Глава двадцать девятая
Мирна принесла рождественский подарок и уселась в кресло у окна.
Все, вытянув шею, наблюдали, как она развязывает его. Только Рут оставалась на прежнем месте и глядела в окно на бесконечный снег.
– Что она тебе подарила? – нетерпеливо спросил Оливье. – Покажи.
– Тоже варежки, – предположила Клара.
– Нет, по-моему, это вязаная шапочка, – возразил Габри.
Мирна подняла подарок. Он был голубого цвета, и это действительно оказалась шапочка. С рисунком.
– А что за рисунок? – спросила Клара.
Ей показалось, что она видит летучих мышей, но какой может быть смысл в летучих мышах?
– Это ангелы, – догадался Оливье.
Все собрались в кружок.
– Какая красота, – сказал Габри, отступая. – Ты была ее ангелом-хранителем.
– Замечательно.
Мирна держала шапочку в руках, восхищаясь ею, но в то же время пытаясь скрыть разочарование. Ей хотелось верить, что этот рождественский подарок волшебным образом раскроет тайну Констанс. Расскажет о ее скрытой жизни. Впустит наконец Мирну в дом Констанс.
Жест был замечательный, но не отпирал никакого замка.
– Откуда вы узнали про подарок? – спросила Клара у Гамаша.
– Я не знал, – признался он. – Просто мне казалось невероятным, что она сделала подарок вам, но не сделала Мирне. Потом я понял, что если она собиралась что-то подарить Мирне, то уже привезла подарок – ведь она не планировала возвращаться сюда.
– Ну что ж, тайна разгадана, – сказал Габри. – Я направляюсь в бистро. Вы идете, Мегре?
– После вас, мисс Марпл, – расшаркался Оливье.
Рут, проворчав что-то, встала. Она уставилась на пакет, потом на Гамаша. Он кивнул ей, а она – ему. Только после этого они с Розой ушли.
– Между вами двумя, кажется, появилась телепатическая связь, – сказала Клара, глядя на старую поэтессу, которая медленно шла по заснеженной тропинке с уткой в руках. – Не хотела бы я, чтобы она копалась в моей голове.
– Ее нет в моей голове, – заверил ее Гамаш. – Но я часто думаю о Рут. Вы знаете, что ее стихотворение «Увы» было написано после смерти Виржини Уэлле и посвящено ей?
– Нет, – ответила Мирна. Держа шапочку в руке, она смотрела на Рут, которая остановилась, чтобы дать хоккеистам указания или словесную трепку. – Ведь это благодаря ему Рут стала знаменитой?
Гамаш кивнул:
– Думаю, после этого она так и не пришла в себя.
– Из-за того, что стала знаменитой?
– Из-за того, что чувствовала себя виноватой, – объяснил Гамаш. – Из-за того, что она заработала на чьей-то беде.
– «Но кто тебя обидел так, / что ран не залечить, / что ты теперь любую / попытку дружбу завязать с тобой / встречаешь, губы сжав?»
Мирна прошептала слова стихотворения, глядя на Розу и Рут, которые, опустив голову, шли сквозь снег к дому.
– У нас у всех есть свои альбатросы, – сказала она.
– Или утка, – заметила Клара и присела возле кресла подруги. – Ты как, ничего?
Мирна кивнула.
– Хочешь побыть одна?
– Всего несколько минут.
Клара поднялась, поцеловала Мирну в затылок и вышла.
Но Арман Гамаш остался. Он дождался, когда закроется дверь в бистро, потом сел на стул, освобожденный Рут, и взглянул на Мирну.
– Что-то не так? – спросил он.
Мирна надела шапочку. Вязаная вещица сидела на ее голове, как голубой пузырь. Мирна сняла шапочку и передала старшему инспектору. Гамаш внимательно разглядел ее и положил себе на колено.
– Ее связали не для вас, да?
– Да. И она не новая.
Гамаш заметил, что шерсть потертая, немного выцветшая. Увидел он и еще кое-что. Внутри шапочки была пришита маленькая метка. Гамаш надел очки и поднес шапочку к глазам, так что грубая шерсть чуть не коснулась его носа.
Надпись практически не читалась – маленькие буквы почти совсем затерлись.
Гамаш снял очки и протянул шапочку Мирне:
– Как вы думаете, что тут написано?
Она посмотрела, прищурилась и наконец сказала:
– «МА».
Старший инспектор кивнул, бессознательно вертя в руках очки.
– «МА», – повторил он и посмотрел в окно затуманенным взглядом – пытался увидеть то, чего там не было.
Идею, мысль. Цель.
Зачем кому-то понадобилось пришивать буквы МА к шапочке?
Он знал, что подобные же метки пришиты и к другим шапочкам, найденным в доме Констанс. На шапочке Констанс был изображен олень, а на метке стояли буквы МК. Мари-Констанс.
На шапочке Маргерит была метка «ММ» – Мари-Маргерит.
У Жозефин – «МЖ».
Гамаш посмотрел на шапочку в своей руке. МА.
– Может быть, это шапочка их матери, – предположила Мирна. – Наверное, так. Она связала по шапочке всем дочкам и одну для себя.
– Но шапочка слишком маленькая, – возразил старший инспектор.
– Люди в те времена были низкорослые, – сказала Мирна, и Гамаш кивнул.
Справедливое замечание. В особенности относительно женщин. Квебекцы и по сей день оставались миниатюрными. Гамаш снова посмотрел на шапочку. Могла ли она прийтись впору взрослой женщине?
Не исключено.
У Констанс были причины хранить ее как единственное напоминание о матери. Существовала всего одна фотография дома пятерняшек. Однако у них имелось нечто гораздо более ценное. Шапочки, связанные руками матери.
Каждой по шапочке и одна для себя.
А что она вшила внутрь? Не свои же инициалы. Нет, конечно. Когда родились девочки, она перестала быть Мари-Ариетт и стала мамой. Ма.
Может быть, они все-таки нашли ключ к Констанс. А может быть, даря шапочку Мирне, Констанс давала ей понять, что расстается с прошлым. С тем, что терзало ее душу.
Знали ли Констанс и ее сестры, что родители вовсе не продали их государству, что девочки фактически оказались экспроприированными?
Может быть, Констанс в конце концов поняла, что мать ее любила? Не этого ли альбатроса она всю жизнь носила на шее? Не какое-то ужасное зло, а ужас, пришедший с пониманием (слишком запоздалым), что никакого зла в ее отношении никто не совершил? Что ее любили?
«Но кто тебя обидел так, что ран не залечить?»
Может быть, ответ на загадку пятерняшек и Рут был прост.
Все, что с ними произошло, они сделали сами.
Рут – написав свое стихотворение и приняв на себя бремя вины в том, в чем не была виновата. А пятерняшки – поверив лжи и не признав родительской любви.
Старший инспектор снова посмотрел на шапочку, покрутил ее в руках, пригляделся к рисунку.
– Как шапочка может быть ключом к ее дому? – спросил он. – Изображение ангела вам о чем-нибудь говорит?
Мирна посмотрела в окно на деревенский луг, на игроков в хоккей и отрицательно покачала головой.
– Возможно, оно ничего и не значит, – сказал старший инспектор. – Почему олень, или сосны, или снежинки? Все это просто веселые символы зимы и Рождества, которые мадам Уэлле вывязала на шапочках своих дочерей.
Мирна кивнула. Она мяла в руках шапочку и смотрела на счастливых ребятишек на замерзшем пруду.
– Констанс говорила, что они с сестрами любили хоккей. Они составляли команду и играли против других детей в деревне. Хоккей был любимым видом спорта брата Андре.
– Я не знал, – удивился Гамаш.
– Я думаю, они все купились на веру в то, что брат Андре – их ангел-хранитель. Отсюда и шапочка, – сказала Мирна.
Гамаш кивнул. В архивных документах было много упоминаний о брате Андре. Обе стороны взывали к благодатной памяти, которую оставил по себе святой.
– Но зачем ей понадобилось дарить мне шапочку? – спросила Мирна. – Чтобы рассказать о брате Андре? Неужели шапочка и есть ключ к ее дому? Не понимаю.
– Может быть, она хотела от нее избавиться, – сказал Гамаш, вставая. – Может быть, это и есть цель – порвать с легендой.
Может быть, может быть, может быть. Нет, так следствие не ведут. И время истекало. Если преступление не будет раскрыто к тому времени, когда Брюнели, Николь и он сам вернутся в школу, то оно не будет раскрыто никогда.
По крайней мере, не будет раскрыто Гамашем.
– Мне нужно еще раз посмотреть компакт-диск, – сказал он и направился на чердак Мирны.
– Вот, – сказал Гамаш, показывая на экран. – Видите?
Но он опять промедлил и нажал кнопку «пауза» на миг позже, чем нужно.
Отмотал назад и попытался еще раз. И еще раз. Мирна сидела рядом с ним на диване. Он снова и снова просматривал те же двадцать секунд записи. Старая пленка на старой ферме.
Девочки смеются и поддразнивают друг дружку. Констанс сидит на скамейке, отец зашнуровывает ей коньки. Другие девочки у двери балансируют на коньках, ждут уже с клюшками в руках.
Потом в кадре появляется мать и начинает раздавать шапочки. Но среди них оказывается одна лишняя, которую мать выбрасывает из кадра.
Снова и снова старший инспектор Гамаш просматривал этот кадр. Лишняя шапочка оставалась на экране считаные мгновения, перед тем как вылететь из руки Мари-Ариетт за границы кадра.
Они прильнули к экрану.
Но определить сумели лишь то, что шапочка светлая. В черно-белом изображении цвет не виден. Зато теперь они разглядели рисунок. Нечеткий, расплывчатый, но угадываемый.
– Ангелы, – сказала Мирна. – Та самая шапочка. – Она взглянула на шапочку, которую держала в руке. – Шапочка ее матери.
Но Гамаш смотрел не на остановленную в полете шапочку, а на лицо Мари-Ариетт. Что вывело ее из себя?
– Вы позволите воспользоваться вашим телефоном?
Мирна поднесла ему аппарат, и Гамаш набрал номер.
– Я проверила свидетельство о смерти, шеф, – ответила на его вопрос инспектор Лакост. – Они все точно мертвы. Виржини, Элен, Жозефин, Маргерит. И теперь Констанс. Пятерняшек Уэлле больше нет.
– Ты уверена?
Шеф редко сомневался в результатах ее поисков, поэтому она помедлила, прежде чем ответить:
– Я знаю, мы думали, будто одна из них еще жива. Но я нашла свидетельства о смерти и записи о захоронении. Все они упокоились на одном кладбище близ их дома. У нас есть доказательства.
– У нас имелось доказательство того, что всех девочек принял доктор Бернар, – напомнил ей Гамаш. – Доказательство того, что Исидор и Мари-Ариетт продали девочек правительству Квебека. Доказательство того, что Виржини умерла в результате случайного падения, но теперь мы подозреваем, что все было совсем не так.
Инспектор Лакост поняла его мысль.
– Они были очень скрытными людьми, – медленно проговорила она, обдумывая слова Гамаша. – Я полагаю, это возможно.
– Они были не просто скрытными, а патологически скрытными. Видимо, им было что скрывать. – Старший инспектор немного помолчал. – Если все они мертвы, то возможно ли, что за их смертями стоит нечто большее, чем нам известно?
– Как с Виржини? – спросила Лакост. Мысль ее работала, пытаясь попасть в русло его рассуждений.
– Если они солгали об одной смерти, то могли солгать и об остальных.
– Но зачем?
– Зачем люди лгут нам? – спросил он.
– Чтобы скрыть преступление, – ответила Лакост.
– Чтобы скрыть убийство.
– Вы думаете, они были убиты? – спросила она, не сумев скрыть удивление. – Все?
– Мы знаем, что Констанс убили. И что Виржини умерла от несчастного случая. Но что нам на самом деле известно о смерти Виржини? – спросил старший инспектор. – Официально считается, что она умерла вследствие падения с лестницы. Мы имеем показания Элен и Констанс. Однако отчет доктора и первоначальные полицейские протоколы свидетельствуют о другом.
– Oui. О самоубийстве.
– Но возможно, и это было не так.
– Вы думаете, ее убили Элен и Констанс?
– Я думаю, мы приближаемся к истине.
Гамашу показалось, что они наконец вломились в дом Уэлле. Они с Лакост блуждали в темноте, но он чувствовал, что еще немного – и тайна этой несчастной семьи будет раскрыта.
– Я пересмотрю свои записи, – сказала Лакост, – и покопаюсь в старых документах, нет ли там хотя бы намека на то, что сестры умерли неестественной смертью.
– Хорошо. А я проверю приходские записи.
Он имел в виду записи о рождении и смерти. Старший инспектор знал: он найдет сделанную аккуратным почерком священника запись о рождении пятерняшек. Но вот сколько там будет записей о смерти?
Старший инспектор Гамаш приехал прямо в криминалистическую лабораторию Квебекской полиции, оставил там шапочку и распорядился, чтобы к концу дня ему представили данные экспертизы.
– К концу дня? – переспросил эксперт.
Но старшего инспектора уже и след простыл.
Гамаш поднялся в свой отдел и успел к самому началу летучки. Ее проводила инспектор Лакост, но присутствовать соизволили лишь несколько агентов. Когда вошел старший инспектор, Лакост встала. Агенты поначалу остались сидеть. Но, увидев его суровое лицо, тоже поднялись.
– Где остальные? – резко спросил Гамаш.
– На заданиях, – ответил один из агентов. – Сэр.
– Я спрашиваю у инспектора Лакост. – Он повернулся к ней.
– Им было сообщено о летучке, но они не явились.
– Мне нужны их имена, – сказал Гамаш и уже собрался уходить, но вдруг остановился и обвел взглядом застывших агентов.
Несколько секунд он смотрел на них, потом как будто обмяк.
– Идите по домам, – наконец сказал он.
Этого они не ожидали – на их лицах проступили удивление и неуверенность. Лакост тоже была поражена, но постаралась не показать этого.
– По домам? – переспросил один из агентов.
– Уходите, – приказал старший инспектор. – Делайте что хотите, только чтобы вас здесь не было.
Агенты переглянулись, ухмыляясь.
Он повернулся к ним спиной и пошел к двери.
– А наши дела?
Гамаш остановился. Вопрос был задан молодым агентом, которому он пытался помочь несколько дней назад.
– Ваши дела продвинутся хоть немного, если вы останетесь?
Вопрос был риторический.
Он знал: эти агенты, торжествуя, разнесут по всему управлению новость о том, что со старшим инспектором Гамашем покончено. Что он сдался.
И сейчас оказал им очень большую услугу, подтвердив это. Фактически остановив работу отдела.
– Считайте это рождественским подарком.
Они даже не пытались скрыть радость. Заговор удался. Они поставили великого старшего инспектора Гамаша на колени.
– Идите по домам, – повторил он усталым голосом. – Я тоже скоро ухожу.
Он вышел из отдела с прямой спиной, высоко подняв голову. Но шел медленно. Раненый лев, который хочет прожить еще один день.
– Шеф? – услышал он за спиной голос инспектора Лакост.
– В мой кабинет, пожалуйста.
Они вошли в его кабинет, Гамаш закрыл дверь и жестом пригласил ее сесть.
– Есть что-нибудь новое по делу Уэлле? – спросил он.
– Я еще раз поговорила с соседкой, хотела узнать, бывали ли у сестер гости. Она сказала мне то же, что и первым следователям. Никто к ним не приходил.
– Кроме нее самой, насколько я помню.
– Один раз она к ним заходила, – подтвердила Лакост. – Выпить лимонаду.
– Ей не казалось странным, что ее никогда не приглашали внутрь?
– Нет. Она сказала, что по прошествии нескольких лет привыкаешь ко всяким чудачествам. Некоторые соседи чересчур любопытные, некоторые любят вечеринки, некоторые ведут спокойную жизнь. Район старый, люди живут там десятилетиями, и сестры прожили там много лет. Ни у кого это не вызывало вопросов.
Гамаш кивнул и немного помолчал, играя с авторучкой.
– Ты должна знать, что я подаю в отставку.
– В отставку? Вы уверены?
Лакост вгляделась в его лицо, прислушалась к интонациям голоса. Неужели он серьезно?
– Я напишу прошение об отставке и подам его сегодня вечером или завтра. Оно вступит в силу немедленно по подаче. – Он выпрямился на стуле и несколько мгновений разглядывал свои руки, заметив, что дрожь исчезла. – Ты долго проработала со мной, инспектор.
– Да, сэр. Насколько я помню, вы нашли меня на мусорной свалке.
– Ты пробивалась тем, что найдешь в мусорных бачках. – Он улыбнулся.
Эти слова были не очень далеки от истины. Старший инспектор Гамаш взял ее к себе из отдела тяжких преступлений в тот день, когда она собиралась увольняться. Не потому, что не умела работать. Не потому, что напортачила. А потому, что она была другая. Коллеги застали ее на месте особо жестокого преступления, совершенного против ребенка, – она стояла, склонив голову и закрыв глаза.
Изабель Лакост совершила ошибку, сказав правду, когда ее спросили, что она там делала.
Она медитировала, посылала мысли жертве, заверяла ее в том, что та не будет забыта. С этого времени другие агенты превратили жизнь Изабель Лакост в настоящий ад. Наконец ее терпение кончилось. Она поняла: ей пора уходить.
И она была права. Она только не знала, куда ей идти.
Старший инспектор Гамаш услышал про медитацию и захотел встретиться с молодым агентом, посмешищем для всей Квебекской полиции. Когда она пришла в кабинет своего босса с рапортом об увольнении, то навстречу ей из большого кресла поднялся совсем другой человек. Она сразу же узнала его. Видела старшего инспектора Гамаша в академии и по телевизору. Читала о нем в газетах. Один раз она оказалась с ним в кабине лифта, так близко, что ощутила запах его одеколона. Аромат был такой привлекательный, такой мощный, что она почувствовала притяжение к этому человеку и чуть не вышла вместе с ним из лифта.
Когда она явилась в кабинет своего босса, старший инспектор Гамаш поднялся из кресла и слегка поклонился. Поклонился ей. В нем было что-то старомодное. Что-то нездешнее.
Он протянул руку и представился: «Арман Гамаш».
Она пожала протянутую руку, чувствуя легкое головокружение. Она не очень понимала, что происходит.
С тех пор они были вместе.
Не в буквальном смысле, а профессионально, эмоционально. Она бы пошла за ним, куда бы он ни позвал.
А сейчас он говорил ей, что подает в отставку.
Лакост не могла сказать, что это стало для нее полной неожиданностью. Напротив, она ожидала этого уже некоторое время. С тех пор как отдел начали расформировывать, а агентов – переводить в другие службы. С тех пор как атмосфера в управлении пропиталась гнилью и горечью от происходящего в полиции разложения.
– Спасибо за все, что вы сделали для меня, – сказал Гамаш, потом встал и улыбнулся. – Я отправлю вам по электронной почте копию рапорта об отставке. Вы сможете разослать его?
– Да, сэр.
– Как только получите. Пожалуйста.
– Конечно.
Она вместе с ним дошла до дверей кабинета. Он протянул ей руку, как и при первой встрече:
– Ни одного дня не проходит, чтобы я не гордился вами, инспектор Лакост.
Рукопожатие оказалось крепким. Ни следа той усталости, которую он демонстрировал другим агентам. Ни поражения, ни покорности. Гамаш был полон решимости. Он задержал ее руку и пристально посмотрел в глаза:
– Доверяйте своим чувствам. Вы меня понимаете?
Лакост кивнула.
Он открыл дверь и вышел не оглядываясь. Медленно, но без колебаний ушел из отдела, который сам же и создал, а сегодня уничтожил.
