Почему ее занесло в этот магазинчик? Да нипочему, а так, она по обыкновению не хотела опаздывать, поэтому пришла на двадцать минут раньше, однако не хотела и сидеть в одиночестве с чашкой кофе, делая вид, что вовсе никого не ждет. Потому что прийти на свидание раньше кавалера представлялось не просто глупым – даже обидным, как будто она так жаждала этой встречи, а ведь на самом деле нет, ничуть. Вообще, она согласилась встретиться с ним только потому, что встреча в кафе вырывалась из общего течения будней. Она очень давно не бывала в кафе. Но еще дольше не заходила в магазины нижнего белья. Трусы покупала на рынке почти за бесценок, а лифчик ей с самого начала был ни к чему – она так и не переросла подростковый размер В, грудь у нее не потяжелела и не обвисла, правда, раз в месяц настойчиво напоминала о себе, наливаясь соком, как бы желая насытить еще одного будущего младенца, однако рожать детей было, кажется, поздно, а чем еще таким особенным заняться в ближайшее время, она плохо представляла. Можно было съездить в Европу во время отпуска, но там теперь было почти то же самое, что и здесь: большие и маленькие магазины, кофейни, пиццерии и – невозможность вписаться в общество, населявшее эти заведения. Иногда на работе, когда из соседнего кабинета или коридора доносились отголоски бойкого разговора или смеха, она думала, что вот там происходит настоящая жизнь, которая лишь изредка, по крайней необходимости задевает ее. А так она присутствовала в мире почти незаметно и вряд ли кого-то особенно интересовала, кроме торговцев, кстати, в тот самый момент, когда возникала перед прилавком. Так вот, ее невзначай занесло в этот магазинчик нижнего белья – других магазинов в окрестностях не было, хотя она с большим удовольствием завернула бы в книжный и, может быть, даже купила бы что-нибудь на предмет вечернего чтения, но выбирать не пришлось. И эта невозможность выбора – не магазина, а вообще жизненных вариантов – усугубляла тоскливое настроение ранней весны, существующей пока на уровне понимания того, что слякоть и пронзительно-мокрый воздух – это спутники именно весны, а не депрессии. В пальто было жарко, она расстегнула ворот, потом, в магазине, и само пальто, заодно ответив на призыв полуобнаженных тел с плакатов, плотно облепивших свободное пространство. Она оказалась единственным посетителем этой лавочки, поэтому продавщица немедля взяла ее в оборот. Продавцам иногда удается столь ловко соткать паутину, что покупателю уже не ускользнуть, и он, как обреченная муха, бьется в куче собственных одежек, уединившись в примерочной кабинке, в глубине сознания понимая, что все заранее предрешено.

– Что вас интересует? – Продавщица, не дав ответить, выложила на прилавок коробочки с кружевными трусиками, одновременно окинув ее фигуру придирчивым, почти мужским взглядом. – У вас размер, наверное…

– Только не стринги! – Она попробовала еще трепыхнуть крылышками.

– Пожалуйста: шортики, модель «танго» с заниженной талией, бесшовные, с кружевом. – Продавщица, как фокусник, выуживала из небытия все новые модели, и в некоторый момент определенно щелкнуло, ее зацепили черные трусики с эластичной кружевной каймой по линии бедра. Такие каемки оставляют на теле зримые следы, которые хочется целовать…

Она испытала даже некоторую радость от небольшой обновы, хотя еще десять минут назад ей бы и в голову не пришло купить новые трусики, но ведь ее ожидало свидание, то есть пока просто встреча в кафе с человеком, которого она знала когда-то в юности и, если бы не это обстоятельство, не обратила бы на него никакого внимания: подумаешь, потрепанный лысоватый дядька с животом, который перетекал через широкий брючный ремень, подобно квашне…

– Теперь подберем лифчик. – Продавщица, не дав опомниться, сняла со стойки несколько изделий, которые вспорхнули в воздухе, подобно стайке черных бабочек, и опустились ей в руки. – Ну-ка, снимите пальто…

– Я редко ношу лифчики… – Голос ее прозвучал робко и бесследно растаял в эфире.

– Напрасно. У вас объем, полагаю, семьдесят пять… – Продавщица через прилавок неожиданно обхватила ее под грудью. – А какой размер чашки?

– «Бэ». Всегда носила «Бэ».

– Позвольте, я вас измерю. – Продавщица поместила обе ладони ей на грудь. – Где там «Бэ! У вас, милочка, давно «Дэ», а то и больше. Поэтому вы и не носите лифчики, что «Бэ» вам просто жмет. Ну-ка, идите в примерочную, я буду подавать вам модели.

От удивления потеряв способность сопротивляться, она покорно нырнула за шторку, прихватив с собой пару лифчиков. С некоторой ненавистью даже стянув с себя свитер, осталась в короткой маечке. Зрелище в зеркале не отталкивало, но немного веселило. В черной маечке и брючках она напоминала физкультурницу с плаката о нормах ГТО. Спустив лямки с плеч, примерила лифчик и поняла, что он ей действительно тесноват: косточки безжалостно впивались в белую плоть.

– Как я и подозревала, «Дэ» вам тоже мал, – продавщица бесцеремонно вторглась в интимное пространство примерочной. – Прикиньте модели, которые я принесла, а эти я заберу.

Она понимала, что ей все равно придется что-то купить, но действовала теперь с неподдельным интересом. Уместив каждую грудь в чашку лифчика, как тесто в форму, она уверенно оглядела себя. Теперь она походила на настоящую женщину. Правда, этот образ был позаимствован из рекламы нижнего белья, ну так что ж… Она занята именно покупкой белья. И ей не захотелось выходить из этого образа, поэтому она сказала продавщице, что уйдет в этом лифчике. Одновременно прорезалась небольшая жалость к себе: оказывается, она так давно не покупала себе лифчиков, что даже не поняла, что у нее давно уже выросла настоящая грудь. Получалось так, что она научилась обходиться не только без лифчиков, но и вообще без груди. Она даже не вспоминала, что она у нее есть. Потом, уже выходя из магазина, она несколько раз произнесла про себя на коротком смешке: «Ну надо же!» – и пошла по улице, уверенно и одновременно бережно неся свою грудь как нечто еще отдельное от себя. Одновременно она уносила на своей недавно обретенной груди память рук продавщицы. Странно, она даже не запомнила ее лица, наверняка, встретив однажды на улице, не узнала бы. И даже в том же магазине она, пожалуй бы, засомневалась, а та ли продавщица за прилавком. Но память рук осталась. Руки у этой продавщицы были сильные, но нежные именно по-женски. Такие руки, наверное, развиваются, если долгое время качать грудных детей – одного за другим. У мужчин просто не может быть таких рук, как, в принципе, не может быть настоящей груди…

В кафе царила та самая чуждая атмосфера, которая ей, вообще-то, нравилась, но и смущала одновременно, потому что казалась ненастоящей, потому что – в свою очередь – не могло же быть так, чтобы люди просиживали в заведении вечера напролет, как будто им больше нечем было заняться, ну там, по бытовым мелочам, да еще просаживали деньги на всякие лакомства типа клубничных десертов, которые интересны разве что детям. Она любила ходить в кафе именно в детстве, в кафе-мороженое, в те годы вообще было принято водить детей в кафе-мороженое по воскресеньям. Потом, когда она чуть подросла, ходить туда стало зазорно, а проводить время в барах она так и не научилась, просто не смогла понять, что там может быть хорошего…

Его она заметила сразу, едва войдя внутрь, и почему-то пережила небольшое разочарование: во-первых, от того, что он все-таки пришел и что с ним придется провести некоторое время, хотя он ей по большому счету неинтересен, во-вторых, разочарование от того, что у него вдобавок оказались обвисшие щеки, как будто он законченный старик, а ведь они ровесники и у них даже есть какое-то общее прошлое, хотя бы то же кафе-мороженое. Еще ей показалось, что он подвыпил, а это особенно заметно, если мужчина прилично одет и вообще по жизни явно не пьяница и разгильдяй, легкий хмель в этом случае прет как шило из мешка. Ну да, точно, он очень странно, медленно слепил: «Привет», нарочито развязно от стеснения. И коньяку успел принять, наверное, тоже от стеснения, хотя стесняться ее не приходилось: она была простая бюджетница, а он – крупный чиновник в министерстве, которое окнами выходило на ее дом, при этом они годами не встречались, потому что он на работу – с работы ездил на машине, а она ходила пешком, причем дворами, срезая путь к остановке. И только недавно, когда у него прихватило сердце и он вышел подышать на крыльцо своего министерства, она заметила его высокую сутуловатую фигуру и узнала, что это именно он, подошла к нему, а он сразу пожаловался на сердце, которое все чаще напоминало о себе в последнее время, и она смекнула про себя: «Как странно», потому что сама и думать забыла про свое сердце безотносительно недугов – телесных и душевных.

Ей казалось, что она по-прежнему молодая, с легкой девичьей походкой и девичьей же прической, и только недавно, услышав случайную реплику, что женщина после сорока вряд ли будет носить распущенные волосы, она с удивлением обнаружила, что это равно относится и к ней, хотя думать так мог только законченный дурак, но ведь дураков хватает вокруг. Он-то был вроде не дурак еще и в юности, а тем более теперь, обрастя ракушечником житейского знания, так что должен был принять ее распущенные волосы, хотя министерские дамы так наверняка не ходили, распущенные, у них были средства на окраску и стрижку горячими ножницами в салоне – чего она позволить себе никак не могла, да он ведь уже пригласил ее на свидание в кафе, несмотря на эту прическу, причем еще там, на крыльце, сказал, что очень рад видеть – и, похоже, говорил искренне.

И вот теперь они выпивали вдвоем в кафе, то есть интеллигентно потягивали коньяк, и он высказывал ей свою неудовлетворенность работой, которую он выполнял изо дня в день, из года в год только потому, что ничего иного уже не предвиделось. И она поняла, что на самом деле он хочет сказать ей, что жизнь, по большому счету, не состоялась. Хотя как это не состоялась? Жизнь в любом случае состоялась так или иначе, разве что не так, как представлялось некогда в юности. Ну а у кого так-то?

Впрочем, для него жизнь состоялась именно так, как с самого начала предполагалось, вся его жизнь с юности была нацелена на ту самую должность, которую он теперь занимал, однако теперь выяснилось, что ничего хорошего в этом нет по большому счету…

– У тебя сколько детей? – спросил он.

– Дочка. Замуж вышла уже, отдельно живет.

А у тебя?

– А у меня двое, учатся в Москве. – Он говорил медленно, с расстановкой и как-то по-стариковски, взвешивая каждое слово.

– Интересные хоть люди? – спросила она.

– Кто?

– Дети твои. С ними можно поговорить?

– Дети? – Он слегка пожевал это слово и запил коньяком. – Да, с ними можно поговорить.

Ответ прозвучал неуверенно. А может, он вкладывал в понятие «поговорить» совсем иной смысл. Скорее всего, так оно и было, потому что она сама с трудом находила тему, чтобы поговорить с ним, но тут неожиданно выдернула из памяти давно заблокированный файл. Нет, точно, однажды, двести лет назад, они зашли в «букинистику» и долго рылись в книгах в надежде откопать что-нибудь действительно стоящее. Наконец он нашел «Всемирную историю», изданную в конце девятнадцатого века, и там было написано, что Шарлотта Корде убила «отвратительного тирана дня, чудовищного Марата». Определение их буквально потрясло, и это было, пожалуй, самое сильное эмоциональное потрясение, которое они пережили вместе. Все остальное представлялось просто смертельно скучным, и эта изначальная скука отравляла все вокруг и будто бы даже саму юность.

По крайней мере, ей так помнилось, что в юности было очень скучно. Сейчас, конечно, было тоже не больно-то весело, но, по крайней мере, она обладала большей свободой в выборе занятий, развлечений и т. д., у нее случались какие-то небольшие деньги, которые можно было потратить на себя… В этот момент она вспомнила про лифчик. Вернее, вспомнило ее тело, стоило ей слегка встряхнуться от подкатившего ощущения вселенской скуки. Одновременно вернулась память сильных рук продавщицы. Да, с продавщицей было гораздо интересней, и еще: там, в магазине, в некоторый момент возникло чувство, что они заняты поистине важным делом. Хотя продавщица действительно занималась делом: предлагала или даже навязывала свой товар…

– Представляешь, я до сих пор книжки читаю. – Она сообразила, что слишком долго молчит.

Он помолчал в свою очередь и вдруг с гордостью произнес:

– А у меня дома сто тысяч томов. Я недавно подсчитывал.

– Сто тысяч? – Она попробовала представить, сколько же это и какой у него должен быть дом, чтобы все эти книжки аккуратно расставить по полочкам. Нет, он определенно ошибался. А может, попросту врал. Хотя такого рода вранье – наглое, рассчитанное на дурочку, не в его характере.

– Сто тысяч, – убежденно повторил он, и она заподозрила, что вранье в форме явного преувеличения входит в его обязанности. За долгую службу у него выработалась органическая привычка вранья, и он сам даже не замечает, что врет. Но разговор, похоже, опять себя исчерпал. Она нервно теребила салфетку, поглядывая в окно, за которым ровным счетом ничего не происходило. Он опрокинул в рот очередную рюмочку и без паузы, как будто в продолжение этих «ста тысяч томов», произнес на выдохе:

– Мы могли бы пожениться.

– Что? – Она переспросила, подумав так, что он имеет в виду давно прошедшее время. В ретроспективе она сама рассматривала такую вероятность, если бы все шло по накатанному, если бы они не расстались когда-то по ее инициативе, а если точнее – по причине той самой вселенской скуки, которая, как ей казалось, происходила именно от него.

– Я говорю, мы еще можем пожениться, – как бы услышав ее свернутую речь, уточнил он. – Я разведусь…

– Нет, зачем? – невольно вырвалось у нее, и тут же, боясь его обидеть, она поправилась: – А ты не боишься, что я твои пьяные речи приму всерьез?

– Почему пьяные? – Похоже, он обиделся именно на «пьяные». – Я отдаю себе отчет в том, что предлагаю.

Фраза прозвучала совсем уж казенно, и она действительно не нашла ответа. Однако внезапно ощутила себя юной девочкой в клетчатом студенческом платьице с пояском. Тогда еще под платьем все носили сорочки, и она как будто ощутила на себе эту синтетическую сорочку – розовую, с кружевом по низу. Пожалуй, у нее это была самая «взрослая» вещь, доставшаяся ей от двоюродной сестры по наследству…

– Что ты такое говоришь? – вернувшись в реальность, она на вдохе вновь обрела свою большую тугую грудь, и ситуация показалась ей даже немного смешной: а знает ли этот лысоватый пузатый дядька, что у нее за прошедшее время выросла настоящая грудь? Да неужели он думает, что она с такой грудью повиснет у него на шее только потому, что ему удалось-таки выбиться в люди, а ей – нет? Вернее, что она никогда и не стремилась выбиться в эти самые «люди» и оказалась права! Потому что теперь он из этих самых «людей» хочет вернуться к ней, а заодно как бы в ее бесхитростный мирок?..

– Некоторое время мы можем быть просто любовниками, – произнес он с той же казенной интонацией, как будто бы говорил о простой торговой операции. И, не выдержав ее молчания, добавил: – Ну, что ты скажешь?

– А можно я пока ничего не скажу? – Она поймала себя на том, что ее по-настоящему злит эта его рассудительность, которой в любовных делах вообще быть не может. Потому что женское сердце, в конце-то концов, надо завоевывать – да! – а не выдвигать предложения, как с профсоюзной трибуны. И так же, как он, залпом, по-мужски, она опрокинула в себя рюмку. В голову ударил хмель.

Ей вспомнилось, как он что-то бубнил себе под нос, темными вечерами провожая ее домой, как мялся у подъезда, но ничего вразумительного придумать не мог, потому что с самого начала был мямлей… Она услышала сквозь ватный воздух, как он назвал фамилию еще одного старого знакомого. Знакомого им обоим. И при этом добавил, что будто тот когда-то давно хвастался, что якобы успел с ней переспать, и даже рассказывал, что нижнее белье у нее советского пошива типа «смерть пионерки»… Нет, он так именно и выразился, и она даже не сразу сообразила, что все это относится к ней. В следующий момент сквозь легкое опьянение она ужаснулась, потому что это же было правдой, – отдаленной на четверть века, но все-таки правдой. И та самая розовая сорочка, доставшаяся от сестры и уже линялая под мышками, действительно была на ней в тот вечер, который она провела с этим хреном. Почти случайно, а скорей от отчаянья, да, перед тем как ехать по распределению в район. Она же думала, что ей предстоит выйти замуж за тракториста, потому что ничего лучшего впереди не маячило в ближайшие три года, и ведь вскоре действительно вышла, ну не за тракториста, за участкового-пьяницу. А сорочка у нее тогда, в юности, вообще была всего одна, она ее периодически стирала и вывешивала на балконе, а рядом обычно висели трусы советского пошива, вот именно. Других тогда просто не существовало!..

И теперь, пережив момент жгучего стыда, она вдруг поняла совершенно ясно, что человек, который сейчас сидит с ней за столиком, – круглый идиот. А может, вдобавок еще и алкоголик. Приличный с виду, респектабельный даже, и все-таки алкоголик. Потому что не может же сотрудник министерства быть идиотом настолько, чтобы выкладывать даме, которая ему, заметим, нравится, что белье у нее типа «смерть пионерки», да еще что эти сведения предоставил ему случайный любовник этой дамы… Этого просто не может быть! Поэтому она совершенно спокойно, не выдавая себя, порылась в своей сумке и вытащила оттуда пакетик с кружевными шортиками, которые только что купила в этом магазинчике.

– Хочешь знать, какое у меня белье? – Она горько, из груди, хохотнула, и над столиком вспорхнула легкая черная бабочка. – А ведь это тоже ширпотреб, правда, с поправкой на время, так что принципиальной разницы нет между тем и этим бельем…

Но неужели и тогда, когда они двести лет назад выбирали книжки в «букинистике», ему казалось принципиальным, какое на ней белье? И линялая под мышками сестринская сорочка могла загубить всю любовь? Но ведь этого тоже не может быть! Что же с ним такое случилось?..

– Ой, Марат-Марат… – Она не могла придумать ничего другого, кроме этого возгласа, больше похожего на причитание. Ощущение реальности вернулось, и она, уже немного смутившись, поспешила убрать шортики в сумку. Однако у него на редкость не современное имя. – Ладно, мне пора, – так же спешно набросила пальто, нашарила перчатки в глуби кармана…

Выскочив на крыльцо, она вслух, от души рассмеялась, испытав странное облегчение, как будто что-то большое и страшное осталось позади. Пронесло! А ведь вполне могло случиться так, что вот это самое – ну, что он редкостный идиот, вскрылось бы только потом. Вдруг бы ей стукнуло в голову взять да выйти за него замуж? Где-нибудь через недельку-другую. Просто ради того, чтобы наверстать упущенное или что-то изменить в рутине будней. Да, именно: «Я смазал лихорадку будней…» Наверняка у него и в загсе связи, так что быстренько бы развели-поженили. А потом бы выяснилось, что это самое замужество отдает хозяйственным мылом, то есть чем-то сермяжным и на редкость простым. «Он еще сказал, что у тебя белье советского пошива…» – да ведь такого и грузчик не выдаст! Марат умер, теперь уже окончательно. Лежал в ванне, проткнутый острым клинком Шарлотты. И она пошла по улице легко, даже немного пританцовывая, выпятив высокую грудь. Жизнь ведь еще не кончалась, но ей теперь действительно никто был не нужен. Опять слегка опьянев от нахлынувшего чувства свободы, она остановилась на перекрестке, с наслаждением втянула свежий весенний воздух и подумала:

«Господи, как же мне хорошо!»