Глава тридцать вторая
На мосту Шамплейна мигали огоньки снегоуборщиков.
В час пик машины ехали бампер к бамперу, и в зеркале заднего вида Гамаш видел громадный снегоуборочный плуг, тоже застрявший в пробке.
Оставалось только ползти вместе со всеми. Рана на лице у Гамаша пульсировала, но он старался не обращать на это внимания. Труднее было не вспоминать о том, как это случилось. Он заставил себя вернуться мыслями к разговору с Андре Пино, единственным живым человеком, знавшим пятерняшек и их родителей. Он создал в представлении Гамаша образ горечи, утраты и крайней нищеты.
Дом Уэлле должен был заполниться орущими детьми. Но вместо этого там остались только Мари-Ариетт и Исидор. И сам дом, где царили недомолвки и легенды. О чуде, дарованном, а потом проданном. О девочках, спасенных от жестокой нищеты и жадных родителей.
Был создан миф. Чтобы продавать билеты и фильмы и еду в столовой «Пятерняшки». Чтобы продавать книги и открытки. Продавать образ Квебека как просвещенной, прогрессивной, богобоязненной, богоугодной страны.
Страны, где Бог ходит среди людей, исполняя желания тех, кто ползет на окровавленных коленях.
Эта мысль всколыхнула что-то в голове у Гамаша, наблюдавшего за тем, как нетерпеливые водители пытаются переезжать из полосы в полосу, полагая, что смогут вырваться немного вперед в этом сплошном потоке. Словно чудо, припасенное для другой полосы, вдруг произойдет и все машины впереди исчезнут.
Гамаш смотрел на дорогу и думал о чудесах и мифах. И о том, как Мирна описывала ему тот момент, когда Констанс впервые призналась ей, что она вовсе не Пино, а одна из пятерняшек Уэлле.
Мирна сказала, что перед ней как будто материализовалась греческая богиня. Гера. А позднее Тереза Брюнель указала, что Гера не просто какая-то богиня, а главная. Могущественная и завистливая.
Мирна возразила, сказав, что назвала первое имя, пришедшее ей в голову. С тем же успехом она могла назвать Афину или Афродиту. Вот только она не сделала этого. Мирна назвала величественную и мстительную Геру.
Гамашу не давал покоя вопрос, хотела ли Констанс рассказать Мирне о том, что с ней сделали. Может быть, ее отец. Или о том, что сделала она или все они с кем-то другим.
Констанс хранила тайну. Это было очевидно. И Гамаш не сомневался, что она наконец собиралась поделиться своей тайной, бросить альбатроса к ногам Мирны.
Что, если Констанс Уэлле прежде поделилась с кем-то еще? С кем-то, кому она доверяла? Но с кем? Кого, кроме Мирны, могла Констанс считать человеком, достойным доверия?
Судя по всему, такого человека не существовало. Дядюшка Андре не видел их много лет и вообще не казался их большим поклонником. Соседей сестры держали на почтительном расстоянии. Священник, отец Антуан, если бы Констанс почувствовала склонность к исповеди или задушевной беседе ради спасения души, скорее всего, воспринял бы ее как товар, и не более того. Ничего человеческого или божественного.
Гамаш мысленно вернулся к самому началу дела. Он снова и снова обдумывал его. И неизменно возникал вопрос: действительно ли Мари-Констанс Уэлле была последней из сестер? Или же одна из них избежала смерти? Сфабриковала свою смерть, изменила имя. Зажила собственной жизнью.
Сделать это в пятидесятые – шестидесятые годы было гораздо проще. Даже в семидесятые. До появления компьютеров, до возникновения жестких требований к документации.
А если одна из пятерняшек все еще оставалась жива, то могла ли она убить сестру, чтобы заставить ее замолчать? Чтобы сохранить свою тайну?
Но что это была за тайна? Что одна из сестер все еще жива? Что она сфабриковала свою смерть?
Глядя на стоп-сигналы машины впереди, заливающие его лицо красным светом, Гамаш вспомнил, о чем говорил отец Антуан. Им пришлось бы похоронить кого-то другого.
Может быть, в этом и состояла тайна? Не в том, что одна из сестер оставалась живой, а в том, что похоронили кого-то другого?
Старший инспектор совсем забыл, что находится на мосту, в нескольких метрах от края, а далеко внизу течет полузамерзшая река. Его ум теперь занимала другая загадка. Он снова вернулся к делу и стал искать пожилую женщину. Лет восьмидесяти. Нескольких пожилых мужчин он знал: священник отец Антуан, дядюшка Андре Пино. Но ни одной женщины, кроме Рут.
Пару мгновений Гамаш забавлялся мыслью, что Рут и в самом деле пропавшая пятерняшка. Не воображаемая сестра, как заявляла поэтесса, а настоящая. Возможно, это объясняло, почему Констанс посетила Рут, завязала что-то вроде дружбы с озлобленной старухой, которая написала глубокомысленное стихотворение – на смерть кого? Виржини Уэлле.
Возможно ли такое? Может ли Рут Зардо быть Виржини, которая не упала с лестницы, а прокопала кроличью нору и вышла в Трех Соснах?
Хотя мысль понравилась Гамашу, пришлось ее отвергнуть. Жизнь Рут Зардо, невзирая на все ее ворчливые требования не вмешиваться в ее личные дела, вообще-то, была довольно прозрачной. Ее семья переехала в Три Сосны, когда Рут была ребенком. Хотя арест Рут и мог стать забавным действом, Гамаш скрепя сердце заставил себя отказаться от неожиданной идеи.
Внезапно его посетила другая мысль. На периферии дела Констанс имелась еще одна пожилая женщина. Та, которая жила вместе с мужем в соседнем доме и которую как-то раз пригласили на веранду выпить стакан лимонада. Которая дружила (насколько это было возможно) с очень замкнутыми сестрами.
Не могла ли она быть Виржини? Или даже Элен? Бежавшей от жизни пятерняшек Уэлле? Покинувшей их общую жизнь через могилу?
И тут он понял: кроме слов соседки, утверждавшей, что дальше веранды ее не приглашали, у них нет никаких подтверждений этого. Может быть, она была больше чем соседкой. Возможно, сестры не случайно переехали в соседний дом.
Наконец Гамаш преодолел мост. Он повернул на первом же съезде и припарковался на обочине, чтобы позвонить Лакост.
– Данные вскрытия подтверждают причину смерти, – ответила она из дома. – Возможно, их подделали, но мы оба понимаем, что это гораздо труднее, чем кажется.
– Доктор Бернар мог бы такое устроить, – сказал Гамаш. – И мы знаем, что образ пятерняшек Уэлле поддерживался всей мощью правительства. Вот тебе возможное объяснение, почему свидетельство о смерти имеет такой туманный характер: говорится о несчастном случае, но есть намек и на самоубийство.
– Но зачем им соглашаться на такое?
Это был хороший вопрос. Гамаш посмотрел на засохший сэндвич с сыром, лежащий на соседнем сиденье. Белый хлеб чуть подвял под целлофаном. Снег скапливался на лобовом стекле, и старший инспектор включил дворники, чтобы его смахнуть.
Зачем Виржини могло понадобиться фабриковать собственную смерть и почему Бернар и правительство стали бы помогать ей в таком деле?
– Я думаю, можно понять побудительные причины Виржини, – сказал Гамаш. – Похоже, публичная жизнь повредила ей больше, чем остальным сестрам.
Лакост задумчиво произнесла:
– А соседка, если это и в самом деле Виржини, она замужем. Может быть, Виржини знала: единственная надежда жить нормальной жизнью – это начать все заново, с чистого листа. Другим человеком.
– Как ее зовут?
Он услышал, как Лакост щелкает по клавишам в поисках нужного файла.
– Аннетт Мишо.
– Если она Виржини, то Бернар и правительство должны были ей помочь, – сказал Гамаш, размышляя вслух. – Почему? Возможно, не по доброй воле. Вероятно, у Виржини имелся на них какой-то компромат. И она грозила предать его гласности.
Он снова вспомнил маленькую девочку, выглядывающую из дверей своего дома. Ее несчастное лицо перед камерой, лицо, умоляющее о помощи.
Если он прав, то Виржини Уэлле, одна пятая часть чуда, возможно, была также убийцей. Даже двойным убийцей. Одно убийство она совершила много лет назад, чтобы бежать, а другое – несколько дней назад, чтобы сохранить свою тайну.
– Я поговорю с ней сегодня еще раз, patron, – сказала Лакост.
Гамаш услышал в трубке вопли и смех маленьких детей Лакост и посмотрел на часы на приборном щитке. Половина седьмого. Неделя до Рождества. Сквозь очищенный от снега полумесяц на лобовом стекле он видел освещенную фигуру пластмассового снеговика и бегущие огоньки перед заправкой.
– Я сам, – сказал он. – К тому же мне ехать ближе. Я только что пересек мост.
– Вечер будет долгим, шеф, – заметила Лакост. – Позвольте мне.
– Вечер будет долгим для нас обоих, – сказал Гамаш. – Я сообщу тебе, что удастся узнать. А ты пока попытайся собрать побольше информации о мадам Мишо и ее муже.
Он отключился и повернул назад, в сторону Монреаля. К забитому машинами мосту. Медленно двигаясь по мосту в город, он думал о Виржини, которая, может быть, и бежала, но всего лишь в соседний дом.
Гамаш съехал с моста, некоторое время петлял по узеньким дорожкам и наконец оказался у дома Уэлле. У темного дома. У черной дыры в веселом квартале, готовящемся к Рождеству.
Он остановил машину возле дома Мишо. Тропинка была расчищена, одно из деревьев в переднем дворике украшено яркими рождественскими лампочками. В доме горел свет, хотя занавески были задернуты. Дом казался теплым, притягательным.
Дом, как и все другие на улице. Один среди равных.
Не этого ли так хотели знаменитые пятерняшки? Не известности, а общества? Быть нормальными? И если так, если он нашел давно потерянную пятерняшку, то она воплотила свою мечту в жизнь. Даже решилась на убийство ради мечты.
Гамаш позвонил, и дверь ему открыл человек лет восьмидесяти. Открыл без малейших колебаний, не думая, что человек по другую сторону может желать ему зла.
– Oui?
На месье Мишо были кардиган и серые фланелевые брюки. Выглядел он аккуратно и по-домашнему. Седые усы опрятно подстрижены, в глазах ни тени подозрения. Напротив, он смотрел на Гамаша так, словно ожидал от него лучшего, а никак не худшего.
– Месье Мишо?
– Oui?
– Я один из полицейских, расследующих то, что случилось в соседнем доме, – сказал Гамаш, показывая удостоверение. – Вы позволите мне войти?
– Да ведь вы ранены.
Этот голос прозвучал из-за спины месье Мишо. Старик отступил, и на передний план вышла его жена.
– Входите, – сказала Аннетт Мишо Гамашу.
Старший инспектор, забывший о своем лице и окровавленной рубашке, смутился. Двое пожилых людей сочувственно смотрели на него. Сочувственно по отношению к нему, а не к себе.
– Чем мы можем вам помочь? – спросил месье Мишо, пока его жена вела их по коридору в гостиную. Елка стояла украшенная, с включенной гирляндой. Под ней лежало несколько подарков в обертке, а на каминной полке висели два носка. – Может, вам нужен бинт?
– Нет-нет, со мной все в порядке, merci, – заверил его Гамаш.
Мадам Мишо предложила взять его куртку, и он снял ее и отдал хозяйке.
Мадам Мишо была невысокая и пухлая, в домашнем платье, теплых носках и тапочках.
В доме пахло обедом, и Гамаш подумал о засохшем сэндвиче с сыром в холодной машине.
Мишо сели бок о бок на диване и выжидательно уставились на старшего инспектора.
Трудно было представить людей, менее похожих на убийц. Но Гамаш за свою долгую карьеру арестовал множество убийц, казавшихся невинными овечками. И он знал, что сильное, ужасное чувство, приводящее к последнему удару, может жить в ком угодно. Даже в таких милых людях. Даже в этом милом доме с запахом жаркого.
– Вы давно здесь живете? – спросил он.
– О, уже пятьдесят лет, – ответил месье Мишо. – Мы купили этот дом, когда поженились в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году.
– В пятьдесят девятом, Альбер, – поправила его мадам.
Виржини Уэлле умерла 25 июля 1958 года. А Аннетт Мишо поселилась здесь в 1959 году.
– И детей у вас нет?
– Нет, – ответил месье.
Гамаш кивнул:
– А когда сюда приехали ваши соседки, сестры Пино?
– Тому уже двадцать три года, – сказал месье Мишо.
– Как точно, – с улыбкой заметил Гамаш.
– Мы, разумеется, думали о них, – сказала мадам. – Вспоминали.
– И что вы вспоминали?
– Они были идеальные соседи, – ответила она. – Тихие. Замкнутые. Как и мы.
«Как и мы», – подумал Гамаш, глядя на нее. Она и в самом деле подходила по возрасту и телосложению. Он не спрашивал, годится ли ее темперамент для убийства. Темперамент не имел значения. Большинство убийц сами удивлялись тому, что совершили. Неожиданной вспышке страсти, неожиданному удару. Неожиданному переходу от добра ко злу.
Планировала ли она убийство, или оно произошло неожиданно для нее и Констанс? Может быть, она пошла в соседний дом и там узнала, что Констанс намеревается вернуться в деревню и рассказать все Мирне. Не из вредности, не для того, чтобы напакостить сестре, а чтобы освободиться наконец.
Виржини освободилась с помощью преступления, Констанс собиралась освободиться с помощью правды.
– Вы дружили с ними? – спросил Гамаш.
– Скорее, были в дружеских отношениях, – ответила мадам Мишо.
– Но, насколько я понимаю, они приглашали вас выпить, посидеть.
– Один раз. На лимонад. Вряд ли этого достаточно для дружбы.
Ее глаза, по-прежнему теплые, были весьма зоркими. Как и ее мозг.
Гамаш наклонился вперед и полностью сосредоточился на мадам Мишо.
– Вы знали, что они пятерняшки Уэлле?
Оба Мишо вздрогнули. Брови месье Мишо в удивлении взлетели вверх. Но брови мадам Мишо опустились. Его выражение отражало эмоции, а ее – работу мысли.
– Пятерняшки Уэлле? – повторила она. – Пятерняшки Уэлле? – На сей раз акцент был сделан на слове «пятерняшки».
Гамаш кивнул.
– Но это невозможно, – сказал Альбер.
– Почему? – спросил Гамаш.
Мишо пробормотал что-то невнятное, его мысли опережали слова. Он повернулся к жене:
– Ты знала?
– Нет, конечно. Я бы тебе сказала.
Гамаш откинулся на спинку стула, глядя, как они переваривают информацию. Они казались искренне ошеломленными, вот только чем: новостью об Уэлле или той новостью, что Гамаш знает?
– И вы ничего такого не подозревали? – спросил он.
Они отрицательно покачали головой, все еще не в силах произнести хоть слово. Для их поколения такая новость была равносильна сообщению, что с ними соседствуют марсиане. Нечто знакомое и в то же время чуждое.
– Я видел их как-то раз, – сказал месье Мишо. – Мать возила нас в их дом. Они выходили в начале каждого часа и прохаживались вдоль ограды, махали людям. Удивительно. Покажи месье, что у тебя есть.
Мадам Мишо поднялась, и мужчины тоже встали. Минуту спустя она вернулась:
– Вот. Мои родители купили это в сувенирном магазине.
Она протянула Гамашу пресс-папье с фотографией, запечатлевшей хорошенький маленький коттедж и пять сестер перед ним.
– Мои родители тоже водили меня взглянуть на них. Сразу после войны. Я думаю, мой отец повидал столько ужасов, что ему хотелось увидеть что-то вселяющее надежду.
Рассмотрев фотографию, Гамаш вернул пресс-папье.
– Они и вправду жили в соседнем доме? – спросил месье Мишо, осознав наконец слова Гамаша. – И мы знали пятерняшек?
Он перевел взгляд на жену. Ее что-то беспокоило. В отличие от мужа она помнила цель визита Гамаша.
– Она ведь умерла не потому, что была пятерняшкой? – спросила она.
– Мы не знаем.
– Но это же было так давно, – сказала она, глядя ему в глаза.
– Что было давно? – спросил Гамаш, не отводя взгляда. – Они могли вырасти, могли изменить имена, но они все равно навсегда остались бы пятерняшками. Их судьбу ничто не могло изменить.
Месье Мишо пробормотал:
– Не могу поверить. Пятерняшки.
Арман Гамаш покинул их уютный дом. Его куртка пропиталась ароматом жаркого, и этот запах преследовал его до самой машины.
Он вернулся на мост Шамплейна, трафик к исходу часа пик стал пожиже. У Гамаша не было уверенности, что он приблизился к разгадке. Может быть, он создает собственный миф? Пропавшая пятерняшка? Восставшая из мертвых? Еще одно чудо.
– Где он теперь? – спросил Франкёр.
– На мосту Шамплейна, – ответил Тесье. – Направляется на юг. Думаю, возвращается в деревню.
Франкёр откинулся на спинку кресла и уставился на Тесье, но инспектор знал этот взгляд. На самом деле старший суперинтендант не видел его – он обдумывал что-то свое.
– Почему Гамаш все время туда возвращается? Что там есть такого?
– Судя по делу убитой пятерняшки, у нее там жила подружка.
Франкёр кивнул, но рассеянно. Он думал.
– Мы уверены, что это Гамаш? – спросил Франкёр.
– Он. Мы отслеживаем его сотовый и машину. Отсюда он отправился на встречу с одним человеком по имени… – Тесье посмотрел в свои записи, – Андре Пино. Потом он звонил Изабель Лакост, расшифровка разговора у меня здесь. После этого вернулся в дом, где произошло убийство, и разговаривал с соседями. Недавно уехал. Похоже, он полностью сосредоточен на деле пятерняшки.
Франкёр вытянул губы трубочкой и кивнул. Они находились в его кабинете, при закрытых дверях. Время подходило к восьми, но Франкёр еще не собирался домой. Он должен был убедиться, что все в состоянии готовности. Что они ничего не упустили. Что все случайности предусмотрены. Единственным пятнышком на чистом горизонте оставался Арман Гамаш. Но Тесье только что сказал, что это пятнышко исчезло в той деревне, в черной дыре.
Франкёр знал, что должен бы испытывать облегчение, но у него в желудке обосновалось какое-то тошнотное ощущение. Должно быть, он настолько привык к своей связке с Гамашем, к постоянной борьбе, что не мог поверить в ее окончание.
Франкёр хотел верить в это. Однако Сильвен Франкёр был осторожным человеком, и хотя все свидетельствовало об одном, его внутренний голос говорил нечто другое.
Если бы Арман Гамаш действительно шагнул через край, то это произошло бы помимо его воли. Он до последнего старался бы удержаться, повсюду остались бы следы его ногтей. Франкёр чувствовал тут какую-то хитрость. Он только не знал какую.
«Все равно уже слишком поздно», – напомнил он себе. Но беспокойство не покидало его.
– Здесь, в управлении, он заходил к Жану Ги Бовуару, – сказал Тесье.
Франкёр подался вперед:
– И?..
Когда Тесье рассказал ему о том, что произошло, Франкёр успокоился.
Вот они, следы ногтей. Идеальная конструкция. Гамаш подтолкнул Бовуара, а Бовуар подтолкнул Гамаша.
И оба наконец-то полетели в пропасть.
– Бовуар не доставит нам никаких проблем, – сказал Тесье. – Теперь он сделает все, что мы ему скажем.
– Хорошо.
Франкёру от Бовуара требовалась всего одна вещь.
– Есть еще кое-что, сэр.
– Что?
– Гамаш ездил в ЗООП, – сообщил Тесье.
Лицо Франкёра посерело.
– Почему, черт побери, ты не сказал об этом в первую очередь?
– Да ничего не случилось, – поспешил успокоить его Тесье. – Он не вышел из машины.
– Ты уверен? – Франкёр сверлил Тесье глазами.
– Абсолютно. У нас есть записи с камер наблюдения. Он просто сидел и смотрел. Поблизости похоронены Уэлле, – объяснил Тесье. – Он ездил в тот район. Поэтому и оказался там.
– Он ездил в ЗООП, потому что знает, – сказал Франкёр.
Его глаза заметались, словно следуя за мыслями в попытке проследить за быстро перемещающимся врагом.
– Merde, – прошептал он, потом перевел взгляд на Тесье. – Кто еще знает о его поездке?
– Никто.
– Говори мне правду, Тесье. Без вранья. Кому еще ты сказал?
– Никому. Послушайте, это не имеет значения. Он даже из машины не выходил. Не вызывал директора. Никому не звонил. Просто сидел. Что он может знать?
– Он знает об участии Арно! – закричал Франкёр, потом взял себя в руки и глубоко вздохнул. – Он просчитал связь. Не знаю как, но просчитал.
– Возможно, он подозревает, – сказал Тесье, – но, даже если он знает об Арно, всего ему знать не дано.
Франкёр опять устремил вдаль беспокойный взгляд.
«Где ты, Арман? Ты ведь не сдался до конца, да? Что там происходит в твоей голове?»
Но тут Франкёра осенило. Возможно, провал плана взорвать плотину, смерть Одри Вильнёв и даже тот факт, что люди Тесье промахнулись, бросая ее тело, – возможно, это тоже знак свыше.
Это означает, что, даже если Гамаш вычислил участие Арно, дальше он не пошел. Тесье прав. Одного Арно недостаточно. Пусть Гамаш подозревает об участии Арно, но всей картины он все равно не представляет.
Гамаш остановился перед правильной дверью, но пока не подобрал к ней ключа. Теперь время на их стороне. А у Гамаша оно истекает.
– Найди его, – велел Франкёр.
Тесье не ответил, и Франкёр посмотрел на него. Тесье оторвал взгляд от своего смартфона:
– Не получится.
– Что значит «не получится»?
Голос Франкёра звучал тихо, он полностью владел собой. Паника прошла.
– Мы его видели, – заверил своего босса Тесье. – Но потом сигнал исчез. Я думаю, это хороший знак, – поспешно добавил он.
– Каким образом потеря сигнала от старшего инспектора Гамаша за считаные часы до начала может быть хорошим знаком, притом что он явно обнаружил связь Арно с планом?
– Сигнал не отключили – он исчез, значит Гамаш находится в районе, который не покрывается спутниками. В той деревне.
То есть он не запутывает следы.
– Как называется деревня? – спросил Франкёр.
– Три Сосны.
– Ты уверен, что Гамаш там?
Тесье кивнул.
– Хорошо. Продолжай наблюдение.
Если он там, он все равно что мертв. Мертв и похоронен в деревне, с которой даже связи нет. Оттуда Гамаш не может им угрожать.
– Как только он покинет эту деревню, немедленно извести меня.
– Да, сэр.
– И никому не говори про ЗООП.
– Да, сэр.
Франкёр проводил Тесье взглядом. Гамаш подобрался близко. Очень близко. До правды ему оставалось несколько метров. Но он остановился и дальше не пошел. А теперь они загнали его в угол, в какую-то забытую богом деревеньку.
– Наверное, вам было больно, – сказал Жером Брюнель, закончив обследовать глаза и рану Гамаша. – Сотрясения нет.
– Жаль, – сказала Тереза, которая сидела за кухонным столом и наблюдала за ними. – Вбить немного здравого смысла в его голову не помешало бы. Какого черта вам понадобилось выяснять отношения с инспектором Бовуаром? В особенности сейчас?
– Трудно объяснить.
– Попробуйте.
– Послушайте, Тереза, разве это сейчас важно?
– Он знает, что вы делаете? Что мы делаем?
– Он не знает даже, что сам делает, – сказал Гамаш. – От него не может исходить никакой угрозы.
Тереза Брюнель хотела сказать что-то, но, посмотрев на выражение его лица и на синяки, передумала.
Николь спала наверху. Они уже поели, но оставили кое-что и для Гамаша. Он принес в гостиную поднос с супом, свежим багетом, паштетом и сыром и сел у огня. Жером и Тереза присоединились к нему.
– Может, разбудить ее? – спросил Гамаш.
– Агента Николь? – с тревогой в голосе спросил Жером. – Да я ее только-только уговорил лечь. Давайте насладимся покоем.
Заправляя в рот очередную ложку чечевичного супа, Гамаш подумал: как странно, что никто не называет Николь по имени. Иветт. Все звали ее либо Николь, либо агент Николь.
Не личность и уж конечно не женщина. Всего лишь агент – не больше.
Когда с обедом и посудой было покончено, они сели за чай в гостиной. Если обычно они выпивали по бокалу вина за обедом или коньячок после, то сегодня никто даже не вспомнил об этом.
Не такая ждала их ночь.
Жером посмотрел на часы.
– Почти девять. Я, пожалуй, попытаюсь поспать немного. А ты, Тереза?
– Сейчас приду.
Они проводили взглядом Жерома, который поднялся в спальню, потом Тереза повернулась к Арману:
– Почему вы ходили к Бовуару?
Гамаш вздохнул:
– Должен был попробовать. Еще раз.
Несколько долгих секунд она смотрела на него.
– Вы хотите сказать, в последний раз? Думаете, другого шанса у вас не будет?
Гамаш не ответил. Тереза почесывала Анри за ушами и на загривке, а пес постанывал от удовольствия и улыбался.
– Вы правильно поступили, – сказала она. – Чтобы не осталось никаких сожалений.
– А у вас? У вас есть сожаления?
– Я сожалею, что втянула в это Жерома.
– Его втянул я. Не вы, – сказал Гамаш.
– Но я могла бы сказать свое «нет», – возразила Тереза.
– Наверное, никто из нас не предполагал, что мы придем к такому результату.
Суперинтендант Брюнель оглядела гостиную с ее выцветшими чехлами, удобными креслами и диванами. С книгами, виниловыми пластинками и старыми журналами. С камином и окнами, выходящими с одной стороны в темный задний сад, а с другой – на деревенский луг.
И на три громадные сосны с рождественскими гирляндами, раскачивающимися на ветру.
– Если уж все неизбежно должно прийти к этому, то мы нашли неплохое место, чтобы его дождаться.
Гамаш улыбнулся:
– Вы правы. Но мы, конечно, не ждем сложа руки. Мы принимаем меры, чтобы дать им отпор. Точнее, меры принимает Жером. А я всего лишь мускулы нашей операции.
– Так и есть, mon beau, – сказала Тереза самым своим покровительственным тоном.
Гамаш пристально посмотрел на нее:
– Жером в порядке?
– Вы хотите знать, готов ли он? – спросила Тереза.
– Oui.
– Он нас не подведет. Он знает: все зависит от него.
– И от агента Николь, – добавил Гамаш.
– Oui. – Однако в ее голосе не было уверенности.
Гамаш понял, что даже тонущие не спешат хвататься за спасательный круг, если его бросает Николь. И он не мог их винить. Он и сам не спешил.
Он не забыл, что она появилась в гостинице Габри, когда ей нечего было там делать. Нечего с их точки зрения. Но она явно преследовала какие-то свои цели.
Нет, Арман Гамаш не забыл этого.
Когда Тереза Брюнель ушла наверх, Гамаш подложил еще полено в камин, приготовил кофе и отправился на улицу выгуливать Анри.
Пес мчался вперед, пытаясь поймать снежки, которые бросал ему Гамаш. Стояла идеальная зимняя ночь. Не слишком холодная. Безветренная. Снег продолжал падать, но ослабел. И Гамаш подумал, что до полуночи снегопад прекратится вовсе.
Он откинул голову назад, открыл рот и ощутил на языке крупные снежинки. Не слишком твердые. Не слишком мягкие.
Такие, как надо.
Он закрыл глаза и почувствовал, как снежинки падают на веки. Словно крохотные поцелуи. Так целовали его Даниель и Анни, когда были детьми. И так целовал их он.
Гамаш открыл глаза и продолжил медленную прогулку по чудной маленькой деревне. Еще один круг. И еще. Проходя мимо домов, он заглядывал в окна, проливавшие медовый свет на снег. Увидел пишущую Рут, склонившуюся над белым пластиковым столом. Роза сидела на столе, смотрела. Может быть, даже диктовала.
Идя по кругу, он увидел Клару – она читала у камина, свернувшись в уголке дивана и накинув на ноги одеяло.
Увидел Мирну, которая ходила туда-сюда перед окнами на своем чердаке – готовила чай, потом наливала себе.
Он услышал смех из бистро и увидел там рождественскую елку в углу, подсвеченную и веселую. Посетители доедали поздний обед, выпивали. Разговаривали о прошедшем дне.
Он увидел Габри в гостинице – тот заворачивал рождественские подарки. Окно, вероятно, было чуть-чуть приоткрыто, потому что он слышал, как Габри своим чистым тенором напевал «Гуронскую рождественскую песню». Видимо, репетировал для рождественской службы в маленькой церкви.
Гамаш шел и тоже напевал себе под нос.
Время от времени к нему возвращалась мысль об убийстве Констанс Уэлле. Но он прогонял ее. Приходили мысли об Арно и Франкёре. Но он и их гнал.
Он думал о Рейн-Мари. И об Анни. И о Даниеле. И о том, какой он счастливый человек.
А потом он вместе с Анри вернулся в дом Эмили.
Пока все спали, Арман смотрел на огонь и думал. Снова и снова перебирал в голове подробности дела Уэлле.
А около одиннадцати часов вечера он начал делать записи. Сидел, исписывая страницу за страницей.
Огонь в камине погас, но Гамаш даже не заметил.
Наконец он разложил все, что написал, по конвертам, надел куртку, ботинки, шапочку и варежки. Попытался разбудить Анри, но пес храпел, отдувался и ловил во сне снежки.
Поэтому Арман ушел один. Дома Трех Сосен уже погрузились во тьму. Все спали. Гирлянды на трех громадных соснах погасли. Снег прекратился. На небе горело множество звезд. Гамаш опустил два конверта в почтовый ящик и вернулся в дом Эмили. Он сожалел только об одном – что не получилось купить рождественские подарки для жителей деревни. Но он надеялся, что они его поймут.
Через час Жером и Тереза, спустившись в гостиную, увидели спящего в кресле Армана. Анри похрапывал у его ног. В пальцах Гамаш сжимал авторучку, а на полу лежал адресованный Рейн-Мари конверт, соскользнувший с подлокотника.
– Арман! – Тереза прикоснулась к его руке. – Просыпайтесь.
Гамаш резко проснулся и выпрямился, чуть не ударив Терезу головой. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.
Николь, громко топая, спустилась по лестнице, не то чтобы взъерошенная, но слегка растрепанная.
– Время, – сказала Тереза.
Она почти торжествовала. Явно чувствовала облегчение.
Ожидание закончилось.
