Когда стремительность ваших желаний гонит ваши мысли в девяносто раз скорее, нежели движется ваша повозка, – горе тогда истине! и горе повозке со всем ее оснащением (из какого бы материала оно ни было сделано), на которое вы изливаете неудовольствие души своей!

Так как в состоянии гнева я никогда не делаю широких обобщений ни о людях, ни о вещах, то единственным моим выводом из происшествия, когда оно случилось в первый раз, было: «поспешишь, людей насмешишь»; – во второй, в третий, в четвертый и в пятый раз я по-прежнему держался в рамках факта и, следовательно, винил за него только второго, третьего, четвертого и пятого почтаря, не простирая своих порицаний дальше; но когда несчастье повторилось со мной после пятого в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый и в десятый раз, без единого исключения, я не могу уже не охватить в своем суждении всей нации, выразив его такими словами:

– У французской почтовой кареты всегда что-нибудь не в порядке, когда она трогается в путь.

Мысль эту можно выразить еще и так:

– Французский почтарь, не отъехав даже трехсот ярдов от города, непременно должен слезть с козел.

Какая там беда опять? – Diable! – – – веревка оборвалась, узел развязался! – – скоба выскочила! – – колышек надо обстрогать – – гвоздик, винтик, рычажок, ремешок, пряжка или шпенек у пряжки в неисправности.

Как ни верно все это, а никогда я не считаю себя вправе подвергать за такие несчастья отлучению карету или ее кучера. – – Мне и в голову не приходит клясться именем бога живого, что я скорее десять тысяч раз пройду пешком (или что пусть я буду проклят), чем когда-нибудь сяду в такую колымагу. – – Я спокойно принимаю вещи так, как они есть, и всегда готов к тому, что вдруг не хватит гвоздика, винтика, рычажка, ремешка, пряжки или шпенька у пряжки, или же они окажутся в неисправности. И это – где бы я ни путешествовал – – поэтому я никогда не горячусь и, невозмутимо принимая все, что встречается мне на пути, будь то плохое или хорошее, – я еду дальше. – Поступай и ты так, приятель! – сказал я. – Потеряв целых пять минут на то, чтобы слезть с козел и достать засунутую им в каретный ящик краюху черного хлеба, он только что взобрался на свое место и ехал шажком, смакуя свой завтрак. – – Ну-ка, приятель, пошибче! – сказал я с живостью и самым убедительным тоном, ибо звякнул в переднее окошечко монетой в двадцать четыре су, позаботившись повернуть ее к нему широкой стороной, когда он оглянулся. Шельмец меня понял, потому что растянул рот от правого уха до левого и показал на своей грязной роже ряд таких жемчужных зубов, что иная королева отдала бы за них все свои драгоценности! – —

Праведное небо! / Какой жевательный аппарат!

\ Какой хлеб! – —

Когда он проглотил последний кусок, мы въехали в город Монтрей.