Нола приготовилась выскочить из подсобки. Пускай прыщавый зовет полицию, если хочет. Но вдруг перед ней оказались алтарь, Распятие и ряды свечек.

– О нет! – пробормотала Нола.

– Салли, вам нехорошо?

Она обернулась. Вместо прыщавого охранника возник молодой блондин. В его синих глазах читалась неподдельная тревога. На блондине были джинсы и белая рубашка с закатанными рукавами.

Нола не ответила, молча поднялась и пошла прочь из церкви. Блондин последовал за ней и уже на улице произнес:

– Вы сегодня какая-то странная, Салли. Может, вам хочется излить душу?

Нола замедлила шаг.

– С чего это вы взяли?

– Просто сегодня вы совсем не так себя вели на работе. Вы уходили такая расстроенная, что я пошел за вами.

– Ну и как же я себя вела?

– В ваших глазах были отчаяние и страх. Сейчас они куда-то исчезли. Вы снова изменились.

– Вы можете выражаться конкретнее?

– Вы совсем не та женщина, с которой я проводил собеседование. Сначала вы казались серой мышкой, а потом вдруг осмелели. Я даже повелся на историю про то, как вы якобы работали фотомоделью. А потом Элиот рассказал про ваше с ним свидание. По его словам, вы были очень оживлены и танцевали буквально до упаду. Тут-то я и заподозрил…

Нола понятия не имела ни о каком Элиоте, но вспомнила: Дерри говорила, что Белла без ума от танцев. Наверно, этот Элиот, кто бы он ни был, встречался именно с Беллой.

– Ну а сейчас какой я вам кажусь?

– Сейчас вы серьезная. И речь у вас другая – и выговор, и словарный запас.

– Да, я всегда отличалась переменчивостью.

– Вероятно, именно этим вы меня и зацепили.

– Что вы имеете в виду?

– Я хочу, чтобы наши рабочие отношения перешли… ну, хотя бы в дружеские.

– Уговорили. Поедемте в «Вилледж». Разрешаю вам угостить меня капучино.

Тут Нола увидела свое отражение в витрине и даже вскрикнула.

– Ой, нет! В таких платьях в «Вилледж» являться не принято. Мне нужно переодеться. Давайте встретимся чуть позже.

– У меня другое предложение – давайте я поеду вместе с вами. Подожду, пока вы будете прихорашиваться.

– Думаете, я вас обману?

– Элиот предупреждал, что вы непредсказуемы.

– Поедем, если вам так угодно. Только я хочу сразу расставить все точки над «i». Не знаю, сколько мне отведено времени. А планов – не счесть. И заметьте: секс в повестке дня не фигурирует. Если вам хочется секса, поищите другой объект.

– Я хочу лишь провести с вами вечер, Салли. Мне никак не удается вас раскусить.

Нола решила, что этому парню можно указать место, не вдаваясь в излишние подробности.

– У меня, чтоб вы знали, неустойчивая психика. И предпочтения меняются со скоростью звука. Без всякого предупреждения, очень резко, я могу выбрать совершенно новый курс. Будьте готовы.

– Вы совсем не такая, как другие женщины. Меня это заводит.

– Имейте в виду: вы меня не заводите.

– Салли, я только…

– Называйте меня Нолой. Это мое прозвище.

– Господи, сколько же у вас прозвищ?

– А ничего, что некоторые коллекционируют банки из-под пива?

Они поймали такси, и Нола не дала Тодду расплатиться. Тодд помахал манекену в витрине ателье и сказал:

– Привет, Мерфи.

Нола округлила глаза.

– Что это вы делаете?

– Элиот упоминал, что вы рассказывали ему про особую охранную систему мистера Гринберга.

– По-моему, дико глупо – ставить в витрину манекен для охраны. А еще глупее напяливать на него полицейскую фуражку и давать ему имя. Очередной полый человек.

Тодд поспешно кивнул.

– Абсолютно с вами согласен.

– Не пойму только, почему Гринберг окрестил его Мерфи.

– Видимо, это намек на закон Мерфи. Помните: «Если есть вероятность того, что неприятность может произойти – она непременно произойдет». Наверно, ваш Гринберг – просто старый пессимист.

В квартире Нола усадила Тодда в гостиной, а сама пошла переодеваться в спальню. Она надела свою любимую джинсовую рубашку, джинсы, заляпанные краской, и сандалии.

Внезапно Нола увидела, что ее книги валяются на полу за кроватью. Когда только эта овца Салли усвоит: приличные люди не роются в чужих вещах!.. Нола собрала свое имущество, залезла на стул и спрятала на верхней полке платяного шкафа. Черт побери, для Нолы эти книги – один из немногих способов расширить горизонты, вырваться из ментальной ловушки. Ноле казалось, она заперта в одной клетке с четырьмя невидимыми животными; она ощущала необходимость быть осторожной, не ступать на чужую территорию – и не ступала. Так почему же остальные постоянно лезут на территорию Нолы? Она даже кулаки стиснула, так была сердита.

Нола вышла из спальни и, не взглянув на Тодда, скомандовала:

– Идемте.

– Вы чем-то расстроены?

– Идете вы или нет?

Они снова поймали такси. Нола терпеть не могла подземку, толпы людей ее нервировали. Она была втайне благодарна Тодду: уважая ее личное пространство, он уселся чуть поодаль. Нола вторично настояла на том, чтобы заплатить самой, однако в глубине души хотела, чтобы на сей раз раскошелился Тодд. Нет, нельзя допустить, чтобы он счел Нолу обязанной – даже в такой мелочи.

– Куда мы едем? – спросил Тодд.

– В «Дочь лошадника».

– А это еще что?

– Рассказ Дэвида Герберта Лоуренса. А еще – арт-кафе.

– Понятно. Должно быть, славное местечко – вы в первый раз за день улыбнулись.

В «Дочери лошадника» Нолу мигом обступили, стали спрашивать, где она столько времени пропадала, говорить, что соскучились по ее читкам и по ней самой. Нола обожала это место – здесь она чувствовала себя принадлежащей к писательской и актерской братии.

В ресторане шли перепланировочные работы, слышался стук молотков – строители делали проход в стене, за которой пустовала комната. Пахло заплесневелой штукатуркой. Сама кофейня была стилизована под старинное французское заведение. Столешницы представляли собой разделочные столы, вроде как на мясном рынке, стены были оклеены пожелтевшими французскими, немецкими, итальянскими газетами с целью придать всему помещению вид честной бедности, когда нет денег на нормальные обои. Стулья были разностилевые – частично деревянные, как из приличной столовой, частично – обмотанные проволокой для прочности. Вдоль одной стены вообще стояли скамейки, как в парке, и крохотные круглые столики. Лампы Тиффани распространяли красноватый свет, отблески падали на голый дощатый пол. Огромная кофемашина для эспрессо поблескивала крутыми боками, многочисленными рычагами и кнопками.

Нола заметила неодобрение в глазах Тодда.

– Знаю, знаю, это бутафория, – заявила Нола, не озаботившись понизить голос. – Но она мне по вкусу.

– Я же ничего не сказал!

– Зато в выражение лица всю экспрессию вложили.

– Какая кофемашина, такое и лицо, – сострил Тодд.

Нола вздохнула.

– Лапуля Нола!

Она сразу узнала голос, произнесший эти слова. Чуть обернулась, и сейчас же низкорослый толстяк в вельветовом пиджаке внакидку приложился губами к ее запястью.

– Лапуля Кирк! Чем живешь, чем дышишь?

– Тобой, – признался Кирк, глядя на Нолу сквозь толстые стекла очков. – Я все жду, когда же ты придешь ко мне в пятницу. Но ты, похоже, забыла, что по пятницам я устраиваю дома нечто особенное.

Нола представила Тодда и Кирка друг другу.

– Кирк преподает экономику в техническом колледже. Но его истинное призвание – это устроение пятничных вечеринок, и преподавательская работа нужна ему лишь для того, чтобы хватало денег. Знаете, Тодд, какой спрос на эти вечеринки? Все стремятся туда попасть. А Кирк бродит по городу и приглашает к себе всякого, кто хоть чем-то интересен или, по крайней мере, отличен от других.

– Я приглашаю вас обоих, – учтиво произнес Кирк. – Все, что требуется – принести бутылочку вина.

Он опять приложился к Нолиной руке и откланялся. Новой его жертвой стала очень худая и очень сутулая молодая женщина в этнической кофточке и кожаных сапогах. Сквозь гул и шум Нола расслышала: «…в пятницу вечером… бутылочку вина…».

Через минуту ее облапил хозяин заведения.

– Тебя Мейсон ищет. Насчет арендной платы.

– Я к ней как раз и шла. Сейчас, только выпью капучино да с нашими поздороваюсь. Знакомься, Эйб, это Тодд Крамер. Тодд, это Эйб Коломбо.

Тодд протянул руку, Эйб, вместо того, чтобы пожать, хлопнул его по открытой ладони, клюнул Нолу в щеку и вернулся на кассу.

– Эйб – это ведь уменьшительное от «Абрахам»? Тогда почему же он – Коломбо? – шепотом спросил Тодд.

Нола улыбнулась.

– Его отец – паршивая овца в семье. Женился на еврейке, шуму на всю Маленькую Италию наделал. Еврейка, к слову, красавица. Эйб пошел по папиным стопам. Вон его жена, Сара – столики обслуживает.

Нола находила забавным, что большинству посетителей официантки кажутся на одно лицо. Сама она их различала, несмотря на кукольный бело-розовый грим в тон передничкам, надетым поверх черных трико. На ногах у всех были черные балетки, и передвигались девушки бесшумно: скользили по залу, держа миниатюрные доски с мелками для записи заказов. На кожаном шнурке у каждой болтался блокнот.

Сара заметила Нолу и вручила Тодду доску и мел.

– Знаете, Нола, вас Норман Уолдрон уже несколько раз спрашивал. Он очередной опус сочинил, хочет вам показать.

– Я что-то закрутилась, – произнесла Нола. – Как только выдается свободная минутка – рисую. По тусовкам бегать, как раньше, времени нет.

Сара приняла заказ – две чашки капучино – и исчезла.

– Я смотрю, у вас тьма друзей, – прокомментировал Тодд.

– Приятелей, а не друзей, – поправила Нола. – Я ведь художница, мне необходимо общение с творческими людьми.

– Вы умеете рисовать? Не знал! А можно мне посмотреть ваши работы?

– То есть вы напрашиваетесь ко мне в студию, так я понимаю?

– Так.

– А в студии вам захочется выпить вина и взять меня прямо на полу, при свете свечей?

– Не путайте, пожалуйста, меня с Элиотом. Это Элиот слывет Дон Жуаном. Я совсем не такой – любого спросите. Вы – первая женщина, которой я заинтересовался с тех пор, как окончил колледж.

Нола рассмеялась.

– Это было не слишком давно!.. Ладно, покажу вам свои работы. Только имейте в виду: никаких глупостей.

Они вышли из кафе и направились по Хьюстон-стрит в Сохо, где Нола снимала часть мансарды у художницы по фамилии Мейсон. Сама Мейсон обнаружилась там же, сидящей на полу перед мольбертом, с косяком во рту. Очень курносая, с квадратным лицом, обрамленным тусклыми каштановыми волосами, Мейсон всегда напоминала Ноле пекинеса.

– Привет, – сказала Мейсон и неуверенно поднялась с пола. На Тодда она не обратила ни малейшего внимания, а Ноле шепнула: – Взгляни на мою последнюю работу. Я решила с цветом и формой маленько поиграть.

Нола бросила взгляд на композицию из квадратов и кругов, нанесенных на холст посредством красок-спреев, вроде тех, что используются для граффити.

– Оригинально. Мне нравится твоя техника, Мейсон. Очень современная, – произнесла Нола.

– Согласен, – вставил Тодд.

Мейсон едва не испепелила его взглядом и вновь обратилась к Ноле.

– Хочу достучаться до молодого поколения бунтарей.

Нола увлекла Тодда в свой угол, и Мейсон пулей выскочила из студии.

– Что это с ней? – удивился Тодд.

– Она не жалует мужчин.

– А вы?

– Не больше, чем женщин.

– На что вы намекаете?

– Я не намекаю, а констатирую.

– Господи, вы меня совсем запутали. Не поспеваю за ходом ваших мыслей.

– Извините, но менять этот ход для вашего удобства я не стану. Не поспеваете – значит, заблудитесь рано или поздно.

Тодд тряхнул головой.

– По-моему, это вы как раз и заблудились. Почему вы пытаетесь меня запутать, а?

– Я?

– Конечно. Вот мне уже три имени известно – Салли, Белла, Нола. Кто вы на самом деле?

– Я – это я. Что значит имя? Роза пахнет…

– Знаю, знаю – роза пахнет розой. Вам не надоели эти прятки?

Нола отвела взгляд.

– Вы вроде хотели посмотреть мои художества.

– Да вы просто как ртуть. Все время ускользаете сквозь пальцы.

– Вот, взгляните. Правда, это не новые работы. Я давно ничего не писала. Времени не было…

Нола принялась разворачивать холсты, стоявшие лицом к стене, и выстраивать их так, чтобы Тодду было удобно смотреть.

У него дух занялся.

Нола отлично знала: посторонним ее произведения, со всеми персонажами, предметами, существами из ночных кошмаров должны казаться иллюстрациями к Дантову «Аду». Сама Нола понятия не имела, откуда в ее голове берутся эти образы. Писала она всегда в исступлении, торопясь перенести на холст вереницы ассоциаций. Женщина без лица. Ребенок со смещенными щеками, лбом, подбородком, вперивший в зрителя взор мертвых глаз. Целая серия холстов на тему смерти – попытки совершить суицид разными способами. Эту серию Нола успела выполнить в масле. Но были и наброски – лицо с множеством ртов, каждый из которых искажен беззвучным воплем. Голова, расколотая тесаком.

– Нола, почему вы все это рисуете?

– Пытаюсь упорядочить эмоции. Такой способ обуздать некую сущность внутри меня. Я как бы вынимаю из разума и души весь ужас, рассматриваю его до тех пор, пока не пойму и смогу проанализировать. Ну а тогда уже он у меня под контролем.

Тодд качнул головой.

– Господь свидетель, я не понаслышке знаю, что такое пройти через ад, потерять себя… Но ЭТО… это будто из Зазеркалья привалило, прямо от старушки Алисы.

Нола кивнула.

– Знаете, Тодд, вы не такой, как другие мужчины, которые…

– Которые – что?

– Так, ничего. Забудьте.

– Которые обижали Салли?

– Кто и что вам напел? Что конкретно вы знаете?

Тодд указал на изображение девочки со смещенными чертами лица.

– Я просто догадался. По этой картине. Готов поставить десять против одного, что вы – не та и не то, чем кажетесь в настоящий момент.

– Так-так. Ну и чем же я кажусь?

– Умной, образованной женщиной без предрассудков и со способностями к живописи. Холодной, резкой интеллектуалкой.

– Допустим. А кто я тогда на самом деле? Кто скрывается за этой маской?

– Шалтай-Болтай.

– И вся королевская конница, и вся королевская рать…

– И даже все лошадники, вместе взятые…

Нола не сводила взгляда с женского лица, отраженного в треснутом зеркале.

– Не могут Шалтая, не могут Болтая, Шалтая-Болтая собрать.

– Вам не обязательно ломать себя. Я просто заигрался в слова. Я принимаю вас такой, какая вы есть.

– Но какая я? И какой вы? Расскажите.

– В каждом из нас скрыто несколько личностей. Одна личность на определенный период времени. Например, взять меня. В шестидесятые я активно выступал за прекращение войны во Вьетнаме. В семидесятые – играл в азартные игры. А сейчас я – уважаемый бизнесмен. И список, конечно, далеко не полон. То же касается любого человека.

Нола покачала головой.

– Нет, вы просто перечислили разные периоды человеческой жизни. Большинство людей, подобно бриллиантам, имеют грани. В каждой грани отражается свет. Я – другая. Я – как гладкая жемчужина, одна из пяти подвесок в колье.

– Этим-то вы меня и зацепили. Я взглянул на вас – и снова почувствовал интерес к жизни. Раньше это ощущение у меня появлялось, когда я делал очередную ставку. Для того и играл. Ну а как завязал с азартными играми – скис. Вы меня пробудили к жизни. Не стану утверждать, будто понимаю, что именно происходит. Ни черта я не понимаю! Но меня заводит ваша переменчивость. Только не обижайтесь! Я вовсе не считаю вас неврастеничкой. Вы кажетесь мне самой потрясающей женщиной в мире. Уж конечно, кто с вами жизнь свяжет – никогда не заскучает.

– Ну, на это рассчитывать у вас права нет.

– Может, и нет. А мечтать вы мне не запретите. С самого первого дня все мои мысли – только о вас.

Синие мальчишеские глаза смотрели с мольбой. Нола впервые заметила, что Тодд – симпатяга.

Она позволила обнять себя. Тодд вдохновился, сжал ее крепче. Нола не ответила на его поцелуй, но и не оттолкнула его. Правда, когда он положил ладонь на ее грудь, Нола испугалась. Напряглась, как струна. Она хотела, чтобы Тодд продолжил ласки и поцелуи, однако знала: если расслабится, если потеряет контроль, на волю выйдет другая личность.

Почему, ну почему Нола не может остаться в сознании, отдать тело тому, кто ей приятен? Как несправедливо, что она обречена получать жизненный опыт лишь из книг! Как ей хочется всем телом ощутить тепло этого человека!

Тодд увлек ее на кушетку. Нола изо всех сил держалась. Пусть, пусть он овладеет ею! Но одна мысль о полноценной близости заставила ее окаменеть. Восторг, который нарастал в Ноле, вдруг куда-то делся, она стала холодной, бесчувственной и уже знала: она не ощутит ни возбуждения, ни боли. Тогда-то дверь и приоткрылась, и та, другая, выпихнула Нолу вон.

Джинкс лежала на кушетке, на спине. На ней пыхтел какой-то тип, шарил меж бедер. Джинкс стиснула его запястье, вонзилась ногтями в плоть. Вскочила.

– КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ДЕЛАЕШЬ?

– Я хочу тебя. Я по тебе с ума схожу.

Джинкс с гадливостью отбросила его руку, ударила по лицу.

– СУКИН СЫН! ЛАПИЩИ СВОИ ГРЯЗНЫЕ УБЕРИ!

Тодд попятился, бормоча:

– Господи! Еще одна!

Джинкс запустила в Тодда стулом. Тодд увернулся, а стул угодил в одну из картин Нолы. Тодд схватил Джинкс за руки, распял на кушетке. Она лягалась, плевалась, вопила, извивалась, пытаясь освободиться. Но Тодд был сильнее.

– Я тебя убью! Ты – труп! – орала Джинкс. – Застрелю тебя, урод! У меня револьвер есть! Я тебе мозги вышибу!

– Может, обсудим все спокойно?

– Ты меня чуть не изнасиловал – и хочешь это обсуждать?

– Я действовал по твоему согласию. Что с тобой, Нола? Что не так?

Джинкс вдруг обмякла. Гнева как не бывало. Она огляделась и поняла, в чем дело. Обычно (по словам Дерри) с мужчинами связывалась Белла. Сегодня этой же фигней решила заняться Нола. Сперва она впуталась в историю с охранником, теперь вот с этим типом.

Тодд сильнее сжал ей запястья. Джинкс не могла шевельнуться. Никто не смеет лишать ее свободы. Боль – пустяк, Джинкс почти не чувствует ее, разве что некое слабое онеменение. А вот невозможность двинуться вселяет в Джинкс панику. Ей кажется, что ее душат.

– Ладно, давай поговорим, – прохрипела Джинкс. – Отпусти меня.

Мужчина поднялся с кушетки, по-прежнему стискивая запястья Джинкс. Она дышала тяжело, словно после бега. Она знала, что причина – ярость. Какого черта этот тип не отпускает Джинкс? Словно прочтя ее мысли, незнакомец осторожно ослабил хватку.

Она прошлась по студии, вглядываясь в картины Нолы. Они пугали. Изображенные были ей смутно знакомы. Добравшись до девочки со смещенными чертами лица и мертвыми глазами, Джинкс вздрогнула. Она словно увидела саму себя в зеркальном коридоре. Тогда Джинкс схватила нож и располосовала картину. Она металась по студии, вспарывала холсты, а если Тодд приближался к ней – набрасывалась с ножом и на него. Только Тодд всякий раз как-то умудрялся увернуться. Наконец, все картины, включая те, что написала Мейсон, были искромсаны.

Тодд давно уже прекратил попытки остановить Джинкс. Он сидел на кушетке и наблюдал. Покончив с картинами, Джинкс остановилась посреди студии, обессиленная и опустошенная.

– Ну что, полегчало? – спросил Тодд.

– Заткнись!

– Вы, похоже, излили ярость до капли. Вам должно было стать легче. Вы готовы разговаривать спокойно?

– Это с тобой, что ли?

– Хотя бы и со мной.

– Вы все одинаковые, только одно на уме. Вы нас, женщин, используете, а потом бросаете, как старые тачки, на свалке.

– Нола, это не разговор.

– Заткнись, я сказала! Слышать ничего не желаю!

Джинкс вновь кинулась на него с ножом. Тодд отскочил, но она успела задеть его левую руку. Проступила кровь.

– Что, получил? Так-то лучше. Тебе к лицу красное. Я ухожу. Только попробуй пойти за мной – укокошу!

Джинкс отшвырнула нож и бросилась вон. За дверью торчала похожая на мопса тетка в заляпанных краской джинсах. Увидев Джинкс, она крикнула:

– Эй, Нола! Куда ты? А парень твой где?

Джинкс было некогда отвечать курносой тетке. Она выскочила на улицу и пешком проделала весь путь до Вашингтон-сквер-парк. Остановилась, добравшись до детской игровой площадки.

В песочнице мальчик терроризировал девочку. Паршивый недоносок! Вырастет очередной мерзавец, насильник, извращенец. Вот зачем он топчет песочные куличики, а? Девочке это надоело, она толкнула пухлую ножку в сандалике. Мальчик дернул ее за волосы. Джинкс приблизилась. Мальчик, наскучив топтать куличики, шел к качелям.

Фред, отчим Салли, бывало, драл ее за волосы, спускал с нее трусишки и, уложив к себе на колени животом вниз, лупил по попке. Джинкс отлично помнила торчавший вверх твердый член Фреда. Уже тогда, в детстве, она не чувствовала особенной боли, и Фред лупил ее подолгу, с остервенением, а когда отпускал, Джинкс видела, что член у него больше не торчит. Глаза отчима подергивались особой поволокой. Такие же были сейчас глаза у мальчика. Джинкс подскочила к нему, схватила за шею и начала душить.

Другие дети завопили в ужасе. Джинкс растерялась, я воспользовалась заминкой и задвинула Джинкс. Потом отпустила ребенка и сбежала. Обычно я не вмешиваюсь, но сегодня Джинкс перешла все границы. Душить детей – это слишком. Мне отчетливо представился зал суда и приговор: сто лет заключения в камере-одиночке. Хороши бы мы были там впятером!

На Макдугал-стрит я заскочила в телефонную будку и принялась звонить Роджеру на работу. Я сообщила Мэгги, что Джинкс пыталась убить маленького мальчика и надо поторопиться с лечением. Роджер был в больнице, и Мэгги велела ехать прямо туда – она, Мэгги, встретит меня у служебного входа.

Меня трясло. Неужели вот эти самые – мои! – руки кромсали картины, а позже душили ребенка? Нужно что-то делать. Но что? Может, Нола правильно решила с суицидом? Может, лучше нам всем умереть? Я отбросила эту мысль. Должен быть другой способ. Роджер – вот кто нас спасет.

На случай, если Салли завладеет телом прежде, чем я доберусь до Роджера, я вырвала листок из Нолиного блокнота и написала: «Когда прочтешь это, беги в психиатрическую больницу, где практикует Роджер. Мэгги ждет тебя у служебного входа».

Сначала я хотела поймать такси, но прикинула: этак мы разоримся, и поехала на автобусе. Записку я крепко держала в руке – специально для Салли. Все наши беды из-за нее. Не будь Салли такой рохлей, давно бы уже загнала Джинкс куда поглубже. Самое обидное, что расхлебывать приходится мне. По милости Джинкс у меня ни минуты покоя. Я вынуждена отслеживать эту маньячку, улаживать проблемы, выпутывать Салли из переплетов. Вот если бы мне стать настоящей! Я закрыла глаза, представила: я лечу, как вольная птица, все выше и выше, к самому солнцу… Размечталась! Птицу подбили, она рухнула, снова угодила в клетку обратной стороны разума Салли.

Салли обернулась к Тодду – надо же было выяснить, почему он пошел за ней в церковь – и вдруг обнаружила, что едет в автобусе, одетая в заляпанные краской джинсы. Она огляделась – не заметил ли кто из пассажиров ее шока? Где она была столько времени? Чем занималась? И куда везет ее автобус? Сколько на этот раз длился провал? Часы показывали 17.31. Последнее, что помнила Салли – как вошла в церковь Святого Михаила в 14.23 и обнаружила, что за нею вошел Тодд. А вдруг прошло не три часа, а больше суток? Почему Салли одета в грязные джинсы? Впрочем, у нее хватило сил не заметаться, не запаниковать публично.

Скоро стало ясно, что в ближайшее время провал ей не грозит. Салли чуть расслабилась, вздохнула свободнее. Прижалась лбом к оконному стеклу. Может, сойти на ближайшей остановке, позвонить доктору Эшу? Хотя… он занят, стоит ли его отвлекать? С другой стороны, Салли понятия не имеет, что с ней происходило в течение целых трех часов. Она стиснула кулаки и обнаружила, что в руке держит некую бумажку. Развернула ее, прочла.

«Пожалуйста, Господи! Не дай случиться беде! Я ведь хорошая. Я добрая. Я никому не желаю зла», – мысленно молилась Салли.

Она подняла взгляд. Автобус приближался к психиатрической больнице. Салли вскочила, заторопилась к выходу.

Она прошла пешком от Пятой авеню до Лексингтон-авеню, тиская в кулаке записку. Снова прочла ее. Почерк незнакомый. Уверенный, с сильным нажимом, без наклона. Будто не написано, а напечатано. У самой Салли буквы пляшут, заваливаются влево и вправо. Вдобавок они такие мелкие, что в свое время Салли умещала на одной странице целую лекцию, на которую у других учеников уходило три-четыре страницы. Определенно, записка написана посторонним человеком. Салли проскользнула через вертушку у больничного входа. Мэгги уже ждала ее.

– Как самочувствие? – осведомилась Мэгги.

– Потряхивает что-то.

– Кто…

– Я – Салли, – сказала Салли и сунула Мэгги скомканную записку.

Мэгги только головой покачала.

– Вам, должно быть, несладко пришлось, Салли.

– Я очень извиняюсь. Не хотела беспокоить доктора по пустякам…

– Никакого беспокойства нет. Звоните в любое время суток.

Мэгги провела ее в прохладную смотровую комнату, где все – стены, потолок, мебель, ширмы – были белого цвета.

– Передохните пока. Доктор Эш занят с пациентом. Освободится минут через пять.

– Самое интересное, Мэгги, я не знаю, почему я здесь. Не знаю, что случилось, кто написал записку. Может, зря я пришла. Только отвлекаю доктора. Мне стыдно.

– Раз вы пришли, значит, причина точно есть. И нечего стыдиться, Салли. Доктор Эш вам поможет.

– Ох, скорей бы. Я боюсь. Пожалуйста, не закрывайте дверь.

Салли села на стул с низкой спинкой, прислонилась затылком к стене. Ее познабливало. Она всегда нервничала в больничной обстановке.

Через пару минут ее взбудоражил разговор из коридора. Две женщины, проходя мимо смотрового кабинета, заглянули внутрь. Одна была в больничной униформе, вышивка на кармашке гласила: «П. Даффи, медсестра». Вторая женщина была в обычной одежде. Увидев, как встрепенулась Салли, обе поспешно дали разворот на сто восемьдесят градусов.

– Это и есть мультяшка? – донеслось до Салли.

Судя по звукам, женщины разговаривали теперь в соседней комнате.

– Так Эш считает.

– Брр. Даже представить жутко.

– Успокойся. Мультяшек не существует.

– Да, но ведь Эш…

– Лучше вспомни, что было с Эшем, пока ему не попалась эта невротичка. Сама знаешь: любой психиатр рано или поздно устает от шизиков да типов с маниакально-депрессивным синдромом. Тогда-то он и начинает выискивать что-нибудь экзотическое.

– Думаешь, она простая симулянтка?

– Ну почему сразу симулянтка? Всякому известно: истерический невротик чувствует именно то, что требуется его лечащему врачу. И ведет себя соответственно. Все симптомы такому персонажу врач навязывает. Они ж внушаемые, невротики эти. А невротички – и подавно. Пока эта Портер не появилась, Эш сам в пациенты годился. Потому что чем лучше психиатр, тем выше для него риск заполучить синдром эмоционального выгорания.

Затем дверь закрылась, и Салли больше ничего не слышала. А может, ей весь разговор померещился?

Открылась другая дверь, и в коридор вышла худенькая девочка-подросток с затравленным взглядом, жидкими прямыми волосами и вся в прыщах. Девочку сопровождала Мэгги.

Салли поспешно опустила взгляд, чтобы не встретиться глазами с девочкой. Ей ни с кем не хотелось говорить. После услышанного от медсестры Даффи и ее приятельницы у Салли было одно желание – поскорее смыться.

Скоро за ней пришла Мэгги.

– Ну, Салли, как поживаете? – бодро начал Роджер Эш. – У вас все в порядке?

– Голова раскалывается.

– Несколько минут назад она себя нормально чувствовала, – встряла Мэгги.

Доктор Эш поднялся, лично усадил Салли в кресло.

– Что-то случилось, да?

– Я слышала разговор сестры Даффи и еще другой женщины. Они обсуждали расщепленное сознание. Сказали, истерические невротички все делают, чтоб врачу угодить. Чтоб симптомы… ну, это… совпадали. А я ничего такого не делала, доктор. Клянусь! Я не симулянтка. Я правда не знаю, что у меня в голове творится, но там ужас какой-то! Ад!

– Ох уж эта Даффи! Вот у кого язык без костей. Будь моя воля, я бы ее давно уже…

– Ой, как больно! Голова болит! Сил нет терпеть!

На темя давило что-то вроде бетонной плиты, мозги завязывались в узел. От боли волосы шевелились, тянулись к макушке, словно под действием статического электричества.

– Началось! ЭТО началось! Я ничего не могу сделать!

Роджер Эш взял Салли за руку.

– Не сопротивляйтесь, Салли. Расслабьтесь. Забудьте все глупости, что наговорили сестра Даффи и ее подруга. Мы это после обсудим. Мэгги, дайте, пожалуйста, стакан воды.

Салли еще видела, как Мэгги пошла за водой, потом перед глазами все поплыло, голоса врача и медсестры стали звучать будто издалека, а в голове закрутились в разных направлениях, на разных скоростях колесики. Меньшие колесики были встроены в большие, и Салли постепенно относило от центра – себя самой – к периферии.

Доктор Эш что-то говорил ей, тщился достучаться, однако Салли не могла удерживаться в центре. Ее зацепило вторым колесом, затем – третьим. Некоторое время она вращалась, потом – лежала без движения, наблюдая в центре мутное пятно. Ее затошнило, но прежде, чем наступил провал, Салли успела подумать: придет день, когда она сможет спросить: «Почему вы перегорели, Роджер Эш?»