Глава 13

Трос натянулся, дернулся. Узкая щель всосала Торобова. Гроб шелестел, дрожал. Лицо чувствовало холод близкой проплывавшей земли. Спина ощущала вмятины и бугры туннеля. В полном мраке, стиснутый со всех сторон, он испытал ужас. Ему показалось, что трос оборвется и он застрянет здесь, сдавленный могильной тьмой.

Не знал, как долго продолжалось движение, как долго длился страх. Чуть забрезжило, посветлело. Его подземная ладья выплыла в тусклое свечение. Он оказался на дне колодца, где продолжал рокотать мотор и горела мутная лампочка. Двое с неразборчивыми лицами помогли ему встать. Подвели к лестнице, неся его саквояж. Над колодцем, из которого выбрался, был натянут брезентовый тент. Грязная, наполненная жижей колея вела из-под тента.

Его встретили двое, в камуфляже, с недобрыми глазами.

– Иди за нами, – приказал один, другой подхватил саквояж.

Он следовал за ними под вечереющим небом, и вокруг было множество рыхлых земляных куч, будто их нарыл огромный крот. Серые, черные, розовые, с примесью разноцветных глин, груды были извлечены из туннелей. Этих подземных коридоров, ведущих в Египет, было множество. Величина каждой груды была соразмерна длине и широте туннеля.

Его подвели к будке, почти втолкнули в замызганное помещение, где находился человек, утомленный, небритый, в жилете с множеством карманов, из которых торчали рация, фонарь, блокноты.

– Ты кто? – спросил Торобова человек.

– Писатель. Из России.

– Документы.

У него отобрали паспорт, обыскали, раскрыли саквояж и вытряхнули содержимое.

– Зачем ты здесь? – Ел аза человека смотрели с неприязнью, почти с ненавистью. Казалось, появление Торобова причиняет ему страдание. – Что тебе нужно?

– Хочу повидать моего друга.

– Кто он?

– Хабаб Забур.

Взгляд человека дрогнул, сошелся на переносице Торобова, словно там зажглась красная точка прицела. Молчал, рассматривал пришельца, одного из многих, стремящихся в палестинскую Газу сквозь заслоны Израиля, – беженцев, торговцев, журналистов, разведчиков. Пытался понять, кто перед ним.

– Свяжись с Хабабом. Сообщи обо мне. И у тебя больше не будет забот.

Человек не ответил. Поднялся и вышел. Щелкнул дверной замок. Торобов присел на освободившийся стул и закрыл глаза.

Под веками стало взбухать, наливаться, словно поднимались грунтовые воды. Клубилась площадь Тахрир с перекрестиями пулеметных трасс, в которых металась толпа. Сползала вдоль стены оскаленная, с высунутым языком голова. Струилось синее шоссе, мелькнули провисшие гусеницы броневика и сонное, в танковом шлеме лицо стрелка. Уходила вдаль бирюзовая лента канала, и по ней медленно, оставляя клиновидные следы, плыли суда. Лепешки кактуса, усеянные иглами, были готовы зацвести, и на них, словно капли крови, набухли бутоны. Стая лисиц, как волна, переливалась по пустыне, выгнув седые спины.

И внезапное озарение, – этой же дорогой, из Вифлеема в Египет спасался Младенец Иисус. Дева Мария сидела на осляти, держа у груди Младенца. Иосиф брел, с трудом переставляя сандалии. И тот черный каменный выступ был местом их отдыха, где они скрывались в тени. И та синяя кромка холмов была все той же, и по ней скользили усталые глаза Богородицы.

Эта мысль была столь остра, лицо Младенца с растворенными очами, крохотными ноздрями, бутончиком розовых губ было столь живо, что Торобов испугался этого видения. Оно возникло не из глубин его памяти, а пришло извне, было ниспослано. Он, Торобов, отправился в дорогу, чтобы совершить убийство, и встретил на этой дороге Иисуса, Который шел прекратить убийства, укротить бушующую в человечестве ненависть.

Но чудо этой встречи не остановило Торобова, он лег в черный гроб, и железный трос утянул его в преисподнюю. Вспоминая чудесную встречу, любя Иисуса, винясь перед Ним, он все равно совершит убийство.

Хлопнула дверь. Тот, кто недавно его грубо допрашивал, ворошил саквояж, теперь внес подносик с прозрачной чашечкой чаю, блюдце с коричневым сахаром.

– Вам надо согреться, – сказал он, стараясь быть любезным, – Хабаб Забур пришлет за вами машину.

Машина пришла через час. Молодой, сияющий свежестью палестинец в щеголеватой кожаной куртке, с лучистыми смеющимися глазами приветствовал Торобова:

– Доктор Леонид, Хабаб Забур рад вашему приезду. Он приказал привезти вас в Газу, поселить в отеле. Вечером он придет увидеться с вами.

Машина, покружив среди земляных холмов, покинула территорию туннелей. Ехала по улицам Рафаха, шумным, суетным, неопрятным. Облупленные стены домов, изношенные дымящие автомобили, обилие людей с мешками – все указывало на обветшалость, скудность, изнуренность, которые душили сдавленный блокадой народ. Так выглядит измученный, с синеватым лицом человек, которому сдавили артерию, и он, задыхаясь, ловит воздух, продолжая двигаться, жить.

Торобов всматривался в торговцев, мешочников, в мелькание машин и повозок, ожидая увидеть знакомое лицо Фарука Низара. Готовился к долгожданному окончанию погони.

Выехали из Рафаха, по пыльной разбитой дороге двинулись берегом моря. Темнело, море казалось черно-фиолетовым, с бегущими сердитыми волнами. Пахло йодом. Были едва различимы серые корабли у горизонта. На некоторых едва заметно мерцали огни.

– Что за корабли? – спросил Торобов.

– Израильские военные катера, – ответил палестинец. – Блокируют с моря. Рыбакам разрешается удаляться от берега не более чем на километр. Иначе открывают огонь. А какая рыба у берега? Для Газы рыба важный продукт. Рыбаки нарушают запрет, выходят за километровую зону, и их расстреливают катера. Вчера убили рыбака, его лодку с мертвым телом прибило к берегу. – Молодой палестинец посмотрел на фиолетовое море, на далекие серые корабли, и его лучистые глаза стали жестокими.

В Газу прибыли в темноте. Город, почти лишенный огней, казался черным с редкой желтизной окон в высотных домах, с неразличимой толпой, текущей вдоль тусклых витрин, робко мерцающих реклам. И только главная улица переливалась бриллиантовыми фарами, слышались гудки, музыка, возгласы. Город экономил на каждой капле бензина, на каждом фонаре или лампочке. Израиль отключил мятежную Газу от электричества, обрекая город на холод и мрак.

Они вошли в полутемный отель «Музеум» с пустынным холлом, где стояли какие-то огромные глиняные сосуды, обломки капителей, маячил автоматчик. Торобов, всматриваясь в темноту, боялся столкнуться с Фаруком Низаром, желая и страшась этой встречи.

– Добро пожаловать в Газу, доктор Леонид. Ваш номер вас ждет, – произнес провожатый, – Хабаб Забур найдет вас.

Номер был на четвертом этаже. Лифт не работал. В номере загоралась единственная лампочка. Было холодно. За окном близко шумело море, тяжко ударяло в берег. Во мгле туманились огни израильских боевых катеров.

Торобов устало прилег на кровать, накрывшись двумя шерстяными одеялами.

Он думал о сотнях, а быть может, о тысячах туннелей, прорытых в Газу. По этим туннелям в осажденный сектор доставляется еда, бензин, стройматериалы, лекарства, оружие. По этим туннелям люди под землей преодолевают границу, навещают родственников, едут на свадьбы и погребения. Среди этих бессчетных туннелей, затерянный в земляных холмах, существует потаенный ход, выводящий на ту дорогу, по которой бредет ослятя, Богородица восседает на матерчатом седле, прижимает к груди Младенца, и усталый Иосиф шаркает по дороге сандалиями. И можно найти этот ход, догнать Святое семейство и идти вместе с ним под голубой вечерней звездой туда, где сусальным золотом горят снега, стоит любимый дом с цветущими клумбами и в доме поджидают его бабушка, мама, жена, три ненаглядные женщины, разлука с которыми сулит долгожданную встречу.

Он услышал в коридоре шаги. Поднялся с постели. Дверь распахнулась, и Хабаб Забур обнял его.

– Брат Леонид, наконец я вижу тебя!

В Москве, когда Торобов сопровождал делегацию ХАМАС, представлял ее в МИДе и внешней разведке, Хабаб был элегантен, в дорогом костюме и шелковом галстуке, напоминал манерами дипломата, осторожно подыскивая слова и сохраняя на лице бесстрастно-любезное выражение. Теперь же он был в камуфляже, с арафаткой на шее. На толстом ремне висела кобура с пистолетом. Он источал пылкую радость. Его нос с горбинкой, пышные, вразлет брови, жаркие черные глаза соответствовали образу революционера, полевого командира, организатора отважных атак на израильские блокпосты и военные патрули. За ним охотилась израильская разведка, он был внесен в список палестинцев, подлежащих уничтожению.

– Ты пришел к нам через туннели? Похоже на московское метро? Если бы я знал заранее, для тебя выбрали бы такой туннель, по которому ты въехал бы в Газу на автомобиле.

– Не на танке? Не на ракете «земля – земля»? Говорят, у вас уже есть на вооружении танки и ракеты.

– У нас есть туннели, по которым мы можем доставить в Газу авианосец! – Он белозубо хохотал, сжимая Торобова в объятиях, и от него пахло морем, бензином и еще чем-то, чем, быть может, пахнут зарядные ящики и орудийные лафеты.

Им принесли в номер ужин. Палестинские сыры, баклажаны, вареное, охваченное паром мясо, тонкий лаваш, горы благоухающей зелени.

– Расскажи, Хабаб, как вам удалось захватить израильского капрала? Столько было шума в мире, словно это был сам Натаньяху.

– Мы пробили туннель под стену. Три месяца рыли, длиной в километр. Евреи установили приборы, которые слышат подземные звуки и колебания. Но наши саперы работали босиком, рыли тихо, выносили землю в карманах, и евреи ничего не заметили. Мы прошли через туннель, оказались у них в тылу и напали на транспортер. Один солдат был убит, а капрал взят в плен.

– Но ведь после этого вы подверглись удару. Было столько разрушений, жертв. Стоило ли рисковать?

– Мы обменяли капрала на тысячу наших братьев, которые томились в израильских тюрьмах. Некоторые продолжают возвращаться. Завтра у меня встреча с бывшими узниками. Приглашаю тебя.

Торобов слушал Хабаба, чей голос сопровождался гулом моря, ударами волн о берег. Тусклая лампочка освещала его лицо, на котором глаза светились, как два черных огня. Торобов находился среди народа, истерзанного, измученного, несущего непомерные жертвы. Готового дальше нести, исповедуя божественную веру, неистощимую страсть, святое обожание и священную ненависть. Израиль, как чудовищный метеорит, упал на Палестинскую землю, сжег города и селения, рассеял по миру стенающие толпы. Палестинцы молили Аллаха о помощи. Потом взялись за камни, кидая в еврейские танки. Потом обрели автоматы, устраивая на дорогах засады. Потом боевые отряды сложились в армию, и она, в окружении, в Газе, ведет непрерывный бой. Голодает, теряет бойцов, гибнет под бомбами, отвечает пусками самодельных ракет. Палестинцы, как зажатые в лесу партизаны, ждут долгожданной, бесконечно далекой победы.

– Не понимаю, Хабаб, как вы, воюя с Израилем, допустили раскол в своих рядах. Вам нужно единство на переговорах, единство в войне, единство перед лицом мирового сообщества. Вместо этого ХАМАС и ФАТХ враждуют на радость врагам.

– Израиль хитер, брат Леонид. Он раскалывает палестинцев. И это у него получается. Лидеры ФАТХ не сражаются, они признают Государство Израиль, они предатели Палестины.

Торобов знал беду арабских движений, среди которых ему доводилось работать. Их неспособность к единству, склонность ссориться, множиться, делиться, дробиться. Среди арабов шла химическая реакция деления, возникали и распадались молекулы, одно движение перетекало в другое, одно арабское племя сражалось с другим. И этой изнурительной химией пользовались европейцы и евреи. Расчленяли государства, проводили произвольно границы. Арабы, изнывая в распрях, не умея объединиться, мечтали о халифате. О великом Исламском государстве, которое соединит арабский мир.

– Мы, ХАМАС, воюем и умираем. Умирает весь народ Палестины, возвращая себе Родину. Я могу тебя познакомить с женщиной, у которой было шесть сыновей. Сначала погиб в бою один. И она послала сражаться второго. И тот погиб. Она послала третьего, Четвертого. Пятого. И все они погибли в бою. Несколько дней назад она пришла ко мне и сказала: «Вот мой последний сын. Он уже вырос. Забирай его, Хабаб. Пусть он сражается за Палестину».

Хабаб сжал кулак, словно был готов прокричать «Аллах Акбар!», и его горбоносое лицо полыхнуло тусклым серебром.

Торобов чувствовал, что в этих землях таится загадочная мощь. Исходит волшебное излучение, преображающее людей, зажигающее в них дремлющие огни, пробуждающее спящие голоса. Люди, слыша эти голоса, не страшатся смерти. Опоясывают себя смертоносными поясами, идут в рост на танки, видят над собой сверкающую лазурь, внимают громогласному голосу, говорящему о бессмертии. А он, Торобов, слышит ли над собой этот голос? Видит ли сверкающую лазурь? Готов умереть или только убить?

– Арабы слишком много испытали оскорблений, брат Леонид, – продолжал Хабаб. – Американцы и евреи мучили нас, и тогда были взорваны небоскребы в Нью-Йорке. Они слишком долго убивали ливийцев, иракцев, сирийцев, и арабы в ответ создали ИГИЛ. Американцы одевают наших героев в оранжевые балахоны и пытают их на Гуантанамо. Теперь ИГИЛ одевает врагов в оранжевые балахоны и отсекает им головы. Быть может, тебе это неприятно слышать, но эта война не знает милосердия.

Хабаб зло засмеялся, голос его умолк, и стало слышно, как Средиземное море стучит о берег. Где-то в ночном тумане мерцали огни израильских катеров.

Торобов ждал минуты, когда сможет обратиться к Хабабу с расспросами о Фаруке Низаре. И этот момент настал.

– Дорогой Хабаб, я согласился на то, чтобы меня протащили под землей, как червяка. Пошел на это, чтобы повидать тебя, моего давнего друга. Но признаюсь, у меня есть еще одна цель. Я знаю, что в Газу прибыл Фарук Низар, представитель боевой группы ИГИЛ. У меня есть деликатное поручение российской разведки встретиться с Фаруком и наладить с ним взаимодействие. Не мог бы ты вывести меня на Фарука?

Хабаб молчал. Поднимал глаза на Торобова и остро, пронзительно взглядывал. Снова опускал глаза, словно рассматривал фиолетовый листик мяты, упавший на скатерть. Наконец произнес:

– Не могу, не имею права расспрашивать тебя, брат Леонид, какое поручение к Фаруку Низару ты хочешь выполнить. Знаю только, что он имеет отношение к специальным операциям, затрагивающим интересы России. Россия – друг ХАМАС. Ты друг ХАМАС. Мы никогда не позволим, чтобы нашим друзьям причинили вред. Фарук Низар прибыл в Газу, чтобы здесь найти опытных бойцов для своей организации. Он разговаривал об этом с нашим руководством, разговаривал со мной. И вот что я ему ответил. Пусть ИГИЛ не рассчитывает на боевые подразделения ХАМАС. Мы воюем против Израиля. Мы поставили цель изгнать Израиль из Палестины и вернуть исконные земли народу. Ради этого мы воюем и умираем. Все наши силы направлены на это. Нам важен каждый боец, каждая жизнь. Палестинское сопротивление не станет пополнять ряды ИГИЛ. Вот что я ему сказал.

– И где он теперь, Фарук?

– Сегодня утром он покинул Газу через туннель и сказал, что отправляется в Багдад. Там его ждут дела. Мы сидели с ним за этим же столом, где сидим с тобой. Он жил в том же номере, где теперь живешь ты.

– Он сказал, что отправляется в Ирак? Для него это большой риск.

– Сказал, что едет в Багдад.

Торобов почувствовал едва ощутимый ветерок, пробежавший у виска. Быть может, это была тень Фарука. Они разминулись на час или два. И в те минуты, когда Торобов лежал в пластмассовом ковчеге, и его всасывало черное жерло, и трос протягивал его сквозь толщу земли, рядом, в соседнем туннеле, двигался другой пластмассовый гроб, в котором лежал Фарук. Господь развел две их жизни, чтобы они еще пожили порознь, не истребили друг друга.

– Что ж, наша встреча с Фаруком не состоялась в Газе. Буду искать его в Ираке. Завтра опять уползу от тебя червяком.

– Поживи день у нас, брат Леонид. Поговорим по душам.

– День поживу, – ответил Торобов, провожая Хабаба. Видел, как его машина с выключенными фарами нырнула во тьму.

Остался один в темном номере, где недавно находился тот, кого он должен убить. Тот словно знал об этом, играл, заманивал, каждый раз ускользал, оставляя легкий ветерок убегающей тени.

Торобов лег на кровать, где еще утром лежал Фарук Низар. Слушал, как за темными окнами ухает море. Удары следовали бесконечной чередой. Каждый оставлял в груди вмятину, словно мостили грудь булыжниками, погребая его под каменной толщей. Он испытывал тяжесть, одиночество, оторванность от родного мира, из которого его вырвали и перенесли в чужие земли, под чужое небо, окружили чужими народами, чужим языком. И, зная этот язык, зная историю и нравы народов, он был отделен от волшебных упоительных звуков: «Мороз и солнце, день чудесный», «В полдневный жар в долине Дагестана», «Утреет. С Богом! По домам! Позвякивают колокольцы», «Есть женщины, сырой земле родные, и каждый шаг их гулкое рыданье», «В пряже солнечных дней время выткало нить».

Он беззвучно шептал стихи, и от этого становилось еще больней, одиночество казалось тягостней. Не было той, кому он мог прочитать стихи и увидеть, как от чудесных созвучий туманятся любимые глаза. Не с кем было поделиться воспоминаниями и рассказать о бабушкином ковре с рукодельными, шелком шитыми маками. Не с кем было восхититься мамиными акварелями, которые она раскладывала на полу, и они всей семьей любовались золотыми деревьями, отраженными в темных прудах. Некому было поведать о той теплой душистой ночи, когда с женой ночевали в стогах на берегу Оки и рядом ходило ночное стадо, раздавались вздохи, бульканье речной воды, похлопывание бича. Воспоминания плавали, как туманы, он блуждал в них, и некого было окликнуть.

Одиночество было невыносимо. Его забросили в этот мир из неведомых, потусторонних пространств и затворили за ним дверь. Обратно не было хода. Он был закупорен, обречен маяться среди бесконечных войн, необъяснимых раздоров, неисчислимых злодеяний. Являлся их воплощением, увеличивая людские страдания.

За окнами было темно, море мерно рокотало, туманились у горизонта огни катеров.