Глава 14
Утром он проснулся от солнца. По стенам бежали бесчисленные огни, словно на зеркальный шар падал луч, наполняя комнату летучими отсветами. Море голубое, солнечное, усыпанное вспышками, бессчетными звездами, вздыхало, шелестело, просилось к нему в номер, залетало летучими отражениями.
Хабаб появился в дверях, бодрый, горбоносый, с черной гривой волос, в которых все еще играл ветер.
– Брат Леонид, внизу, в холле, меня ждут наши братья, которые недавно освободились из израильских тюрем. Я проведу с ними беседу, а потом буду только с тобой.
Они спустились в холл, где за длинным столом сидело несколько мужчин и одна женщина. Все они, в темных одеждах, с утомленными лицами и тревожными глазами, казались обугленными, обгорелыми. Их посыпал пепел жестокого пожара, в котором сгорели их дома, а они, чудом спасенные, все еще слышали треск падающих в огне перекрытий.
Хабаб уселся за стол, посадил рядом с собой Торобова.
– Братья, вы хотели встретиться со мной. Хотели получить в Газе работу. Я выслушаю вас. Пусть каждый расскажет о себе и назовет работу, которую хотел бы выполнять.
Первым заговорил изможденный старик с голым черепом, на котором, как мох на камне, темнели болезненные коричневые пятна.
– Меня зовут Дабир Оби. Я историк, профессор. Преподавал в университете в Рамалле. У меня много научных работ. Мои работы по истории Палестины переведены на английский язык.
– За что попал в тюрьму, брат Дабир?
– Прочитал лекцию о ханаанских народах, которых истребили евреи, захватывая «обетованную землю». Рассказал студентам, как пленных хананеев бросали в ямы с известью, клали под железные пилы и дробили кости молотками. Я выдвинул теорию, что народ Палестины образовался от смешения арабов и хананеев. И гонения Израиля продолжаются со времен Ветхого Завета. Меня арестовали прямо в университете, и я провел в тюрьме десять лет.
– Сочувствую тебе, брат Дабир. Какую работу ты хотел бы выполнять?
– В тюрьме я написал книгу по истории Палестины. Я писал ее карандашом на листках, которые мне выдавали охранники. Когда меня выпускали из тюрьмы, начальник у меня на глазах разорвал всю книгу и сжег обрывки. Я смотрел, как сгорает моя книга, и у меня случился инфаркт. Теперь я хотел бы по памяти восстановить мою книгу.
– Ты можешь преподавать в университете Газы. Читай лекции по истории Палестины и восстанавливай свою книгу.
– Спасибо, брат Хабаб. – Старик закрыл лицо костлявыми руками, а когда убрал руки, его глаза были полны слез.
Вторым говорил седовласый мужчина с беззубым ртом и запавшими щеками.
– Я Сабиг Магжун. Просидел в тюрьме восемь лет, из них три года в одиночной камере.
– За что тебя арестовали, брат Сабиг?
– У меня дома нашли автомат. Жена спрятала его в шкаф, где хранились простыни, но они все равно нашли. Когда я был ребенком, только начал ходить, я кинул в израильского солдата щепку, и он избил меня. Когда я подрос, я кидал камни в израильские танки. Танкисты поймали меня и сломали руку. Когда я вырос, я взял автомат и за это попал в тюрьму, где мне выбили все зубы. Теперь я хочу получить гранатомет и сражаться с израильской армией. – Человек говорил, шамкая беззубым ртом, но глаза его полыхали фиолетовым огнем, как два ненавидящих факела.
– Хорошо, брат Сабиг. Ты отдохни, подлечись, а потом мы определим тебя в боевое подразделение.
Третьим говорил худой человек с измученным лицом, на котором топорщились брови, дергались губы, смотрели круглые, как у испуганной птицы, глаза.
– Я – Хаббан Ибатулла, журналист. Написал листовку, где предвещал день, когда отряды ХАМАС пройдут по улицам Иерусалима и помолятся в мечети Аль-Акса. Меня арестовали и мучили. Засунули пальцы правой руки в дверь и раздробили. Я не могу печатать на компьютере мои статьи. Но я могу работать на радио и воспевать тот день, когда отряды ХАМАС пройдут по Иерусалиму и помолятся в мечети Аль-Акса.
– Я читал твою листовку, брат Хаббан. Все будет так, как ты написал. У нас на телевидении есть свободное место. Нашего диктора расстрелял израильский беспилотник. Ты займешь в студии его место.
Хабаб повернулся к маленькой женщине в черном, которая все это время вздрагивала, порывалась сказать, умоляюще взглядывала на Хаб аба:
– Ты опять пришла, Саада. Я тебе говорил, что у нас нет сведений о твоем муже. Мы не знаем, в какую тюрьму его посадили. Но как только узнаем, я сам приеду к тебе и все расскажу.
– Спасите моего Али! Два его сына растут без него! Они не скоро вырастут, чтобы отомстить за отца! Почему вы не роете туннель под стену? Почему не нападаете на израильских солдат? Возьмите их в плен и обменяйте на моего Али!
Она зарыдала, и ее плечи задрожали под черным облачением, словно обрубленные крылья, и она, теряя силы, затихала в его объятиях.
Торобов испытывал к ним острое сострадание, причастность к их горючей судьбе, к их нескончаемой борьбе, в которой они приносили жертвы, добывая свободу, самую высшую ценность среди мглы и жестокости осатанелого мира. Его вчерашнее ночное уныние, опустошенность и чувство тщеты отступили.
Они сели в автомобиль и покатили из центра Газы к окраинам, где исчезали высотные здания и тянулись утлые одноэтажные домики.
– Куда мы, Хабаб?
– Я покажу тебе наши сады. Мы спрашиваем у Аллаха, как нам вытерпеть эти страдания? Как нам вынести эти военные тяготы? И Аллах велел нам сажать сады. Весной мы посадим на пустырях тысячу оливковых саженцев, и тысячу финиковых пальм, и тысячу апельсиновых деревьев. Евреи посыпают нас бомбами, желая сломить наш дух, а мы сажаем сады. Они окружили нас бетонной стеной, нацелили пулеметы, строят для нас тюрьмы, а мы сажаем сады. Они хотят превратить Газу в ад, а мы сажаем райские сады. Люди должны покрыть землю садами и жить среди садов. Тогда исчезнут злодеи, богохульники и детоубийцы. Люди станут заселять безжизненные планеты и сажать там сады. – Хабаб восторженно смотрел на Торобова, и его горбоносое лицо романтика и революционера сияло.
– Я это понимаю, Хабаб. После войны, когда мы потеряли двадцать пять миллионов убитыми и еще не просели могилы и не высохли вдовьи слезы, Сталин велел сажать сады. Вся обугленная земля покрылась садами, и мы полетели в космос.
Они выехали на окраину, где, волна за волной, круглились белые теплицы. Вдали розовая земля казалась полосатой от множества борозд. Там двигался трактор, катил грузовик, в бороздах виднелись люди.
Их встретил главный садовод в клеенчатом фартуке, в перепачканных землей башмаках, с большими руками, в которых присутствовала осторожность и нежность.
– Ияс, мой русский друг хочет посадить оливку в землю Палестины.
– Тогда он должен будет приезжать в Газу и ухаживать за деревом, – улыбнулся садовник.
– Он приедет, чтобы собрать с дерева первый урожай, – произнес Хабаб. – А до этого я сам буду ухаживать за деревом, как будто это мой брат Леонид.
Они выехали в поле, где тянулись розоватые борозды. В бороздах зеленели хрупкие саженцы, тянулись пластмассовые трубочки, по которым сочилась вода и орошала деревья. В кузове грузовичка стояли ящики с саженцами. Садовод бережно отделил от пучка саженцев один, с нежными веточками, круглыми листиками, с бородкой корней. Протянул Торобову. Тот принял саженец, боясь стиснуть тонкий серебристый побег, в котором теплилась жизнь. Торобов рассматривал жилки на листьях, крохотные почки, метелку корней. И эта доверчивость и беззащитность умилила Торобова. Он поцеловал саженец и почувствовал, как его дыхание проникло в крохотный ствол, раздвоенные веточки, сердцевидные листья. Его жизнь слилась с древесной жизнью, словно состоялось непорочное зачатие.
Хабаб руками разгреб в борозде лунку. Торобов опустил в нее корешок, и Хабаб присыпал его землей, примял землю пальцами. Садовник подтянул к саженцу гибкую трубку, из которой полилась серебряная струйка, стала впитываться в землю. Розовая земля темнела, становилась темно-малиновой. Торобов почувствовал, как слабо дрогнул саженец, укореняясь в земле, всасывая воду, поглощая свет. Он был маленькой колонной, соединяющей небо и землю, поддерживал огромный свод небес, не давал ему рухнуть. Торобов, поселившись в дереве, станет жить в нем среди этих голубых холмов, бирюзового моря, стеклянных далей. Ночью, под теплыми звездами, не тяготясь своим одиночеством, станет грезить об исчезнувших временах, позабытых народах, и какая-нибудь птица совьет в его ветвях потаенное гнездо.
Он вдруг испытал такое обожание, такую светлую веру и лучистую любовь к этой земле, к Хабабу, к садовнику, к далекому на дороге велосипедисту, что душа его на мгновение взмыла в небо и оттуда, исполненная благоговения, оглядела все мироздание.
Они вернулись к теплицам и стали прощаться с садовником. У теплиц играли маленькие дети, их матери рыхлили землю, переносили ящики с пернатыми ростками пальм. Торобов увидел, как в небе появился беспилотник. Длинный фюзеляж, прямые крылья, глянцевитый отлив на хвостовом оперении. Дрон прилетел из-за стены. Осуществлял разведывательный полет, высматривая позиции ХАМАС, замаскированные установки самодельных ракет «Касам». Совершал круги над теплицами, и в его телекамеры попадали белые теплицы, розовое поле, ряды оливковых саженцев и крохотное дерево, которое посадил Торобов. И он сам, и стоящий рядом Хабаб, и садовник, и играющие дети, – их всех видел израильский оператор, запустивший с базы беспилотник, выбирая цель для удара. Беззащитность, уязвимость, отвращение к незримому оператору, который из удобного кресла мог послать команду, и дрон выпустит разрушительную ракету, – эти чувства, смешанные со страхом, заставили Торобова пригнуться, накрыть голову руками.
– Быстро, за мной! – приказал Хабаб, и они все трое скользнули в теплицу, под непроницаемый полог.
Дрон продолжал кружить, похожий на терпеливого ястреба. Дети перестали играть, подняли вверх маленькие смуглые лица. Один из них, совсем малыш, схватил с земли камень и запустил в беспилотник. Камень, едва взлетев, тут же упал на землю. Мальчик стал плевать в небо, норовя достать беспилотник. И такое разгневанное лицо было у мальчика, такой огненный ненавидящий взгляд, что дрон вильнул и ушел в сторону, туда, где туманилась Газа.
Уже смеркалось, когда они вернулись в Газу. Проезжали мимо тяжеловесного каменного храма с аляповатым крестом.
– Хабаб, я хочу заглянуть в храм и помолиться. Останови машину.
– Я оставлю тебя на час, а потом вернусь. Помолись о Палестине. Бог на небе один, и справедливость одна. Твоя молитва будет услышана.
Храм был сумрачный и холодный, с повисшими по углам тяжелыми тенями. Горело несколько свечей, создавая туманное золотистое облако. На стенах сохранились закопченные фрески. Древние краски из разноцветных глин были мрачные, написанные ими лики святых, ангелы и херувимы – строгими, сумрачными, напоминали о катакомбном христианстве. Торобов слышал свои гулкие шаги, безлюдье храма говорило об оскудении веры, о последних временах, о Всемирном потопе, в котором погибли заблудшие народы, утонули неугодные Богу царства.
Спасаясь от холода и угрюмых напоминаний, Торобов жался к подсвечнику, на котором горели свечи, и витало золотистое облако.
К нему подошел священник. Его арабское лицо густо заросло седой бородой. Грива волос казалась серебряным слитком. Он был из библейских ветхозаветных времен, когда о пришествии Христа проповедовали пророки, и он был одним из них. На нем была фиолетовая мантия, шитая серебром, и золотая потертая епитрахиль.
– Здравствуйте, – произнес священник. – Я вас не знаю. Вы не из моих прихожан.
– Благословите, отче. – Торобов припал губами к холодной костлявой руке, слыша, как ткани священника пахнут сладким дымом. – Я из России.
– Из России? Я был в России, присутствовал на службе, когда служил патриарх. В России очень много снега. Я люблю Россию.
– У вас такой величественный храм. Должно быть, когда-то на этом месте произошло чудо.
– Чудо в том, что мы все еще живы, – произнес священник.
Ненадолго отошел и вернулся, держа в руках высокую свечу.
– Поставьте свечу и помолитесь. В дороге хорошо помолиться.
Торобов оплавил торец свечи, зажег и укрепил в гнезде подсвечника. Свеча разгорелась, и золотистое облако стало ярче и выше.
Он стоял и смотрел на свечу. Не молился, а погрузился в мечтательное созерцание, какое бывает на грани яви и сна.
В этом золотистом пятне открылось иное пространство, в которое он вошел, как входят в туман. В этом чудесном тумане появилась беседка со стрельчатыми арками и резными колоннами. Там стол с плодами и яствами, блюдо с яблоками, ваза с виноградом. За столом сидит Фарук Низар в белой рубахе, молодой, с пушистыми бровями. Радуется его появлению. Они угощают друг друга виноградом, протягивают алые ломти арбуза и медовой благоухающей дыни. Любят друг друга, празднуют долгожданную встречу.
Торобов выпал из волшебного пространства, когда услышал голос Хабаба:
– Я вернулся. Мы можем идти.
Покидая храм, Торобов оглянулся, стараясь запомнить свечу, священника в сиреневой мантии, сумрачные фрески на стенах. Знал, что больше сюда не вернется.
Стемнело. Они ехали по центральной улице Газы, среди озаренных витрин, цветных реклам, слепящих автомобильных фар. Слышалась музыка, гудки, рокот большого города. Не верилось, что вся эта оживленная вечерняя жизнь проходит под прицелом орудий, окружена минными полями, пулеметами, бетонной стеной и в любую минуту может быть подавлена и растерзана.
По мере того как они подвигались к окраине, огни гасли, улицы становились темнее и пустыннее, пока совсем не погасли и обезлюдели. Тянулись одноэтажные, с черными окнами дома, кривые, немощеные улочки. Хабаб выключил фары.
– Мы куда? – спросил Торобов.
– Здесь граница, стена, полоса отчуждения, минное поле. Если живая душа приближается на триста метров к стене, пулеметы автоматически открывают огонь. Неделю назад к стене приблизилась корова, и ее расстреляли из пулеметов. Она лежит на солнце, разбухла, гниет, но мы ее не можем убрать.
– Ты хочешь показать мне убитую корову?
– Я просто проверяю посты. Сегодня ночью мы готовим операцию, и Израиль ответит ударом. Могут пойти танки. Мы укрепляем оборону.
Машина пронырнула по узкому проулку, остановилась перед черным домом. Они вышли. Домов больше не было. Из тьмы дул холодный ветер. Черная пустота казалась зияющей, таила угрозу, в ней скрывались пулеметы, лежащие в бурьяне мины, инфракрасные зрачки телекамер.
– Прижимайся к стене, – произнес Хабаб и стал красться вдоль каменного забора.
Они обогнули дом, заглянули во двор, и в лучах вспыхнувшего фонаря возникла группа людей, стоящих плечо к плечу.
– Аллах Акбар! – произнес Хабаб.
– Аллах Акбар! – единым дыханием, с радостной готовностью отозвались люди, воздев кулаки.
Их было шестеро. Лица по глаза были занавешены черными платками. На головах арафатки или тугие косынки. Куртки, джинсы, «Калашниковы». Все были молоды, худые, подвижные, с нервной гибкостью и спортивной готовностью сорваться с места и бежать, скакать. На земле у их ног стоял миномет из обрезка трубы, какой-то куль, обмотанный изолентой, с чемоданной ручкой.
– Обстановка? – спросил Хабаб.
Тот, что был повыше и покрупнее, ответил:
– По ту сторону был выстрел. Прошел грузовик или бронетранспортер. В остальном тихо.
– Это наш брат, русский, доктор Леонид. Приехал из Москвы поддержать ваш дух.
Парни молчали, были не видны их закрытые платками губы, но глаза над кромками платков сияли любопытством и молодым блеском.
– Если израильская армия перейдет границу и вторгнется в Газу, они примут первый удар. Миномет ударит по пехоте, а мину кинут под танк. – Хабаб показал на куль, обмотанный лентой. – Здесь, под землей, много туннелей. Наши бойцы перед носом вражеской пехоты ныряют под землю и оказываются в тылу врага.
Торобов смотрел на худые тела, на жилеты с множеством карманов, из которых торчали автоматные рожки и ручные гранаты. Испытывал мучительную к ним любовь, отцовское влечение и нежность. Боялся подумать, как двинутся ревущие громады, окутанные огнем и дымом, и навстречу им бросятся эти хрупкие юноши, кидая под гусеницы кули взрывчатки.
– Это мой сын Кааб. – Хабаб обнял того, что докладывал обстановку. Отодвинул черный треугольник платка, и Торобов увидел свежее, чистое лицо, румяные губы, щеки и подбородок, тронутые легким юношеским пушком. Видел, с какой нежностью и гордостью отец смотрит на сына. – Нам пора! – сказал Хабаб, натягивая на губы сына черный платок. – Аллах Акбар!
И в ответ слитно, в одно дыхание прозвучало:
– Аллах Акбар! – и полетело в черную пустошь.
