Глава тридцать первая
Эксперт протянул Гамашу отчет и шапочку:
– Готово.
– Есть что-нибудь?
– На шапочке обнаружены три существенных контакта. Не считая, конечно, вашей собственной ДНК.
Он неодобрительно посмотрел на Гамаша, который загрязнил вещественное доказательство.
– А кто остальные?
– Ну, я бы сказал, что шапочка побывала в руках более чем у трех человек. Я нашел следы ДНК целой группы людей и по крайней мере одного животного. Возможно, случайный контакт, имевший место много лет назад. Ее взяли, возможно, даже носили. Но недолго. Она принадлежала кому-то еще.
– Кому?
– Я к этому и веду.
Эксперт смерил Гамаша раздраженным взглядом. Старший инспектор жестом велел ему продолжать.
– Так вот, как я уже говорил, имели место три существенных контакта. Один из них посторонний, а два других – родственники.
Гамаш подумал, что посторонний, скорее всего, Мирна, которая держала шапочку и даже пыталась ее надеть.
– Одно из совпадений относится к жертве.
– Констанс Уэлле, – сказал Гамаш. Его это не удивило, но для полной уверенности требовалось подтверждение. – А другое?
– Вот тут-то и начинается самое интересное и трудное.
– Вы сказали, что они родственники, – поторопил его Гамаш, надеясь избежать долгой и несомненно увлекательной лекции.
– Так оно и есть. Но другая ДНК старая.
– Насколько старая?
– Я бы сказал, несколько десятков лет. Точнее определить нельзя, но родство тут несомненное. Может, брат и сестра.
Гамаш опустил взгляд на ангелов:
– Брат и сестра? А родитель и его ребенок?
Эксперт немного подумал и кивнул:
– Тоже возможно.
– Мать и дочь, – пробормотал Гамаш себе под нос.
Значит, они не ошиблись. Буквы «МА» подразумевали «ма». Мари-Ариетт связала шесть шапочек. По шапочке для дочек и одну для себя.
– Нет, – возразил эксперт. – Не мать и дочь, а отец и дочь. Старая ДНК почти наверняка мужская.
– Pardon?
– С полной уверенностью я вам, конечно, не могу сказать, – ответил эксперт. – Я пишу об этом в отчете. Эта ДНК взята с волоса. Я бы сказал, что много лет назад шапочка принадлежала мужчине.
Гамаш вернулся в свой кабинет.
В отделе никого не осталось. Даже Лакост ушла. Он позвонил ей из машины от дома священника и попросил найти Андре Пино. Теперь больше, чем когда-либо прежде, Гамаш хотел поговорить с человеком, который знал Мари-Ариетт. Но, помимо этого, Пино знал также Исидора и девочек.
Отец и дочь, сказал эксперт.
Гамаш представил себе Исидора с распростертыми руками, благословляющего детей. Выражение самоотречения на его лице. Может быть, он не благословлял, а просил у них прощения?
«И когда мы снова встретимся, прощенные и простившие…»
Не потому ли ни одна из них не вышла замуж? Не потому ли они вернулись только для того, чтобы убедиться, что он мертв?
Не потому ли Виржини покончила с собой?
Не потому ли они ненавидели мать? Не за то, что она сделала, а за то, чего не сумела сделать? И правда ли, что государство, такое надменное и бесцеремонное, на самом деле спасло девочек, забрав их из мрачного фермерского дома?
Гамаш помнил радость на лице Констанс в тот момент, когда отец зашнуровывал на ней коньки. Старший инспектор принял это за чистую монету, но теперь его одолели сомнения. Он расследовал немало дел, связанных с насилием над детьми, и знал: оказавшись в одной комнате с обоими родителями, ребенок почти наверняка бросится в объятия насильника.
Попытка ребенка подольститься. Не такое ли выражение он видел на лице маленькой Констанс? Не истинную радость, а деланую, вызванную отчаянием и жизненным опытом?
Гамаш посмотрел на шапочку. Ключ к их дому. Впрочем, не стоило делать поспешных умозаключений, которые могут оказаться далекими от истины. И все же… не эту ли тайну скрывала от всех Констанс? Тайну, с которой она хотела наконец покончить?
Но это не объясняло убийства. Или объясняло. Неужели он пропустил что-то существенное или не уловил важной связи?
Гамаш все яснее понимал, что необходимо поговорить с дядюшкой пятерняшек.
Лакост сообщила ему по электронной почте, что, кажется, нашла дядюшку. Может, это и не тот Пино – фамилия-то распространенная, однако возраст совпадает, и он переехал в маленькую квартирку как раз четырнадцать лет назад. Время переезда соответствует времени смерти Исидора и продажи фермы. Лакост спросила, не хочет ли Гамаш, чтобы она поговорила с Пино, но он отправил ее домой. Отдохнуть. Он сам поговорит с Пино по пути в Три Сосны.
На его столе лежало оставленное Лакост досье, включая адрес месье Пино в восточной части Монреаля.
Гамаш медленно развернул кресло спиной к пустому и темному отделу и посмотрел в окно. Солнце садилось. Он взглянул на часы – 4:17. Время захода. Но все равно каждый день казалось, что солнце садится слишком рано.
Он сидел, легонько покачиваясь в кресле и глядя на Монреаль. Такой беспорядочно застроенный. Искони такой. Но еще и динамичный. Живой и суматошный.
Ему доставляло удовольствие смотреть на Монреаль.
Он размышлял, не сделать ли одну вещь, которая может обернуться ужасной глупостью. Мысль была далеко не рациональная, но ведь и родилась она не в голове.
Старший инспектор собрал бумаги и вышел, не оглянувшись. Он не стал запирать дверь своего кабинета, даже закрывать ее не стал. Нет нужды. Он сомневался, что вернется.
В лифте он нажал кнопку «вверх», а не «вниз». Доехав до нужного этажа, вышел из кабины и уверенно зашагал по коридору. В отличие от его отдела тут находилось немало людей. Он шел, и агенты смотрели на него со своих кресел. Некоторые потянулись к телефонной трубке.
Но старший инспектор не обращал на них внимания. Он шел прямо к цели. Дойдя до места, он не постучал – открыл дверь и решительно закрыл ее за собой.
– Жан Ги.
Бовуар, сидевший за своим столом, поднял голову, и у Гамаша сжалось сердце. Жан Ги шел на дно. Он совсем опустился.
– Идем со мной, – попросил Гамаш.
Он полагал, что его голос будет звучать как обычно, и удивился, услышав шепот, едва различимые слова.
– Уходите, – сказал Бовуар, тоже очень тихо, и повернулся спиной к старшему инспектору.
– Идем со мной, – повторил Гамаш. – Прошу тебя, Жан Ги. Еще не поздно.
– Зачем? Чтобы вы еще какое-то время поиграли со мной? – Бовуар обратил на Гамаша злобный взгляд. – Еще больше меня унизили? Идите вы в жопу.
– Они украли файлы у психотерапевта, – сказал Гамаш, приближаясь к этому молодому человеку, сильно постаревшему за последнее время. – Они знают наши слабые места. Твои, мои. Лакост. Всех.
– Они? Кто такие «они»? Постойте, не говорите мне. Они – значит не вы. И больше ничто не имеет значения, верно? Великий Арман Гамаш непорочен. Вся вина лежит на «них». Всегда на «них». Так вот, забирайте вашу долбаную идеальную жизнь, ваш идеальный послужной список и выметайтесь отсюда. Я для вас – кусок говна, прилипший к подошве. Я недостаточно хорош для вашего отдела. Для вашей дочери. И я недостаточно хорош, чтобы меня спасать.
Последние слова Бовуар произнес едва слышно. Горло его сжалось, и слова вышли с трудом. Бовуар поднялся. Его исхудавшее тело сотрясалось.
– Я пытался… – начал Гамаш.
– Вы меня бросили. Оставили умирать на той фабрике.
Гамаш открыл рот, но что он мог сказать? Что он спас Бовуара? Оттащил его в безопасный угол. Остановил кровотечение. Позвал помощь.
Что в том не было его вины?
Пока Арман Гамаш жив, он будет видеть не рану Жана Ги, а его лицо. Страх в его глазах. Страх смерти. Такой внезапной. Такой неожиданной. Эти глаза умоляли Гамаша хотя бы не оставлять его одного. Умоляли остаться.
Он цеплялся за руки Гамаша, и старший инспектор по сей день чувствовал его потные теплые ладони. Жан Ги не произнес тогда ни слова, но его глаза кричали.
Арман Гамаш поцеловал Жана Ги в лоб, пригладил его растрепанные волосы. Прошептал на ухо успокоительные слова. И ушел. Чтобы помочь остальным. Он был их командиром. Он привел их сюда, где их ждала засада. Он не мог оставаться с одним раненым агентом, как бы ни любил его.
Его и самого ранили в тот день. Он чуть не умер. Тогда с ним рядом была Изабель Лакост. Она смотрела ему в глаза, держала за руку и слышала его шепот: «Рейн-Мари».
Она его не бросила. Он познал невыразимую мудрость поговорки «На миру и смерть красна». А потом он понял, какое, вероятно, невыразимое одиночество чувствовал Бовуар.
Арман Гамаш знал, что изменился. На бетонный пол упал один человек, а подняли уже другого. Но еще он знал, что Жан Ги Бовуар так и не смог подняться. Он остался привязанным к окровавленному полу фабрики своей болью и болеутоляющими средствами, своей зависимостью и узами отчаяния.
Гамаш снова заглянул в его глаза.
Теперь они были пустыми. Даже гнев казался всего лишь отголоском прежнего. В них не осталось никаких чувств. Только сумрак.
– Идем со мной, – сказал Гамаш. – Позволь мне помочь тебе. Еще не поздно. Прошу тебя.
– Анни выгнала меня, потому что вы ей сказали.
– Ты знаешь ее, Жан Ги. Лучше, чем когда-либо смогу узнать я. Ты знаешь, ее ни к чему нельзя принудить. Это почти убило ее, но то, что она сделала, она сделала из любви к тебе. Она отказалась от тебя, потому что хотела, чтобы ты обратился за помощью и избавился от пагубной привычки.
– Я принимаю болеутоляющие, – отрезал Бовуар. Это тоже был их старый спор. Мрачный танец двоих мужчин. – По предписанию врача.
– А это? – Гамаш поднял пузырек с транквилизаторами со стола Бовуара.
– Это мое. – Бовуар выбил пузырек из руки Гамаша, и таблетки рассыпались по столу. – Вы забрали у меня все и оставили мне только это. – Жан Ги схватил пузырек и швырнул его в Гамаша. – Вот оно. Все, что у меня есть. А теперь вы и это хотите забрать.
Бовуар был изможден, его трясло. Но он не отступал перед более сильным физически человеком.
– Вы знали, что другие агенты называли меня вашей сукой, потому что я вечно лебезил перед вами?
– Никто тебя так не называл. Тебя все уважали.
– Называли. Называли. Но больше не называют! Я был вашей сукой. Лизал вам задницу, юлил. Надо мной смеялись. А после той операции вы всем рассказывали, что я трус…
– Никогда!
– Говорили, что я сломался. Что от меня никакого толку…
– Никогда!
– Отправили меня к психиатру, потом на реабилитацию, словно я какой-то слабак. Вы унижали меня.
Все это время он теснил Гамаша назад. С каждой фразой делал шаг вперед. И снова вперед. Пока старший инспектор не уперся спиной в тонкую стену кабинета Бовуара.
А когда идти было уже некуда, Жан Ги Бовуар залез под пиджак Гамаша и вытащил его пистолет.
А старший инспектор, хотя и мог его остановить, ничего не сделал.
– Вы оставили меня умирать, потом сделали посмешищем.
Гамаш почувствовал, как ствол «глока» упирается ему в живот, и сделал резкий вдох, когда Бовуар нажал еще сильнее.
– Я отстранил тебя лишь временно, – с трудом выдавил из себя Гамаш. – Я приказал тебе вернуться на реабилитацию, чтобы тебе помочь.
– Анни меня бросила, – сказал Бовуар, и его глаза наполнились слезами.
– Она тебя любит, но она не смогла бы жить с наркоманом. Ты наркоман, Жан Ги.
Бовуар еще сильнее вжал пистолет в живот Гамаша. Тот уже еле дышал, но не сопротивлялся.
– Она любит тебя, – повторил он хрипло. – Ты должен обратиться за помощью.
– Вы оставили меня умирать, – произнес Бовуар срывающимся голосом. – На полу. На этом грязном долбаном полу.
Навалившись на Гамаша, Бовуар заплакал. Он ощущал небритым лицом ткань пиджака Гамаша, вдыхал запах сандалового дерева. И розовой воды.
– Я пришел за тобой, Жан Ги. – Губы Гамаша шевелились у самого уха Бовуара, слова были едва слышны. – Идем со мной.
Рука Бовуара сместилась, палец на спусковом крючке напрягся. Но Гамаш по-прежнему не сопротивлялся, не отбивался от Бовуара.
«И когда мы снова встретимся, прощенные и простившие…»
– Мне очень жаль, – сказал Гамаш. – Я бы отдал жизнь, чтобы спасти тебя.
«Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно?»
– Слишком поздно, – приглушенно произнес Бовуар в плечо Гамашу.
– Я тебя люблю, – прошептал Гамаш.
Жан Ги отпрыгнул назад и взмахнул пистолетом, ударив Гамаша по щеке. Тот покачнулся и ухватился за стену, чтобы не упасть. Повернувшись, Гамаш увидел, что Бовуар навел на него «глок» и его рука ходит из стороны в сторону.
Гамаш знал, что по другую сторону двери находятся агенты, которые могли бы войти. Остановить происходящее. Но они ничего этого не сделали.
Он выпрямился и вытянул вперед руку, залитую его собственной кровью.
– Я мог бы вас убить, – сказал Бовуар.
– Oui. И может быть, я заслужил это.
– Никто бы не стал меня винить. Никто бы меня не арестовал.
И Гамаш знал, что это правда. Он только думал, что если его когда-нибудь убьют, то не в управлении Квебекской полиции и не рукой Жана Ги Бовуара.
– Я знаю, – тихо произнес старший инспектор. Он сделал шаг к Бовуару, и тот не отступил. – Как же ты, наверное, одинок.
Он смотрел в глаза Жана Ги, и сердце его обливалось кровью из-за того мальчишки, которого он оставил.
– Я мог бы вас убить, – повторил Бовуар еще тише.
– Да.
Арман Гамаш стоял лицом к лицу с Жаном Ги. Пистолет почти касался его белой рубашки, забрызганной кровью.
Гамаш протянул вперед правую руку, которая больше не дрожала, и ощутил холод металла.
Он обхватил своей рукой руку Жана Ги. Она была холодная, как пистолет. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и наконец Жан Ги отпустил пистолет.
– Оставьте меня, – сказал он безжизненным голосом.
– Идем со мной.
– Уходите.
Гамаш убрал пистолет в кобуру и пошел к двери. Остановился:
– Мне жаль.
Бовуар стоял посреди кабинета, такой усталый, что даже не было сил отвернуться.
Старший инспектор Гамаш покинул кабинет и прошел мимо группы агентов – некоторым из них он читал лекции в академии.
Арман Гамаш всегда придерживался старомодных убеждений. Он верил, что свет победит тьму. Что доброта сильнее жестокости, что великодушие существует даже в самых жутких местах. Он верил, что зло не всесильно. Но, глядя на этих молодых мужчин и женщин, которые могли предвидеть, что его разговор с Бовуаром закончится трагедией, и ничего не предприняли, чтобы предотвратить такой исход, старший инспектор Гамаш спрашивал себя, не ошибался ли он прежде.
Может быть, темнота иногда одерживает победу. Может быть, зло всесильно.
Он прошел по коридору к лифту, нажал кнопку «вниз» и в уединении кабины закрыл лицо руками.
– Вы уверены, что вам не нужен врач?
Андре Пино стоял у дверей ванной комнаты, сложив руки на широкой груди.
– Нет, все будет в порядке.
Гамаш плеснул еще воды себе в лицо, чувствуя, как она жалит рану. Вокруг водостока завихрилась розоватая жидкость, потом исчезла. Он посмотрел в зеркало и увидел свое отражение: рваная рана на скуле, свежий синяк.
Ничего, заживет.
– Вы говорите, поскользнулись на льду? – Месье Пино подал Гамашу чистое полотенце, и старший инспектор приложил его к лицу. – Я тоже так поскальзывался. Главным образом в барах после хорошей выпивки. Другие ребята тоже поскальзывались. По всему городу. Иногда нас арестовывали за это.
Гамаш улыбнулся и поморщился. Снова улыбнулся.
– Лед – штука предательская, – согласился старший инспектор.
– Maudit tabarnac, ваша правда, – сказал Пино, направляясь по коридору в кухню. – Пиво?
– Non, merci.
– Кофе?
Предложение было сделано без энтузиазма.
– Пожалуй, стаканчик воды.
Попроси Гамаш разрешения воспользоваться туалетом, Пино и то проявил бы больше воодушевления. Но он налил в стакан воду, достал кубики льда. Один кинул в воду, а остальные завернул в полотенце. И то и другое дал старшему инспектору.
Гамаш поменял лично́е полотенце на полотенце со льдом, прижал его к лицу и сразу же почувствовал себя лучше. У Андре Пино явно имелся опыт в таких делах.
Старик открыл банку пива, подтащил стул и сел рядом с Гамашем за стол с ламинированной столешницей.
– Так что, patron, – сказал он, – вы хотели поговорить об Исидоре и Мари-Ариетт? Или о девочках?
Позвонив в дверь, Гамаш представился и объяснил, что хочет задать несколько вопросов о месье и мадам Уэлле. Его авторитет был несколько подорван тем фактом, что он выглядел так, будто только что подрался в баре.
Однако Андре Пино, похоже, не находил в этом ничего необычного. Гамаш в машине пытался привести себя в порядок, но безуспешно. Если бы время не поджимало, он поехал бы домой переодеться.
Теперь, сидя в кухне с наполовину онемевшим лицом и прихлебывая холодную воду, он снова начинал чувствовать себя компетентным и уверенным.
Месье Пино развалился на стуле, выпятив грудь и живот. Крепкий, энергичный, многое повидавший. Ему, вероятно, перевалило за семьдесят, но он выглядел человеком без возраста, почти бессмертным. Гамаш не представлял, кто или что могло бы его свалить.
Старший инспектор повидал немало квебекцев, подобных Пино. Жилистые мужчины и женщины, рожденные для присмотра за фермой, лесом, животными и самими собой. Сильные, крепкие, самодостаточные. Племя, ныне почти вытесненное изнеженными горожанами.
К счастью, людей вроде Андре Пино это не волновало. А если и волновало, то они поскальзывались на льду так, что с ними падал и горожанин.
– Вы помните пятерняшек? – спросил Гамаш и положил пакет со льдом на стол.
– Забыть их трудно, но я видел-то их всего ничего. Они жили в парке аттракционов – правительство построило его для них в Монреале. Но они приезжали на Рождество и на недельку-другую летом.
– Наверное, здорово, когда у тебя есть свои собственные местные знаменитости.
– Пожалуй. Правда, никто не считал их местными. В городе продавались сувениры от пятерняшек Уэлле, их именами называли мотели и кафе. Столовая «Пятерняшка» и всякое такое. Но местными они быть перестали. Совсем.
– А друзья у них были? Соседские ребята, с которыми они гуляли?
– Гуляли? – усмехнулся Пино. – Девочки не гуляли. Они жили по расписанию. На них посмотришь – настоящие английские принцессы.
– Значит, никаких друзей?
– Только те, которым киношники платили для съемок.
– А девочки знали?
– Что их друзей покупают? Вероятно.
Гамаш вспомнил, что говорила Мирна о Констанс. Что той не хватало общества. Не сестер – они-то всегда рядом, – а хотя бы одного друга, которого не нужно покупать. Даже Мирне Констанс платила за сеансы. Правда, потом Констанс перестала платить, а Мирна ее не бросила.
– И какие они были?
– Нормальные, по-моему. Держались друг за дружку.
– Заносчивые? – спросил Гамаш.
Пино заерзал на стуле:
– Не могу сказать.
– Вам они нравились?
Этот вопрос привел Пино в замешательство.
– Вы, вероятно, были ровесниками… – попробовал еще раз Гамаш.
– Я чуть помладше. – Пино усмехнулся. – Я не такой старый, как может показаться.
– Вы с ними играли?
– В хоккей иногда. Когда девочки приезжали зимой на Рождество, Исидор подбирал команду. Все хотели быть Ракетой Ришаром, – сказал Пино. – Даже девочки.
Гамаш заметил в нем небольшую перемену.
– Вы ведь любили Исидора, да?
Андре хмыкнул:
– Он был такая бестия. Его словно из земли вытащили, как здоровенный грязный старый пень. Ручищи громадные.
Пино положил собственные немалые руки на стол, посмотрел на них и улыбнулся. Как и у Исидора, улыбка у него была щербатой, но искренней. Он покачал головой:
– Неразговорчивый был. Удивлюсь, если насчитаю, что за последние десять лет он сказал мне больше пяти слов.
– Насколько я понимаю, вы жили с ним.
– Кто вам сказал?
– Приходской священник.
– Антуан? Вот ведь старая кумушка, всегда сплетничает. Он и мальчишкой таким же был. Играл вратарем, знаете ли. Из-за лени – чтобы не бегать. Сидел в воротах, как паук в паутине. У нас от него мурашки по коже бегали. А теперь заправляет в той церкви и дерет с туристов денежки за показ места, где крестили пятерняшек. Даже могилу Уэлле им показывает. Правда, теперь-то мало кто ими интересуется.
– Они так и не приезжали навестить отца, когда повзрослели?
– Антуан и об этом вам рассказал?
Гамаш кивнул.
– Что ж, он прав. Но все было нормально. Мы с Исидором вполне справлялись. Он, знаете ли, в день своей смерти корову доил. Ему почти девяносто стукнуло, и он прямо там и скопытился. – Пино рассмеялся, поняв, что сказал. – Скопытился у коровьих копыт. – Он отхлебнул пива и улыбнулся. – Надеюсь, долголетие у нас семейное. Я бы тоже хотел так помереть.
Он оглядел маленькую аккуратную кухню и вспомнил, где находится. И как, скорее всего, умрет. Хотя Гамаш подозревал, что скопытиться у коровьих копыт не так забавно, как может показаться.
– Вы помогали ему на ферме? – спросил Гамаш.
Пино кивнул:
– А еще наводил чистоту и готовил. Исидор неплохо управлялся со всякими уличными работами, а в доме убираться ненавидел. Но любил, чтобы был порядок.
Гамаш уже успел понять, что Андре Пино тоже привержен порядку. Ему стало любопытно, сказались ли тут годы жизни с Исидором, или же аккуратность свойственна Андре от природы.
– К счастью для меня, он больше всего любил консервированные макароны. Такие в виде буковок. И хот-доги. А по вечерам мы играли в карты или сидели на крыльце.
– Но не разговаривали?
– Ни словечка. Он смотрел на поле. И я тоже. Иногда я уезжал в городок выпить в баре, а когда возвращался, он все там же и сидел.
– О чем же он думал?
Пино вытянул губы и взглянул в окно. Видеть там было нечего, кроме голой кирпичной стены соседнего дома.
– Он думал о девочках. – Андре снова перевел взгляд на Гамаша. – Самый счастливый день в его жизни – день их рождения, но, пожалуй, он так и не оправился от того шока.
Гамаш вспомнил фотографию молодого Исидора Уэлле, который полными ужаса глазами смотрит на пятерых своих дочерей, завернутых в простыни, тряпки и грязные полотенца.
Да, это было потрясение.
Но несколько дней спустя появился другой Исидор, отмытый, как и его дочери. Отчищенный для съемок. Одну девочку он неумело, немного неуверенно, но очень нежно, надежно держал в своих загорелых, хватких руках. Словно хотел защитить. С фотографии смотрел грубоватый фермер, не обученный притворяться.
Исидор Уэлле любил дочерей.
– Почему же девочки не приезжали к нему, когда стали старше? – спросил Гамаш.
– Откуда мне знать? Это вы у них спросите.
«У них?» – подумал Гамаш.
– Не могу.
– Ну, если вы хотели узнать у меня их адрес, то я его не знаю. Не видел и не слышал их много лет.
И тут до Андре Пино что-то дошло. Его стул медленно проскрежетал по линолеуму, когда Андре оттолкнулся от стола. От старшего инспектора.
– А почему вы здесь?
– Несколько дней назад умерла Констанс, – сказал Гамаш, не сводя глаз с Пино.
Но он так и не увидел никакой реакции. Старик просто принял к сведению его слова.
– Мне очень жаль.
Но Гамаш сомневался, что это так. Новость, конечно, не порадовала его, но особого горя он не испытал. Старшему инспектору показалось, что Андре Пино было все равно.
– И сколько же их осталось? – спросил Пино.
– Ни одной.
– Ни одной? – удивился он, снова придвинулся к столу и взял пиво. – Вот, значит, и все.
– Все?
– Последняя ушла. Не осталось больше пятерняшек.
– Вас это, кажется, не слишком расстраивает.
– Слушайте, я уверен, что они были очень милые девочки, но, насколько мне известно, стоило им родиться, как на Исидора и Мари-Ариетт обрушилась целая гора дерьма.
– Так ведь их мать сама вымолила их, – напомнил ему Гамаш. – Вся эта история с братом Андре.
– Что вы об этом знаете? – спросил Пино.
– Ну, тут нет никакой тайны, верно? – сказал Гамаш. – Ваша сестра посетила брата Андре в Оратории. Она на коленях поднялась по ступеням, чтобы помолиться о даровании детей и просить его вмешательства. Девочки родились на следующий день после смерти брата Андре. Самая громкая часть их истории.
– Да, я знаю, – кивнул Пино. – Дети Чуда. Можно подумать, что сам Иисус Христос их и родил. Мари-Ариетт была всего лишь женой бедного фермера, которая хотела иметь детей. Но я вам скажу кое-что. – Пино подался своим мощным телом к Гамашу. – Если это сделал Господь, то Он ее, видать, ненавидел.
– Вы читали книгу доктора Бернара? – спросил Гамаш.
Он предполагал, что Пино рассердится, однако тот просто покачал головой:
– Слышал я о ней. Все слышали. Там ложь на лжи. Изобразил Исидора и Мари-Ариетт тупыми фермерами, слишком глупыми, чтобы воспитывать собственных детей. Бернар прознал о ее поездке к брату Андре и сделал из этого голливудскую историю. Рассказал киножурналистам, репортерам. Написал книгу. Мари-Ариетт не единственная ездила в Ораторию за благословением брата Андре. Люди до сих пор ездят. Но что-то никто не рассказывает, как другие поднимаются по тем дурацким ступеням на коленях.
– Другие не рожают пятерняшек.
– Значит, им везет.
– Вы не любили девочек?
– Я их не знал. Когда они приезжали домой, там появлялись камеры, няньки, доктор ихний и еще куча всякого народа. Поначалу было забавно, но потом стало… – Он искал подходящее слово. – Merde. И все их жизни превратились в merde.
– А Мари-Ариетт и Исидор тоже так считали?
– Откуда мне знать? Я мальчишкой был. Но я знаю, что Исидор и Мари-Ариетт хорошие, порядочные люди. Пробивались как могли. Мари-Ариетт больше всего в жизни хотела стать матерью, а они ей не позволили. Они забрали у нее девочек. У Исидора. В книге Бернара сказано, что они продали детей правительству. Вранье. Однако люди верили. Вот что ее убило. Мою сестру. Она умерла от стыда.
– А Исидор?
– Он еще больше замкнулся. Улыбаться перестал. Все шептались у него за спиной. Показывали на него пальцем. После ее смерти он далеко от дома не уходил.
– Почему девочки не приезжали к нему, когда стали старше? – спросил Гамаш.
Он уже задавал этот вопрос и получил отпор, но стоило попытаться еще раз.
– Их там не ждали. Чего бы они стали приезжать?
– Но Исидор хотел, чтобы они приехали и ухаживали за ним, – возразил Гамаш.
Пино зашелся от смеха:
– Кто вам такое сказал?
– Священник. Отец Антуан.
– Да откуда ему знать? Исидор больше не хотел видеть девочек. После смерти Мари-Ариетт. Он винил их в том, что она умерла.
– А у вас никакой связи с племянницами не было?
– Я им написал о смерти отца. Они приехали на похороны. Пятнадцать лет назад. С тех пор я их не видел.
– Исидор оставил ферму вам. Не девочкам, – сказал Гамаш.
– Верно. Он не хотел больше иметь с ними ничего общего.
Гамаш вытащил из кармана шапочку и положил на стол. И впервые за все время их общения на лице Пино появилась искренняя улыбка.
– Вы ее узнаете.
Пино взял шапочку:
– Где вы ее нашли?
– Констанс подарила ее подруге на Рождество.
– Странный подарок. Чья-то чужая шапочка.
– Она сказала, что шапочка – ключ к ее дому. Что, по-вашему, она могла иметь в виду?
Пино рассмотрел шапочку, потом положил ее на стол.
– Моя сестра связала шапочки для всех девочек. Я не знаю, кому она принадлежит. Если ее подарила Констанс, наверно, ее и шапочка. Вы так не думаете?
– А почему она назвала шапочку ключом к ее дому?
– Câlice, не знаю.
– Эта шапочка не принадлежала Констанс, – сказал Гамаш, постучав пальцем по шапочке.
– Тогда, наверно, кому-то еще из девочек.
– Вы никогда не видели ее на Исидоре?
– Вы, вероятно, ударились о лед сильнее, чем думаете, – ухмыльнулся Пино. – С тех пор уже шестьдесят лет прошло. Я не помню, что я сам носил, а уж что Исидор – и подавно. Запомнил только, что он и зимой и летом носил ковбойки и от них воняло по́том. Есть еще вопросы?
– Как девочки называли мать? – спросил Гамаш, вставая.
– Tabarnac, – выругался Пино. – У вас с головой все в порядке?
– А что?
– Вы начали задавать глупые вопросы. Как девочки называли свою мать?
– И?
– Откуда мне знать? Как все люди называют своих матерей?
Гамаш ждал ответа.
– Мама, конечно, – ответил Андре.
Они и двух шагов не прошли, как Пино остановился:
– Постойте. Вы сказали, что Констанс умерла, но к чему все эти вопросы? Почему вы мне их задаете?
Гамаш все время ждал, когда же Пино додумается до этого вопроса. Старику понадобилось немало времени; впрочем, его ведь отвлекали глупыми вопросами.
– Смерть Констанс не была естественной.
– А как она умерла? – остро взглянул Пино на Гамаша.
– Ее убили. Я работаю в отделе по расследованию убийств.
– Maudit tabarnac, – пробормотал старик.
– Вам не приходит в голову, кто бы мог ее убить? – спросил Гамаш.
Андре Пино задумался, потом покачал головой.
Перед тем как выйти из кухни, Гамаш обратил внимание на обед, ждущий Пино на кухонном столе.
Консервированные макароны в форме буковок алфавита и хот-доги.
