Глава шестнадцатая

– Конечно, это назвали чудом, – сказал Гамаш, озвучивая мысли Мирны. – Первые в истории выжившие пятерняшки. Они стали сенсацией.

Старший инспектор положил на кофейный столик фотографию.

С нее смотрел Исидор Уэлле, стоявший позади детей. Небритый человек с обветренным загорелым лицом сельского труженика, с темными волосами, торчащими в разные стороны. Возникало впечатление, будто он всю ночь ерошил их своими громадными руками. Даже на зернистой фотографии были видны круги у него под глазами. Он был одет в рубашку с воротником и потрепанный пиджак, словно в последнюю минуту вырядился в лучшее, что имел.

Дочки лежали перед ним на кухонном столе – крохотные, новорожденные, завернутые в наспех принесенные простыни, кухонные полотенца и тряпки. Он смотрел на своих детей с удивлением, широко раскрыв глаза.

Фотография могла бы показаться комичной, если бы не ужас на его помятом лице. Исидор Уэлле выглядел так, будто Господь пришел к нему на обед и спалил его дом.

Мирна взяла фотографию и стала рассматривать. Прежде она ее не видела.

– Насколько я понимаю, вы нашли снимок в ее доме, – сказала она, пытаясь отрешиться от впечатления, производимого глазами Исидора.

Гамаш положил на стол еще одну фотографию.

Мирна взяла ее. Фотография была нерезкая. Отец исчез, а вместо него за младенцами стояла пожилая женщина.

– Повивальная бабка? – спросила Мирна, и Гамаш кивнул.

Плотная серьезная женщина стояла, уперев руки в бока, ее мощную грудь закрывал заляпанный фартук. Она улыбалась. Усталая и счастливая. И, как и Исидор, смотрела с удивлением, но без ужаса. Она выполнила свой долг.

Гамаш положил на стол третью черно-белую фотографию. На ней ни пожилой женщины, ни тряпок, ни кухонного стола. Все новорожденные аккуратно завернуты в теплые и чистые фланелевые одеяльца и лежат на стерильно чистом столе. За ними гордо стоит человек средних лет, весь облаченный в белое. Та самая знаменитая фотография. С нее началось знакомство мира с пятерняшками Уэлле.

– Доктор, – кивнула Мирна. – Как его звали? Бернар. Доктор Бернар.

Свидетельство славы пятерняшек: почти восемь десятилетий спустя после их рождения Мирна знала имя доктора, который их принимал. Или не принимал.

– Вы хотите сказать, что доктор Бернар вовсе не принимал пятерняшек? – спросила она, возвращаясь к фотографиям.

– Его там даже не было, – ответил Гамаш. – И если подумать, откуда он мог там взяться? В тридцать седьмом году большинство фермерских жен пользовались услугами повивальных бабок, а не докторов. И даже если они подозревали, что Мари-Ариетт носит больше чем одного младенца, никто и предположить не мог, что она носит пятерых. Была Великая депрессия, Уэлле жили в нищете, и даже если бы они знали, что врач необходим, то не смогли бы его себе позволить.

Они оба посмотрели на знаменитую фотографию. Улыбающийся доктор Бернар. Уверенный, знающий, заботливый. Идеально подходящий для той роли, которую он играл до конца жизни.

Великий человек принял чудо. Благодаря своему мастерству сделал то, что до него не удавалось ни одному другому врачу. Он впустил в мир пять младенцев. И сохранил их живыми. Он даже спас их мать.

Доктор Бернар стал доктором, услуг которого искали все женщины. Образцом компетентности. Гордостью Квебека, сумевшего подготовить врача такой квалификации и такой душевности.

«Жаль, что это была ложь», – подумал Гамаш. Он надел очки и внимательно всмотрелся в фотографию.

Потом отложил ее в сторону и вернулся к фотографии с пятерняшками и их насмерть перепуганным отцом. К первой из тысяч последующих фотографий девочек. Здесь они лежали, завернутые в тряпье, в крови, фекалиях, слизи и плодных оболочках. Фотография чуда, но и кошмара.

Первая, но одновременно и последняя фотография настоящих девочек. Спустя несколько часов после их рождения началось творение их образа. Ложь, имитация, обман.

Он перевернул фотографию. На обороте аккуратным, округлым школьным почерком были написаны имена девочек.

Мари-Виржини, Мари-Элен, Мари-Жозефин, Мари-Маргерит, Мари-Констанс.

Вероятно, их быстренько завернули в то, что оказалось под рукой у повивальной бабки и месье Уэлле, и положили на кухонном столе в том порядке, в каком они родились.

Потом Гамаш взял фотографию доктора Бернара, снятую несколько часов спустя. На обороте кто-то написал: «М-М, М-Ж, М-В, М-К, М-Э».

Уже не полностью имена, а только инициалы. «Сегодня написали бы штрих-коды», – подумал Гамаш. Догадываясь, чьей рукой сделана надпись, он опять взглянул на доброго сельского доктора, чья жизнь в ту ночь тоже изменилась. Родился совершенно новый доктор Бернар.

Гамаш вытащил из нагрудного кармана еще одну фотографию и положил на кофейный столик. Мирна взяла ее и увидела четырех молодых женщин лет тридцати с небольшим, они стояли, обняв друг дружку за талию, и улыбались в объектив.

Она перевернула фотографию, но оборот был чист.

– Девочки? – спросила она, и Гамаш кивнул в ответ.

– Они такие разные, – удивленно проговорила Мирна. – Прически, стиль одежды, даже фигуры. – Она перевела взгляд с фотографии на Гамаша, который наблюдал за ней. – И не скажешь, что они – сестры. Вы думаете, это намеренно?

– А вы как думаете? – спросил он.

Мирна опустила глаза на фотографию, но ответ был уже готов, и она несколько раз кивнула.

– Я тоже так считаю, – произнес старший инспектор, снимая очки и усаживаясь поглубже в кресло. – Они были явно очень близки и сфотографировались так для того, чтобы дистанцироваться не друг от друга, а от публики.

– Они замаскировались, – сказала Мирна, опуская фотографию. – Превратили свои тела в костюмы, чтобы их никто не узнал. Скорее даже не в костюмы, а в доспехи. – Она постучала пальцем по фотографии. – Их здесь четверо. А где пятая?

– Умерла.

Мирна наклонила голову к Гамашу:

– Pardon?

– Виржини, – напомнил Гамаш. – Умерла лет двадцати с небольшим от роду.

– Ах да, я забыла. – Она порылась в памяти. – Какой-то несчастный случай, да? Автокатастрофа? Утонула? Не помню. Какая-то трагическая случайность.

– Она упала с лестницы в их общем доме.

Мирна немного помолчала, прежде чем вымолвить:

– За этим не скрывается нечто большее? Я что хочу сказать: в двадцать лет обычно просто так не падают с лестницы.

– Какой у вас подозрительный ум, мадам Ландерс, – заметил Гамаш. – Констанс и Элен были свидетелями несчастного случая. Они видели, как она оступилась. Вскрытия не делали. Извещения о смерти в газеты тоже не давали. Виржини Уэлле тихо похоронили на семейном участке в Сен-Антуан сюр Ришелье. Какой-то работник из морга несколько недель спустя слил информацию. Известие о смерти вызвало скорбную общественную реакцию.

– А зачем замалчивать ее смерть? – спросила Мирна.

– Насколько я понимаю, сестры хотели оплакивать ее смерть в узком кругу.

– Да, это на них похоже, – проговорила Мирна. – Вы сказали: «Они видели, как она оступилась». По-моему, это требует уточнения. Они так сказали, но так ли было на самом деле?

Гамаш чуть заметно улыбнулся.

– Вы внимательный слушатель. – Он подался вперед, и теперь они сидели лицом к лицу, разделенные кофейным столиком, освещенные с одной стороны. – Тот, кто умеет читать полицейские отчеты и свидетельства о смерти, знает: многое содержится в том, что не сказано.

– Полиция считала, что ее могли столкнуть?

– Нет. Однако высказывалось предположение, что, хотя ее смерть – следствие несчастного случая, она не стала неожиданностью.

– Что вы имеете в виду? – спросила Мирна.

– Констанс рассказывала вам что-нибудь о своих сестрах?

– Только общие слова. Мне хотелось узнать о жизни Констанс, а не ее сестер.

– Общение с вами, видимо, приносило ей облегчение, – сказал Гамаш.

– Пожалуй. Облегчение и удивление, – согласилась Мирна. – Большинство людей интересовались пятерняшками в целом, а не отдельными личностями. Хотя, если честно, я узнала о том, что она – одна из пятерняшек, только через год после нашего знакомства.

Гамаш смотрел на нее, пытаясь скрыть улыбку.

– Не вижу ничего забавного, – сказала Мирна, но и сама улыбнулась.

– Я тоже, – кивнул Гамаш, убирая улыбку с лица. – Абсолютно ничего. Неужели вы действительно не знали, что она – одна из самых знаменитых людей в стране?

– Дело обстояло так, – сказала Мирна. – Она представилась как Констанс Пино, а о семье говорила только в ответ на мои вопросы. Мне и в голову не приходило спрашивать, а не пятерняшка ли она. Я почти ни у кого из моих клиентов этого не спрашивала. Что вы имели в виду, говоря, что смерть младшей из пятерняшек была несчастным случаем, но не стала неожиданностью?

– Младшей? – переспросил Гамаш.

– Ну да… – Мирна замолчала и покачала головой. – Забавно. Я просто подумала, что та, которая умерла первой…

– Виржини.

– …младшая, а Констанс – старшая.

– Я думаю, это естественно. Кажется, и у меня такие же мысли.

– Так почему смерть Виржини не стала неожиданностью?

– Никакого диагноза ей не ставили, и лечения она не проходила, но, судя по всему, Виржини страдала от клинической депрессии.

Мирна медленно вдохнула полной грудью и так же медленно выдохнула.

– Они решили, что она покончила с собой?

– Никто ничего такого не говорил, но у меня создалось впечатление, что они подозревали самоубийство.

– Бедняжка, – сказала Мирна.

«Бедняжка», – подумал Гамаш и вспомнил полицейские машины на мосту Шамплейна и женщину, прыгнувшую навстречу смерти всего день назад. Прыгнувшую в затянутые ледком воды Святого Лаврентия. Насколько же ужасной должна быть проблема, чтобы человек захотел броситься в ледяную воду или в лестничный пролет, ища спасение в смерти?

«Но кто тебя обидел так, – подумал Гамаш, глядя на фотографию новорожденной Виржини на кухонном столе, плачущей рядом с сестренками, – что ран не залечить?»

– Констанс говорила что-нибудь о своем воспитании?

– Почти ничего. Она сделала большой шаг, когда призналась, что она одна из пятерняшек Уэлле, но говорить о подробностях была не готова.

– А как вы вообще поняли, кто она? – спросил Гамаш.

– Хотелось бы мне похвастаться своим удивительным прозрением, но, увы, этот поезд уже ушел.

– И к несчастью, сошел с рельсов, – заметил Гамаш.

Мирна рассмеялась:

– Очень точно. Оглядываясь назад, я понимаю, что в намеках она поднаторела, как никто другой. Она в течение года разбрасывала их по моему кабинету. Сказала, что у нее было четыре сестры. Однако я так и не догадалась, что они родились в один день. Она говорила, что ее родители были одержимы братом Андре, но ей и сестрам запретили о нем говорить, чтобы не накликать беду. Она говорила, что люди всегда хотели узнать подробности их жизни. Но я решила, что у нее просто любопытные соседи или у нее самой крыша поехала. Мне и в голову не приходило, что она имела в виду всю Северную Америку, включая киножурналы. И что она ничуть не преувеличивает. Она, наверно, здорово злилась на меня. Мне стыдно, но должна признаться, что я ни за что бы не догадалась, если бы она просто мне не сказала.

– Жаль, что я не присутствовал при том разговоре.

– Я его никогда не забуду, можете не сомневаться. Я думала, мы снова будем говорить о вопросах открытости. Сидела с блокнотом на коленях и авторучкой, – Мирна изобразила свою позу, – а она вдруг говорит: «Девичья фамилия моей матери – Пино. А фамилия отца – Уэлле. Исидор Уэлле». Она смотрела на меня, словно ее слова имели какой-то особый смысл. И самое смешное, что они действительно имели особый смысл. Я растерялась, не понимая, к чему это она. И тогда она продолжила: «Я живу под именем Констанс Пино. И думаю о себе как о Пино, но большинство людей знают меня как Констанс Уэлле. Мы с моими четырьмя сестрами родились в один день». Стыдно признаться, но даже после этих слов мне понадобилась почти минута, чтобы их осмыслить.

– Я тоже сомневаюсь, что поверил бы, – сказал Гамаш.

Мирна покачала головой, до сих пор немного ошеломленная:

– Пятерняшки Уэлле были почти легендой. Мифом. Это было все равно как если бы женщина, которую я знала как Констанс Пино, заявила, что она – ожившая греческая богиня Гера. Или единорог.

– Вам это казалось маловероятным?

– Невероятным, даже бредовым. Однако она была такой спокойной, такой расслабленной. Почти освобожденной. Более здравого человека трудно было вообразить. Думаю, она понимала, что я пытаюсь заставить себя поверить ей, и мои попытки казались ей забавными.

– Но она тоже страдала от депрессии? Поэтому и пришла к вам?

Мирна покачала головой:

– Нет. У нее случались минуты депрессии, но у кого их не бывает?

– Тогда почему она пришла к вам?

– Мы потратили немало времени, чтобы разобраться, – признала Мирна.

– Вы говорите так, будто Констанс и сама не знала.

– Не знала. Она пришла, потому что чувствовала себя несчастной. Она хотела, чтобы я помогла ей понять, что с ней не так. Она сказала, что чувствует себя как человек, который вдруг обнаружил у себя дальтонизм, тогда как все вокруг живут в цветном мире.

– Дальтонизм не лечится, – заметил Гамаш. – Констанс удалось вылечиться?

– Сначала нам нужно было нащупать проблему. Не грохочущую медь оркестра, а колючку, впившуюся в тело.

– И вы нашли эту колючку?

– Полагаю, да. Найти ее, как и большинство проблем, не составило труда. Констанс страдала от одиночества.

Старший инспектор Гамаш обдумал эти слова. Женщина, которая никогда не оставалась одна. Ни в материнском чреве, ни в доме. У них были общие родители, общий стол, общая одежда, общее все. Они постоянно жили в обществе. Вокруг все время люди – внутри дома и снаружи. Вечно на них кто-нибудь таращился.

– Я бы сказал, что она, напротив, искала уединения, – заметил он.

– О да, они все искали уединения. Как ни странно, но именно это и делало Констанс такой одинокой. Как только у них появилась возможность, они ушли с глаз людских. Но ушли слишком далеко. Слишком уединились. Слишком изолировались. То, что поначалу работало как механизм выживания, в конечном счете обратилось против них. В своем маленьком доме, в своем приватном мире они чувствовали себя в безопасности, но страдали от одиночества. Они были одинокими детьми, а потом стали одинокими взрослыми. Другой жизни они не знали.

– Дальтонизм, – сказал Гамаш.

– Но Констанс понимала, что причина не только в этом. Она чувствовала себя в безопасности, однако оставалась несчастной. И хотела быть несчастной. – Мирна покачала головой. – Я бы худшему своему врагу не пожелала стать знаменитостью. А родителей, которые делают такое со своими детьми, нужно запирать в сумасшедший дом.

– Вы считаете, что вина лежит на родителях пятерняшек?

Мирна задумчиво ответила:

– Мне кажется, таково было мнение Констанс.

Гамаш кивнул на фотографии, лежащие на кофейном столике:

– Вы спросили, не из дома ли Констанс эти фотографии. Нет, не оттуда. В доме Констанс вообще нет никаких личных фотографий. Ни в рамочках, ни в альбомах. Я нашел их в национальном архиве. Кроме… – он взял фотографию с четырьмя молодыми женщинами, – вот этой. Констанс положила ее в чемодан и собиралась привезти сюда.

Мирна уставилась на маленькую фотографию:

– Интересно зачем?

Жером Брюнель закрыл книгу.

Занавески были задернуты, и стеганое пуховое одеяло укрывало лежащих на большой кровати. Тереза уснула за чтением. Несколько секунд он смотрел, как она дышит – глубоко, ровно. Подбородок прижат к груди, мозг отдыхает. Пребывает в покое. Наконец-то.

Он положил свою книгу на тумбочку, снял с Терезы очки и вытащил книгу из ее руки, потом поцеловал жену в лоб, вдохнув запах ночного крема, легкий и тонкий. Когда она уезжала в командировку, он размазывал ее крем по рукам и засыпал, прижав их к лицу.

– Жером? – Тереза проснулась. – Все в порядке?

– В полном, – прошептал он. – Я собирался выключить свет.

– Арман уже вернулся?

– Нет. Но я оставил огонь на крыльце и свет в гостиной.

Она поцеловала его и повернулась на бок.

Жером выключил лампу на тумбочке, натянул на себя и жену одеяло. Сквозь приоткрытое окно внутрь проникал холодный освежающий воздух, отчего теплая кровать казалась тем желанней.

– Не беспокойся, – прошептал он на ухо жене. – У Армана есть план.

– Надеюсь, без космических кораблей и путешествий во времени, – пробормотала она сквозь сон.

– У него другой план, – сказал Жером и услышал, как она хмыкнула.

А потом комната погрузилась в тишину, если не считать потрескиваний и стонов старого дома.

Арман Гамаш увидел через окно в магазине Мирны, как погас свет в верхней спальне в доме Эмили.

Он спустился в магазин следом за Мирной, которая теперь стояла в недоумении посреди прохода.

– Я уверена, она была здесь.

– Кто «она»? – Он повернулся, но Мирна уже исчезла между стеллажами.

– Книга о пятерняшках, которую написал доктор Бернар. Она стояла здесь, однако я что-то ее не вижу.

– Я не знал, что он написал книгу, – сказал Гамаш и двинулся по другому проходу, на ходу разглядывая корешки. – Хорошая книга?

– Я ее не читала, – пробормотала Мирна, занятая поиском. – Вряд ли хорошая, с учетом того, что мы про него знаем.

– Мы знаем только то, что не он принимал пятерняшек, – сказал Гамаш. – Но все же немалую часть своей жизни он посвятил им. Наверное, знал их лучше, чем кто-либо другой.

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Я думаю, они и сами себя толком не знали. В лучшем случае книга доктора поможет вам узнать распорядок их жизни, но не самих девочек.

– Тогда почему вы ее ищете?

– Я подумала, что и от нее может быть какая-то польза.

– Может, – согласился Гамаш. – А почему вы ее не читали?

– Доктор Бернар взял личное и сделал публичным. Он предавал их каждый день, как и их родители. Я не хотела становиться его соучастницей.

Она озадаченно положила свою большую руку на полку.

– Может быть, ее кто-то взял? – спросил Гамаш из соседнего прохода.

– У меня не библиотека. Тот, кто взял, должен был ее купить. – Мирна помолчала немного, потом опять послышался ее голос: – Эта сучка Рут.

Гамаш вдруг подумал, что таково, вероятно, и есть настоящее имя Рут. Наверняка она получила его при рождении. Он представил себе, как мог бы выглядеть обряд крещения. «Как вы называете этого младенца?» – спросил бы священник. «Сучка Рут», – ответили бы крестные родители. Вот был бы провидческий выбор!

Мирна прервала его размышления:

– Она единственная, кто считает, что у меня тут библиотека. Берет книги, возвращает, потом берет другие.

– Ну хорошо хоть возвращает, – сказал Гамаш и заработал этим неприязненный взгляд от Мирны. – Вы считаете, что книгу Бернара о пятерняшках взяла Рут?

– А кто еще?

Вопрос был хороший.

– Я спрошу ее завтра, – пообещал Гамаш, надевая куртку. – Вы знаете то стихотворение Рут, которое вы цитировали?

– «Но кто тебя обидел так»? Вы про это? – спросила Мирна.

– Оно у вас есть?

Мирна нашла тонкую книжицу, и Гамаш заплатил за нее.

– Почему Констанс перестала ходить к вам на сеансы? – спросил он.

– Мы зашли в тупик.

– Как так?

– Стало ясно, что если Констанс на самом деле хочет иметь близких друзей, то ей нужно снять с себя бронежилет и подпустить к себе кого-нибудь. Наша жизнь похожа на дом. Кого-то мы пускаем на газон перед домом, кого-то – на крыльцо, кто-то входит в прихожую или в кухню. Добрые друзья допускаются в дом, в гостиную.

– А кому-то позволяют войти в спальню, – сказал Гамаш.

– Да, это по-настоящему близкие отношения, – согласилась Мирна.

– А Констанс?

– Ее дом был прекрасен снаружи. Привлекательный, красивый. Но запертый. Внутрь никого не допускали.

Гамаш слушал внимательно, но не сказал Мирне, что ее аналогия с домом идеальна. Констанс эмоционально забаррикадировалась внутри, и никто не пересекал порога ее каменного дома.

– Вы ей об этом сказали? – спросил он.

Мирна кивнула в ответ:

– Она поняла меня и старалась, очень старалась преодолеть себя, однако стены оказались слишком высокими и толстыми. Поэтому наши сеансы закончились. Больше я для нее ничего не могла сделать. Но мы поддерживали знакомство. – Мирна улыбнулась. – Даже взять ее нынешний приезд – я думала, может быть, она наконец раскроется. Я надеялась, что теперь, когда мертва ее последняя сестра, у нее не будет возникать ощущения, что она выдает семейные тайны.

– Но она ничего не сказала?

– Ничего.

– Хотите знать, что я думаю? – спросил он.

Мирна кивнула.

– Я думаю, она приехала, просто чтобы отвлечься. А вот когда решила вернуться, то причина была уже совсем иная.

Мирна поймала его взгляд:

– Какая причина?

Он вытащил фотографии из кармана и выбрал ту, на которой перед объективом стояли четыре женщины.

– Мне кажется, она собиралась привезти вам это. Ее самое драгоценное, самое личное владение. Я думаю, она хотела открыть двери и окна своего дома и впустить вас внутрь.

Мирна протяжно вздохнула и взяла у него фотографию.

– Спасибо вам, – тихо сказала она, глядя на снимок. – Виржини, Элен, Жозефин, Маргерит и теперь Констанс. Не осталось никого. Ушли в легенду. Что у вас?

Гамаш взял самую первую фотографию пятерняшек Уэлле, только что родившихся, выложенных, словно хлебные караваи, на кухонный стол. С их ошеломленным отцом, стоявшим за ними.

Старший инспектор перевернул фотографию и посмотрел на слова, написанные на обороте почти наверняка рукой матери или отца. Аккуратно, тщательно. Рукой, не привычной к перу. В их жизни, не очень примечательной, это событие было достойно того, чтобы его запомнить. Они написали имена девочек в том порядке, в каком они лежали на столе.

Мари-Виржини.

Мари-Элен.

Мари-Жозефин.

Мари-Маргерит.

Мари-Констанс.

Почти наверняка в том порядке, в каком они и родились, но еще, как понял вдруг Гамаш, в том порядке, в каком они умерли.