Рожденные летать
Пролитый утром чай застыл на клеенке подобием географической карты, навевая школьное впечатление огромности мира. Реальный мир скукожился в габаритах квартирки, теснота которой оставляла единственный выход: вниз, с десятого этажа… В мыслях это было легко: дернуть раму, подставив стул, влезть на подоконник, а там… Голый асфальт, растекшийся внизу, казался казенным и неуютным даже для смерти. Но как еще, как? Если бы найти легкий способ уйти из жизни, чтобы только не калечить тело. Без боли, без крови и предсмертных судорог, когда тело станет непременно сопротивляться тому, что он задумал совершить над ним.
Матвей Журба конспектировал свои мысли по учительской привычке. Математика получалась простая: ему сорок семь лет, жена, трое детей… Эти малые, в сущности, величины раздувались до огромных размеров, цифры отказывались подчиняться логике, они открыто предавали. Тогда приходили слова, с которыми он до сих пор бывал не в ладу. Прежде цифры были бесстрастны, а слова норовили больнее ужалить. Теперь он пытался ухватиться именно за слова, одеть их плотью яркое нежелание жить, произраставшее из нелюбви:
«Сколько же я претерпел унижений!.. Дети, неустроенность с жильем, материальный недостаток, ее недовольство всем и вся, да еще самое страшное: постоянные оскорбления. Ну и, конечно, у меня головные боли, сердце, желудок… Почему терпел? Боялся бросить детей, боялся третий раз жениться. Несмотря на все унижения, был верен жене. Тешил себя только тем, что вот вырастут дети и я все равно ее оставлю. Старость доживать с ней невозможно будет. Лена втайне от мамы успокаивала меня. Потом подросла Катенька, подойдет и тихонько на ухо: «Папочка, успокойся, папочка…» Года четыре назад жена забеременела. Катенька была маленькая, но я согласился на рождение еще одного ребенка, несмотря на упреки: в сорок лет рожать стыдно и т. д. Не я виноват, что ребенок не родился, случился выкидыш. Конечно, мы все переживали. Но вот тут-то и началось. Предела надругательства надо мной уже не существовало: почему я допустил такое? Она хамила в открытую…»
Матвей прервался, осознав, что просто изливает на бумагу свою обиду вместо анализа ситуации, хотя анализировать в сущности было нечего: не состоялась жизнь. Не состоялась! Но почему? Ведь он старался жить по совести, простодушно. Даже тогда, когда разводился с первой своей женой, которая оказалась законченной пьянчужкой, невзирая на ранний возраст, и все его романтические порывы по спасению молодой заблудшей души пустили пузыри. Он ничего не мог поделать с женой, которая, набравшись сразу после рабочей смены, валялась в подъезде, не в силах доползти до квартиры. Ушел, оставив ей эту неразменную квартирку в бараке, судиться из-за которой было откровенно стыдно. Потом мыкался по общагам, встретил Марину, опять женился. Может быть, он слишком наивно принимал обстоятельства жизни: нравится женщина – женись?..
Марина была девушка видная, ладная. Однако дело повернула так, что он сразу ощутил себя ущербным: ты разведенный! И детей рожала как будто ему назло. Он ощутил это, принимая у ворот роддома своего первенца Федьку: на, воспитывай! Потом родилась Лена, потом Катенька… И он старался, тянул детей на закорках в садик, провожал в школу, помогал делать уроки. Да и как могло быть иначе? Теперь у Федьки своя отдельная жизнь, и слава богу. Ленка скоро окончит школу, остается Катенька…
Не в силах созерцать в окне спокойствие вечера, таившее обман, Матвей еще записал в дневник, что несчастье всех живых тварей в том, что они не могут самовольно прервать трепыхание жизни, а насильственное умерщвление всегда болезненно.
Последнее время, наблюдая в школьном дворе разномастных котят, которые лезли из всех щелей в преддверии лета, Журба не переставал удивляться, кто же так искусно раскрасил их, каждого в своей манере, прочертив полоски и ляпнув пятнышки. Зачем? Будто из чистой забавы. Но ведь природа слишком рациональна. Матвей уверился в этом, когда Марина после выкидыша потеряла несколько зубов, отчего ввалились некогда ядреные щеки, да и сама она увяла, сделавшись будто ниже ростом.
Она должна была вот-вот вернуться с работы, не преминув попрекнуть, что-де вкалывает от зари до зари, в то время как он отмотал свою педнагрузку и – гуляй… Ленка увела Катеньку в парикмахерскую, и внутри короткой паузы одиночества Матвей ощутил невозможность столкновения с женой в отсутствие детей, когда он останется беззащитен перед ее ядовитым жалом.
Сунув дневник в свой учительский портфель, где ему и было самое место среди прочих бумаг, Матвей вышел на улицу и без всякой цели побрел вперед. Прогретый за день асфальт обещал скорое лето, но это уже никак его не касалось, он давно не обращал на погоду внимания. Только саднила внутри выжженная пустыня безлюбья.
Ноги сами собой принесли его в школу. Больше идти было некуда. Не обнаружив на щитке ключа от своего класса, он решил, что ключи забрала уборщица, значит, кабинет открыт. Так и оказалось. Матвей сел за свой учительский стол, достал тетради, которые не удосужился проверить дома… В открытом проеме форточки мелькнул любопытный воробейчик. Чирикнув, птичка примостилась возле водосточной трубы и принялась что-то выклевывать с подоконника. В этот момент Матвей прикинул абсолютно трезво, что, кстати, подвернулся провожатый на небо.
На потолке, чуть вбок от стола, красовался железный крюк от люстры. Его так и не убрали при последнем ремонте, когда монтировали в классе лампы дневного света. Взгромоздясь на стол, вполне можно накинуть на крюк веревку. А там… только решиться и шагнуть со стола вниз. Наверное, хрустнет позвонок и тело пару раз вздрогнет в предсмертном удушье. Зато потом все кончится. Навсегда.
Матвей Журба подумал, что его, скорее всего, обнаружит уборщица, когда придет закрывать кабинет. Вызовет милицию, врачей, тело отвезут в морг… Да. Правильно. Только не лежать мертвым дома. Не из-за Марины, из-за детей.
Он недолго порылся в шкафу в поисках веревки, которая находилась там – он помнил! – среди прочих хозяйственных мелочей. Руки ощупывали каждый предмет настороженно, как бы пытаясь запомнить: катушка, коробка с мелками, клей… он нечаянно укололся шилом, но даже не придал этому значения, ведь через каких-то десять минут все будничное потеряет смысл. Попутно Матвей удивлялся даже не спокойствию, но откровенной скуке, с которой он искал веревку. Отвращение к жизни пропитывало теперь все его жесты.
Скорей! Он, суетясь, распутал моток веревки, соорудил петлю, проверил, легко ли она скользит. Ну, теперь только накинуть на крюк и – привет. Матвей разулся – залезть в ботинках на учительский стол он никак не мог. Кабинет, просвеченный вечерним солнцем, вдруг предстал в новом виде. Матвей ощутил себя необыкновенно большим и одновременно – как будто он уже умер и взирает на парты из-под потолка. Школьная мебель онемела. Хотя как же это возможно? Но так казалось, что парты и стулья таращатся в немом ужасе на учителя, который собрался себя казнить.
«Тьфу!» – Матвей ругнулся вслух, отбивая мороку. Он ведь еще не проверил тетради с контрольной. Журба слез со стола и тут же, не обуваясь, пристроился проверять тетради под самой петлей. И в каждой обнаруженной им ошибке он находил отчасти свою вину. Горка непроверенных тетрадей таяла, зримо отнимая минуты жизни. Он не тянул время, но почти физически, кожей ощущал его ток. Строение вселенной, зашифрованное в математических иероглифах, явно отвергало его, и тем лучше было скорей себя порешить.
Матвей поднялся, длинно пробороздив половицы стулом. Чей-то тягучий взгляд с таким же, казалось, слышным скрежетом сопроводил его движение. Кто-то живой наблюдал за ним, не только немая мебель. Со стороны дверей двигался пронизывающий ужас. Матвей обернулся и встретил глаза женщины. Лица ее не существовало, был только взгляд, охвативший его и петлю… Он загородился рукой, как будто в дверях зримо маячила сама жизнь.
– Вы что?! – Ее конечное «о» перетекло в неопределенный возглас.
Матвей невольно заметил серый халат и швабру. Уборщица задерживает его в жизни? В следующее мгновение накатил громадный стыд, какой случался разве что в малолетстве, когда он мочил в штаны. И вот Матвей Журба, учитель математики, застигнутый врасплох за нехорошим занятием, полез под стол.
– Я… тут наладить кое-что хотел. Я отвертку ищу.
– Отвертку он ищет! Как же! Видали мы отвернутых! – Она решительно обозначила шагами продление жизни. – А ну вылезай!
Когда он проигнорировал просьбу, уборщица попыталась шваброй достать его.
– Зачем вы, я… я сам! – Матвей почти прокричал в отчаянии и, вынужденный покинуть убежище, вытянулся из-под стола. Теперь, сидя на полу, он ощущал себя и впрямь маленьким, а тетка со шваброй, склонившаяся над ним, была огромна, сера и неказиста, как существование, рисовавшееся впереди. Она ворчала уже немного растерянно:
– Тоже мне, нашел место! Кто тебя из петли снимать будет? Я?
Матвей не мог отдышаться, как будто уже побывал в петле. Горло саднило.
– Помолчи ты! – прохрипел он грубовато.
– Ступай домой, там и вешайся на здоровье! – она ответила в том же тоне.
– Домой? – он вскинул глаза и замотал головой. – Н-нет. Нет!
На остановке он купил семечек.
Прошло всего-то часа три с того момента, как он покинул школу вместе с уборщицей, под серым халатом которой обнаружилось серенькое же платье. Вместе с тем минула огромная масса времени, накрывшая, захлестнувшая его с головой. И вот теперь он возвращался домой, нервно лузгая семечки.
Ее звали Любовь. Имя казалось нарочитым. Она первая начала эту игру с именами:
– Матвей – у тебя тихое имя.
– Как это тихое?
– Его кричать нельзя. Но можно почти шепотом: Матвей.
Зачем он увязался за ней, приперся в ее квартирку, тесно заставленную мебелью? Зачем они стали пить красное вино, которое растекалось по жилам порцией свежей горячей крови?
Произошло что-то необъяснимое, после того как он признался, что жить стало невмоготу из-за жены и каждодневных домашних дрязг, в которых вечно повинен был он. Кажется, она ответила:
– Дурачок. Выставят, ну так я приму.
Тогда исчезли комната с прорезанным ярким окном, и бутылка дешевенького вина, и пестрое покрывало на кровати… Хотелось только восклицать по-театральному: «Любовь! Любовь!» Они опомнились рядом, голые. Матвей устыдился собственного неладного тулова, обнаружив, что она телом неожиданно юная, с маленькой девичьей грудью…
– Ты что, детей не рожала? – ни к месту сорвалось с языка.
– Не довелось.
Во дворе пронзительный детский голосок прокричал: «Папа-а!», и Матвею почудилось, что это его зовет Катенька.
По дороге домой он уже не помнил усилий самоубийства, его точило иное: каждый встреченный им знал: «Вот идет любовник уборщицы!» и наверняка провожал порицающим взглядом. Ему представлялось невыполнимым войти завтра в класс к детям и, не таясь, посмотреть им в глаза. Почему-то он думал о той, школьной детворе, а не о собственных детях.
Вороны, выклевывавшие что-то с земли, при его приближении прервались и тоже пристально, с чисто человеческим любопытством на него зазевались. Не оборачиваясь, он поспешил вперед, но воронье снялось с места и беспардонно расселось на пути. Матвей швырнул птицам семечек, они тут же наскочили на угощение, покаркивая с признательностью. Странно, но между ними обозначилось понимание, какового для Матвея давненько уже не случалось ни с кем из людей.
По возвращении домой проклюнулось подобие радости: ничего особенного не стряслось от того, что он случайно, в минуту слабости, доверился другой женщине. Марина встретила обычной ворчней с примесью легкой обеспокоенности его поздним возвращением, на что он только отмахнулся: «Проверял тетрадки».
За ужином, алчно набросившись на вчерашний супчик, Матвей исподтишка наблюдал за женой, полагая, что женщины нюхом чуют измену. Однако жена орудовала на кухне по-прежнему бойко, хозяйка-то она была стоящая – это Матвей отметил про себя как бы ей в плюс, с новой силой ощутив душок собственного предательства. Надо бы с ней поласковей! Журба уже прокручивал в уме, как они сейчас привычно лягут в постель, – не пристал ли к нему запах чужой женщины?.. Любовь источала запах травы, непривычный в городской квартире. Матвей припомнил, что так пахнет полынь на заходе солнца, когда дневной дух хозяйственной деятельности уже спит и воздух насыщен чистым ароматом полей… Этот запах был из юности, из родного села. Но где его сумела поймать Любовь? Ведь уборщица должна припахивать хлоркой.
Нырнув под одеяло, Матвей прижался боком к жене, как бы в извинение: «Я здесь, вот, я никуда не делся!» Марина заерзала, почувствовав некоторое беспокойство мужа. Он попытался ее приобнять – робко, стесняясь. Она приподнялась на локте, пытаясь разглядеть в сумерках его лицо:
– Опять ты со своими глупостями!
– Да ладно. – Он легко, как бы в шутку, ткнулся носом ей в шею.
– Бабу хочешь – любовницу заведи, а я и так кобыла заезженная.
– Да ладно тебе, ладно… – Матвей налегал, пытаясь заглушить истину. Подспудно возникало сравнение: тело жены казалось рыхлым, тестообразным по сравнению с крепким телом Любови, скользящим под пальцами. Марина пахла мылом, в волосы ее въелся стойкий кухонный запах. Плоть соприкасалась с плотью, но эта встреча осталась просто прикосновением, в котором не было таинства.
– Да зачем это надо? Зачем это? – жалостливо плакалась жена, высвобождаясь.
Утром Матвею казалось весьма странным, что его могло уже и не быть. Он радовался жгучим глоткам чая, по-новому смакуя привычную снедь. Он заглядывался в окно на птиц, полагая почему-то, что им известна его тайна. Хотя сам же посмеивался наивности предположения, будто пернатые свидетели вчерашнего безобразия разнесли сплетню по всей округе. Какое им-то дело до мира людей?
Школа встретила приветливо. Даже мебель, онемевшая вчера, выглядела дружелюбно, и Матвей опять удивился, что это он лезет в душу вещей? Вещи безразличны, даже если в самом деле способны созерцать, внимать, ужасаться. Единственно, его теперь не отпускал стыд перед Любовью. Как он выглядел в ее глазах? Что можно о нем подумать? Случайный секс, как принято говорить в телесериалах! А что иное может произойти спонтанно, через час после знакомства? И какого знакомства, боже! Хотя, возможно, именно слабость его извиняет.
Теперь он жаждал только просить у нее прощения. Ведь если оставить все как есть… рано или поздно они столкнутся в школе и – что он скажет тогда? Или пройдет мимо, будто они не знают друг друга?
Едва дождавшись конца уроков, Матвей направился к ней. Он смутно помнил расположение домика в переулке, среди таких же домов. Кажется, там на углу булочная… Матвею врезалось в память, что это на первом этаже и дверь обита красным дерматином. Ткнувшись наугад в несколько подъездов, он наконец нашел ее квартиру. Не раздумывая, дабы не расплескать смелости, позвонил. Голосок звонка прожурчал что-то неожиданно музыкальное, совсем некстати.
Любовь открыла незамедлительно, как будто поджидала под дверью. На ней было то же серенькое платье, теперь «трезвыми» глазами Матвей приметил, что оно не такое уж простенькое, ладно скроенное, хотя что он понимал в этих платьицах?
– Ты? – Она выказала недоумение.
– Я… – Он стушевался, вцепившись в портфель как в спасательный круг, потому что от одного ее слова обрушилась вновь обретенная жизнь.
– Проходи.
Она передвигалась по дому пританцовывая, на ходу сунула в рот яблоко:
– Я с работы, еще не обедала.
– Разве ты с самого утра в школе?
– С другой работы, из училища. Преподаю хореографию в училище культуры.
Матвея хватило лишь на междометие.
– А ты как думал? Я балерина на пенсии, потом, у меня еще травма голеностопного сустава, в училище дали только полставки… – она выдернула из тапочка босую ступню, гибкую, как ладонь. – Ты знаешь, что такое голеностопный сустав?
И снова комната поплыла, и яркий день смазал легкий аромат полыни – мази, как он узнал, которой она массировала травмированный сустав. Он не мог надивиться ее ступне – жилистой, с высоким подъемом, выгибавшейся дугой, подобно лепестку белой лилии. Маленькое живое чудо почти полностью умещалось в его ладони. Какой же дефект мог быть в этом шедевре?
Неожиданно для себя сквозь подкатившую волну восторга он глупо спросил:
– Ты меня любишь?
– Обожаю, – Любовь вернула ступню в тапок, стряхнув наваждение. – Пойдем есть, я голодная. Мне еще в школу к шести.
– Я провожу?
– Проводишь, проводишь.
В ее глазах жила неугасающая усмешка, придававшая несерьезный оттенок всему, что она делала. Даже ела она как бы понарошку, поклевывая что-то с тарелки. В ее присутствии Матвей постеснялся есть, хотя она и ему положила. Вилка отказывалась подчиняться, и огурец ускользал, рождая досаду. Матвея не отпускала мысль, что вот сейчас все случится как в прошлый раз. Он с трепетом ждал этой минуты, но и боялся, а вдруг да сорвется.
– Тебе к шести на работу?
– Торопишься?
– Нет, просто уточняю.
Она, казалось, нарочно задерживала чашку у губ, испытывая его терпение. Потом мыла посуду, не спеша вытирала тарелки…
В родном подъезде смердело котами. Запах, к которому он успел притерпеться, заново попер в ноздри, вызвав, кроме неприязни, удивление: как же он прежде не замечал? Матвей слегка потоптался возле двери, впитывая бытовые звуки: нудный голос радиоточки и чье-то треньканье на пианино. Теперь они обрели новое качество возвращения к жизни, которую он было перестал ощущать.
Жена потянула носом:
– Чем от тебя разит? Каким одеколоном?
– Нет, это в кабинете жидкость пролили для мытья стекол. Там уборка…
Он прикусил язык, решив, что проговорился, помянув уборку. Он ни на секунду не переставал думать о Любови, что вот сейчас она убирает в школе…
– Тебя, конечно, стекла мыть припахали. Самое подходящее занятие…
Она продолжала выговаривать про этот въедливый травяной запах – Матвей не слушал. Впервые в жизни равнодушие к упрекам давалось ему столь легко. И впервые его связывала с женщиной только постель, ничего больше, никакой особой душевной близости. Но именно это плотское томление заставило его снова ощутить радость бытия, простого пребывания в теле.
Перед сном, закрывшись на кухне с горкой тетрадей, Матвей продолжил свой тайный дневник:
«Я воспрял духом от того, что я еще кому-то нужен живой, и словно заново родился на свет. Я уже меньше обращаю внимание на унижения со стороны жены, потому что я… полюбил другую женщину».
Он чуть помедлил, прежде чем доверить бумаге последнюю фразу, сомневаясь, можно ли это назвать любовью, он все еще силился оправдать себя в глазах… хотя бы самого себя. Вместе с тем Матвей понимал, что на самом деле это и не важно вовсе, важно другое: ему снова захотелось жить, как будто он взял в любовницы не просто женщину, а саму жизнь.
Роман с жизнью заставлял с утра вскакивать в радостном возбуждении – оттого что впереди был огромный день. Выходные тянулись вечно, а в понедельник он выходил из дому на полчаса раньше и по дороге в школу делал крюк, заворачивая к ее дому, только чтобы пересечься с ней и хоть две минуты на остановке постоять рядом, слегка касаясь ее рукой. Лишь изредка набегала тень сомнения, а что если все откроется? Очень многие в школе, да и из числа соседей, станут его презирать – за то, что он, отец большого семейства, тайно посещает любовницу. Как объяснить, что это не блажь, не похоть, не стремление стареющего мужчины сорвать последние цветы страсти? «Я ведь ее люблю, люблю, – Матвей часто повторял про себя как заклинание. – Мне так хочется обнимать, целовать ее, только ее и никого другого…»
Что-то случилось с работой. Нынешнее желание достичь гармонии во всем заставило некогда скромного учителя математики Матвея Журбу выступить на педсовете против тестирования вместо привычных годовых контрольных.
– Человек с нестандартным мышлением тест никогда не сдаст. А может, он вообще не согласен с постановкой проблемы! – голос его поглотила тишина, но не внимательная тишина класса, внутри которой зрело понимание, – скорее это была тишина пустыни. И Матвей содрогнулся от того, что снова ему показалось, будто он себя выдал. Ведь это он сам был не согласен с нынешней постановкой проблемы, запоздавшим тестом на способность любить.
Тогда он решил дождаться Любови – в школе, в том самом кабинете, где она однажды спасла его. Матвей понимал, что сегодня что-то должно измениться в их отношениях, может быть, не коренным образом, но, по крайней мере, они будут не прежними. Заслышав ее легкие шаги в коридоре, он привстал:
– Что-то случилось? – При виде него Любовь изумилась.
– Педсовет, – произнес Матвей вместо всех тех слов, которые собирался сказать, и принялся рассказывать, что он там думает про тестирование. Наконец прервался: – Тебе это интересно?
– Я сама педагог, хотя для тебя, возможно, это ничего не значит… – и добавила через паузу, которая показалась странно длинной, как в театре. – Ты все равно ничего не изменишь.
– Почему? Я напишу в РОНО…
Она выпустила смешок – низкий, из самой глубины груди:
– Вихрь не перекрутишь в другую сторону. Засосет.
И опять Матвей вздрогнул от того, что она ответила на его невысказанный вопрос – не про тестирование, а про то, как ему жить дальше. Крепко же его засосало! И теперь можно только подчиниться силе этого вихря, слиться с ним, авось да выбросит на тихое место.
Она закрыла дверь на швабру.
– Зачем ты? – еще по инерции спросил Матвей.
– А зачем ты меня ждал? – Она явно знала, что вовсе не за этим, но – смеялась над ним, над его неспособностью сопротивляться.
Прямо в окно било бесстыже-красное вечернее солнце. Где-то на задворках ума еще копошилась мыслишка: «Как же это возможно здесь?» И опять она ответила вслух на его невысказанный вопрос, снимая мышиный халат:
– Что, неподходящее место?
На следующее утро вызвал директор. Журба вошел в его кабинет на негнущихся ногах. Ведь только полгода назад он лично отчитывал подростков за курение в кабинете биологии, – преступников распознали по хапчикам, оставленным в цветочных горшках. Сегодня он внутренне содрогался, поминая давешние события на грани безумия, ее гладкий упругий живот и коленки, судорожно зажавшие его в тисках страсти. Да мог ли он помыслить такое!..
– Садись, Матвей Петрович. – Директор выглядел серьезно, насупленно. – Я тут раскинул мозгами по поводу вчерашнего… Честно говоря, не ожидал я от тебя, батенька.
– Да я и сам… – Журба поперхнулся словами, покраснел всем телом, ощутив в жилах адский огонь стыда, он предпочел бы сейчас сгореть прямо на стуле, рассыпаться в пепел.
– Видать, в тихом омуте действительно черти водятся, а? – Директор как-то весело подмигнул Матвею, заставив того еще более ужаснуться. – В общем, через неделю республиканское совещание по проблемам тестирования, вот и езжай-ка ты, батенька, от нашего райцентра с докладом. Командировку тебе оформим…
Дальше Матвей не слушал: волна краски схлынула. Он прикусил губу: да что ж это, в самом деле! Вот бы опростоволосился!
На вокзале, изучая расписание, Матвей сразу приметил, что есть два обратных поезда: первый, местный, прибывает в город в девять утра, а второй, проходящий, в два часа ночи. Не будучи изощрен в интригах, он тем не менее смекнул, что любой нормальный человек отправится местным, чтобы выспаться в дороге. Но если вернуться в город средь ночи, тогда… тогда никому не придет в голову справляться о его местонахождении, и целую ночь можно посвятить любви! Когда еще представится такой случай?
Он на крыльях помчался в командировку, томимый жаждой счастья, и только поражался, на какие деяния подвигла его любовь. Не в смысле интриги. Он ощущал в себе огромную силу. И даже пламенное его выступление на конференции, о котором потом судачили на высоком уровне: сколь передовые педагоги есть в нашей провинции, – вдохновляла радость будущей ночи. По ходу дела газетчики брали у него какие-то интервью, но это было уже не важно…
Путь назад отметил внутренний мотивчик: скорей, скорей! Матвей торопил солнце, которое отнюдь не спешило, прилепившись оранжевым диском к окну. Он судорожно глотал чай, отмечая версты шагавшими за окном столбами. Внезапно у самой насыпи мелькнул мужик, засевший со спущенными штанами под кустом, как заяц, застигнутый врасплох, не в силах сдвинуться с места. Матвей поморщился: казалось так, что эта некрасивая, но вместе с тем смешная сценка имела отношение к нему. Как будто это он сам затаился в кустах, на позор честному народу.
Потом, едва соскочив с поезда, Матвей пустился вприпрыжку по темным переулкам, как мальчишка, спешащий на свидание. Видели бы его сейчас Федька с Ленкой! Сердце зашлось при одной этой мысли, и он остановился возле фонарного столба перевести дух. Летней ночью в городе все же было некоторое движение. Гуляли припозднившиеся парочки, откуда-то издалека донеслась вспышка хохота. Матвею вспомнилась бессонница летних ночей его юности, и на какой-то миг показалось, что жизнь для него еще впереди, как будто он до сих пор и не жил, а только готовился жить.
Из-за угла вынырнул милицейский «газик». Машина притормозила, из нее вылез парнишка в форме, но Матвей не ощущал тревоги, пока юный милиционер не дернул его за рукав:
– А ну пошли!
Матвей успел подумать, что этот парнишка, кажется, совсем недавно учился в их школе…
– Я учитель математики! – Он пробовал объясниться, тогда из «газика» выпрыгнули еще двое юнцов в форме. – Ребята, вы бы лучше пьяных ловили…
– Полезай в машину, пьяная рожа!
Дубинка ткнулась в спину коротко и зло, родив впечатление электрошока во всем теле и в мыслях, как будто кто-то щелкнул рубильником в мозгу. Тогда нахлынула абсолютная пустота, почти адекватная смерти, и Матвей понял, что для него все действительно кончилось: любовь, надежды и доброе имя… Осталось бессилие сопротивляться вихрю.
В отделении милиции у него отобрали портфель, деньги, документы… Матвея это все не очень-то беспокоило. Главное, что у него отобрали дневник, которому он доверил то, что никогда не сказал бы никому из людей, – именно поэтому, во избежание случайных глаз, он всегда носил его с собой. И теперь, сидя за решеткой, Матвей представлял, как туповатый лейтенант милиции, приросший к стулу раскормленным задом, смакует, похохатывая в усы, самые темные тайны его души… Боже, как глупо все кончилось!
Сокамерник его, насупленный грузный мужик, то и дело сморкался, издавая паровозные звуки.
– Я тут по ошибке, – в паузе высказался Матвей, надеясь, возможно, на сочувствие.
– Посидишь да выйдешь, – отрезал мужик. – Я вон на свет родился по ошибке. Мамаша ошиблась, а мне теперь маяться.
– Зачем вы так говорите? Жизнь – дар… – Матвей осекся, почти физически ощутив на шее веревку.
– Учитель, что ли? – хмыкнул мужик.
Матвей кивнул:
– С конференции возвращался ночным поездом, а они… – Отчаяние поднималось в груди огромной тугой волной.
– Ну, считай, карьере твоей хана. Эти ребята накатают телегу, будто задержали тебя за пьяный дебош…
Удавка на шее ощущалась все явственней. Дыхание перехватило. Матвей захрипел, силясь хлебнуть воздуху, и, рванув ворот рубашки, рухнул на пол.
Распахнув глаза, Матвей увидел яркий свет и обрадовался тому, что наконец умер. Потом слух различил голоса, потом явилось лицо в маске. Тогда Матвей понял, что он в больнице. Следующая мысль была о дневнике. Накативший ужас заставил его издать громкий стон. Лицо в маске приблизилось:
– Больно?
Матвей едва шевельнул сухим языком:
– Жить…
– Жить будешь!
Он слегка мотнул головой:
– Жить… больно.
Приходила Марина и молча садилась возле его койки. Он ничего не говорил ей, она думала, наверное, он не в силах, и не требовала ничего. Матвей понимал, что он и не сможет с ней объясниться, что слова предадут его. Поэтому он решил написать ей письмо: «Теперь ты все знаешь. Я не трус и готов перенести любой позор, потому что лгать больше не могу. Да я ничего особенно и не скрывал, ведь все унижения вытравили былое чувство нежности и любви к тебе. Но – у нас с тобой дети. Я всегда был с детьми, они меня понимали и видели мои страдания. Вот и решай сама: если тебя это устраивает, будем жить дальше, если нет – разойдемся…»
Матвей знал, что последней фразой предает Любовь. Что нужно было бы разрубить этот узел раз и навсегда именно сейчас. И что, может быть, именно потому и случился с ним инфаркт: сердце не вынесло мучительного раздвоения. Он спрятал письмо под подушку в странной надежде – повременить, оттянуть?
Марина снова сидела возле его койки, и в спокойном, ровном взгляде ее Матвей прочел что-то новое. Наконец она смирно тронула его руку.
– Что? – Матвей прервал молчание.
– Я беременная. Уже семь недель.
– Ты… Ты специально подстроила это?!
– Нет. Это все ты, ты.
Семь недель! – дата была бесспорна, ведь он сам считал недели и дни с того рокового вечера, когда хотел прервать биение пульса и когда новое преступление спасло его. Зачем это, зачем? – слезливый упрек Марины достиг ушей злого рока. Какая издевка судьбы! Матвей нехорошо хохотнул:
– Я не люблю тебя!
– Еще можно сделать аборт. – Она ответила бесстрастно, как о засолке капусты. – Я только не знаю, сколько это стоит.
– Деньги возьмешь из той суммы, которую мы на холодильник копили. Хоть все забирай.
Она ушла, а у него в голове роились мысли какие-то бытовые, не те, что до инфаркта. О том, например, что Катеньке ко дню рождения обещали новую куклу. И совсем спокойно он прикинул, что еще одного ребенка им в любом случае не потянуть, так что развод – не развод…
Потом заходили Ленка и Катенька, пару раз навещал Федор. Матвей разговаривал с ними вне всякого чувства вины, просто радуясь встрече. Ему уже разрешали гулять в сквере возле больницы, и, провожая до ворот Марину с детьми, он поймал себя на случайной мысли: «Вот идут моя жена и мои дети» и внезапно захотелось их всех обнять. «Что это я?» – Матвей тут же себя одернул. Красное платье Катеньки трепетало радостным флажком, Ленка со спины выглядела угловато, неженственно, Марина шла грузно, пришаркивая. Наблюдая за ней, он убедился еще раз, что не любит ее, но явная ее некрасивость вдруг проняла до слез. Матвей только сейчас осознал, что во время его болезни Марина ничем не попрекнула его. Ни разу. А ведь она приходила каждый день, носила ему еду, чистую одежду… Она назло исполняла свой долг? Наверняка назло! Вот: ты сорвался, а не я. Я-то чистенькая!
Матвей долго бродил по скверу, похлестывая в досаде прутиком по ноге. Лето парило. Больничная обстановка выпадала из общего праздника природы. Он втайне завидовал серым воронам, которые были свободны в передвижении, любви и смерти. Ведь он мог умереть уже дважды. Но вот продолжал жить.
Еще как-то навестил директор школы, принес ватрушки, что вообще плохо вязалось с его обликом. Директор настроен был доброжелательно, сказал, что в курсе милицейской истории и что никто не думает осуждать Матвея. Журба только не понял, осуждать – за привод в милицию или за историю с Любовью, о которой, должно быть, известно всей школе? Или все-таки Марина молчит про дневник? Матвей плохо слышал, что там еще говорил директор про какой-то новый сборник задач, его мысли крутились вокруг Любови. Она ни разу не навестила. Правда, в самом начале прислала нейтральную записку, вроде скорей поправляйся и т. д., что принято писать в таких случаях. Может быть, боялась, что записка попадет в чужие руки, а может… ну кто он ей, в самом деле? Теперь еще эта болезнь. Иногда Матвей ощущал себя стариком-инвалидом, которому только и остается, что тихо доживать свои дни, радуясь успехам детей или случайным ватрушкам. Про Маринину беременность думать совсем не хотелось, да он и полагал, что жена давно решила вопрос, она ведь больше ничего не говорила об этом.
Лето уже догорало, когда Матвея выписали. В тот день хлестал сильный дождь, наверное, поэтому дома казалось уютно. По ощущению это выглядело именно возвращением, как будто он долго странствовал и вот наконец его встречает семья… Он глотал домашнюю еду, не совсем понимая, как себя вести с женой. Настаивать на разводе? Но есть ли теперь повод? Вечером, ложась спать, он ненароком кинул взгляд на ее бесформенную фигуру, полускрытую сорочкой, и не заметил особенных изменений.
– Все обошлось? – спросил он, чтобы удостовериться.
Марина молча опустилась в кресло, крякнувшее под напором ее тела.
– Ты прости меня. Я уже было собралась… И вот – не смогла.
– Как не смогла, ты же, ты… – Матвей хотел сказать «обещала», но она поняла по-своему:
– Старая, да? Я знаю. Поэтому и не решилась: ведь это со мной в последний раз. Пока я еще могу родить, я…
– Ты предала меня!
– Тебя? Наверное. Только разве могу я предать его? Вот рожу, и он будет меня любить.
Матвей захлебнулся яростью:
– А мое мнение не в счет? Обо мне ты подумала?
– А при чем тут ты? Мне рожать, мне стирать пеленки. Я тебя не держу.
Ничего себе «не держу»! Матвей долго сидел на кухне, вперившись в окно, за которым по-прежнему хлестал дождь, будто хляби небесные изливали на землю долго копившиеся слезы. Монотонность дождя успокаивала. Мысли потекли ровней и как-то бесстрастно. Матвей восстанавливал в памяти события последнего времени, с того самого момента, как его захватил этот вихрь, которому бесполезно сопротивляться. Но до чего хитро все устроено: вместо того чтобы убить себя, он посеял нового человека. И жизнь слилась с любовью, и любовь, в конце концов, спасла его… Матвей даже проникся патетикой, как вдруг опомнился: а что же теперь скажет Любови? Как он оправдает беременность жены?
О Господи!
Утро не внесло ясности. Позавтракав, Матвей направился в поликлинику, нарочито заметно уложив в портфель медицинскую карточку. На самом деле на прием ему нужно было только через неделю.
Любовь будто сделалась меньше ростом и благодаря смуглой, тронутой солнцем коже стала похожа на цыганку. Матвей ожидал более бурной встречи, но Любовь была нарочито сдержанна. Теперь опять ему представлялось почти невозможным оказаться с ней в постели. Вид простыней к тому же напоминал больницу и провоцировал немощь – это он ощутил по первой же ночи дома.
Комнатка была насквозь пропитана солнцем, свет которого казался липким и сладким, как сироп.
– Я ждал, что ты все-таки зайдешь, – присев на краешек стула, он прервал молчание.
– А я в отпуске была, – она тряхнула волосами, и под челкой мелькнула светлая полоска лба.
– Ездила куда-то?
– На море отдыхала полторы недели.
– Это хорошо, – Матвей ответил дежурно, хотя его покоробило, что она ездила в отпуск, в то время как он лежал в больнице. С другой стороны, зачем бы ей оставаться в городе? И все же казалось, что она чего-то недоговаривает.
Любовь приблизилась со спины и положила ладони ему на плечи:
– С тобой все в порядке?
Ноздри тронул знакомый запах травы, заставивший Матвея вздрогнуть:
– Еще болит?
– Что?
– Голеностопный сустав.
– Ну, это до конца дней. – Она засмеялась, крепче прижимаясь к нему, потом перетекла на колени.
И вот только теперь Матвей ощутил, как его истерзанное сердце завелось и со скрипом тронулось с места, будто механизм старых часов. И понял, что до конца дней будет болеть душа. И жить от этого – больно. Он с жаром приник к ней в поисках спасения, и в этот момент ее легкое тело показалось родным.
Однако потом, уже натягивая рубашку, он вновь почувствовал легкий холодок отчуждения и спросил на грани отчаяния:
– У тебя есть кто-то?
– Ты есть, – ответ ее прозвучал чуть вопросительно. – Сейчас пойдешь домой?
– Да.
– Кажется, мне опять попался порядочный человек, – она нервно дернула со стула платье, несмотря на спокойствие в голосе. Матвею показалось, что ведь она вот-вот сорвется.
По пути домой он прикидывал, сколько еще остается времени до того, как им придется неизбежно расстаться или…
Жена встретила безразлично и, наливая в тарелку суп, так же безразлично спросила:
– К Любке своей ходил?
Матвей собирался уже ответить «нет». Не только оправдываясь – более потому, что «Любка» не вязалась с Любовью. Однако промолчал.
– Она не может родить, – продолжала Марина, – это всем известно. По юности сделала аборт, путалась, говорят, с одним артистом…
Матвей замер, не донеся ложки до рта:
– Заткнись! Ей уже сорок лет, а вы все судачите. Что, другой темы нет?
– Да ладно, – Марина неожиданно смягчилась, – я это к слову. Поступай как знаешь.
В том-то и дело, что Матвей не знал, как поступить! Свидания с Любовью затягивали. Он пил с губ ее лекарство от мозглой тоски ранней осени, в воздухе которой сквозил финал праздника. И теперь повсюду ему мерещилась ложь, даже яркие кухонные полотенца казались неискренними: они настраивали на карнавал, продолжение торжества лета, когда впереди уже маячил призрак глухой зимы. Он заходил к Любови каждый день почти в открытую, и все окружающие делали вид, будто ничего не замечают. Это тоже раздражало, уж лучше бы наконец прорвало нарыв, пусть его открыто обвинят в подлости, трусости, в каких угодно грехах, но только бы прекратилось это поголовное вранье. А если уйти самому, добровольно бросить беременную жену? На этот шаг просто не было сил. Любовь тоже молчала. Иной раз он замечал в глубине ее глаз тревогу…
К ноябрю рухнул снег, похоронив в одночасье город. Утром Матвей ступил из подъезда в свежую порошу и невзначай подумал, что вот же и замело к ней тропинку. Холодный эфир дышал обреченностью. И ничего в жизни уже нельзя было переиграть, как невозможно повернуть вспять зиму.
После уроков он все-таки направился к ней, глупо радуясь, что свежая тропинка успела-таки прорасти сквозь снег. Любовь показалась ему необычно тихой, серьезной. Он не успел снять ботинки, как она спросила прямо в прихожей:
– У тебя беременная жена?
Матвей присел на тумбочку:
– Ты знаешь?
– Это все знают. Я ждала, что ты скажешь сам.
– Почему ты именно сегодня спросила?
– Ну когда-то же надо, – она дернула плечом.
Матвей опять не мог сообразить, что ему сейчас нужно делать. Он попробовал взять ее за руку.
– Это случайный ребенок, я…
– Случайных детей не бывает, – она отстранилась, не желая близости. – К сожалению, ты тоже оказался порядочный человек.
Матвей помолчал, потом уточнил это слово «тоже»:
– Ты… своего артиста имеешь в виду?
– А тебе успели рассказать? – она желчно хмыкнула. – Надо же, столько лет прошло, а народ помнит. Нет, артист удрал от меня в Хабаровск. Я тогда после аборта с третьего этажа выбросилась, да неудачно.
– Неудачно – это как?
– Травма голеностопного сустава, представляешь – и все. – Любовь выдернула из тапка гибкую ступню. – Даже перелома не было, и зубы все целы. Рожденная летать, наверно.
Ноздри тронул едва уловимый запах травы, теперь отдающий горечью.
– Не знаю… – Матвей сжал виски. – Ты так просто рассуждаешь об этом.
– А зачем вообще рассуждать? Все понятно: у тебя скоро родится ребенок.
– Нет, у меня не укладывается в голове! Как же это возможно? – совершенно потерянный, Матвей не знал, что еще можно сказать в свое оправдание, и продолжал сидеть, слабодушно опустив плечи. – Может, как-то утрясется само собой…
– Уходи! – почти выкрикнула она.
– Но ведь ты… любишь меня?
Она ответила резко:
– Я не желаю больше видеть тебя!
И он покорно поплелся прочь, приволакивая портфель.
Любовь из школы уволилась. Матвей больше не встречал ее, он напрасно бродил кругами возле ее дома, пытался подкараулить. Только однажды она мелькнула в окне автобуса, причем под вечер, и не вышла на своей остановке. Заметила его из окна? Серые вороны в голос потешались над ним. Они тоже были рождены летать, но довольствовались малым, никогда не устремляясь к солнцу.
Дальше катились дни без проблеска надежды, похожие один на другой.
Зима углублялась, и, как озимый посев, в чреве Марины зрел ребенок. Жена ходила будто бы виноватая, больше молчала, прислушиваясь к своему животу. Как-то он застал ее с коробкой детских вещей, оставшихся от Ленки и Катеньки.
– Платьица надо бы Федьке отдать, – сказала она как бы в оправдание. – Вдруг у него еще девочка будет?
И на вопросительный взгляд Матвея пояснила:
– На УЗИ сказали, мальчик родится. Я хочу Матвеем назвать…
– Называй как знаешь.
Он никак не мог представить, что малыш вот-вот родится.
Потом пришло это письмо из министерства, в котором говорилось об учреждении республиканской математической школы. Педагогам вроде бы даже давали квартиры… Матвей уловил слухи краем уха. Вскоре вызвал директор:
– Собирайся, Матвей Петрович. Тебя только и ждут, кому еще-то ехать! Кстати и новая квартира придется, я в министерство уже звонил, обещают трехкомнатную.
Матвей не сопротивлялся. Скорый отъезд со всей семьей и вещами походил на бегство. И еще казалось, что вся ситуация спланирована заранее на много ходов вперед, будто они были персонажами учебной задачи: «Из пункта А в пункт Б вышел скорый поезд…» Полагалось только рассчитать время пути, а личности пассажиров никто просто не брал в расчет. Вдруг да дернут стоп-кран? В условиях это не предусматривалось, и от этой заданности хотелось кричать.
Ребенок родился в срок. В вестибюле роддома, подхватив живой сверток, Матвей неожиданно ужаснулся мысли, а вдруг бы не состоялось второго, маленького Матвея Журбы.
Пожилая сестра смерила его взглядом и выдала в поощрение:
– Выйдешь на пенсию – заходи к нам еще. Бог тебе за это веку прибавит.
Ребенок в свертке закряхтел, завозился и поприветствовал жизнь робким криком.
Весна 2003