В настоящем времени она отсутствовала уже давненько. Полгода назад, когда я в последний раз навещала ее у нее дома, она мысленно пребывала году эдак в 45-м, в самом конце войны. Мы пили чай, она угощала меня мандариновым вареньем, спрашивая каждые пять минут: «Вы застали военные действия?», «Вы на каком фронте были?»

Муж ее, который как настоящий полковник выражался почти одними штампами и встревал бесцеремонно в разговор, будто не замечал ее провалов в прошлое. Потом я поняла, что он уже привык к тому, что Валерия живет одновременно в двух измерениях – с тех пор, как побывала на одних похоронах: в ту зиму на рыбалке машина ушла под лед, погибли двое хирургов, ее учеников. И вот в траурном зале, провожая одновременно двоих, Валерия провалилась в блокаду, нырнула с головой в промозглую черную прорубь и еще прямо на похоронах стала твердить, что напрасно их накрыли. Они бы еще задышали, если б только им дали доступ кислорода… Хоронили, наверное, в закрытых гробах. Не знаю, меня там не было. Это потом ее муж рассказал мне, что Валерия очень переживала нелепую смерть этих двоих, и в самом деле, черт потянул их на эту рыбалку: лед вялый, непрочный, морозов в эту зиму так и не случилось. Однако Валерия перенеслась в другую морозную зиму, когда в ленинградском госпитале оперировали под бомбежкой – нельзя же было прервать операцию, хотя начался налет. Вокруг операционного стола остались хирург, операционная сестра и санитарка, и вот, когда крышу пробил снаряд, все трое, не сговариваясь, накрыли собой больного. Сестра с санитаркой так и остались лежать, уткнувшись головой в больного на столе, а Валерии повезло. Ей было тогда немного за двадцать, и она тогда еще не могла знать, что ей вообще изначально отпущен долгий век.

Она умерла неделю назад. На гражданской панихиде, помимо родственников, была профессура кафедры хирургии… Откровенно говоря, к ее смерти все были давно готовы, потому что ну чего еще ожидать, когда человеку стукнуло девяносто и он к тому живет не в своем времени. И все-таки – это отметили буквально все – она лежала в гробу какая-то красивая, насколько вообще красиво можно выглядеть в гробу в возрасте девяноста лет. Потом на поминках, на которые я немного опоздала и поэтому притулилась в самом конце стола, где по табели о рангах сидели институтские гардеробщицы и санитарки из горбольницы, говорили именно о том, что она была исключительно изящная импозантная женщина, которая любила оригинальные шляпки. Это, естественно, помимо того, что она была талантливым хирургом, вырвавшим из лап смерти немало безнадежных больных… На этих словах у меня перед глазами возникла картинка, как Валерия – молодая еще Валерка, как звали ее друзья, маленькая и хрупкая, воюет с большой когтистой птицей, которая пытается заклевать этого самого безнадежного больного. Птица налетает, бьет крыльями, а Валерия прогоняет ее в окно: вот так просто, голыми руками: «Кыш, кыш!»… Одного больного она действительно спасла голыми руками на ночном дежурстве в больнице. Его уже везли на каталке в морг ей навстречу, она эту каталку развернула прямиком в операционную и, едва покойника уложили на стол, рассекла ему скальпелем без наркоза грудную клетку – он ведь все равно уже умер – и просто руками начала массировать ему сердце: систола, диастола, систола, диастола… И сердце завелось, пошло. В свое время она говорила мне, что вообще в больницах умирает очень много подобных больных. Их еще можно спасти, просто этим сейчас никто не занимается. Какой смысл спасать больного просто на интерес, если можно не спасать? За это ведь никто не спросит. Логика нынче такая. А между тем этот неудавшийся покойник вчера сидел на ее поминках. Вообще, как говорила Валерия, случаев оживления явного трупа в научной литературе не описано. Про Христа она промолчала: не только из скромности, она в него просто не верила, такое уж получила воспитание, хотя этот оживший труп и мог бы заронить в нее сомнения. Дело в том, что, когда наутро Валерия вошла в палату, вчерашний труп вспомнил, что где-то он ее уже видел, хотя видеться они могли только в операционной, когда он был мертв и витал под потолком…

Она вообще рассказала мне гораздо больше, чем иным коллегам – и я поняла это только на поминках. Потому что сидела вместе с гардеробщицами, которые – в то время как профессура вспоминала ее шляпки – обсуждали, как Валерию хотели убить. И что якобы сама Валерия знала, кто именно ее заказал, но имени так и не выдала. И что этот человек вроде бы до сих пор работает на кафедре. При этом бабки-гардеробщицы делали таинственные лица и подмигивали друг другу. Вина было мало, вскоре перешли на водку, в том числе и женщины. Валерии тоже налили стопку и поставили к ее портрету на столике у окошка. Окно было открыто, и тюлевая штора трепетала под ветром, как фата… В этих поминках было мало трагизма. Валерия наконец освободилась от тела, давно ставшего ей в обузу, хотя редко кто из живых хочет признаться в этом по отношению к себе. Она, по крайней мере, намеревалась жить и жить, полагая себя по-прежнему юной и хрупкой, особенно после того, как провалилась в блокаду, и до последних дней, пока еще держалась на ногах, ходила на каблуках даже дома – она привыкла за жизнь, потому что была маленького роста. И вот это тело, шатавшееся на каблуках от малейшего сквозняка, еще собиралось наряжаться.

Валерия вообще любила и умела шить, сама придумывала какие-то новые фасоны на основе лекал из модных журналов. Она говорила, что хирурги вообще схожи с портными, только работают с живым материалом и что органы человека тоже можно перекроить при желании, был бы мастер умелый. Ее любимой разработкой, как она говорила, была опухоль пищевода. Она придумала, как выкроить новый пищевод из части желудка – вот так просто надрезать желудок и сшить из него рукав, который притачать к горловине. Желудок в таком случае становится, естественно, чуть меньше и располагается после операции выше за грудиной, но система действует, человек живет!

Впервые такую операцию она сделала в Ленинграде сразу после войны. Тогда было немало бойцов с повреждением пищевода – просвет перекрывал раневой рубец. В желудке им делался свищ, от него гибкая трубка выводилась наружу, в трубку вставлялась воронка, в которую заливалась жидкая пища, как топливо в бензобак, и вот таким образом человек питался. Однажды в Питере в ресторан зашли трое военных, заказали водки, какой-то протертый суп, картофельное пюре… И вот когда официантка принесла им все это, друзья достали из карманов воронки, расстегнули кители и первым делом залили водку в воронки. Официантка хлопнулась в обморок. Один из друзей вскоре попал к Валерии на стол, у него осложнение случилось. Ему-то первому она и сшила пищевод из части желудка. Больной смог нормально питаться, но саму Валерию за это новаторство почему-то очень ругали: ишь, чего придумала. Особенно свирепствовал главврач Пугин, упирая на то, что эта пигалица провела операцию на каблуках, да и вообще зачем разводить самодеятельность, если существует официальная методика, предложенная еще в 1840 году… А между тем каблуки Валерии были необходимы хотя бы потому, что без них ее вообще не видно бы было из-за стола. Потом этот самый больной, который после выписки устроился на завод плотником и даже женился, специально для Валерии смастерил длинную скамеечку, на которую она становилась во время операции.

Вторую подобную операцию она сделала женщине, которая уже не могла есть из-за опухоли, забившей просвет пищевода, не проходила даже вода – дисперсия пятой степени, как это называется по-научному. Лечащий врач в поликлинике сказал, что нужно формировать свищ, делать ход в желудок и питать через воронку. Иного выхода не существует, если только опухоль не рассосется сама, и вот больную привезли в отделение крайне исхудавшую и готовую умереть. После операции она выписалась полноценным человеком и прожила еще тридцать шесть лет, но это нам известно сейчас, а тогда больничное начальство осталось не очень-то довольно. Тогда в хирургию шли в основном мужчины, тогда резали и шили, не больно-то задумываясь об эстетических последствиях: опухоль удалить, сформировать свищ, хирургия – это вам не курсы кройки и шитья. Полевые хирурги хорошо владели операциями по поводу различных ранений, в хирургии мирного времени они пока не поднаторели, да и вообще в то время людей рассматривали как рабочий материал для строительства нового общества и латали их нахраписто, грубо, ничуть не заботясь о воссоздании божественного облика. И говорили при этом исключительно о красоте души, как ни странно, без веры в существование этой самой души.

Вряд ли Валерия сама верила в наличие души у человека, состоявшего для нее из соединения мышечных волокон, тканей скелета и прочего. Она просто верила в то, что человеческая жизнь самоценна, и знала, что долг ее – продлить эту самую жизнь, вмешаться в естественный процесс умирания. Возможно, она бессознательно действовала вразрез государственной политике, которая работала на уничтожение собственного населения. Советскому государству не нужны были герои войны, уже свершившие свои подвиги. Государству было необходимо, чтобы люди, видавшие, как живут за границей те же рабочие и крестьяне, поскорее умерли и не смогли никому рассказать о том, что колхозы страшнее гнета помещиков и капиталистов, да и вообще лучше, если некому будет рассказать о том, как на самом деле бывало на войне. Естественно, ни о чем таком не думал грозный главврач, выживая Валерию из своей больницы, ему просто не нравилось, что какая-то пигалица ростом едва ли метр пятьдесят делает то, до чего не додумался до сих пор никто из профессуры, увенчанной орденами, лаврами и лысинами. Вообще, это была обыкновенная профессиональная ревность, окажись на месте Валерии молодой талантливый парень, он бы наверняка быстро пошел в гору с подачи того же главврача, которому пора было готовить себе смену. Но… пигалица разгуливала по госпиталю на каблуках, задорный стук которых невольно рождал у него головную боль.

Супруга секретаря писательской организации Сыченкова, больная пятидесяти восьми лет, которой Валерия сделала аналогичную операцию по поводу опухоли на границе пищевода и кардии желудка, умерла через двадцать один день после выписки. Вскрытие показало разрыв «грудного», усеченного желудка. Больная, вернувшись с базара, подняла на третий этаж сумку, упала возле дверей и скончалась… Вообще, в хирургии не бывает сплошных праздников, больные могут умереть и после удаления аппендицита, но какого лешего перекраивать органы на свой манер, если можно действовать по старинке? «По вашей вине, Валерия Павловна, скончалась жена Сыченкова, исключительно по вашей вине! А в результате страдает честь целой больницы!» С подачи главврача Пугина случай разбирали на заседании хирургического общества Пирогова – с той именно целью, чтоб заклеймить и обезвредить… За Валерию вступился тогда генерал-полковник медицины Иван Трофимович Есинский. Очень высокий грузный человек с мягким густым голосом, он начал как-то бытово и вовсе не по-научному, что ежели Сыченков дорожил своей супругой, ему вовсе не стоило заставлять женщину таскать тяжелые сумки, а то ведь как случается у нашего брата: выписали жену из больницы – сразу за картошкой дуй… Осекшись, он прокашлялся в кулак. И кашель этот показался Валерии подозрительно глубоким, болезненным. Потом, как будто опомнившись, Есинский заявил, что Валерия Павловна предложила блестящую методику восстановления пищевода и что в скором времени она еще прославит советскую медицину. Вот, кстати, и тема для диссертации… Возражать генералу никто не посмел. Скорее всего, именно по причине генеральских погон.

Вскоре стало известно, что похожий метод восстановления пищевода – из большой кривизны желудка – разработал румынский хирург Дан-Гаврилиу, под его именем он и вошел в практику.

Генерал-полковник Есинский овдовел еще во время войны. Второй раз жениться он не спешил. «Не везет, не получается подобрать супругу по ранжиру», – шутил он среди коллег. Поэтому, когда все поняли, что Есинского в Куйбышевской больнице интересует не только раскрой и пошив нового пищевода из части желудка, Валерия спросила напрямую в ответ на приглашение посетить премьеру балета: «Иван Трофимович, может быть, вам для этого подобрать даму посолидней?» – «Мне нравятся маленькие женщины», – просто ответил Есинский вразрез собственному недавнему утверждению. Вскоре после того балета он сделал Валерии предложение с такой оговоркой, что жить ему остается недолго. Так именно и сказал, волнуясь и мучая в руках папиросу: «У меня рак легкого. Но я еще успею тебе помочь». «Зачем же вы курите?» – растерявшись, спросила она, понимая, что генерал предлагал ей в большей степени именно помощь, а не совместную жизнь. Но ведь в этом ничего плохого не было. Генерал-полковник Есинский видел в ней талантливую ученицу, которую без его покровительства наверняка заклюют пугины и прочие научные пигмеи, потому что именно так устроен был их медицинский мир, что карьера строилась как-то отдельно от оказания непосредственной помощи больным. Он понимал, что Валерия не сможет сделать в медицине то, на что в принципе способна, если сейчас не поддержать ее.

Так Валерия впервые вышла замуж, когда ей было уже за тридцать. Не то что мужчины прежде не обращали на нее внимания, вовсе нет. Судя по фотографиям, она была женщиной манкой, хоть и миниатюрной, к тому же всегда очень хорошо одевалась… Скорее всего, среди ровесников ей просто не нашлось жениха под пару. Может быть, мужчин раздражал ее интеллект. Поначалу им, естественно, нравилась умная барышня, однако вскоре они на фоне ее ума начинали ощущать собственную ущербность и поэтому подспудно пытались унизить ее. Она однажды осторожно обмолвилась, что мужчин вообще испортила война – они пристрастились к водке, их вообще осталось сравнительно мало, по этой причине каждый фронтовик ощущал свою самоценность… Иван Трофимович, напротив, был человек очень деликатный. «Генерала отхватила, – шептались у нее за спиной с явным оттенком зависти, что, мол, почему это некоторым достаются лучшие куски. – Задницей покрутила, он и не устоял». Мать Ивана Трофимовича, старуха Есинская, Валерию даже не пожелала видеть, «она же плебс». Поэтому обосноваться им пришлось не в генеральских апартаментах, а в отдельной квартирке при Военно-медицинской академии, в которой огромному Ивану Трофимовичу было просто физически тесно. Он так и остался для Валерии учителем – в первую очередь, потом старшим товарищем, другом, звал ее Валеркой – как приятеля. С ним она обрела какой-никакой домашний уют, хотя в быту Иван Трофимович оказался человеком как раз неуютным. Он очень много курил, даже за обедом. В еде был неприхотлив, обед проглатывал моментально, даже не успев распробовать, от этого Валерии бывало немного обидно – чисто по-женски, она ведь старалась, чтоб было вкуснее…

Откуда я знаю такие подробности ее семейной жизни? Однажды, будучи еще в здравом уме, до той самой зимней трагедии на озере, Валерия сама пересказала мне свою жизнь с Иваном Трофимовичем. Я не была ей близкой подругой, собственно говоря, в душевном плане я была ей просто человеком со стороны. Однажды мне заказали статью о ней в юбилейный выпуск газеты, посвященный очередной дате Победы, так мы познакомились. Потом я стала заходить просто так, иногда она сама звонила и приглашала на пироги…

Так вот, была ли у них любовь с Иваном Трофимовичем – она так и не успела понять. Было ли счастье? Что-то очень похожее на счастье случилось, когда Валерия с блеском защитила кандидатскую, обработав сто тридцать три истории болезни по своему профилю – раку пищевода. Радость случалась, когда шел на поправку безнадежный больной, на котором поставили крест медицинские светила. Все остальное на этом фоне, наверное, казалось не важным. Через четыре года она надела траур – черные кружева на голову, черный воротничок… Зима тянулась мучительно долго, снега почти не было, от этого дни слились в бесконечный темный кошмар. «Изображает скорбь, – однажды раздался шепоток в трамвае. – А как эффектно: личико в черных рюшах. Понятно: наживка на мужика». В больнице говорили, что Валерия выжала из Есинского последние соки, если бы не она, может, он бы еще протянул. Служебную квартиру при Военно-медицинской академии она потеряла, да и при чем тут вообще была квартира, если ушел друг, защитник?! Смерть, которой Валерия вообще умела противостоять, на сей раз победила. Впрочем, рано или поздно она побеждает всегда, поэтому в тот момент Валерия впервые задумалась, чего стоят все их усилия, если, по сути, они просто продлевают больным беспросветный кошмар бытия…

На кафедре хирургии Медицинского института нашего городка открылась вакансия доцента. Вдобавок обещали квартиру и некоторые другие блага. Так Валерия Есинская оказалась здесь. Наверное, принципиальной разницы для нее не существовало, в каком именно городке определиться: больные везде найдутся. Главное – скрыться от черной зависти, обусловленной даже не ее природным талантом, талант, в конце концов, прощается, когда приносит окружающим практическую пользу, как прощается и красота, если за ней обнаруживается убогое содержание – в этом случае над красоткой просто-напросто хихикают. Но вот если все эти качества достаются в совокупности одной-единственной женщине, тогда ее изящную фигурку будут затирать на задний план всеми правдами и неправдами, лишь бы не мозолила глаза совершенством облика. И вот кафедры хирургии нашего провинциального мединститута прежде Есинской достиг слушок, что диссертацию-то на самом деле писал ее муж, большая шишка в военной медицине, который концы отдал совсем некстати… Об этом, как ни странно, мне рассказали на поминках бывшие санитарки из горбольницы, которые Есинскую как раз любили, просто потому, что она всякий раз непременно справлялась: как дети? как муж? не пьет? не обижает ли? А шубки ее, которые она вроде бы даже сама шила из искусственного меха, случалось, санитарки тайком на себя примеряли, уж больно ладно были скроены, по французским лекалам, у нас таких и сейчас не купишь, одно турецкое барахло в магазинах, да еще стоит как две пенсии… Так что вовсе не заслуженно про Валерию Павловну болтали, завидовали просто, это ж понятно. Поэтому и убить хотели из зависти. Больных она жалела. Другим-то хирургам разве жалко больных? У них один разговор: отрезать, что плохо растет. А Валерия Павловна к больному подойдет, по животу его ласково так погладит, лишнее тоже отрежет, конечно, только аккуратно, и шов красивый положит. Поэтому больные Валерии Павловне цветы дарили, один мужик однажды целого палтуса принес. А иным хирургам в лучшем случае вафельный тортик подарят, да еще коробку резинкой от трусов перевяжут, был и такой случай…

Так вот, по поводу покушения на убийство. На Валерию Есинскую напали под вечер, когда она возвращалась с кафедры домой через железнодорожный мост, место малообитаемое и вообще жутковатое. Внизу снуют поезда, поэтому криков никто не услышит. Можно подумать: мало ли кто там на мосту на людей нападает, может, просто пьяная компания занялась разбоем. Нет, эти парни сперва уточнили: «Валерия Павловна?», чтоб по ошибке другую женщину не укокошить, а подхватили ее под руки, поволокли вперед и уже к перилам приперли, чтобы вниз, на пути, скинуть. Через несколько минут должен был пройти мурманский поезд, мокрое место осталось бы от Есинской… А вот тому, как Валерия объясняла свое спасение, я не очень-то верю. Будто бы она закричала: «Что вы делаете, ребята! Я хирург, я людям жизнь спасаю, а вы…» И будто бы они устыдились и отпустили ее и бросились бежать. Наверняка же им с самого начала было известно, что Есинская – врач, наверняка им хорошо заплатили, чтобы они убрали тетку, которая кому-то сильно мешала… Я думаю, что они оставили Есинскую по какой-то иной причине, может быть, заметили в конце моста кого-нибудь, кто бы смог подтвердить, что Есинская не добровольно кинулась под поезд. А может, просто час ее еще не пробил, не все она доделала на земле. Однако ее оставили. Валерия едва добралась домой в разорванной шубе, но жаловаться в милицию не стала. Потому что, даже если бы эту компанию повязали, – какие у нее доказательства, кроме рваной шубы? Ну, осудили бы этих хлыщей за мелкое хулиганство, а тот, кому она сильно мешала, все равно остался бы на свободе. Порванную шубу она перешила на манто. Потом еще в течение зимы ей несколько раз звонили по ночам: «Сука, когда ты наконец уберешься из города? Какой ты хирург? Займись лучше вышивкой!» Кому же она перешла дорогу?

Сотрудники кафедры всегда участвовали в операциях, которые делали больным в горбольнице, особенно если случай был экстренный. Однажды осенью в больницу поступила девочка двенадцати лет в тяжелом состоянии. Профессор Кульбер почему-то поставил ей диагноз: воспаление легких и назначил лечение. Следующим утром девочка была в реанимации. Осмотрев ее, Есинская удивилась профессорскому диагнозу: налицо был перитонит вследствие острого аппендицита, и немедля произвела операцию. Девочка выжила. У Есинской вообще редко кто умирал. Возможно, потому, что, кроме чисто хирургического таланта, она обладала некой жизненной силой, которой щедро делилась с больными. Просто мысленно велела им: «Живи!», и больной оживал. Как бы там ни было, случай с девочкой широко обсуждался, и Кульбер оказался посрамлен. Впрочем, он и был больше теоретик, нежели практик. Конечно, это еще не повод подозревать человека в покушении на убийство. Только ночные звонки в течение нескольких лет и прочие неприятные штуки, которые вроде бы сами по себе неопасны, однако постепенно изматывают человека, прекратились после вполне определенного происшествия, когда времени прошло уже порядком после случая с этой девочкой. Сам случай как причина вражды уже наверняка забылся, но неприязнь к Есинской осталась.

Кульбер, помимо того что был блестящий теоретик в области хирургии, еще увлекался охотой на боровую дичь. И вот в начале мая, как раз когда открывается сезон, Есинскую срочно вызвали в больницу: в приемный покой поступил сам Кульбер с тяжелым ранением. На охоте ему почти полностью оторвало правую кисть, она болталась на кожном лоскуте. Массивная кровопотеря, травматический шок. В Ленинград везти его – кто же выделит самолет? Уже звонили в правительство, получили отказ: мол, не секретарь обкома. И что делать? Кроме Есинской, никто не возьмется. Она вообще берется за всех безнадежных. Валерия говорила, что постаралась не думать о том, что никогда прежде не занималась столь тонкой работой на человеческом теле. Вышивку выполняла – это правда. Очень изящно могла расшить карман, например, мелкими розочками… Кульбер все равно уже потерял руку. Пришить ее назад? В те годы и в столице-то конечности пришивали считаные разы. И все-таки она решила попробовать: сосудик к сосудику… Травматолог, ассистировавший ей, говорил, что ничего не получится, а она все равно шила – семь часов подряд, и, накладывая последний шов, знала уже, что рука будет работать. Может быть, про себя велела: «Живи! Двигайся!», кто теперь скажет?

Интересно, что было бы, если бы не Есинская, а сам Кульбер пришил кому-нибудь руку. О! Мировая сенсация! В провинциальной больнице, пользуясь подручным инструментом, профессор совершил чудо! Да его бы просто увешали орденами, заодно и шлейф званий удлинили бы раза в полтора. А вот в случае с Есинской все произошло тихо, как само собой разумеющаяся вещь: рука у Кульбера ожила, он даже вернулся в хирургию как теоретик. Единственно, что изменилось: после этого случая Есинскую наконец оставили в покое. Не было больше ни ночных звонков, ни подметных писем куда следует. Но восстанавливать пищевод из большой кривизны желудка Есинской Минздрав все-таки запретил: не «наш» это метод, западный.

Естественно, о спасении Кульбера всем было прекрасно известно. Но вот о том, что историю с покушением Валерия связывает именно с Кульбером, – она, похоже, рассказала только мне. Скорее всего, потому, что я очень далека от медицины и от ее коллег. У нее ведь все равно не было доказательств, кроме умозрительных заключений. А ведь с Кульбером она продолжала трудиться на одной кафедре, и он присутствовал на ее похоронах – высохший дедок в старомодных очочках, это он вспомнил, что Валерия Павловна любила экстравагантные шляпки и розочки сама мастерила для них. Еще бы сказал: вышивать любила, вот-вот… Мне все-таки кажется, что Валерию оставили в покое не только потому, что она спасла Кульберу руку, а еще потому, что всем наконец стало ясно, что ей не надо ни званий, ни орденов, ни научной карьеры. Ей хотелось просто спасать людей, вот и все, она так понимала свое предназначение. И вновь ее вызывали к безнадежным больным, и она вытаскивала их с того света, довольствуясь тем одним, что опять спасла человека. И детей обреченных спасала, и многие слышали, как она говорила им: «Ты куда это собрался? Живи!» Только вот в Господа нашего Иисуса Христа так и не смогла поверить, потому что верила в свою хирургию и полагала, что и детей спасает исключительно одной наукой и умением. Но так подумать, христианство – это разве не бунт против смерти? И разве те, кого она возвращала «оттуда», заглянувшие за пелену, ничего не меняли в своей новой жизни? Не все, конечно, встречаются такие упертые особи, которых ничто не прошибет. Случалось, они еще и претензии предъявляли. Мужик, который попал под трактор, да так, что от него ровно половина целой осталась, жалобу написал, мол, Есинская ноги ему не спасла. А меж тем она умудрилась эти самые ноги восстановить ему вплоть до коленной чашечки, так что культи еще и сгибались, и на протезах он в принципе мог научиться ходить. Конечно, никто уже не использовал эту бумажку Валерии во вред, над жалобой даже посмеялись, потому что больной написал: «хируль Есинская». Вообще, родись «хируль Есинская» в другое время или в другом месте – она могла бы быть очень богатой женщиной. Да, в принципе, и в девяностые годы, в перестройку, она бы еще успела хорошо пожить, но Валерия и мысли не допускала о том, что можно обогатиться на чужой беде. Как это – требовать деньги с умирающего? Как вообще можно соотносить эти понятия: жизнь и какие-то деньги? В последнем она была безусловно права, в том смысле, что на тонком плане вопросы жизни-смерти и денежные потоки в самом деле никак не смешиваются, но здесь на уровне грубой материи они почему-то пересеклись.

Валерии было чуть за пятьдесят, когда ей наконец простили красоту. Она не состарилась в одночасье, вовсе нет. У нее обнаружилась опухоль груди, и молочную железу ей иссекли до самых ребер. Вряд ли кого заботил косметический эффект: тогда он вообще мало кого заботил в провинции, потом, по сути, молочная железа Валерии вообще была не нужна, тем более она против операции не возражала: надо – значит, отрежьте сколько надо. Она ничуть не изменилась после этого, продолжала так же наряжаться и ходить на каблуках, только блузки обросли воланами на груди. И только теперь наконец ей начали высказывать открытое искреннее уважение, хоть и приправленное жалостью к недоженщине: она перестала быть конкуренткой. Ей даже позволили защитить докторскую по теме восстановления утраченных органов, хотя на практике многое из того, что предлагала она, удавалось осуществить только ей одной. Теперь у нее часто бывали гости, стареющие хирургини интересовались вышитыми подушечками, заглядывались на старинные часики Павла Буре – единственное материальное наследство, доставшееся ей от покойного мужа. И вдруг для всех стало очевидно, что Валерия Павловна – очень душевный, открытый человек, деликатный, нежадный. Говорили: «Какая молодец, держится!», сантехнику вызывались чинить, электропроводку… Накануне Нового года, управившись с пирогами, Валерия решила подзавести часики Буре, чтобы тикали весело, как и прежде. (Она втайне соотносила себя с этими часиками – вот же хватает сил отсчитывать время второй век подряд. Если простой механизм это может, значит, и человеку положено «тикать» сто лет.) Так вот, открыла она дверцу буфета, в котором часики стояли, а часиков-то и нет! Обшарила все полки, не желая понять, что часы хоть и ходят, но самостоятельно уйти из дома не могут, что их украли. Кто украл? Кто-то из гостей. Но ведь этого никак не могло случиться, потому что плохих гостей у нее просто не бывало, к ней захаживали только прекрасные люди. Может, злодей тайком в квартиру пробрался, когда никого дома не было? Но как он узнал про часики?.. В милицию заявлять Валерия постеснялась, а месяца через два увидела свои часики в витрине антикварного магазина. Хоть бы в Питер потрудились отвезти, в самом деле, так нет же, нагло на соседней улице выставили. Знали, что не будет Валерия мелочиться. Вдобавок часы отказались ходить. Так что сбыли их вовсе по дешевке. В общем, часики свои Валерия просто выкупила у антиквара.

Это происшествие, вообще-то, не так давно случилось, лет шесть назад, когда Валерия уже была замужем. Да-да, второй раз она вышла замуж только в восемьдесят лет. А что? Она была красивой старушкой, даже в гробу… Впрочем, до смерти оставалось ей еще десять лет. А когда тебе восемьдесят – это, наверное, много. Да если и не за восемьдесят, десять лет – это ведь тоже жизнь. Познакомилась она с мужем в санатории, где проходила восстановительное лечение после того, как ей отсекли вторую грудь. В восемьдесят лет молочная железа и так обычно ни на что не годится, а у Есинской опять обнаружили опухоль. Она велела резать, хотя тот же Кульбер сомневался, перенесет ли старушка наркоз (полагаю, на самом деле он думал: ну сколько там ей еще осталось, могла бы и с опухолью года два протянуть). Ничего, Валерия наркоз перенесла и еще попросила принести ей в больницу туфли на каблуках, чтобы выходить гулять в приличном виде. Так вот, после больницы Есинскую сразу же отправили в санаторий, там ее и присмотрел отставной полковник Васильчиков, по мужским меркам еще не очень и старый, семьдесят пять ему было, овдовел недавно. А поскольку Васильчиков большую часть жизни прожил человеком семейным, то в тот момент как раз находился в состоянии поиска, не привык жить один. Валерию Павловну он в первый же день приметил за обедом, глаз положил: какая хорошенькая женщина, как со старинного портрета, и платье еще все воланчиками расшито. Это он сам именно так и рассказывал. Подошел познакомиться, вместе в библиотеку сходили, книжками обменялись, потом обсудили прочитанное… Есть такая особая форма флирта: натуральный книгообмен. Прежде была распространена среди студентов-интеллектуалов, и на этом фоне многие редкие книжки часто «уплывали», но иногда книгообмен приводил к созданию академической семьи, весьма нестойкой, кстати, потому что семья вообще создается не для совместного чтения. Однако у Валерии с полковником Васильчиковым все как раз удачно сложилось, уговорил он ее составить ему партию, хотя она, конечно, ничего такого не ждала. И настолько счастлив с ней был полковник Васильчиков, что торопился поделиться этим своим счастьем со всеми вокруг, всем рассказывал, какая у него замечательная жена, и к нам в редакцию пришел, чтобы мы напечатали в газете, что есть на свете такая удивительная женщина Валерия Есинская, осветившая финал его жизни… Над ним, конечно, посмеивались, хотя он говорил истинную правду. Наверное, мужики только к старости кое-что понимать начинают. Во всяком случае, полковник Васильчиков единственный из мужчин за девяносто лет жизненного пути Валерии Есинской разглядел в ней прекрасную женщину, несмотря на то что к тому времени она как раз лишилась вторичных половых признаков, иссекли их под корень. Но жизнь без молочных желез – это, как оказалось, тоже жизнь. И ей снова завидовали, теперь с оттенком «надо же!»…

Когда они только поженились, в самую зиму, у нас в городе была выставка-продажа изделий меховой фабрики. Полковник Васильчиков вывел жену как будто бы на прогулку, они часто гуляли возле ДК, в котором и была эта выставка. Так вот, он сказал ей: «Давай зайдем, просто посмотрим». Зашли. Полковник Васильчиков выбрал шубу из французского мутона и попросил Лерочку примерить ее, тоже просто так, посмотреть, как она сидит на фигуре, он в юности увлекался портновским ремеслом, поэтому глаз у него был наметан. Лерочка примерила. Полковник одобрительно кивнул и, ни слова больше не говоря, купил для нее эту шубу. Тогда она расплакалась прямо в этом ДК, не смогла сдержаться, именно потому, что к ней никто никогда вот так не относился, как он…

Полковник Васильчиков в свою очередь оказался единственным человеком, который плакал навзрыд на похоронах Валерии. Вообще, когда уходит старый человек – это не так уж страшно, это естественно, тем более если он давно отошел от общественной жизни и пробавляется заслуженной пенсией. А Валерию сопроводили на пенсию как раз после свадьбы. И не только потому, что теперь коллектив был за нее спокоен: есть кому позаботиться о старушке. Нет. Случилось еще кое-что. В больницу доставили мальчика пяти лет в критическом состоянии, нужны были срочная операция, дорогие препараты. А у матери денег не было. Откуда? Простая бюджетница, к тому же без мужа, дай бог, самой ноги не протянуть. Валерия вызвалась прооперировать мальчика просто так, без денег и дорогих препаратов. Не могла она понять, как же это теперь получается, что без денег человек не жилец. Ребенок тем более. Неужели можно сидеть сложа руки? На войне же оперировали без всяких наворотов, скальпелем одним обходились и спиртом… Оперировать Валерии разрешили, потому что мальчик все равно бы умер. Но она опять вытянула его. Радоваться бы? Почетную грамоту Есинской выписать? Премию вручить? Как бы не так. Вмешался Минздрав: это что же получается, что мы бесплатно всякую безотцовщину оперировать будем? Этак у нас все бюджетники бесплатно оперироваться захотят, а следом и бомжи. Ступайте-ка вы, Валерия Павловна, на заслуженный отдых. А мы вас с честью туда сопроводим, электрочайник подарим, чтобы коротали вы тихие семейные будни за пирожками с капустой, которые, кстати, вам здорово удаются…

Прошлым летом Есинская ощутила недомогание. Давление поднялось, шум появился в голове, и теплые дни не в радость. Полковник Васильчиков уговорил ее подлечиться в горбольнице, отлежаться немного, терапию пройти. Согласилась. Две недели вылежала и вроде пошла на поправку, опять попросила туфли на каблуках ей принести, а еще – бигуди. И вот как-то вечером, когда она в палате перед сном бигуди крутила, две медсестры слишком громко переговаривались в коридоре: «Кто эту старую каргу госпитализировал? Еще в отдельную палату. Зачем? Все равно ведь скоро копыта откинет…» На следующее утро, когда полковник Васильчиков принес жене яблоки и апельсины, она спросила, откуда фрукты, блокаду ведь еще не прорвали. Потом, будто опомнившись, спокойно произнесла, что время ее истекло. Как ни печально, она была права – в том смысле, что ей не стоило оставаться в мире, который покинули ценности минувшей эпохи. Их смыло потоком времени, и в данном случае это не просто красивый образ, мол, все кануло в Лету: ценности эти засосало в урчащую бездну, подобную чреву городской канализации.

И тогда, на поминках, странное было ощущение, что мы потеряли что-то гораздо большее, чем просто старого человека.