Ночь доносила со Святой Горы далёкие молитвы Мессы, и близко похрустывала, и всхлипывала в саду. Небольшой домик-сарай был тёмный, но окно кухни в нём слабо светило. А из щели под дверью свет падал резко, отчего трава у порога казалась чёрной и будто шевелилась. Ужин пропустила. Хотелось есть. Я толкнула дверь:

— Добрый вечер, можно?

Он сидел на уголке деревянной скамьи, у печки. На вид ему было лет 17. Золотистая смуглость, чёрные рассыпающиеся волосы и белоснежные рубашка и джинсы. Я его ещё раньше заметила, мы пару раз раскланялись. Он был красив, прекрасно сложён, из-за узких бёдер похож на египетского мальчика, но двигался изгибисто, как девушка. Своё простое русское имя произнёс при знакомстве на библейский лад — Иоанн. Этому имени не подходил тёмный стоячий омут его глаз, поставленных далеко и чуть косо над широкими скулами. Смотреть в них получалось у меня только по очереди. Теперь всё его лицо и даже тело выражали нетерпение:

— Ну, что мне делать? Что? Ну, как мне быть? —

На одной, какой-то истерической ноте говорил он сестре А., полной, невысокой и крепкой женщине, молча согнувшейся над огромными кастрюлями и тазами на полу. Собрав со стола грязную посуду от ужина, я стала её мыть, боковым зрением наблюдая, как сестра А. споро обрабатывала груду свиных ножек, чистила, мыла, резала овощи — будущий обед для русских робинов-бобинов.

Господи, что за откровение для меня — эти Малые сёстры Иисуса! Как монахини, они дают вечные обеты Богу: бедность, послушание, целомудрие. Сначала на три года, потом ещё на три, потом — вечные. Но у них нигде нет своего монастыря. И здесь нет ни келий, ни икон, ни распятий в комнатах, и здесь они — временно. Наставляются в том, с чем потом разойдутся по миру. В миру живут, как мы, делают всё так же, как мы, но их жизнь только внешне такая же обыденная, внутри она полна созерцания Бога и поклонения Ему, и Бог говорит с ними в тяжести и непритязательности их труда и через людей, которым они служат. Мы боимся и проклинаем тяготы быта, кичимся их преодолением, мы тонем в каждодневной суете и возносимся в праздность, а они добровольно берут все тяготы на себя и — радуются! Чистят за нами деревянные сортиры во дворе, где на 2-й день — сиденья стоят на полу, а россияне — «в позе орла» успешно превращают Европу в совдепию.

И всё-то сёстры делают несуетно, ладно, с радостью, всё время между ними шутки, светлый смех. Шипящие они произносят особенно, по-польски, отчего их тихий разговор кажется задушевным шёпотом. Впрочем, говорят они мало, не проповедуют и не обращают. Свидетельствуют: для того, чтобы иметь Божью радость, надо быть с Богом. А чтобы быть с Ним, ничего не надо иметь, просто: жить с Ним.

Сестра А. взяла кастрюлю-чан в руки, с усилием, на животе подняла и поставила на плиту. Радостно, тихо засмеялась. Я чуть не прыснула: лицо её точно говорило — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

— Что мне делать? Вы поймите, я петь хочу, — продолжал он, держа в руках большую кружку, неестественно шумно всё время мешая в ней ложечкой. — Почему у меня Бог голос забрал?

На фоне чёрной закоптелой печи исчезли прямые чёрные волосы и загорелое тело, только ломко двигались белые одежды.

— Вот Вы, Вы чем занимаетесь? — обратился он ко мне. Я кончила мыть посуду и садилась за стол с пахучим сестринским чаем.

— Вы же устроили свою жизнь? Ага! Устроили! Каждый человек имеет своё место, вот другие же имеют? Имеют! Каждому Бог дал. А почему же у меня взял? Голос был! Я же с 15 лет пою. И учитель был, он меня в училище забрал. А теперь?! Чем же я хуже других?

— Да Вы не сравнивайте себя с другими, их Господь так ведёт, а Вас так, — я глянула на сестру А., ища поддержки, — неисповедимы пути Господни. Вы, главное, не озлобляйтесь…

— Я-а-а?! Да я до-о-брый! Я всем всё доброе делаю, я сейчас в Москве девочку одну, инвалида, не оставил. Другой на моём месте оставил бы, обязательно оставил, она же ка-ле-ка! А я не оставил, нет, я с ней ездил по её делам, пока она устраивалась. Я добрее их всех, зачем же так, почему они вон какие сидят, а что же мне делать? Что мне делать? Где мне жить? Сестра, Вы не знаете, как мне здесь на работу устроиться? Устройте меня, ну, у себя устройте, ну, познакомьте с кем надо. Не хочу я возвращаться, мне жить негде!

— Да ты погоди бежать, себя ведь с собой увезёшь, — ответила сестра А. и, помолчав, добавила, — не беги от родины: Господь тебе в ней родиться дал…

Она сказала «в ней», как — в доме, в лоне, в сердце.

— А родители у Вас есть? — поддержала я. И вдруг поняла, что его родители много моложе меня!

—Родители?! — накинулся он на меня. — Они в посёлке химическом живут, за Челябинском! Что же, и  мне этой химией отравляться? Там все только пьют и воруют! Я там жить не хо-чу! Что же мне там, гибнуть?! За что? Я же молодой. Я в Польше останусь.

— Так здесь же вкалывать надо, осилишь?

— Ничего, я в Америку поеду. У меня там друг в Сан-Франциско! Прекрасно устроился. Устроился же? Чем он лучше меня? Мне лечиться надо. Это у меня нервное с голосом. Я даже бегать не могу, у меня слабость такая, в пот бросает, всё внутри дрожит. За что мне эта болезнь? Учитель мой умер, а они говорят, что у меня голоса нет, а это я заболел, заболел — голос потерял. А я петь хочу. Ничего, я в Москву поеду. У меня там друзья. А в гостинице эта инвалидка меня за своего провожатого записала. Там вперёд заплачено. Я лечиться стану, я петь буду. Что мне делать, сестра? Не поеду я домой…

Он стал хныкать, сначала имитируя слёзы, потом действительно размазывая их под носом. Сестра А. вытерла руки, присела на табуретку:

— Тебе сколько лет?

— 25.

— Да ты мужик какой, — она толкнула его ласково кулаком в плечо. — Во!

— Господь тебя любит, — тихо зашептала она, близко заглядывая в его глаза через свои круглые «близорукие» очки. От польских придыхательных согласных сам звук её голоса был шептательный, задушевный,— любит! Смотри, какой ты умный, красивый. Он тебя к Себе ведёт: вот ты заболел, так крестился. А раньше креcтился бы? Нет! Вот как!

Она вся светилась любовью к нему.

— Пойди к нам в часовню наверх, — протянула она мне ключ, — помолись с ним.

И стала разжигать печь.