемые и несправедливо пострадавшие.

Направляясь по Брик-лейн в сторону Хенигл-стрит, Томас осознал, что по-настоящему боится. Он испытывал такой сильный страх впервые с того самого момента в детстве, когда полиция уводила его отца. Тогда у него возникло такое же ощущение, что в этом мире нет справедливости. С тех пор они с отцом больше никогда не виделись, и он был бессилен что-либо изменить. Однако за прошедшие годы Питт успел забыть это ужасное чувство горечи, разочарования, одиночества и осознания того, что рассчитывать можно только на себя.

Но детство осталось в далеком прошлом, и теперь опальный суперинтендант мог и был обязан решить эту задачу. Повернув в сторону Лэйк-стрит, он ускорил шаг. Если Наррэуэя не будет на месте, он потребует, чтобы сапожник послал за ним. По крайней мере, он выяснит, на чьей стороне его теперешний начальник, заставит его раскрыть карты. Терять ему было почти нечего, и если усилия Римуса увенчаются успехом, то и всем остальным тоже будет нечего терять.

Томас пересек улицу и прошел мимо мальчишки-газетчика, выкрикивавшего заголовки передовиц. В палате общин мистер Маккартни спрашивал, не помешает ли мирным гражданам конфликт между политическими партиями в Ирландии принять участие в голосовании и будет ли им обеспечена защита. В Париже анархист Равашоль был признан виновным и приговорен к смертной казни. В Америке мистер Гровер Кливленд был выдвинут кандидатом на пост президента от демократической партии.

На Лэйк-стрит полицейскому попался еще один газетчик, державший плакат, надпись на котором гласила, что Джеймс Сиссонс был убит в рамках осуществления заговора, имевшего целью разорить Спиталфилдс, и у полиции уже есть показания свидетелей, видевших в здании сахарного завода темноволосого человека с внешностью иностранца, которого она теперь разыскивает. Слово «еврей» не употреблялось, но вполне могло подразумеваться.

Питт зашел в мастерскую сапожника и сказал, что должен срочно встретиться с Виктором Наррэуэем. Ему было велено прийти через тридцать минут.

Когда он вернулся в указанное время, Наррэуэй уже был там. Он стоял посреди крошечной комнаты, словно с нетерпением ждал Томаса, пренебрегая всякими условностями.

– Итак? – спросил он, едва закрылась дверь.

Неожиданно Питт застыл в нерешительности. На ладонях у него выступил холодный пот, а сердце гулко забилось в груди. Казалось, глаза Виктора буравили его насквозь, и он никак не мог решить, стоит довериться этому человеку или нет.

– Вы что-то хотели мне сказать, Питт. Что же? – Голос сотрудника Особой службы прозвучал довольно резко. Может быть, он тоже боялся? Ему наверняка было известно о смерти Сиссонса, и он скорее всего понимал, с чем она связана. Даже если Наррэуэй принадлежал к «Узкому кругу», бунт не входил в его планы. Однако больше Питту обратиться было не к кому. Ему вспомнилась поговорка: если хочешь поужинать с дьяволом, нужно иметь длинную ложку. Он подумал о пяти женщинах из Уайтчепела и разъезжавшей там по ночам карете, пассажир которой разыскивал их, чтобы зверски убить. Было ли это действительно лучше, чем бунт или даже революция?

– Ради бога! – взорвался Наррэуэй. Его темные глаза сверкали, усталое лицо было бледным. – Если у вас есть что сказать, говорите! Мне дорого мое время.

На этот раз в его голосе отчетливо прозвучал страх. Он был тщательно замаскирован, но Питт чувствовал его, словно электрические разряды на поверхности кожи.

– Сиссонс был убит не так, как считает полиция, – сказал он наконец, собравшись с духом. После этих слов пути назад не было. – Это я нашел его, и в этот момент все выглядело как самоубийство. В правой руке был зажат пистолет, а рядом на столе лежало письмо, в котором говорилось, что он покончил с собой, поскольку разорился. А разорился потому, что ему отказались возвратить деньги, которые он дал в долг.

– Понятно. И где же это письмо? – спросил Наррэуэй совсем другим, гораздо более мягким тоном.

Внутри у Питта все похолодело.

– Я уничтожил его. – Он судорожно сглотнул. – И избавился от пистолета.

Говорить о письме Эдинетта и долговой расписке Томас не собирался.

– Почему? – негромко спросил Виктор.

– Потому что деньги он одолжил принцу Уэльскому, – ответил Питт.

– Так… ясно.

Наррэуэй потер ладонями лоб и сдвинул назад волосы. В этом усталом жесте выразилась вся глубина понимания, и он окончательно рассеял оболочку страха, покрывавшую Томаса. У бывшего суперинтенданта возникло странное ощущение, будто он оказался обнаженным и наконец стал самим собой.

Виктор сел и жестом пригласил сесть Питта.

– А что там насчет еврея, которого видели выходящим с завода?

Томас криво усмехнулся.

– Инспектор Харпер ищет козла отпущения – не столь значимого, как принц Уэльский.

Наррэуэй бросил на него быстрый взгляд.

– Не столь значимого?

Деваться было некуда.

– Для достижения его целей, – сказал Питт. – Харпер принадлежит к «Узкому кругу». Он ожидал смерти Сиссонса. Был готов выехать по вызову. Сразу заявил, что это самоубийство, и пытался обвинить меня в краже пистолета. И преуспел бы в этом, если б на мою сторону не встали Уолли Эдвардс и констебль Дженкинс. Уолли сказал, что Сиссонс не мог выстрелить в себя из-за старой травмы – у него не гнулись пальцы правой руки.

– Понятно. – В голосе Наррэуэя послышалась горечь. – Могу ли я сделать на этом основании вывод, что теперь вы доверяете мне? Или вы находитесь в столь отчаянном положении, что у вас просто нет выбора?

Его подчиненному не хотелось кривить душой. И наверное, Виктор все же заслуживал лучшего отношения.

– Не думаю, что вы хотите, чтобы в Ист-Энде разразился бунт, – ответил Томас. – И я действительно нахожусь в отчаянном положении.

В глазах Наррэуэя вспыхнули огоньки, а губы искривились в усмешке.

– Должен ли я благодарить вас хотя бы за это?

Питту хотелось рассказать ему об уайтчепелских убийствах и о том, что удалось узнать Римусу, но это требовало слишком большого доверия, в котором потом его шефу уже нельзя было бы отказать. Он слегка пожал плечами и промолчал.

– Вы можете позаботиться о том, чтобы полиция не обвинила невинного человека? – спросил он затем вместо ответа.

Наррэуэй коротко рассмеялся, и в этом смехе прозвучала горечь.

– Нет… Я не смогу помешать им, если они предъявят обвинение в убийстве Сиссонса какому-нибудь несчастному еврею, решив, что это избавит их от более серьезных проблем. – Он с такой силой прикусил губу, что на его лице появилась гримаса боли. – Но я попробую что-нибудь сделать. А теперь уходите отсюда и постарайтесь сделать что-нибудь сами. И еще.

– Да?

– Никому не рассказывайте о том, что вы сделали, – кого бы они ни арестовали. В любом случае они не поверят вам. Вы только сделаете хуже. Это не имеет ничего общего с правдой и связано с голодом, страхом и самосохранением, когда вам особо нечем поделиться.

– Я знаю, – сказал Питт.

Это было также связано с властью и политическими амбициями, хотелось добавить ему, но он не стал ничего говорить. Если Наррэуэй не знал этого, значит, время говорить ему еще не пришло, а если знал, в этом не было необходимости. Томас вышел из мастерской, не произнеся больше ни слова.