Рассказы

Картинка дня бело-серая. Цвета добавляют разве что снегири, которых вскоре съедят сумерки, и мои красные перчатки.

Всякий раз, собираясь к нему, я думаю, зачем я туда иду, однако ноги все равно идут. К вечеру подмораживает, он зябко прячет шею в воротник серого пальто, которое у него одно на три сезона. Перчаток нет вовсе, поэтому руки он постоянно держит в карманах, надорванных по краям. Эти рваные рты карманов напоминают о плаче, – когда уже кончаются слезы и остается одна гримаса.

Он топчется на остановке возле ларька, сморщившись под ветром. По дороге ко мне он всегда успевает где-то поддать. Это сразу бросается в глаза по нагловатой манере разговора, когда он начинает как бы из затакта, выдергиваясь из своих мыслей:

– Подожди, я себе джин-тоник возьму.

Первые ноты его голоса проникают в сознание каплями тяжелого наркотика, который мгновенно парализует мысли.

– Бери скорей. У меня ноги мерзнут. – Я чувствую низкую хрипотцу в собственном голосе, в унисон его густому, сочному баритону.

Он удивленно разводит руками:

– Так деньги-то у тебя.

– Тогда пошли, – собрав последние силы для сопротивления, я увлекаю его за рукав в сторону. Он сегодня еще непременно успеет набраться до кондиции.

– Что, денег пожалела? – говорит он тем же нагловатым тоном.

– Нет, я тебя пожалела.

– Неправда.

– У меня сегодня нет денег.

– Я знаю, что ты про меня сейчас подумала.

– Что?

– Альфонс. Я не альфонс, у меня просто нет денег. Я вообще так отношусь к деньгам, что если они у тебя, например, есть, то это наши деньги. А если нет, ну и ладно. Можем просто погулять. Ты замечаешь, что я не прошу у тебя на сигареты. Ты однажды сказала, чтобы я не просил… – Он говорит что-то еще про деньги, но я не прислушиваюсь. Мне нужно срочно поправить воротник свитера: он как-то загнулся под шубой, и бирка при каждом движении больно режет шею. Возможно, он тоже не слушает меня, потому что не расстается с наушниками, которые грубо топорщатся под шерстяной шапкой. Наконец я ловлю фразу: – Вообще-то я раньше был дорогой любовник. А теперь… я тут подсчитал, во сколько я тебе обхожусь… Пара джин-тоников, десятка на маршрутку… Не больно-то я тебя разоряю. Я подешевел!

По определению, он действительно альфонс. Однако альфонсы не ходят в рваных пальто и дурацких шапках – это во-первых. Во-вторых, он живет в пространстве, в котором не существует денег и много чего другого, за что я так привыкла цепляться в обыденной жизни. Когда я спрашиваю себя, что конкретно привлекает меня в нем, привычные качества, которые мы обычно столь ценим в людях, испаряются, и в результате в чистом поле нравственных императивов остается только он. Он сам как таковой.

– Ты меня стесняешься? – Он неожиданно ловит обрывки моих подспудных мыслей. Я думала, что так именно должно казаться со стороны. На самом деле я его не стесняюсь потому, что сейчас мы вырезаны из будня, из обычной вечерней суеты. Для нас существует только снег, только белый цвет, внутри которого отдельной жизнью живут мои греховно-красные перчатки. Если кто из прохожих обращает на нас внимание, он замечает их, но никак не меня, потому что я сама – фрагмент серо-белой картинки города.

– Я ничего такого не говорила, – наконец отвечаю я. – У тебя в наушниках голова как у идиота.

– Это шапка такая. Потом, мне все равно. Какая разница, что на мне надето. Я не люблю ходить по рынкам, торговаться, там дурная энергетика. Продавец хочет содрать с меня побольше, а я – заплатить поменьше. Я не хочу заниматься этим. Когда я пришел с войны, мне все это стало казаться тем более глупым.

– Мне все равно, как ты выглядишь, – говорю я.

Он резко тормозит на полушаге и внезапно выдыхает:

– Почему мы говорим какую-то ерунду? Всякий раз, собираясь к тебе, я думаю, о чем нам сегодня стоит поговорить. Я даже иногда про себя разговариваю с тобой. Подожди, я вот-вот дойду до кондиции и все скажу.

Это обещание я слышала уже столько раз, что мне уже почти неинтересно, что такого особенного он хочет сказать. Я сама сказала ему слишком много. Не сегодня, вообще. Слишком много того, что увеличивает его непомерную гордыню…

– Пойдем. – Я увлекаю его вперед. Бирка режет мне шею. Наверное, надо зайти в какое-нибудь кафе. Все равно ведь он сегодня напьется.

– Пойдем, кофе выпьем, я замерзла.

– Значит, все-таки есть деньги?

– На кофе есть.

К тому же смертельно хочется в туалет.

Сняв перчатки в кафе, я становлюсь такой же, как все. На нас тем более никто не обращает внимания, хотя мы тут, пожалуй, хуже всех одеты. Но ведь за это нас никто не выставит. Он просит взять ему водки. Если я возьму ему водки, не останется денег купить продукты, и на ужин будет нечего съесть. Но кажется, это теперь все равно. Я заказываю водку у барной стойки и говорю, чтобы нам принесли яичницу, водку выпьет он, а яичницу мы пополам съедим. Я расплачиваюсь так, чтобы он не видел, сколько у меня остается денег. Потому что иначе он попросит еще водки. Я замечаю слегка презрительный взгляд бармена. Он стреляет из-под бровей на того, кому я заказываю эту водку. Человек, за которого я плачу, действительно слишком плохо одет, к тому же в дурацких наушниках, которые не носят уже лет двадцать. Однако сейчас я даже для себя не я, никто. Я радуюсь, что на мне серый свитер и почти нет косметики, так что можно слиться со стенкой. Расплатившись, я иду в туалет и наконец-то поправляю эту бирку на шее. Какое блаженство, больше не трет!

Наверное, он все-таки чувствует чужие взгляды, хотя говорит, что ему все равно. Он слишком презирает людей, чтобы обращать внимание на их взгляды. И все-таки первое, что он заявляет, когда я присаживаюсь напротив:

– Наушники новые нужны. Я тут примерил в магазине – совсем другое дело этот стереозвук…

– С зарплаты купим, – говорю я, ловя себя на том, что разговариваю с ним, как с ребенком, которому обещаю купить игрушку. Он действительно ребенок в чужом, враждебном ему мире взрослых. И он не понимает, как вести себя с ними. Когда приносят водку, он немедля опрокидывает ее в себя, заметно веселея.

– А тут уютно, – улыбается он. – Хотя немного противно. Но с тобой сидеть уютно. Хорошо вообще сидим!

Ну вот наконец эта минута, когда он слегка оттаял и открыт. На джемпере его не хватает двух верхних пуговиц, от этого почему-то кажется, что он ранен в грудь. Волосы, слежавшиеся под шапкой, топорщатся жесткой волчьей шерстью. Он с аппетитом съедает яичницу, и я не смею намекнуть, чтобы он поделился. Не из боязни, мне просто нравится смотреть, как он ест. Именно как алчущий звереныш, который жаждет насытиться. Подобрав остатки яичницы куском хлеба, он замечает:

– Ты, как всегда, ничего не ешь и не пьешь.

Мой согласный кивок рождает легкое недовольство:

– Почему ты все время соглашаешься? Ты можешь хоть раз устроить скандал, плеснуть минералкой мне в лицо?

– Разве я соглашаюсь все время? – Я действительно удивлена.

– Соглашаешься, а это скучно. Я часто бываю не прав. Я эгоистичен. Например, сегодня я хотел обидеться за то, что ты не купила джин-тоник.

– Хоть раз не согласилась.

– Ты пожадничала. Говорила про какие-то продукты. Еще хозяйственные сумки на меня повесь. Это скучно. Мне вообще скучно быть просто любовником. Когда я понимаю, что женщина видит во мне только самца, я стараюсь скорей уйти! – Он не замечает за собой, что говорит на тон громче, чем нужно. Я вновь чувствую, как шею нестерпимо царапает. Теперь это царапающие взгляды. Я пытаюсь мысленно залезть под стеклянный колпак, чтобы спрятаться от враждебного мира, который пристально наблюдает за нами, будто через прицел снайперской винтовки. Горячая красная точка пляшет у меня на затылке. Но ведь нас тут все равно никто не знает! Потом, быть чьей-то любовницей – не такое уж редкое занятие. Неужели меня так волнует, что у него двух пуговиц на вороте недостает? Там, где мы, вообще не существует пуговиц. Там есть только сути, атомы его и меня, которые вступают в реакцию, образуя некоторое новое вещество. Как кислород с водородом, непохожие друг на друга, стремятся образовать воду…

– Тебя задевает, что на тебя все смотрят? – Он все-таки тоже чувствует это. Наверное, мне плохо удается спрятать растерянность. – Ты ставишь себя в центр картинки, а ты отойди вбок. Так легче смотреть на мир, со стороны. Думаешь, почему я пью? Потому что это самый легкий путь смотреть со стороны. Иногда получается очень забавно. Вот обрати внимание: интересное лицо как раз у тебя за спиной.

Я не оборачиваюсь, потому что чувствую взгляд как раз у себя за спиной. Однако он продолжает свое:

– Суперная девочка сидит, похожая на голландку. Кажется, я в прошлой жизни жил в Голландии. Я голландский принц. – Он сейчас абсолютно убежден в этом. Хотя несколько дней назад он точно так же был самураем. Странно, но в тот момент в его лице действительно сквозило что-то восточное, черты стали более плоскими. Вообще-то одно другому не противоречит, если он уже прожил не одну жизнь и даже не две.

– Жаль, что ты не хочешь участвовать вместе со мной в этой игре, – сокрушается он. – Я ничего не воспринимаю слишком серьезно, особенно после войны.

– Что ты называешь игрой? – наркотический дурман его голоса не отпускает меня. Я приклеиваюсь к стулу и не могу пошевелиться, хотя, в принципе, именно сейчас надо бы встать и уйти. – Ты называешь игрой, когда мы трахаемся по подъездам? – Я начинаю слышать свой голос как бы извне.

– Зато интересно. В постели интереснее, что ли? – Он удивляется совершенно искренне. – По-твоему, в постели трахаться хорошо, а в подъезде плохо? Это просто общее мнение. Почему я должен следовать ему? Я плохо объясняю, мне только надо дойти до кондиции, и ты сразу все поймешь.

Это намек на то, что нужна еще водка. Стряхнув с колен красные перчатки, я иду к барной стойке, и общественное любопытство, собранное в жаркую точку на моем затылке, мне уже безразлично. Попутно я скольжу взглядом по девице, которую он называет голландкой. У нее желтые волосы, голова, наискось рассеченная пробором. Она похожа на отрезок голландского сыра, рыхловатая, бледная, возможно, с резким запахом пота, который не перебьет ни один парфюм. Обыкновенная баба. Именно так я определяю его случайную симпатию, возвращаясь на свой стул.

– Правильно. Кобылка. При случае я бы разделал ее под орех.

В голосе его проскальзывают легкие высокие нотки, и тут наконец меня слегка отпускает.

– Ты все равно остаешься внутри картинки, – резко заявляю я. – Понимаешь? В центре или с краю, тебе все равно не выйти за пределы этой картинки!

Кажется, он не знает, что мне ответить. Ему приносят водку.

– Я давно хотел сказать… – Он медленно подбирает слова. – Ты функционируешь. С утра встаешь, – и ты сразу не человек, а функция. Идешь на свою работу…

– Ты именно это хотел мне сказать?

– В том числе и это. Я не вписываюсь в мир, я отвергаю его. И людей не люблю. Наверное, потому, что они все время пытаются заставить меня жить по своим правилам. Мне до сих пор иногда снится, что меня забирают в армию. Я кричу, что уже отслужил, а они не слышат!..

– В ответ мир отвергает тебя. И все равно тебе не выйти за его пределы: ты сам пользуешься моим функционированием. Пьешь на мои деньги и унижаешь меня за это. Я сама, между прочим, большая лентяйка, как и ты. Я бы тоже хотела жить, поплевывая в потолок. Но мне никто на блюдечке не поднесет…

Ну вот, картинка трогается с места, плывет на меня. На самом деле – я осознаю это сейчас чрезвычайно четко – я бы хотела иметь много денег. Только для того, чтобы они ничего не значили для меня. Для того, чтобы не обижаться, если кто-то ест и пьет на мои деньги. И тут же я ужасаюсь, в какой степени я завишу от него. Это случилось незаметно, именно так, наверное, садятся на психотропики. Поначалу невинное развлечение, небо в звездах, а потом однажды случается ломка, когда понимаешь, что смертельно необходима новая доза… Почему я не приведу его домой? Каждый день по пути на работу я встречаю на остановке девушку. Она моложе меня и довольно миленькая, но всегда одна. Только однажды весной я видела ее под ручку с парнем на той же остановке. Она прямо-таки светилась открывшимся счастьем. Ну и что? На следующий день я опять видела их вдвоем, только парень был в стельку пьяным, прямо с утра. Наверное, в тот день она опоздала на работу… Это я к чему?

– Ты не смотришь мне в глаза, – замечает он. – Ты знаешь такую опцию «удалить»?

– Ну.

– Так вот удали меня. Это просто. Ты мучаешь меня и мучаешься сама.

– Хорошо. – Я соглашаюсь из невозможности сопротивляться.

– Ты запросто так соглашаешься? – кажется, он слегка расстроен.

– Я просто не брыкаюсь. Я принимаю условия.

– Значит, ты предаешь меня?

– Я не предаю, а соглаша…

Он как-то притекает к столу. Плечи его безвольно сутулятся под серым свитером. Именно так, наверное, сдается загнанный волк.

– Я только хотел сказать… Сейчас как будто сердце сдавили железной лапой…

– В этом я виновата?

– Нет, не ты, вообще никто из людей.

Если сейчас меня вывернуть наизнанку – получится точно он. Мир зажал меня тисками условностей со всех сторон. Сдавил, как апельсин. Кожура вот-вот лопнет, и брызнет сок.

– Не бойся, я переживу, – говорит он. – Я давно не привязываюсь ни к чему в мире. Даже к дорогим людям. Но вот ты почувствуешь пустоту. Потому что мы с тобой еще не исчерпали себя: ты и я.

Я закрываю глаза, выключая картинку, как экран телевизора. Звуки сливаются, превращаясь в простой фон. Остается только дыхание. Воздух с примесью табачного дыма входит в меня, оседая где-то на донышке. Еще чуть-чуть, хоть полдозы. Он тяжелый наркотик.

– Ты не отдашь меня никому? Ведь не отдашь? – общий фон прорывает его голос на остатках фальцета.

Я открываю глаза. Теперь его лицо кажется до боли родным, как собственное отражение в зеркале. Оставить его сейчас? Это все равно что сдать своего ребенка в детдом. Только потому, что он требует внимания и мешает работать. Хотя… возможно, это просто реакция на фальцет?

– Пойдем. Тут место плохое. – Он торопит, не дождавшись ответа. – Не будем больше сюда заходить. Мы ведь еще не расстаемся?

Я опять подчиняюсь. Подавая мне шубу, он слегка приобнимает за плечи:

– Ты обиделась на меня? Глупая, я же просто дразнил тебя.

Глаза его светлеют, становятся почти прозрачными, цвета льда. На улице он подает мне руку, и дальше мы так и идем, держась за руки. Наверное, это очень смешно выглядит со стороны, но какое мне дело до того, как это выглядит? Что они вообще могут понимать?

– Ты только меня своими бытовыми делами больше не доставай, – осторожно говорит он. – Не будь скучной, женщина! Лучше устрой скандал, – и потом, будто опомнившись, добавляет: – Ты не обижайся, что я тебя женщиной называю. Я именно это пытался сказать тебе сегодня весь вечер. Мужчина сделан из глины, слеплен из грязи. А женщина – это живое из живого. Это синтез, это лучше.

Я синтез. Я забыла в кафе красные перчатки! Я понимаю это только потому, что руки схватывает холодный воздух. Притормозив, я выдергиваю руку из его остывшей ладони.

– Перчатки!

– Не возвращайся! – Он удерживает меня и только теперь наконец притягивает к себе. – Мне они никогда не нравились. Руки будто в крови.

Может быть, причина действительно в них? Но ведь это только перчатки. Разве я без них хуже или лучше? И все равно постепенно рассасывается моя боль, растворяется в мире.

– Спасибо, – говорит он. – Сегодня был хороший день. Может быть, один из лучших, которые вообще бывали у нас.

Он еще просит денег на маршрутку, на обратный путь. И я в который раз поражаюсь, с каким достоинством он умеет унижаться. Потом мы расстаемся, и пространство мира, которое только что занимали мы вдвоем, забивает снег, снег…