Глава пятнадцатая
Мирна встречала его наверху лестницы.
– С возвращением, – сказала она.
На ней была огромная фланелевая ночная рубашка с изображениями лыжников и людей в снегоступах, резвящихся на склонах горы под названием Мирна. Рубашка доходила ей до щиколоток, где встречалась с толстыми вязаными тапочками. На плечи Мирна набросила гудзоновское одеяло.
– Кофе? Печенье?
– Non, merci, – сказал Гамаш и сел в удобное кресло у огня, на которое указала хозяйка.
Мирна налила себе кружку и принесла поднос с печеньем, на случай если он передумает.
У нее в доме пахло шоколадом и кофе и еще чем-то с привкусом мускуса, густым и знакомым.
– Так курица в вине – ваша работа? – спросил Гамаш.
Он-то думал, что еду приготовили Оливье и Габри.
Мирна кивнула:
– Рут помогала. А от Розы не было никакой помощи. Я чуть не сделала утку в вине.
Гамаш рассмеялся и сказал:
– Вкуснятина была необыкновенная.
– Я подумала, что вам нужно что-нибудь для поднятия настроения, – кивнула она, глядя на гостя.
Он выдержал ее взгляд, ожидая неминуемых вопросов. Почему он пришел к ней? Почему привез сюда эту пожилую пару? Почему они прячутся и от кого?
Три Сосны приняли их. Три Сосны вполне резонно могли потребовать ответы на возникшие у них вопросы. Однако Мирна просто взяла печенюшку и откусила. И Гамаш понял, что тут ему нечего опасаться – ни любопытствующих глаз, ни любопытствующих вопросов.
Он знал, что тяжелые потери не обошли Три Сосны. Потери, печаль и боль. Но Три Сосны обладали удивительной способностью залечивать раны. Именно это и предлагала деревня ему и Брюнелям. Пространство и время для заживления.
И утешение.
Но если ты прячешься или убегаешь, не жди ни спокойствия, ни утешения. Утешение прежде всего требовало мужества. Гамаш попробовал печенье, потом вытащил из кармана блокнот:
– Я подумал, вам будет интересно услышать, что нам удалось узнать про Констанс.
– Насколько я понимаю, вы пока не узнали, кто ее убил, – откликнулась Мирна.
– К сожалению, нет, – сказал старший инспектор, надевая очки и глядя в блокнот. – Бо́льшую часть дня я собирал информацию о пятерняшках…
– Значит, вы полагаете, это имеет какое-то отношение к ее смерти? Тот факт, что она была одной из сестер Уэлле?
– Наверняка я не знаю, но это факт чрезвычайный, а расследуя убийства, мы всегда ищем чрезвычайное, хотя, должен признаться, нередко обнаруживаем самые банальные мотивы убийства.
Мирна рассмеялась:
– Психотерапия сталкивается с такой же проблемой. Люди обычно приходили в мой кабинет, когда у них что-то случалось. Когда кто-то умирал или предавал их. Когда предмет их любви не отвечал им взаимностью. Когда они теряли работу или разводились. Когда происходило что-то из ряда вон. Но на самом деле случившееся с ними было лишь катализатором, тогда как сама проблема почти всегда оказывалась крохотной, старой и незаметной.
Гамаш удивленно поднял брови. Точь-в-точь его работа. Убийство – катализатор, но корни уходили в какую-нибудь мелочь, невидимую невооруженным глазом, мелочь, которая зрела несколько лет, а то и десятилетий. Обида, тлевшая, пускавшая метастазы, заражавшая хозяина, пока то, что прежде было человеком, не превращалось в ходячую жажду мщения. Покрытую кожей. Внешне похожую на человека. Внешне счастливую.
Пока что-то не случалось.
Что-то произошло в жизни Констанс. Или в жизни ее убийцы. И случившееся спровоцировало убийцу. Возможно, что-то серьезное, очевидное. Но скорее всего – крохотное. Незаметное.
И потому Гамаш знал, что поиск должен быть тщательным, пристальным. Если другие следователи неслись вперед, стремясь пройти как можно дальше, то Арман Гамаш не торопился. Он понимал, что некоторые могут счесть его метод бездеятельностью. Однако он двигался медленно, сцепив руки за спиной. Садился на скамеечку в парке, смотрел куда-то вдаль. Попивал кофе в бистро или баре, слушал.
Думал.
И пока другие шумной компанией мчались вперед мимо убийцы, старший инспектор Гамаш медленно шел прямо на него. Находил его независимо от того, прятался ли тот или не скрывался. Или прикидывался таким же, как другие.
– Рассказать вам, что я узнал? – спросил Гамаш.
Мирна уселась поудобнее в большом кресле, закуталась в одеяло с Гудзоновым заливом и кивнула.
– Это собрано из разных источников, многие из них публичные, но есть и частные записки, дневники.
– Продолжайте, – подбодрила его Мирна.
– Ее родителями были Исидор Уэлле и Мари-Ариетт Пино. Они венчались в церкви Сен-Антуан сюр Ришелье в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Он был фермером. В год свадьбы ему исполнилось двадцать, а Мари-Ариетт – семнадцать.
Он посмотрел на Мирну. По ее виду трудно было определить, знает она это или нет. Правда, он не мог не признать, что начало вовсе не выглядело захватывающим. Захватывали последующие события.
– Сестры родились в тысяча девятьсот тридцать седьмом.
Гамаш снял очки и откинулся на спинку кресла, словно собирался здесь и поставить точку. Но они оба знали, что он не закончил и его история далека от завершения.
– Так почему такой промежуток? Почти десять лет между свадьбой и первым ребенком. Первыми детьми. Даже человек с зачаточными представлениями о жизни скажет, что они наверняка пытались родить детей. В те времена церковь и приходские священники пользовались огромным влиянием. Зачатие было долгом каждой супружеской пары. Да что говорить: единственной целью супружества и секса считалось размножение. Так почему же у Исидора и его молодой жены не появились дети?
Мирна держала в руках кружку с кофе и слушала. Она понимала: он ничего у нее не спрашивает. Пока.
– Обычным делом в те времена считалось иметь десять, двенадцать, даже двадцать детей. Моя жена родилась в семье, где было двенадцать детей, а ведь ее родители принадлежали к следующему после Уэлле поколению. Мы же говорим о сельской местности, о деревне в двадцатые годы. Рожать детей считалось священным долгом. Если пара не сумела зачать ребенка, ее чурались. Считали лишенной благодати. Может быть, даже проклятой.
Мирна кивнула. До недавнего времени такое мнение было распространенным в Квебеке, но квебекцы изменились. Изменились на памяти еще живущих поколений. И эти изменения пришли с Тихой революцией, которая вернула женщине ее тело, а квебекцам – их жизни. Революция попросила церковь убраться из чрева и ограничить свою деятельность алтарем. И церковь почти исполнила просьбу.
Но в фермерской среде в двадцатые – тридцатые годы? Гамаш не ошибался. С каждым новым годом бездетности Уэлле подвергались все большему и большему остракизму. На них смотрели либо с жалостью, либо с подозрением. Их избегали, словно бездетность – это зараза, которая станет проклятием для всех. Для людей, животных, земли. Все потеряет способность рожать, станет бесплодным. А причина – молодая пара Уэлле.
– Они были в отчаянии, – продолжил Гамаш. – Мари-Ариетт пишет о том, что бо́льшую часть дня проводила в церкви за молитвой. Ходила на исповеди. Каялась. Наконец спустя долгих восемь лет она отправилась в дальний путь – в Монреаль. Такое путешествие – из области Монтережи до самого Монреаля – было ужасающим для одинокой женщины. И уже в Монреале эта жена фермера, которая в жизни не покидала пределы деревни, от вокзала дошла до Оратория Святого Иосифа. Это наверняка заняло у нее бо́льшую часть дня.
Он рассказывал, глядя на Мирну. Она перестала пить кофе. Недоеденное печенье лежало на тарелке. Мирна слушала, забыв обо всем на свете. Даже Анри, пристроившийся у ног Гамаша, слушал, настроив уши-антенны на голос хозяина.
– Стоял май тысяча девятьсот тридцать шестого года, – сказал Гамаш. – Вы знаете, почему она отправилась в Ораторий Святого Иосифа?
– К брату Андре? – спросила Мирна. – Он был еще жив?
– Едва жив. Ему исполнилось девяносто, и он тяжело болел. Однако продолжал принимать паломников. К нему приезжали со всего света. Вы бывали в Оратории?
– Да, – ответила Мирна.
Ораторий являл собой величественное зрелище: огромный купол, освещаемый по ночам и видимый практически из любой точки Монреаля. Архитекторы создали длинный и широкий пешеходный бульвар от улицы до самого входа. Но церковь стояла на склоне горы. И чтобы попасть в нее, нужно было подняться по лестнице, преодолеть множество ступеней. Девяносто девять.
А внутри? К стенам от пола до потолка были прикреплены костыли и трости. Их оставляли здесь, потому что нужда в них отпадала.
Тысячи немощных и больных паломников поднимались по этим ступеням, чтобы увидеть крохотного старика. И брат Андре исцелял их.
Ему перевалило за девяносто, и он прощался с жизнью, когда Мари-Ариетт Уэлле совершила свое паломничество. Его бы поняли, если бы он предпочел сохранять те малые силы, что у него еще оставались. Но маленький волшебник в простой черной одежде продолжал исцелять других, хотя и слабел с каждым днем.
Мари-Ариетт Уэлле одна отправилась в далекое путешествие со своей маленькой фермы, чтобы просить святого о чуде.
Гамаш рассказывал, не заглядывая в свои записи. То, что произошло потом, забыть было невозможно.
– Ораторий Святого Иосифа в те дни выглядел не так, как сегодня. Наверху стояла церковь, к которой вела длинная лестница, но купол еще не достроили. Теперь там полно туристов, однако в те дни туда приходили только паломники. Больные, умирающие, искалеченные, отчаянно нуждающиеся в помощи. Мари-Ариетт присоединилась к ним.
Он помолчал, глубоко вздохнул. Мирна перевела взгляд с умирающего огня в камине на Гамаша. Она почти наверняка знала, что последует дальше.
– У ворот, в начале длинного пешеходного бульвара, она опустилась на колени и прочла молитву «Аве Мария» в первый раз, – сказал Гамаш.
Голос его звучал тихо и тепло, но нейтрально. Не стоило нагружать эти слова собственными чувствами.
Его слова рождали образы. И он, и Мирна видели молодую женщину. Молодую по их представлениям. В возрасте по понятиям того времени.
Двадцатишестилетняя Мари-Ариетт опустилась на колени.
«Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою, – молилась она. – Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус».
Знакомые слова молитвы воспаряли к чердаку.
– Всю ночь она на коленях поднималась по лестнице и на каждой ступеньке произносила «Аве Мария», – сказал Гамаш. – Внизу Мари-Ариетт двигалась быстро. Но когда она поднялась наверх, с ее коленей сочилась кровь, пятнавшая ее лучшее платье.
«Наверное, это выглядело как менструация, – подумала Мирна. – Кровь на женском платье. И молитва о детях».
«Благословен плод чрева Твоего».
Она представила себе молодую женщину, изможденную, страдающую, ползущую на коленях по ступеням. Молящуюся.
– К рассвету Мари-Ариетт добралась до вершины, – сказал Гамаш. – Она подняла взор и увидела стоящего в дверях брата Андре, который явно ждал ее. Он помог ей встать, и они вместе вошли в церковь и там молились. Он выслушал ее мольбы и благословил ее. После чего она ушла.
В комнате воцарилась тишина, и Мирна набрала полную грудь воздуха, радуясь тому, что долгий подъем закончился. Она ощущала боль в коленях и в собственном чреве. И еще она чувствовала веру Мари-Ариетт в то, что с помощью целомудренного священника и давно умершей девы она сможет зачать.
– И это подействовало, – сказал Гамаш. – Восемь месяцев спустя, в январе тридцать седьмого года, на следующий день после смерти брата Андре, Мари Ариетт родила пять здоровых дочек.
И хотя Мирна знала, как закончилась эта история, она слушала словно завороженная.
Она могла понять, как случившееся превратилось в чудо. В доказательство существования и доброты Бога. И Его щедрости. Почти чрезмерной, подумала Мирна.
