Первым делом мне нужно было убедить мистера О’Коннора в том, что я должен отдохнуть несколько дней, чтобы поработать над кое-какими «мыслями».

– Мыслями? – насторожился тот. – Упаси Господи от того, чтобы журналистам в головы приходили мысли!

– Сэр, я познакомился с одним блистательным ученым. На мой взгляд, у него есть несколько толковых идей. С моей стороны было бы непростительно не узнать, к чему все это приведет. А если он окажется хотя бы наполовину прав, газете это пойдет на пользу.

– Господи, теперь профессора́! Проследи, чтобы он не засунул свой клюв тебе в задницу, хотя даже законченный гомосексуалист пожалеет два пенса на такую тощую крысу, как ты. И все же у них бывают разные вкусы.

– Сэр, уверяю вас, это абсолютно исключено.

– И кто же этот гений?

Я сказал.

– Он? Тогда я тревожился бы за попку твоей сестры, он этим славится.

– Вы знаете профессора Дэйра?

– Несколько лет назад я обрабатывал лондонский свет, стремясь найти инвесторов для своего предприятия. И тогда часто видел его под ручку с одной милашкой. Красивая была парочка, довольно загадочная, но также получающая наслаждение от своей загадки. Я хорошо помню один прием в посольстве, их там здорово развеселил профессор-венгр; он гонялся за девушкой, так он в нее втюрился. Я видел, что они оба упивались этой игрой, а коротышка мадьяр был безнадежен в своей романтичной глупости. Это было все равно что наблюдать за тем, как терьер тужится забраться на здоровенного дога. Так что можешь быть спокоен, он действительно блестящий ученый и очень обаятельный человек. Просто с таким человеком я бы не выпускал бумажник из рук.

Получив такое не слишком теплое благословение, я покинул редакцию с условием, что в том случае, если услышу о новой выходке Джека, я тотчас же найду телефон, выясню подробности и срочно отправлюсь на место.

Однако впереди меня ждало разочарование. Довольно быстро выяснилось, что я никакой не сыщик. Сестра Люси выводила трели в гостиной, мать следила за мной, словно коршун, готовый наброситься на мышку, и я никак не мог сосредоточиться на работе. Мне пришлось ретироваться в свои давешние охотничьи угодья, в читальный зал Британской библиотеки, где, как я надеялся, строгая интеллектуальная тишина вдохновит и подтолкнет меня.

Увы, даже в окружении призраков великих английских писателей и мыслителей я чувствовал себя полностью высушенным. Я был соленым огурцом, извлеченным из рассола, сморщенной изюминкой. Ни фермента, ни пузырьков – любые сравнения, которые только могли прийти на ум, были верны по отношению ко мне. Мой мозг был отключен от электричества. Я перепробовал всё: написал на большом листе «Джек», а затем быстро перечислил скорописью все версии, какие только слышал в «верхах» и в «низах», от полицейских и журналистов, от уличных женщин и интеллектуалов, – и все это оказалось чепухой. Я рассчитывал обрести вдохновение, однако этого не произошло. Как Джек двигался, как он исчезал, каковы его характерные черты? Что бы я ни пробовал, мой скудный умишко не мог обрести свою гениальность, если таковая у него и была; в конце концов лишь выяснилось, что я тщетно тешил себя надеждами. Мне не хватало ни энергии, ни побудительных сил.

Я видел области, которые следовало бы проверить, направления поисков, обойденные вниманием полицейских, в том числе и якобы великого инспектора Эбберлайна, звезды Скотланд-Ярда, недавно возглавившего расследование. Однако во мне не было энергии, как не было ее и во всех остальных – полицейских, простых гражданах, комитетах безопасности, министрах внутренних дел и прочих. Казалось, мы заперты в ящике и не можем выбраться за границы очевидного. Нам нравился образ Джека в виде угрюмого типа в цилиндре, крадущегося сквозь несуществующий туман по пустынным улицам, освещенным тусклыми газовыми фонарями, в пелерине, защищающей от сырости, маниакально хохочущего подобно злодею из мелодрамы Вест-Энда. Определенно, это был не он, и вести расследование, оставаясь прикованным к этому образу, было бессмысленно. Однако было в нас что-то трогательное, что не давало нам расстаться с предыдущими предположениями: матрос, еврей, врач, высокопоставленная особа. И пусть ни одна из мельчайших крупиц не подтверждала эти гипотезы; тем с большей жадностью мы за них цеплялись. Казалось, они образовывали линию горизонта, а мы, моряки, бороздящие море Джека, боялись заглянуть за этот горизонт, считая, что нам не удастся найти дорогу обратно.

Поэтому когда через три дня в назначенный срок я пришел к профессору Дэйру, я испытывал возбуждение, к которому примешивался трепет. Я рассчитывал, что ему повезло больше, чем мне. Только сейчас до меня дошло, что я возложил на этого человека слишком большие надежды, внушив себе, что он станет нашим спасителем. Я был молод и очень впечатлителен.

Томас Дэйр жил рядом с университетом, в доме 26 по Уимпол-стрит, в большом особняке, более респектабельном, чем я себе представлял. Этот особняк говорил о приличных доходах, хотя сам Дэйр ни словом не упомянул об этом, не желая, как я только теперь понял, ничего раскрывать о себе. Я постучал в дверь, кутаясь в коричневое шерстяное пальто, чтобы защититься от холода поздней осени, поскольку ноябрь был уже не за горами. Отворившая дверь служанка-шотландка в годах окинула меня взглядом, привыкшим определять отбросы общества, и наконец нехотя промолвила:

– Сэр, профессор ждет вас.

Кивнув, я протянул ей свое пальто и прошел следом за ней в кабинет.

Профессор Дэйр был в красном бархатном халате с галстуком, лиловых брюках и бархатных тапках с вышитыми драконами, очень милых. Казалось, он только что возвратился домой с охоты. Вересковая трубка яростно торчала из поджатого рта, испуская терпкий аромат. Растрепанные светлые волосы были закинуты назад, благородные виски сияли, сильный нос прореза́л облако дыма подобно ятагану, каковым он и являлся, а голубые глаза внимательно смотрели на меня из-за круглых очков.

– Мне нравится ваш дом, – заметил я. – Красивый.

– По-видимому, мой отец совершил нечто такое, что принесло щедрое вознаграждение. Я все собирался спросить его об этом, но так и не сподобился. Мне не очень-то нравилось его общество. Жуткий тип. Однако я получаю удовольствие от денег, которых сам не заработал. Это упрощает жизнь, дает свободу жить в свое удовольствие и платить за все это.

Я осмотрелся вокруг. Гостиная походила на многие профессорские кабинеты, которые мне довелось посмотреть за лондонскими кирпичом и плющом: сплошные книги и кожа, с бронзовыми газовыми рожками для ночного освещения, такого важного для непременных званых вечеров, массивная мебель, способная проломить слоновий череп, и восточные ковры, готовые поведать все интимные подробности взаимоотношений халифа и Шехерезады тем, кто знаком с языком узоров. От всех прочих разновидностей жилищ в престижном Блумсбери ее отличал некий стиль, который можно было назвать «Горлом». Гостиная была весьма экстравагантно украшена всем, что имело отношение к Горлу. Неужели профессор Дэйр был Шерлоком Холмсом голоса?

То есть здесь все было посвящено тому, что связано с голосовыми связками и их элементами, от подробного изображения соответствующего органа в разрезе до подписей на латыни под всеми крошечными, похожими на цветки листьями и усиками; таблиц на стене, которые я сначала принял за те, что можно увидеть в кабинете окулиста, однако затем сообразил, что это буквы, именуемые гласными; а еще непонятные устройства на большом лабораторном столе, с виду похожие на орудия пыток, но на самом деле предназначенные для измерения дыхания, как интенсивности, так и постоянства, в том числе крошечная штуковина, напоминающая факел, в пламя которой, как я предположил, нужно говорить, и этот метод даст наглядное доказательство отсутствия или присутствия звука «х», чье существование ставит в тупик половину населения города.

– Должен сказать, вы подошли к фонетике серьезно, не так ли?

– Голос – это средство общения, а общение – это цивилизация, – ответил Дэйр. – Без одного мы теряем другое, свидетельством чего являются кровавые праздники под названием «война».

– Вы позволите это записать? Отличный афоризм!

– Пишите. Если вам угодно, можете присвоить себе авторство. Как я уже говорил, я выше славы. Я только хочу остановить этого мерзавца, кромсающего наших шлюх. Для меня этого будет достаточно.

Он предложил мне сесть.

– Должен вам сказать, – начал я, – что я не добился особых успехов. Я хожу взад и вперед, вверх и вниз, блуждаю наобум или двигаюсь целенаправленно, но мне никак не удается шагнуть за пределы того, что известно полиции: опытный преступник, как говорится, «принялся за шлюх» и убивает их с такой ловкостью, что до сих пор не удалось не то что поймать – увидеть его.

Дэйр задумчиво пососал трубку. Воздух, который он пропустил сквозь тлеющий табак, усилил горение, и от трубки пошли клубы сизого дыма. Это напомнило мне небо над промышленными районами Бирмингема.

Профессор стал задавать вопросы, демонстрируя блестящее знание материала. Какой ширины был проход, куда Джек увел Энни с Хэнбери-стрит? Каковы размеры тележки с запряженным пони у Клуба анархистов по сравнению с размерами ворот и как близко от земли ее днище? Сколько весит мистер Димшуц, возничий пони? Через какое плечо Кейт Эддоус были перекинуты ее внутренности? Как быстро полицейские патрули прибыли в Бакс-роу? Почему Джек только перерезал Полли горло, но не вспорол живот, как это было со всеми остальными, если сделать поправку на то, что в случае с Лиз Страйд ему помешали? Почему в ту ночь луны не было, а в остальные был полумесяц? Чем объясняются неравные промежутки между убийствами? Каковы, на мой взгляд, мыслительные способности сэра Чарльза и старшего инспектора Эбберлайна? Получил ли я премию за письмо «дорогому начальнику»?

– Так, – встрепенулся я, – а вот это уже не надо.

Особенно если учесть, что это соответствовало истине.

– Тут и так все ясно. Как я уже говорил, я владею даром видеть то, что находится на «Дне», за письменным текстом. Так вот, за письмом «дорогому начальнику» стоит, не целиком, но по большей части, наш друг Джеб, ибо я узнал прямоту и четкость его предложений, приправленную живостью образов. Кстати, это отдельные таланты, а не один, связанный с «написанием». И вы – счастливый обладатель обоих. В любом случае имя Джек-Потрошитель получилось очень живым и образным, хотя и не совсем точным. Определенно, здесь звучит гениальная способность к четкому и звучному. Вполне возможно, это имя действительно обретет бессмертие. Мне нравится мелодичность слова «потрошитель», и мне нравится «Джек» за звукоподражательную ассоциацию с резким, решительным действием, таким как стремительный удар ножом по горлу. Я упомянул о вашем бесспорном авторстве не для того, чтобы вас смутить или польстить вам, а чтобы показать, что причина, по которой многие применили свой ум к решению загадки Джека и потерпели неудачу, в том, что теперь они видят его таким, каким его сотворили вы: Джеком, мифическим демоном, злом из фольклора, богом насилия и кровопролития, и это застилает им взор, не позволяет увидеть то, что я посчитал бы очевидным. Поэтому, насмехаясь над вами, я хочу, чтобы вы выбросили этого Джека-демона из головы и вместо этого сосредоточились на человеческом существе, которого можно понять, выследить и схватить. Вы окажете мне такую честь, сэр?

– С готовностью, – ответил я.

– В таком случае займемся этим извергом.

– Я могу записывать скорописью? Возможно, это будет исторический момент.

– Сомневаюсь. Мне хочется надеяться, что получится хотя бы что-нибудь связное.

И вот перед вами феномен Джека-Потрошителя в интерпретации профессора Томаса Дэйра, записанной мною с доскональной точностью в тот день и в то время, на третьей неделе октября 1888 года, в его кабинете в доме 26 по Уимпол-стрит, Лондон, Англия, посредством скорописи по методу Питмена. Этот документ сейчас лежит предо мною в моем кабинете, также в Лондоне, Англия, в год 1912 от рождества чьего-то чужого бога, а я перевожу его на нормальный английский язык. Позвольте добавить, что в свое время я не потрудился записать свои собственные реплики, которые в любом случае были немногочисленными и глупыми.

– Я начну с конечного вывода, а затем его подкреплю, – начал Дэйр. – Вот мой несколько радикальный окончательный итог, на мой взгляд содержащий в себе нечто новое. Наш искомый человек – военный. Больше того, он из армии, то есть солдат.

Профессор остановился, изучая выражение моего лица – не полное изумление, но все-таки значительное удивление, ибо до сих пор подобная версия не озвучивалась.

– Теперь я разобью свои доводы на несколько групп: во-первых, отличительные черты, во-вторых, характер, в-третьих, физические данные и, наконец, духовные качества.

Кашлянув, он встал и стал расхаживать взад и вперед, а я сидел за столом, строча скорописью.

– Я говорю «солдат», но имею в виду не просто солдата, а солдата определенного типа, которые настолько редки, что в Лондоне их лишь считаные единицы. Он не артиллерист, не кавалерист, не парень из пехоты. Он не инженер, он определенно не имеет никакого отношения к интендантской или медицинской службам.

Его военная профессия настолько редкая, что у нее нет названия – по крайней мере, нет единого слова в обиходном лексиконе, общем для газет и разговоров в пивных. Возможно, поскольку, на мой взгляд, в будущем эта профессия станет гораздо более распространенной, ее подобающим образом окрестят. Однако в настоящий момент ближайшие по смыслу слова, которые приходят на ум, это «разведчик», может быть, «агент» или «рейдер».

Я остановлюсь на слове «рейдер», поскольку оно легче всего для языка. Первым делом определим отличительные черты этого человека. Как правило, рейдер действует в одиночку. Он прекрасно владеет определенными навыками. Он обязательно должен быть офицером, поскольку владеет грамотой, несмотря на дислексию, а среди рядовых солдат в настоящее время это редкость. Далее, как офицер, он разрабатывает четкий план, проводит рекогносцировку, запоминает пути подхода и отхода. Очевидно, он не питает отвращения к тому, чтобы убивать, поскольку ему довелось изрядно насмотреться на это, да и поучаствовать самому. Но для него убивать – не самоцель, а лишь составная часть работы. Им движет исключительно стоящая перед ним задача, но никак не стремление причинить вред. У него на «Дне» есть смысл, цель, задача.

Конкретно наш человек, несомненно, служил в Афганистане, потому что ранения, которые он наносит своим жертвам, похожи на те, что постоянно наносят пуштуны, издеваясь над английскими солдатами, живыми или мертвыми. Их женщины истязают наших раненых. Они вспарывают им животы и вытаскивают внутренности, пока ребята еще живы, и никто, кроме гор, не слышит их крики. Внутренности раскидываются вокруг; цель этого – привлечь стервятников, другая же цель состоит в том, что отряд, отправленный на помощь, увидит стервятников, обнаружит растерзанные трупы и ощутит потрясение от кровавого зрелища, что окажет страшное воздействие на боевой дух. Джек достаточно насмотрелся на такое, и его не трогает ни то, что он это видит, ни то, что он творит это сам; для него сие есть лишь составляющая часть действий, совершаемых по определенной методологии. Следует добавить, что район деятельности ограничен горами Гиндукуша, где многие встретили ужасную смерть. Африканские негры – дикари, однако в своих издевательствах над телами наших солдат они не придерживаются каких-либо строгих правил. А вот пуштуны склонны обезглавливать и расчленять свои жертвы, поскольку их примитивные верования утверждают, что, если расчленить труп врага, он впоследствии не будет беспокоить тебя в загробной жизни. Так что, с их точки зрения, в этом есть вполне явный смысл, хотя по нашим меркам это и чудовищно. Мы считаем, что гораздо более цивилизованно выпустить из «Гатлинга» град пуль, летящих быстрее звука, – да, звук обладает скоростью, которую можно измерить, – расщепляющих кости и разрывающих мышечные ткани.

Далее, наш Джек – человек в высшей степени организованный, как на это указывают вещи Энни Чэпмен, аккуратно разложенные возле ее выпотрошенного тела; он считает, что порядок имеет большое значение. Больше того, места всех преступлений отличаются компактностью. Все они очень небольшие, ничто не указывает на оргию и потерю контроля над собой. Наверное, лучше всего для этого подойдет слово «замкнутые». Своеобразный почерк – необходимость творить свое кровавое деяние в очень ограниченном пространстве, что я могу объяснить только долгими годами военной службы, которая требует от солдата аккуратно складывать свои немногочисленные пожитки для удобства осмотра, и эта привычка со временем становится натурой.

И, наконец, последняя отличительная черта, которая требует дополнительного комментария. Речь идет о том, что он, подобно всем рейдерам, отважен, практически лишен нервов. Возможно, он стал рейдером как раз ради того, чтобы обуздать то, что, как ему уже было известно, кроется в нем: безудержную храбрость, стремление к героическим поступкам в моменты смертельной опасности, наивысшего напряжения. Итак, многие считают мужество чем-то высоконравственным, даже благородным. На самом деле это не так: мужество является нейтральным и может быть применимо на службу как добра, так и зла. Оскорбительно слышать, что убийца, преступник, шпион, террорист, агитатор обладает мужеством; однако это действительно так, ибо он рискует своей жизнью и смотрит опасности в лицо, какими бы ни были его цели. Идет ли речь о Джеке, искромсавшем шлюху в Бакс-роу, или старшем сержанте Арчи Каннингеме, насадившем шестерых кучерявых туземцев на штык и тем самым вдохновившем своих людей стоять насмерть, – это мужество, которое заключается в совершении храброго поступка перед лицом опасности во имя какой-то высшей цели.

Несомненно, наш Джек обладает мужеством. Возможно, его мужество немыслимым образом изуродовано безумием, но в конечном счете это именно то, что дало возможность легкой бригаде кавалерии атаковать русские пушки под Балаклавой и позволило выстоять под натиском зулусов в Роркс-Дрифт. Джек не из тех, кто впадет в панику и обратится в бегство: он доведет дело до конца.

Дэйр остановился, словно чтобы проверить, как идут у меня дела, и, удовлетворившись, вознаградил себя еще одной щепотью табака. Набив трубку, он зажег ее большой деревянной спичкой, затянулся, ощутил наслаждение, выдохнул, наполнив воздух причудливыми замками из дыма, и вернулся к своему повествованию.

– Также можно сделать предположение о некоторых физических особенностях: Джек худой. Многие утверждают, что он физически силен. Я считаю, что это не обязательно. Несмотря на «силу», якобы вложенную в нанесенные им зверские раны, опытный человек с острым лезвием, обладающий познаниями в анатомии – например, побывавший на поле боя, где сражаются холодным оружием, и в полевых госпиталях, где грубо лечатся нанесенные им ранения, – без труда мог бы добиться такого результата. Так что ему не обязательно быть крупным. Что гораздо важнее: Джек вынужден был пользоваться узкими проходами и тесными лабиринтами – подходами к месту убийства и путями к отступлению. Человек грузный, массивный сделать этого не смог бы – по крайней мере, без определенных усилий.

Возьмем, к примеру, бегство Джека из Датфилдс-ярда. Похоже, все забыли о том, что ворота шириной всего-то девять футов были перегорожены тележкой с впряженным в нее пони. Места обойти ее совсем не осталось, и тележка была низкой, так что под ней тоже не пролезть. Однако каким-то образом, поскольку другого пути не было, Джеку удалось проскользнуть. Теперь возьмем пони. Согласно показаниям, данным мистером Димшуцом на предварительном следствии, пони – животное пугливое. Говоря его собственными словами: «Мой пони норовистый и очень пугливый». Он также отметил его «странное, упорное нежелание войти во двор». В конце концов, именно странное поведение пони и сообщило Димшуцу о присутствии Джека. И вот когда тот поднялся из темноты, чтобы бежать, воспользовавшись тем, что возница бросился к дверям Международного клуба образования рабочих, он столкнулся с перепуганным животным. Но пони никак не реагирует на его появление: не встает на дыбы, не брыкается, не ржет, не мечется на месте, не обращается в бегство – ничего такого. Это потому, что он, хоть и не семи пядей во лбу, кое-что понимает. Например, пони знает, что большой человек может его побить, в то время как маленький, скорее всего, окажется ребенком и бить не станет. Вот почему пони не испугался и никак не отреагировал на внезапное появление черной фигуры; по размерам этой фигуры он тотчас же определил, что она не представляет опасности.

Далее, Джек должен быть невидим. Не в физическом смысле, а в психологическом: он из тех, на кого любой, из высших слоев общества и из низших, получивший хорошее образование или же нет, посмотрев, ничего не увидит. Отчасти это объясняется упомянутыми выше худобой и невысоким ростом, но также и поведением. Подобное поведение, точно рассчитанное, – это опять-таки то, к чему должен стремиться рейдер, переодетый разведчик среди врагов. Он должен произвести впечатление простого бедняка, лишенного каких-либо отличительных черт, совершенно непримечательного с виду: он должен сливаться с обоями на стене. Однако это относится только к свидетелям, видящим его путь к месту преступления и обратно. Что также крайне важно, ни одна из жертв не кричала, не попыталась оказать сопротивление или бежать. Все они увидели в Джеке – с того момента, как он подошел, и далее, пока в дело не вступил нож, – лишь человека, не представляющего никакой угрозы; вот почему ему удалось приблизиться на расстояние удара и так стремительно с ними расправиться.

Теперь поговорим об остроте зрения. Она у Джека необычайная, не простая «единица», как у нормального человека, а крайне редкая, но невероятно высокая «двойка». Он видит в темноте дальше и лучше различает детали в свете полумесяца, который предпочитает…

Я вмешался, не в силах удержаться:

– Профессор, Энни Чэпмен, вторая жертва, была убита не при свете полумесяца, а в полной темноте.

– Верно. Джек сделал исключение. А почему? Потому что он, как и подобает хорошему рейдеру, уже произвел рекогносцировку и установил, что проститутка поведет его к дому двадцать девять по Хэнбери-стрит, по проходу и во двор. Он знал, что двор будет освещен отсветами из окон соседних домов двадцать девять и двадцать семь. В данном случае луна была не нужна. Джек нанес удар, не видя свою жертву. И это также то, что должен делать солдат, иначе он будет убит. Он должен приспосабливаться. Поэтому Джек определил правильный диапазон освещения: света достаточно, чтобы действовать, и в то же время недостаточно, чтобы его выдать. Несомненно, ему уже приходилось действовать при таких условиях в боевой обстановке; он обладает соответствующим опытом и готов противостоять полиции. С другой стороны, будучи гибким и находчивым, Джек при необходимости способен нарушить правила.

Я записывал все это стремительными росчерками и крючками, образующими скоропись; в то же время услышанное вызывало у меня живой интерес. Профессор Дэйр проник в самую глубину проблемы! Возможно ли, что он величайший в мире сыщик? Или же я величайший в мире тупица?

– Позвольте подвести итог: мы имеем дело с очень особенным англичанином. Он чувствует себя уютно среди диких племен, в глуши пустыни или джунглях. Ему по душе уединенные, пустынные места. Он жаждет вырваться из шелковых пут нашего викторианского общества, с его жесткой кастовой системой и ужасающим лицемерием, однако готов рисковать жизнью ради тех, кто одинок. Он способен выжить среди туземцев, из чего следует, что у него способности к языкам. Его можно назвать первопроходцем империи. Он первый, кто идет в неизведанные земли и прокладывает путь. Он умеет быстро разбираться в тонкостях взаимоотношений племен и играть на их междоусобных противоречиях, притом не забывая действовать в интересах королевы. Отсюда следует, что он мастерски владеет всеми хитростями разведки, такими как шифрование, связь, убийство, скрытность, маскировка, изменение внешности, обман. Он любит приключения и быстро устает от той ерунды, о которой говорят на балах и званых вечерах, на Уайтхолле, в здании Парламента и в Букингемском дворце. У него друзья в политических кругах и в разведывательном сообществе, следовательно, он учился в привилегированной частной школе, где познакомился с теми, под чьим началом ему предстояло впоследствии служить, где научился быть надежным, преданным короне.

– Если к этому еще добавить дислексию, – возбужденно воскликнул я, не в силах сдержаться, – помилуй Бог, он у нас в руках!

– О, я не упомянул о самой примечательной его черте, – сказал профессор Дэйр.

Он умолк, не лишенный театрального коварства.

– Какой, черт возьми? – нетерпеливо спросил я.

– Как я уже говорил, духовной.

Этот человек, подобно загадочному сфинксу, играл со мной как с дураком. И я, полный дурак, не смог устоять.

– Профессор, что вы имеете в виду?..

– Ну как же, разве это не очевидно? У этого человека есть вера, и он выражал ее всякий раз, когда наносил удар. Это его фундамент, его религия, его бог. Он искренне в это верит.

Должно быть, выражение моего лица развеселило Дэйра, и он наконец сжалился надо мной.

– Этот человек в первую очередь гуманист.

Гуманист? Гуманист-душегуб? В этот момент я подумал: «Прощай, Шерлок Холмс!»