Глава двадцать пятая
Перед Терезой Брюнель и старшим инспектором появились кружки с горячим сидром.
Клара, сидевшая с подругой у огня, помахала им, но, поблагодарив ее за вчерашний обед, полицейские уселись в относительном уединении перед эркерным окном. На стеклах нарос иней, но деревню все еще было хорошо видно, и они в неловком молчании минуту-другую смотрели, что происходит за окном. Тереза помешала сидр коричной палочкой, пригубила.
Вкус сидра отдавал Рождеством, катанием на коньках и долгими зимними вечерами в деревне. Они с Жеромом никогда не пили сидр в Монреале, и теперь она задумалась почему.
– Все будет хорошо, Арман? – спросила она наконец.
В ее голосе не слышалось ни слабости, ни страха. Он звучал сильно и четко. И с любопытством.
Гамаш тоже помешал сидр. Поднял голову, посмотрел на нее темно-карими глазами, и она в очередной раз удивилась их необыкновенному спокойствию. И чему-то еще. Тому, что она заметила в том заполненном студенческом амфитеатре много лет назад.
Даже с расстояния она видела доброту в его глазах. Свойство, которое кое-кто ошибочно принимал за слабость.
Но в его глазах была не только доброта. У Армана Гамаша сложилась репутация снайпера. Он смотрел и ждал, терпеливо прицеливался. Он почти никогда не стрелял, ни метафорически, ни в буквальном смысле. Но если стрелял, то почти всегда попадал в цель.
Однако десять лет назад он промахнулся. Попал в Арно, а не во Франкёра.
И теперь Франкёр собрал армию и планировал какую-то страшную бойню. Вопрос состоял в том, осталась ли у старшего инспектора пуля и попадет ли он в цель на этот раз.
– Oui, Тереза, – ответил Гамаш. Он улыбнулся, и вокруг его глаз собрались морщинки. – Все будет хорошо, и все, что ни будет, будет хорошо.
– Юлиана Норвичская, – сказала она, узнав слова.
Сквозь схваченное морозцем окно она видела, как Николь и Жиль несут оборудование вверх по склону и в лес. Суперинтендант Брюнель снова посмотрела на собеседника, отметила кобуру с пистолетом на его поясе. Арман Гамаш делал то, что считал необходимым. Но не прежде, чем необходимость наступала.
– Все будет хорошо, – повторила она и вернулась к чтению.
Гамаш передал ей документы о пятерняшках Уэлле, найденные им в национальном архиве. При этом он сказал Терезе, что ему что-то не дает покоя после просмотра фильмов предыдущим вечером.
– Интересно, что именно? – спросила Тереза. Она просмотрела компакт-диск сегодня утром на старом ноутбуке, привезенном Николь. – Эти несчастные девочки. Знаете, я ведь когда-то им завидовала. Каждая маленькая девочка хотела быть или принцессой Елизаветой, или одной из пятерняшек.
И они устроились поудобнее. Суперинтендант Брюнель – с документами о девочках, а старший инспектор Гамаш – с книгой доктора Бернара. Час спустя Тереза отложила досье.
– Ну? – спросил Гамаш, сняв очки.
– Здесь так и стараются выставить родителей в невыгодном свете, – сказала она.
– И здесь тоже, – кивнул Гамаш, положив большую руку на книгу. – Вас ничто не удивило?
– Откровенно говоря, удивило. Дом.
– Продолжайте.
По ее лицу он понял: ее беспокоит то же, что и его.
– Судя по документам, Исидор Уэлле вскоре после рождения пятерняшек продал семейную ферму правительству. Получил на сделке громадную прибыль.
– Фактически он получил плату за девочек, – сказал старший инспектор.
– Квебекское правительство взяло их под свое попечительство, и Уэлле могли жить беззаботной жизнью, не кормя те рты, которые все равно не могли прокормить. – Тереза с неудовольствием положила на стол картонную папку. – Они хотят создать у нас впечатление, будто Уэлле были такие бедные и невежественные, что не могли позаботиться о дочках и в любом случае не имели другого выхода, кроме как отдать дочерей на попечение властей.
Гамаш кивнул. В документах не говорилось, что в то время вовсю бушевала Великая депрессия, все семьи боролись за выживание. Экономический кризис, причиной которого никак не могли быть Уэлле. Но, судя по документам, они сами были виноваты в своем бедственном положении. А доброхотное правительство спасло не только родителей, но и их дочерей.
– Они оказывали Уэлле услугу, – сказал Гамаш. – Снимали груз обязанностей с их плеч. Мадам Уэлле родила не только пятерняшек, но и выход для них из депрессии. В книге доктора Бернара говорится о том же. Язык, конечно, приглажен. Никто не хотел выглядеть критиком родителей, но образ невежественного квебекского фермера в те времена продать было несложно.
– Однако правительство не заплатило ни гроша, – сказала Тереза. – Если судить по фильму. Это bénédiction paternelle имело место, когда девочкам было почти по десять, а Уэлле все еще жили в своем старом доме. Они его не продали.
Гамаш постучал по картонной папке очками:
– Это ложь. Официальные документы сфабрикованы.
– Зачем?
– Чтобы придать пятерняшкам непрезентабельный вид, если они решат обратиться к общественности.
Неожиданно письма Исидора Уэлле предстали перед ним в ином свете. То, что выдавалось за попрошайничество, выманивание денег, попытку надавить на жалость, на самом деле оказалось констатацией факта.
Правительство похитило у супругов Уэлле их детей. А Уэлле хотели их вернуть. Да, они были бедны, о чем и писал Исидор, но все же могли дать девочкам то, что им необходимо.
Гамаш вспомнил старую ферму, вспомнил, как Исидор прикручивает коньки к обуви девочек, вспомнил измученную Мари-Ариетт, которая надевает девочкам шапочки.
Не просто какие-то шапочки. Каждой – свою. И все разные.
А потом в раздражении зашвыривает лишнюю куда-то за границы кадра.
Это привлекло внимание Гамаша. Жест озлобления затмил собою нежность предыдущих мгновений, когда она обращалась с девочками, как с любимыми чадами. Сама связала для них шапочки. Чтобы защитить от сурового мира.
– Извините меня.
Он встал и слегка поклонился Терезе, потом надел куртку и вышел в зимний день.
Тереза Брюнель следила из своего кресла, как он огибает деревенский луг, направляясь к гостинице Габри. А потом исчезает за дверью.
– Да, шеф, – сказала инспектор Лакост. – У меня.
Гамаш слышал, как она постукивает по клавишам. Он позвонил ей на сотовый и застал дома в этот воскресный день.
– Сейчас, мне нужна одна минутка.
Голос ее звучал приглушенно, и он представил, как она плечом прижимает трубку к уху, одновременно работая на ноутбуке. Пытается найти нужный файл.
– Не спеши, – сказал он и сел на кровать.
Он находился в гостиничном номере, который считал своим. И номер так и оставался за ним. Он его оплачивал и даже оставил тут несколько личных вещей.
На тот случай, если кто-то станет интересоваться.
А если ему требовалось позвонить в Монреаль или Париж, он приходил сюда. Если он не ошибался, их разговор прослушают. А он не хотел, чтобы прослушка замыкалась на дом Лонгпре.
– Нашла, – сказала Лакост. Она начала читать, и голос ее снова обрел четкость. – В доме Маргерит… так, секундочку… две пары перчаток. Несколько теплых варежек. Четыре зимних шарфа. И да, вот оно. Две шапочки. Одна теплая, покупная, другая домашней вязки.
Гамаш напрягся:
– Домашней вязки. Ты можешь ее описать?
Он затаил дыхание. Лакост ведь не смотрела на реальную шапочку, которая все еще оставалась в маленьком домике. Она читала записи, сделанные ее же рукой.
– Красная, – прочла она. – С изображением сосен. Внутри пришита метка с двумя буквами: ММ.
– Мари-Маргерит. Что-нибудь еще?
– О шапочке? Извините, шеф, больше ничего нет.
– А в других спальнях? У Констанс и Жозефин тоже были вязаные шапочки?
Еще одна пауза, удары по клавиатуре.
– Да, у Жозефин зеленая со снежинками. Внутри метка с буквами МЖ. На той, что в комнате Констанс, изображен олень…
– И метка с буквами МК.
– Как вы догадались?
Гамаш хохотнул. Лакост принялась описывать две другие шапочки, найденные в коридорной кладовке, на них были пришиты метки с буквами МВ и МЭ.
Найдены все.
– А почему это важно, шеф?
– Может, и не важно. Но шапочки вязала их мать. Похоже, кроме шапочек, у них от детства ничего не осталось. Единственные сувениры.
«Память о матери, – подумал Гамаш. – О том, что она заботилась о них. О том, что они не только пятерняшки, но и отдельные личности».
– Тут есть еще кое-что, patron.
– Что?
Он настолько сосредоточился на своем открытии, что не сразу уловил мрачную интонацию ее голоса. Предупреждающий звоночек перед ударом. Он стал вставать, чтобы подготовиться к худшему.
Но опоздал.
– Инспектора Бовуара отправили в очередной рейд. Вы меня застали, потому что я мониторю эту информацию. Плохо дело.
Старший инспектор Гамаш почувствовал, как щеки его покраснели, а потом кровь отхлынула от них. Воздух вокруг него как будто исчез, он словно оказался во флоатинг-камере. Все чувства мгновенно отказали ему, и он повис в невесомости. А потом стал падать.
Еще мгновение – и дыхание вернулось к нему, а затем и ощущения. Он стал острее воспринимать мир. Все стало резким, громким, ярким.
– Подробности, – потребовал Гамаш.
Он взял себя в руки, собрался. Вот только правая рука по-прежнему плохо его слушалась. И тогда он крепко сжал ее в кулак.
– Информация последней минуты. Возглавляет группу сам Мартен Тесье. Участвуют всего четыре агента, судя по моим данным.
– Объект рейда?
Голос его звучал резко, властно. Оценивающе.
– Подпольная лаборатория на Южном побережье. Вероятно, в Бушервиле, судя по их маршруту.
Наступила пауза.
– Инспектор? – позвал Гамаш.
– Извините, шеф, похоже, это Броссар. Но они проехали по мосту Жака Картье.
– Мост не имеет значения, – раздраженно сказал он. – Рейд уже начался?
– Да. Им оказывают сопротивление. Идет стрельба.
Гамаш прижал телефон к уху, словно пытаясь приблизиться к месту схватки.
– Только что вызвали «скорую». Медики уже в пути. Один из полицейских ранен.
Лакост, привычная к составлению отчетов, старалась передать одну сухую информацию. И ей почти удалось.
– Полицейский ранен, – повторила она.
Те самые слова, которые она кричала снова и снова, когда упали Бовуар, а потом и шеф. На той фабрике.
«Полицейский ранен».
– Господи боже, – услышала она голос в телефоне.
Это было очень похоже на мольбу.
Краем глаза Гамаш заметил движение и повернулся. В открытой двери стояла агент Николь. Вечная ухмылка исчезла с ее губ, когда она увидела лицо старшего инспектора.
Гамаш смотрел на нее несколько мгновений, потом протянул руку и хлопнул дверью с такой силой, что на стенах затряслись фотографии.
– Шеф? – раздался в трубке голос Лакост. – Что там у вас? Что это было?
Звук напоминал пистолетный выстрел.
– Дверь хлопнула, – ответил он и повернулся к двери спиной. Сквозь щель в не до конца задернутых занавесках проникал неяркий свет, с улицы доносились резкие хлопки и смех. Он и к окну повернулся спиной, уставился в стену. – Что происходит?
– Там, похоже, творится неразбериха, – ответила Лакост. – Я пытаюсь разобраться в том, что у них проходит по связи.
Гамаш придержал язык и стал ждать, чувствуя, как растет в нем ярость. Чувствуя почти непреодолимое желание шарахнуть кулаком по стене, тем более что пальцы уже сложились в кулак и ждали, когда ими воспользуются. Молотить, молотить, молотить, пока стена не начнет кровоточить.
Но он лишь крепче взял себя в руки.
Идиоты. Отправиться в рейд без подготовки.
Шеф знал, в чем состояла цель, назначение этого рейда. Простая и садистская. Вывести из строя Бовуара и выбить из колеи Гамаша. Довести до белого каления. А то и что похуже.
«Полицейский ранен».
Он сам кричал эти слова, держа Жана Ги. Прижимал бинт к его ране, чтобы остановить кровь. Он видел боль и ужас в глазах своего инспектора. Видел кровь на рубашке Бовуара. Видел свои руки в крови.
И он переживал все заново здесь, в мирной, тихой комнате. Ощущал теплую, липкую кровь на своих руках.
– Извините, шеф, связь оборвалась.
Гамаш несколько мгновений смотрел в стену. Связь оборвалась. Что это может означать?
Он старался не делать худших выводов, которые сводились к тому, что все ранены или убиты, а потому на связь выходить некому.
Нет, он заставил себя выкинуть это из головы. Держаться только фактов. Он знал, каким катастрофичным может быть разыгравшееся воображение, подстегиваемое страхом.
Гамаш отринул тревожные мысли. Время еще есть – пусть поступят последние новости. И потом, если уж что случилось, то случилось.
Все кончено, и он ничего не сможет изменить.
Он закрыл глаза, пытаясь не представлять Жана Ги. Не представлять того испуганного раненого у него на руках. Или того больного и истощенного, каким он был в последние недели и месяцы. И тем более того Жана Ги, что сидел в гостиной у Гамаша, пил пиво и смеялся.
Труднее всего было избавиться от этого образа.
Гамаш открыл глаза.
– Продолжай следить, пожалуйста, – сказал он. – Я буду в бистро или в книжном.
– Шеф? – неуверенно произнесла Лакост.
– Все будет в порядке, – сказал он спокойно, собранно.
– Oui. – Голос ее прозвучал не очень убежденно, но больше не дрожал.
«Все будет хорошо», – повторил Гамаш, решительно шагая по деревенскому лугу.
Но он сомневался, что так оно и будет.
Мирна Ландерс сидела на диване у себя на чердаке и смотрела телевизор.
На экране замерла улыбающаяся маленькая девочка, отец зашнуровывал ей коньки, а ее сестры, уже на коньках, ждали ее.
На голове у нее была шапочка с оленем.
Мирна не знала, смеяться ей или плакать.
Она улыбнулась.
– Вид у нее радостный, правда? – сказала Мирна.
Гамаш и Тереза Брюнель кивнули. Она тоже.
Теперь, когда Гамаш знал, кто есть кто, ему захотелось посмотреть фильм еще раз.
Из-за спины маленькой Констанс выглядывали Маргерит и Жозефин, им не терпелось скорее на улицу. Каждую девочку можно было узнать по шапочке. Сосны для Маргерит, снежинки для Жозефин. Мари-Констанс, судя по ее виду, могла просидеть там весь день, лишь бы только отец завязывал ей шнурки. На ее шапочке скакал олень.
Элен и Виржини, нахмурившись, стояли у двери. Тоже в вязаных шапочках.
По просьбе Гамаша Мирна еще раз нажала клавишу обратной перемотки, и они вернулись к началу. И снова Исидор стоял с распростертыми руками, давая дочерям bénédiction paternelle.
Но теперь они знали, кто из маленьких девочек, получающих отцовское благословение, Констанс, – они проследили ее от кадров с коньками назад, назад, назад до самого начала. Она стояла на коленях в конце ряда.
«И Констанс», – подумал Гамаш.
– Это поможет найти того, кто убил Констанс? – спросила Мирна.
– Не уверен, – признал старший инспектор. – Но по крайней мере, мы знаем, кто из девочек есть кто.
– Мирна, – начала Тереза, – Арман сказал мне, что, когда вы узнали, кто такая Констанс, вы почувствовали себя так, будто среди ваших клиентов появилась Гера.
Мирна посмотрела на Терезу и снова на экран:
– Да.
– Гера, – повторила Тереза. – Одна из греческих богинь.
Мирна улыбнулась:
– Да.
– Почему?
Мирна поставила проигрыватель на «паузу» и повернулась к гостям.
– Почему? – Она задумалась. – Когда Констанс сказала мне, что она – одна из пятерняшек Уэлле, для меня это было, как если бы она сказала мне, что она греческая богиня. Персонаж из мифа. Я пошутила, только и всего.
– Ясно, – сказала Тереза. – Но почему именно Гера?
– А почему бы и нет? – Мирна явно растерялась. – Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.
– Ладно, бог с ним.
– Что у вас на уме, Тереза? – спросил Гамаш.
– Можете смеяться, но, работая куратором в Музее изящных искусств, я видела много классических картин, – сказала Тереза. – Многие написаны по мифологическим сюжетам. Рисовать греческих богинь особенно любили викторианские художники. Я всегда подозревала, что это предлог для написания обнаженных женщин, часто борющихся со змеями. Приемлемая форма порнографии.
– Вы отвлеклись от темы, – заметил Гамаш, и Тереза улыбнулась:
– Я познакомилась со всевозможными богами и богинями. Но художников той эпохи больше всего интересовали две богини.
– Позвольте высказать предположение, – вмешалась Мирна. – Афродита?
Суперинтендант Брюнель кивнула:
– Богиня любви и проституток, если вы не знаете. И для удобства она не особенно заботилась об одежде.
– А другая? – спросила Мирна, хотя все они знали ответ.
– Гера.
– Тоже обнаженная? – спросила Мирна.
– Нет, викторианские художники любили ее из-за драматической судьбы, и она отвечала их осторожным представлениям о сильной женщине. Она была злобной и завистливой.
Они повернулись к экрану, на котором застыло лицо маленькой молящейся Констанс.
Мирна посмотрела на Терезу:
– Вы думаете, она была злобной и завистливой?
– Не я назвала ее Герой.
– Да это же просто имя – единственная богиня, которая пришла мне в голову. С таким же успехом я могла ее назвать Афиной или Афродитой.
– Но не назвали, – не отступала суперинтендант Брюнель.
Две женщины сверлили друг друга глазами.
– Я знала Констанс, – сказала Мирна. – Сначала она пришла ко мне как клиент, потом стала моим другом. Она никогда не казалась мне злобной или завистливой.
– Но вы говорили, что она была человеком закрытым, – вмешался Гамаш. – Вы знаете, что она скрывала?
– Вы хотите судить жертву убийства? – спросила Мирна.
– Нет, – ответил Гамаш. – Это не суд. Но чем лучше мы будем знать Констанс, тем быстрее найдем того, кто выигрывал от ее смерти. И по какой причине.
Мирна немного подумала.
– Прошу прощения. Констанс была такой скрытной, что я чувствую потребность защитить ее.
Она нажала клавишу «воспроизведение», и снова Констанс, помолившись, встала, потом шутливо потолкалась с сестрами в очереди к отцу, который зашнуровывал на них коньки.
Но теперь все перед телевизором спрашивали себя, насколько шутливой была их толкотня.
Они видели радость на лице Констанс, когда отец зашнуровывал ей коньки, стоя перед ней на коленях, а ее сестры парами стояли сзади. Наблюдали.
Зазвонил телефон Мирны, и Гамаш заметно напрягся. Обе женщины посмотрели на него.
Мирна сняла трубку, затем протянула ее Гамашу:
– Изабель Лакост.
– Merci, – сказал он, поспешно подошел и схватил трубку, сохранившую тепло руки Мирны. Он отвернулся от обеих женщин и заговорил по телефону: – Bonjour.
Голос его звучал ровно, спина была прямая, голова поднята.
Тереза и Мирна следили за ним. Они увидели, как его широкие плечи чуть опустились, хотя голова осталась высоко поднятой.
– Merci, – произнес он и медленно положил трубку.
Потом повернулся.
И улыбнулся с облегчением:
– Хорошие новости. Но к следствию это не имеет отношения.
Он снова сел рядом с ними. Обе женщины отвели взгляд, сделав вид, что не заметили его увлажнившихся глаз.
