Глава восемнадцатая

– Вы мне солгали.

– Ты лепечешь, как школьница, – сказала Рут Зардо. – Оскорблен в лучших чувствах? Я знаю, что поможет. Виски?

– Сейчас десять утра.

– Я не предлагала, я спрашивала. Ты принес виски?

– Нет, конечно.

– Тогда зачем пришел?

Арман Гамаш и сам не мог вспомнить. Рут Зардо обладала странной способностью сбивать с толку, даже если перед человеком стояла ясная цель.

Они сидели у нее в кухне за белым пластиковым столом на белых пластиковых стульях, подобранных на свалке. Он бывал у нее и раньше, причем однажды – на самом странном обеде, какие ему доводилось посещать; он тогда вовсе не был уверен, что все гости останутся в живых.

Но сегодняшнее утро, хотя и со своей долей безумств, оставалось предсказуемым.

Все, кто оказывался близ орбиты Рут и тем более в стенах ее дома, но не был готов к мозгам набекрень, не мог винить в этом никого, кроме самого себя. Людей часто удивляло, что мозги набекрень оказывались у них, а не у Рут. Та оставалась язвительной и ясно мыслящей.

Роза, засунув клюв под крыло, спала в гнезде из старого одеяла на полу между Рут и теплой плитой.

– Я пришел за книгой Бернара о пятерняшках Уэлле, – сказал Гамаш. – И за правдой о Констанс Уэлле.

Рут вытянула губы, словно размышляя, чем продолжить – поцелуем или проклятием.

– «Моя мать давно умерла и покоится в другом городе, – невыразительно процитировал Гамаш, – но со мной так еще и не покончила».

Губы втянулись, разгладились. Все лицо Рут обмякло, и Гамаш даже испугался – не инсульт ли у нее. Но глаза по-прежнему смотрели проницательно.

– Что ты сказал? – спросила она.

– Почему вы это написали? – Он вытащил из сумки тоненькую книжицу и положил ее на пластиковый стол.

Рут впилась в нее глазами.

В потрепанную и надорванную обложку. Голубого цвета. Просто голубого, без всякого рисунка. С одним только названием: «Антология новой канадской поэзии».

– Я взял ее в магазине Мирны вчера вечером.

Рут перевела взгляд с книги на человека:

– Расскажи мне, что ты знаешь.

Гамаш открыл книгу и нашел то, что искал:

– «Но кто тебя обидел так, / что ран не залечить, / что ты теперь любую / попытку дружбу завязать с тобой / встречаешь, губы сжав?» Ваши слова.

– Да. И что? Я написала много слов.

– Это было ваше первое опубликованное стихотворение. И оно остается одним из самых известных.

– Я писала и получше.

– Может быть. Но мало такого же проникновенного. Вчера, когда мы разговаривали о приезде Констанс, вы сказали, что она призналась вам, кто она такая. И еще вы сказали, что больше не задавали ей никаких вопросов. Увы.

Она поймала его взгляд, и ее лицо искривилось в усталой улыбке.

– Я подумала, может, будет для тебя зацепка.

– Стихотворение называется «Увы». – Гамаш закрыл глаза и процитировал наизусть: – «И когда… снова встретимся, прощенные и простившие, / не будет ли тогда, как прежде, / слишком поздно?»

Рут держала голову прямо, словно готовилась к отражению атаки.

– Ты все знаешь?

– Да. Думаю, что и Констанс знала. Я знаю это стихотворение, потому что оно мне нравится. Она его знала, потому что любила человека, который вдохновил автора.

Гамаш снова открыл книгу и прочел посвящение:

– «Посвящается В».

Он аккуратно положил книгу на стол между ними.

– Вы посвятили «Увы» Виржини Уэлле. Стихотворение написано в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, через год после ее смерти. Почему вы его написали?

Рут молчала. Она наклонила голову и посмотрела на Розу, потом уронила тонкую, с синими прожилками руку и погладила утиную спинку.

– Я ведь с ними ровесница. Почти день в день. Как и они, я выросла во время Великой депрессии и войны. Мы перебивались с хлеба на воду, мои родители еле выживали. Голова у них была занята другими вещами, а не нескладной, несчастной дочерью. И я стала интровертом. Жила богатой вымышленной жизнью, в которой превратилась в одну из пятерняшек. Шестую. – Она улыбнулась, ее щеки чуть порозовели. – Я знаю. Шесть пятерняшек. Бессмыслица.

Гамаш не стал заострять внимание на других логических ляпсусах.

– Они всегда казались такими счастливыми, такими беззаботными, – продолжила Рут.

Голос ее стал тихим, а на лице появилось выражение, которого Гамаш не видел прежде. Мечтательное.

Тереза Брюнель проследовала за Кларой из кухни в мастерскую.

Они прошли мимо призрачного портрета на мольберте. Незаконченная работа. «Вероятно, лицо мужчины», – подумала Тереза без особой уверенности.

Клара остановилась перед другим холстом.

– Я его только начала, – сказала она.

Терезе не терпелось увидеть картину. Она была большой почитательницей Клары.

Две женщины стояли друг подле друга. Одна растрепанная, во фланелевых штанах и свитере, другая в изящных брюках, шелковой блузке, свитере от Шанель, подпоясанная тонким кожаным ремешком. Обе держали кружки с горячим травяным чаем и смотрели на полотно.

– Что это? – спросила наконец Тереза, наклоняя голову то влево, то вправо.

– Вы хотите спросить, кто это? Мой первый портрет, написанный по памяти.

Тереза подумала, что у Клары нелады с памятью.

– Это Констанс Уэлле, – пояснила Клара.

– Вот как? – Тереза опять наклонила голову, но поняла, что, сколько ни наклоняй, изображенное на холсте никогда не будет похоже на одну из знаменитых пятерняшек. – Она, вероятно, не закончила позировать вам.

– Она и не начинала. Отказалась, – сказала Клара.

– Правда? Почему?

– Она не сказала, но, наверное, не хотела, чтобы я увидела то, что она скрывает, или чтобы рассказала о ней этим портретом слишком многое.

– Почему вы захотели ее написать? Потому что она одна из пятерняшек?

– Нет, я тогда этого не знала. Ее лицо показалось мне интересным.

– А что вас заинтересовало? Что вы в нем увидели?

– Ничего.

Суперинтендант отвернулась от полотна и уставилась на свою собеседницу:

– Pardon?

– Понимаете, Констанс была удивительная. Смешливая, дружелюбная и добрая. Замечательный гость за обедом. Она заходила ко мне раза два.

– Но? – подсказала Тереза.

– Но я чувствовала, что мне никогда не узнать ее ближе. На ней была какая-то личина, вроде лакированной маски. Она словно уже сама по себе была портретом. Нечто созданное, ненастоящее.

Некоторое время обе разглядывали красочную кляксу на холсте.

– Я хотела узнать, не знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы установить спутниковую тарелку? – спросила Тереза, вспомнив о своей миссии.

– Знать-то знаю, только это не поможет.

– Что вы имеете в виду?

– Спутниковые тарелки здесь не работают. Можно попробовать комнатную антенну, но сигнал очень слабый. Большинство из нас получают новости по радио. Если случается какое-то серьезное событие, мы поднимаемся в спа-гостиницу и смотрим телевизор там. Но я могу дать вам почитать хорошую книгу.

– Merci, – улыбнулась в ответ Тереза, – но, если вы все же порекомендуете мне специалиста по тарелкам, я буду вам признательна.

– Нужно позвонить.

Клара оставила Терезу в мастерской созерцать полотно и женщину, которая была не совсем реальной, а теперь умерла.

Рут крепко сжимала в руке поэтический сборник.

– В первый же день Констанс пришла ко мне. Сказала, что ей нравится моя поэзия.

Гамаш поморщился. Две вещи ни при каких обстоятельствах нельзя было говорить Рут Зардо: «У нас кончилось спиртное» и «Мне нравится ваша поэзия».

– И что вы ей ответили? – спросил он с опаской.

– А что, по-вашему, я могла ей сказать?

– Уверен, вы проявили любезность и пригласили ее в дом.

– Я пригласила ее сделать кое-что.

– И она сделала?

– Нет. – Рут не могла скрыть удивления. – Она просто сказала, стоя у моей двери: «Спасибо».

– И что сделали вы?

– А что я могла сделать после этого? Захлопнула перед ней дверь. Она сама напросилась.

– Да уж, вас спровоцировали дальше некуда, – согласился Гамаш, и Рут посмотрела на него пронзительным, оценивающим взглядом. – Вы знали, кто она?

– Вы думаете, она сказала: «Привет, я одна из пятерняшек. Позвольте войти?» Конечно, я не знала, кто она такая. Я решила, что она старая пердунья, которой что-то от меня надо. Поэтому я от нее избавилась.

– И что сделала она?

– Вернулась. Купила бутылку «Гленливета». Явно посоветовалась с Габри там, «У геев». И Габри сказал ей, что единственный ключ, который открывает дверь в мой дом, – бутылка виски.

– Слабое звено в вашей системе безопасности.

– Она сидела там. – Рут показала на стул, на котором сидел Гамаш. – А я здесь. И мы выпивали.

– И на какой стадии она вам сказала, кто она такая?

– Она, вообще-то, не говорила. Она сказала, что у меня есть одно стихотворение. Я спросила какое, и она мне процитировала. Как и ты. Потом сказала, что Виржини именно так и чувствовала себя. Я спросила, о какой Виржини она говорит, и она ответила, что о своей сестре. О Виржини Уэлле.

– И тогда вы поняли? – спросил Гамаш.

– Господи боже, да тут даже моя долбаная утка догадалась бы.

Рут поднялась и вернулась с книгой Бернара о пятерняшках. Она бросила книгу на стол и снова села.

– Отвратительная книга, – сказала она.

Гамаш взглянул на обложку. Черно-белая фотография доктора Бернара, сидящего на стуле в окружении пятерняшек Уэлле в возрасте приблизительно восьми лет. Пятерняшки смотрели на него восторженными глазами.

Рут тоже смотрела на обложку. На пятерых девочек.

– Я притворялась, что живу в приемной семье, и ждала, что в один прекрасный день они придут и найдут меня.

– И в один прекрасный день Констанс пришла, – тихо произнес Гамаш.

Констанс Уэлле в конце своей жизни, в конце пути пришла в этот разрушающийся старый дом, к этой разрушающейся старой поэтессе. И здесь она нашла-таки собеседницу.

А Рут обрела сестру. Наконец-то.

Рут встретилась с ним взглядом и улыбнулась:

– «Не будет ли тогда, как прежде, слишком поздно?»

Увы.