Мне захотелось хорошенькой. Остальных никак нельзя было назвать хорошенькими, хотя Лиз и была близка к тому; но следующая непременно должна быть хорошенькой. У нее будет прямое лицо, не рыхлое вроде булочки или пышки. Кожа будет гладкая, волосы гладкие, шелковистые, цвета спелой кукурузы. Она должна быть чистой, не возвратившейся только что со сбора хмеля, не проснувшейся полчаса назад в ночлежке или подворотне; она должна быть стройная, с изящными пальцами, длинными прямыми ногами, чья грациозность, воскрешающая в памяти породистого скакуна, будет чувствоваться даже под кринолином; у нее должна быть алебастровая шея. Если глаза окажутся голубыми, оно и к лучшему, хотя светловолосая девушка с карими глазами обладает особым очарованием, в то время как голубые глаза намекают на ледяной холод, что лично я нахожу не слишком привлекательным. Она должна быть молодой, свежей, невинной, чтобы стать сосудом моего осквернения.

Трудно поверить, что подобное создание, скорее из сказки, мифа или даже с полотна Росетти, будет трудиться на улицах Уайтчепела. Уайтчепел перемалывает плоть; он помогает выжить своим девочкам, но берет за это слишком высокую плату, ибо быстро их разрушает, отнимает неповторимость, личность, тот ум, который у них был, воспоминания, надежды, мечты, – и стремительно превращает в грубую смесь, покрытую грязью, угрюмую и циничную, не тронутую мелодией в осанке или голосе, с пустыми глазами, дряблым и безвольным ртом. Гнилые или сломанные зубы. Это все ремесло, это все джин, это все мужское семя, это ежедневный ритуал поиска удобной позы, это болезни, это закрытые горизонты, крушение судьбы, это полное безразличие со стороны общества, можно даже сказать, цивилизации.

Одним словом, я хотел то, что не мог получить.

Я расширил круг поисков. Неторопливо, непринужденно прогулялся по Уайтчепел-Хай-стрит, от пересечения с Коммершл, полностью погрузившись в толчею торговли плотью и семенем, проходя мимо таких скромных кандидатов на звание Содома и Гоморры, как «Черный конь», «Черный бык» и «Черный боров», как будто хоть какого-то из этих диких зверей видели в здешних местах за последнюю тысячу лет. После Коммершл стало спокойнее, уличных торговцев было значительно меньше, и прилавки не перегораживали тротуары, мешая прохожим. Я рассчитывал найти здесь свою красавицу. Я шел, шел, шел. Срезав по Энджел-аллее, прошел по «Миле порока», заглянул в «Чешущийся парк» рядом с церковью Христа, а оттуда нырнул в столпотворение возле пивной «Десять колоколов». Было еще довольно рано, сам я предпочитаю более поздний час, но полумесяц уже заступил на дежурство, обеспечивая достаточно освещения, но не слишком много; и тут и там на перекрестках отбрасывали пятна света газовые фонари, как раз столько, сколько требуется, чтобы обещать безопасность, на самом деле ее не обеспечивая.

Я увидел нескольких. Одна, как выяснилось, слишком старая, оказалась здесь случайно, и когда я приблизился к ней, она высокомерно удалилась, всем своим видом показывая, что я совершил ошибку, что она здесь не на работе, строго отчитывая меня за нахальство и предлагая вернуться на какую-нибудь другую, более оживленную улицу. Вторая, увы, оказалась слишком шустрой; она скрылась в толпе, а я не успел ее догнать.

Через какое-то время я устал и нашел место за стойкой в питейном заведении под названием «Три монашки» – хотя их здесь не было и в помине, точно вам говорю! В шумном зале, среди безликой толпы я освежил силы кружкой пива, затем другой. Наконец я встал и вырвался из шума и гомона, но тотчас же обнаружил, что пиво замедлило мои движения и отупило меня, настроив на язвительно-веселый лад, так что все вокруг стало смешным, но в то же время совершенно бессмысленным. Я понял, что у меня не хватит терпения на ту сосредоточенную охоту, которую я наметил; вечер пропал впустую. Иногда признать поражение – лучший способ обеспечить победу, ибо когда я уныло повернул домой, я увидел ее.

Мысленно я назвал ее Джульеттой, в честь самой трагической молодой возлюбленной Шекспира. Определенно, это была не трехпенсовая шлюха; такие порой встречаются, ибо среди тех полутора тысяч, которые занимаются подобным ремеслом, чтобы выжить в чреве преисподней, ставшем охотничьими угодьями Джека, время от времени может попасться девушка утонченная. Ее быстро покупает себе в любовницы какой-нибудь состоятельный мужчина или же она попадает в дорогой бордель с комнатами с высоким потолком, обитыми красным шелком; тем самым она получает преимущество в своем ремесле и, как знать, быть может, в конце концов ей удается получить руку того, кого общество уже провозгласило счастливчиком. Везучим везет – такова прописная истина.

Она была высокая, стройная и до боли молодая, словно нетронутая, даже virgo intactica, с изящным кукольным полупрозрачным лицом и светлыми вьющимися локонами, обрамляющими его. Шляпка у нее была дерзкой, корсет туго затянут, собранный в атласные складки вокруг лебединой шеи, чтобы подчеркнуть невозможно восхитительную грудь, спрятанные внутри прелести не тяжелые и дряблые, но подтянутые и упругие. Она идеально подходила для намеченного мною кощунства, и по милости Того, Кого Не Существует, она оказалась именно там, где нужно, и тогда, когда должна была здесь находиться.

Я мгновенно увидел, что ее выдает качество одежды. Она была из того подвида своего ремесла, который называется «одежда и жилье»; это означало, что бедняжка трудилась в борделе, который снабжал ее более качественными нарядами, чем она смогла бы себе позволить, а взамен она делилась своим гонораром с мадам, владелицей заведения, и, помимо того, была обязана, закончив дело, направлять клиента в бордель. Если хотите, это была своего рода реклама. Так или иначе, я понял, что невинной ее никак не назовешь. Как это ни странно, такое открытие еще больше воспламенило меня.

Я приблизился, прошел совсем рядом и почувствовал ее запах – восхитительный, просто амброзия! – после чего повернулся, чтобы обратить на нее свой пламенный взор, и увидел игривую россыпь подростковых веснушек на переносице и щеках. Наши взгляды встретились на какое-то мгновение, но мгновение это было долгим и – по крайней мере, для меня – страстным. Что касается ее, ничто не нарушило спокойствия красоты, ибо женщина считает, что красота защищает ее от всех бед подобно зелью, в которое окунула Ахилла мать. Как правило, это оказывается ужасной ошибкой.

– Не желает ли дама, чтобы ее проводили? – поинтересовался я, снимая котелок и слегка кланяясь.

– Знаю я таких, – ответила она. – Начинаете мило и вежливо, как благородные господа, а затем сразу лезете под юбку, после чего все заканчивается пинком под зад.

– Я беспощадно расправлюсь с любым, кто даст пинок или хотя бы пощечину такой красавице, чьи глаза, могу добавить, так загадочно искрятся; в них нет и намека на безмолвную покорность судьбе, свойственную скоту.

– Вы только послушайте, как красиво он говорит! Может быть, вы Дерзкий Джеки, тот, кто потрошит, и судьба готовит мне что-то острое, а не сладкое…

– Мадам, этот Джек работает в ночные смены. И все же я приглашаю вас исследовать мое тело и убедиться в том, что у меня нет ножа, – сказал я. – Ибо кто, увидев вас, может подумать о подобном?

Бедняжка! Она понятия не имела, с кем говорит и как близко от нее коса Смерти – нож Потрошителя – еще одно скрытое значение в этом прозвище, кто бы его ни придумал.

– Мы с вами немного прогуляемся, и я посмотрю, нравитесь ли вы мне.

– Уж вы-то из всех птичек имеете право выбирать и решать.

Мы пошли рядом, и на какое-то мгновение я увидел в нас идеальную пару – он с деньгами, она красивая, оба изысканные, остроумные и изящные, – и подумал, как Лондон вознаграждает подобных достойных людей: ведь и я сам в какой-то момент, шествуя под руку с богиней, был убежден в том, что и мне уготовлена счастливая судьба. Горькое увы, этому не суждено было случиться, и мое сердце наполнилось грустью. Однако грусть, подобно головной боли, прошла, когда мы приблизились к строению, рядом с которым я собирался устроить сегодня ночь бесчинств, и вскоре мы оказались в тени массивного сооружения – если б на небе были солнце или достаточно яркая луна, чтобы ее отбросить.

Внезапно она остановилась, словно приняв решение.

– Пахнет от вас хорошо, – сказала она. – Если вы что-то хотите, думаю, я вас этим обеспечу, хотя бы ради моей матери, которая лежит при смерти.

– Я буду счастлив поддержать жизнь мамочки хотя бы еще на одну ночь.

– И цена будет значительная. Мне сказали, что я торгую товаром выше среднего, гораздо выше.

– Выше во много-много раз.

– Вы должны понять, что я занимаюсь этим не все время.

– Как и я. Это станет приключением для нас обоих. Кажется, я слышал названную цифру?

– Думаю, пять – это поможет мне определиться.

Пять! И она имела в виду не пенсы, а шиллинги! Боже милосердный, она высоко себя ценила. Но она прочитала мое желание, увидела мою опрятность, мою респектабельность, ей пришлось по душе то, как от меня пахнет, ибо я специально ради такого случая принял ванну, – поэтому она выставила цену. Это был чистой воды Бентам.

– Такая сумма существенно облегчит мой кошелек, – заметил я. – Но я с радостью уплачу по счету при том условии, что целью нашего пути является вот это здание позади. Обладать вами в нем – это действительно стоит пяти. Больше того, дорогая, я дам вам все шесть.

Она подняла взгляд, осматривая здание сверху донизу. Это был тонкий момент, ибо одних подобная перспектива испугала бы, других заставила бы покраснеть. Но эта Джульетта была девушка храбрая.

– Значит, шесть за церковь.

Достав из кармана крону и набрав мелочью остальное, я вложил деньги ей в руку. Она убрала их в карман под юбкой и сказала:

– Остается только приступить к делу, сэр.

Мы поднялись по каменным ступеням. Над нами поднимался шпиль церкви Святого Ботольфа. Это была далеко не самая красивая церковь в Лондоне и даже в Уайтчепеле, выглядящая прозаично по соседству с методистским восхвалением Божественного Христа, однако и у нее имелись свои достоинства. Она именовалась «церковью проституток», ибо была расположена на своеобразном островке, в окружении четырех улиц и переулков, и продажные женщины могли кружить по орбите, не опасаясь полицейских. Колокольня представляла собой столбик из уменьшающихся в размерах кубиков, словно сложенный ребенком, каждый из которых украшал какой-то орнамент – сначала римские часы, затем квадратное окно, далее арка, а наверху купол, вознесшийся на маленьких колоннах. Вспоминая ее сейчас, я прихожу к выводу, что ничего прекрасного в церкви не было и находилась она слишком близко к Митр-сквер, расположенной чуть дальше по улице, которую мы только что оставили. И все же я пришел сюда не для того, чтобы любоваться архитектурой, поскольку смотреть здесь было не на что. Я пришел сюда, чтобы совершить кощунство.

Мы постояли в тени массивного сооружения, хотя в этот час никакой тени не было, затем поднялись по ступеням и вошли внутрь, где нас встретил мелкий чин англиканской церкви, который, увидев, что у нас респектабельный вид и мы не с улицы, кивнул, впуская нас, как произошло бы в любой другой церкви в любом другом городе или поселке, в любой другой пивной, ресторане, конторе, спортивной площадке или заводе Великобритании – настолько у нас в стране любят почтенных буржуа.

Ощутил ли я присутствие Бога? Поскольку никакого Бога нет, я не мог ощутить его присутствие, разве не ясно? Если б он существовал, то непременно метнул бы молнию с ясного неба, чтобы электрическим разрядом превратить меня в копченую грудинку, не дав войти в его храм с тем, что у меня было в мыслях. Но так как его нет, он ничего не сделал. Мы вошли в неф и прошли по центральному проходу, чувствуя, как нас обволакивает строгая торжественность мрамора, слыша отголоски наших шагов по полированным каменным плитам. Впереди был полукруглый выступ, над которым поднималась колокольня, справа стоял аналой со священными книгами; мы свернули слева от алтаря – довольно скромного, можно добавить, лишенного напыщенной театральности папистской разновидности, – и направились в северный придел, где действительно можно было насладиться уединением. Там царил полумрак, от камня исходила ночная прохлада, и на стенах плясали отсветы от неугасимых свечей.

Мы остановились. Огляделись по сторонам. Все было тихо; в церкви никого не было, и никто нас не отвлекал. Это было то самое время. Это было то самое место.

– Передом, сэр, или вы предпочитаете зад?

– Ну как же, я плачу за твое ангельское личико, девочка моя, поскольку всем мужчинам и всем женщинам важно то, что снаружи. В работе мне нужно видеть твое лицо и наслаждаться его страстью, ибо твоя страсть распалит мою.

– Тогда, как только вы будете готовы, я расположусь поудобнее.

Она улыбнулась, показывая ровный белый жемчуг, и мне показалось, что в ее больших серых глазах мелькнуло предвкушение. Она ничего не боялась, она никуда не спешила, она не была охвачена отчаянием, от нее пахло цветами и сахарной пудрой, и, приблизившись, я ощутил сладостный аромат ее дыхания.