Глава 8

В приемный покой больницы вошла полная приземистая женщина средних лет. На голове у нее была совершенно не идущая ей шляпка, не соответствующая ни возрасту, ни комплекции женщины, но говорившая о буйном полете фантазии. Оглядев длинную унылую очередь, она осведомилась:

– Кто тут последний?

– Вон там спрашивай, в конце коридора! – прошамкала в ответ сухонькая старушка с повязкой на ухе. Она смотрела на новоприбывшую с тем особенным выражением выстраданного превосходства, с каким смотрит человек, находящийся в голове очереди, на того, кто еще в самом хвосте.

Женщина в шляпке проследовала в конец коридора и повторила свой вопрос.

– Вон тот мужчина последний, – сообщил ей один из страдальцев. – Тот, что в кепке.

– И ничего не я! – отрезал мрачный мужчина. – После меня вон та женщина пришла, черненькая, что в углу сидит. Которая с повязкой на руке. Ее вроде муж привел… женщина, тут последнего спрашивают! – Повысив голос, он обратился к худощавой брюнетке, приткнувшейся в уголке. – Слышите, женщина, – вам говорят!

Брюнетка не шелохнулась. Ее лицо было наполовину прикрыто поднятым капюшоном куртки.

– Девушка, вы что – спите? – окликнула брюнетку дама в шляпке. – Я, выходит, за вами буду?

И на этот раз брюнетка не пошевелилась.

Окружающие почувствовали смутное беспокойство.

Женщина в шляпке, как самая решительная, приблизилась к ней и осторожно тронула за плечо:

– Девушка, вы чего? Вы в порядке?

Легкое прикосновение нарушило неустойчивое равновесие, и голова брюнетки безвольно откинулась на плечо. Стали видны открытые, пустые глаза.

– Господи, – пробормотала женщина в шляпке, невольно отшатнувшись. – Она никак того… Померла!

– Не может быть, – отрезал мрачный мужчина, – молодая же совсем!

– А что, молодые не помирают? – вступила в разговор пожилая женщина в вязаной шапочке. – Вы ей пульс проверьте!

– Почему это я? – испуганно проговорила женщина в шляпке. – Я боюсь!

– Ладно, сама проверю! – Женщина в вязаной шапочке тяжело поднялась, подошла к брюнетке, взяла ее за руку.

Окружающие испуганно замолкли.

– Нет пульса! – проговорила наконец женщина, обведя всех испуганным взглядом. – И рука уже холодная…

– Вот до чего эта больница нас довела! – повысил голос мрачный мужчина. – Вот какие очереди развели, что народ в них уже помирает! Безобразие!

– Вы говорили, что ее муж привел, – обратилась к нему женщина в шляпке. – А где же этот муж?

– А я откуда знаю? – окрысился на нее мужчина. – Я за ним следить не нанимался!

– Но точно был муж?

– Какой-то мужчина был, но муж он или так, знакомый, – я не знаю, паспорт у него не проверял!

В это время по коридору проходил озабоченный человек в белом медицинском халате.

– Стойте! – окликнула его женщина в шапочке. – Тут, кажется, женщина умерла!

– Я не из этого отделения. – Врач попытался пройти мимо, но женщина ухватила его за рукав:

– Вы слышали, что я сказала? Женщина умерла! Какая разница, из какого вы отделения?

Через несколько минут вокруг мертвой брюнетки столпились врачи и медсестры.

Еще через несколько минут возле трупа появился толстый краснолицый человек в тесной черной униформе с нашивкой больничной охраны. А еще через четверть часа в коридор набились вызванные им полицейские.

Долговязый полицейский с красными от недосыпа глазами, осмотрев жертву, отошел в сторонку, достал мобильный телефон и набрал мобильный номер.

– Привет! – проговорил он вполголоса. – Ты просил сообщить, если мне попадется коротко стриженная брюнетка. Так вот, я только что прибыл на место. Четвертая городская больница, приемный покой. Здесь твоя брюнетка.

– Что она там делает? – осведомился собеседник полицейского.

– Ничего не делает. Мертвая она.

– Подходит под описание? – на всякий случай уточнил Шеф (это был, разумеется, он).

– Подходит под твое описание – брюнетка, стрижена очень коротко, на губах следы красной помады.

– А на руке случайно нет следа от укуса?

– Насчет укуса не знаю, но рука у нее перевязана.

– Спасибо, я тебе очень обязан.

– Валентина Федоровна, – рыжая девочка подошла к пожилой библиотекарше, поправила волосы, – Валентина Федоровна, дайте мне, пожалуйста, Некрасова.

– Что именно? – строго спросила библиотекарша. – Николай Алексеевич написал за свою жизнь очень много. У нас есть его собрание в десяти томах. А кроме него, был еще Виктор Платонович, но о нем ты, скорее всего, никогда не слышала. Так что именно тебя интересует, Филимонова?

– Стихи, – ответила девочка, удивленно моргая. – Мне к уроку стихотворение нужно выучить.

– Понятно, – кивнула библиотекарша. – А какое именно стихотворение? В его собрании стихи занимают пять томов.

– Так много? – искренне удивилась Филимонова. – Когда он столько успел написать?

– А он телевизор не смотрел!

– Я телевизор тоже не смотрю, только Интернет! А все равно ничего не успеваю.

– У Некрасова Интернета тоже не было!

– Что, правда? – Девочка смотрела с явным недоверием. – А как же он жил?

– Ох, Филимонова, – вздохнула женщина, – трудно с тобой. Так какое же стихотворение тебе нужно?

– Это, самое знаменитое, где крестьянин, торжествуя, чего-то там обновляет…

– Филимонова! – Библиотекарша схватилась за сердце. – Такого я даже от тебя не ожидала!

– А что такое? – Девочка испуганно метнулась к зеркалу, быстро осмотрела себя. – Вроде у меня все в порядке.

– Внешне да, – строго проговорила Валентина Федоровна, – но вот внутренне…

– Это вы о чем?

– Это я о том, что путать Пушкина и Некрасова для грамотного человека совершенно недопустимо!

– Пушкина? При чем тут Пушкин? Пушкина мы проходили: «Буря мглою небо кроет…»

– Ох, Филимонова! Пушкин не только это написал, он еще, кроме всего прочего, написал роман в стихах «Евгений Онегин», энциклопедию русской жизни.

– А я знаю, – оживилась девочка, – в главной роли Райф Файнс. А при чем здесь стихи Некрасова?

– Боже мой! – Библиотекарша воздела глаза к потолку. – При том, Филимонова, что «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…» – это стихи Пушкина, начало второй строфы пятой главы романа «Евгений Онегин».

– Не может быть, – строго возразила Филимонова. – Вы что-то путаете, Валентина Федоровна. Это точно Некрасова стихи. Нам учительница говорила, что Пушкин писал про дворянскую интеллигенцию, а Некрасов – про крестьян. А здесь как раз про крестьянина.

– Филимонова, – посуровела библиотекарша, – настаивать на своих заблуждениях – это не просто глупо, это… – Она не могла найти слов от возмущения. Вместо этого встала и направилась к книжным стеллажам, чтобы найти и предъявить недоверчивой Филимоновой гениальный пушкинский роман.

Она подошла к стеллажу, нашла знакомую полку, где стояли аккуратные коричневые тома Пушкина.

Точнее, должны были стоять. На том месте, где полагалось быть любимому восьмитомнику, зиял пробел. А на пустой полке лежали два каких-то странных круглых предмета.

Валентина Федоровна надела очки.

И уставилась на полку в совершенном изумлении.

На месте пушкинских томов лежали два небольших белесых шарика. Они были немного выпачканы красным, а в центре каждого шара имелось круглое голубоватое пятно с черным кружком в центре.

И тут Валентина Федоровна поняла, что это такое. Она сама удивилась, как быстро до нее все дошло.

Перед ней на полке лежали человеческие глаза.

Не какая-то дурацкая поделка, которую подсунул злой шутник. Нет, Валентина Федоровна сразу поняла, что это настоящие человеческие глаза, и эти глаза смотрели на нее. Прямо в душу.

Библиотекарша схватилась за сердце и мягко сползла на пол.

– Валентина Федоровна, что с вами? – всполошилась Филимонова, увидев упавшую женщину. – Вам плохо? Так это все-таки оказался Некрасов?

И поскольку библиотекарша не отвечала, сообразительная Филимонова заверещала не хуже пожарной сирены:

– Спасите! Помогите! «Скорую»! Валентина Федоровна умирает!

– Вы куда? – На пути у Шефа и Инги встал здоровенный парень в черной кожаной куртке, похожий на персонажа бессмертного сериала «Улицы разбитых фонарей». – Библиотека закрыта.

– Позови Семенова! – проговорил Шеф, как всегда, негромко, но в его голосе было что-то такое, что полицейский тут же без лишних слов бросился выполнять.

Через минуту на пороге библиотеки появился высокий мужчина средних лет с мрачным лицом. Вдоль крыльев носа к подбородку пролегли две глубокие морщины. Увидев Шефа, он вздохнул:

– Явился не запылился.

– Ты мне должен, Петя, – строго проговорил Шеф.

– Ладно, – Семенов безнадежно махнул рукой, – заходи, посмотри, только недолго. И моим ребятам не мешай. И еще – ничего не трогать на месте преступления, ничего не фотографировать. Иначе у меня будут неприятности.

– Я понимаю. – Шеф кивнул.

– А девушка с тобой? – Семенов оглядел Ингу неожиданно острыми глазами.

– Со мной. – Шеф вошел в библиотеку, поманил за собой Ингу.

– Не знаю, что ты здесь надеешься найти, – бросил им вслед Семенов.

Инга вошла в помещение библиотеки вслед за Шефом, внимательно огляделась.

Самая мирная и безопасная картина, которую можно себе представить, – ровные ряды столов, на каждом лампа под зеленым абажуром, заливающая стол мягким уютным светом, впереди стол библиотекаря, за ним стеллажи с книгами. Если даже в такое мирное место проникло зло, куда катится мир?

За одним из столов коллега Семенова вполголоса разговаривал с женщиной средних лет, судя по всему, заведующей библиотекой. За другим заплаканная рыжая девочка сидела рядом с такой же рыжей женщиной, которая из последних сил отбивалась от вопросов самого Семенова.

– Мы уже все вам рассказали, мы хотим уйти, – монотонно говорила женщина. – Дочка перенесла тяжелый стресс, ее непременно нужно показать врачу.

– Что нужно искать? – обратилась Инга к Шефу. – Мы понятия не имеем, что здесь изменилось.

В прошлый раз ей помог мальчишка, теперь же подойти к рыжей девочке нет никакой возможности – мать ее стережет.

– Кажется, здесь все довольно просто, – ответил ей Шеф, направляясь к одному из книжных стеллажей. – Наш человек постарался, чтобы мы нашли его послание.

Вокруг этого стеллажа толпилось несколько человек – один фотографировал полупустую полку через какой-то специальный светофильтр, другой посыпал ее порошком, третий что-то измерял лазерной рулеткой.

– Где эти цифры? – деловито спросил Шеф одного из озабоченных криминалистов.

Тот покосился на Шефа, пытаясь понять, кто он такой и имеет ли право задавать такие вопросы, затем отступил в сторону, показал на середину полки. На потертой деревянной поверхности были выведены бурой краской семь цифр.

– Это именно то, что я думаю? – Шеф пристально взглянул на криминалиста.

– Да, цифры написаны кровью, – ответил тот. – Человеческой кровью. Группа крови совпадает с группой крови человека, чьи глаза лежали на этой полке.

– Так я и думал. – Шеф переглянулся с Ингой, показал ей на цифры глазами и снова обратился к криминалисту: – А что с цифрами? Проверили их по базам?

– Само собой. Номер не совпадает ни с одной базой мобильных операторов.

– То есть это не телефонный номер?

– По крайней мере, не номер обычного мобильного телефона. И не GPS-координаты.

Шеф снова переглянулся с Ингой и отошел в сторону.

– Ты запомнила номер?

– Запомнила. – Инга кивнула и аккуратно записала семь цифр в блокнот.

Шеф взглянул на них и кивнул:

– Правильно. Есть какие-то мысли, что это может быть?

– Пока нет. – Инга задумчиво посмотрела на цифры, машинально протянула руку к полке, взяла с нее книгу.

– «Робинзон Крузо», – проговорила она, разглядывая яркую обложку, – в детстве я эту книгу очень любила, несколько раз перечитывала… А сестра – нет, она вообще как-то к книгам равнодушна была. Она музыку любила, песни…

– Семенов просил ничего не трогать, – проговорил Шеф вполголоса. – Хотя это не место преступления.

Инга открыла книгу, задумчиво взглянула на внутреннюю сторону обложки, и вдруг ее брови поползли наверх.

– Что такое, – оживился Шеф, – что тебя так удивило?

– Посмотрите сюда!

К внутренней стороне обложки был приклеен маленький картонный кармашек, в котором лежал разлинованный листочек библиотечного формуляра. В этом листочке были записаны все читатели, которые брали эту книгу за последний год. И на кармашке, и на формуляре был отпечатан номер – буква «Д» и шесть цифр.

– Если заменить букву ее порядковым номером в алфавите, получится семь цифр, как на полке.

– То есть ты хочешь сказать…

– Думаю, что убийца написал каталожный номер какой-то книги! Первая цифра у него – 9, а девятая буква алфавита – И, значит, код нужной нам книги в библиотечном каталоге начинается на И. – Инга переписала код в блокноте и показала его Шефу.

– Отлично соображаешь, девочка. – Шеф взглянул на нее с уважением.

Затем подошел к столу библиотекаря и глазами показал Инге на стоящий там компьютер.

Инга тоже подошла к столу, огляделась. На нее никто не смотрел, все были заняты своими делами. Тогда она присела, пробежала пальцами по клавиатуре.

Как она и думала, никаких паролей на этом компьютере не было, и через минуту она нашла файл книжного каталога, а еще через несколько секунд уже знала, какая книга хранится в библиотеке под нужным им номером.

– В десятку! – проговорила она вполголоса, показывая строчку каталога Шефу.

Эта книга называлась длинно и витиевато, как было принято в прежние времена:

«Самсон, или Собственноручное жизнеописание мастера Вольфганга Самсона, сорок лет с честью выполнявшего работу главного городского палача города Любека».

– Отлично! – проговорил Шеф второй раз за несколько минут. – Теперь бы еще найти эту книгу.

Тут к ним подошел Семенов, нервно потирая руки, и вполголоса произнес:

– Что вы здесь делаете? Я же просил ничего не трогать!

– Ты просил ничего не трогать на месте преступления, а мы к нему и близко не подходили. То есть извини, подходили, но ничего там не трогали.

– Ладно, только смотри – если что-то найдете, обязательно скажите мне! Я не шучу!

– Всенепременно. – Шеф взглянул на бывшего коллегу неправдоподобно честными глазами.

Как только Семенов отошел, он спросил Ингу:

– Там не указано, где эта книга находится?

– Указано, конечно. Шестнадцатый стеллаж, третья полка, седьмая книга в ряду.

– Действуем!

Отойдя от стола библиотекарши, напарники направились к ровным рядам стеллажей.

К счастью, нужный им шкаф находился в третьем ряду, так что здесь их не видел никто из полицейских. Инга отсчитала третью полку, нашла нужную книгу и вытащила ее.

Это была довольно толстая дореволюционная книга в твердом тисненом переплете. На обложке был портрет мрачного усатого мужчины, под которым, как кости под черепом на пиратском флаге, были скрещены меч и топор с широким лезвием. Название было точно такое же, как в каталоге.

Инга открыла книгу, перелистала ее.

В книге было несколько иллюстраций – старинные цветные гравюры самого мрачного содержания. Гравюры были выполнены с удивительным, давно забытым качеством и переложены тонкими листами полупрозрачной папиросной бумаги.

Но от того, что на них было изображено, у Инги ледяные мурашки побежали по спине.

На каждой гравюре были изображены сцены казни.

– Смотрите-ка, – взволнованно проговорила Инга, показывая Шефу одну за другой эти гравюры. – Вы только посмотрите!

На первой гравюре палач с самой зверской физиономией рассекал мечом грудь несчастного связанного человека, а другой рукой вырывал у него сердце.

– В точности как у Воскобойникова! – проговорила Инга дрожащим голосом. – И даже жертва на него похожа.

– Это уже тебе показалось, – усмехнулся Шеф, – не может такого быть.

– Я теперь во все поверю, – вздохнула Инга.

Она открыла вторую гравюру.

На ней жертва стояла на коленях, руки ее были зажаты в деревянную колодку, а палач огромным топором отсекал от этих рук кисти.

– Вестготтен! – воскликнула Инга. – Вот как хотите, а это Вестготтен!

Несомненно, это был старик. Длинные седые волосы раскинулись по плечам, одет он был хоть и в рубище, но ясно было, что он привык к изысканной одежде.

На третьей гравюре жертве отрубали ноги.

На четвертой выкалывали глаза.

А были еще пятая, и шестая, и седьмая гравюры.

– Я больше не могу! – Инга закрыла глаза, лицо ее было бледным, как полотно. – Господи, сколько жестокости!

– Тихо ты! Не распускайся, – прошипел Шеф. – Хочешь, чтобы эти набежали? – Он махнул рукой в сторону Семенова, который смотрел на них с подозрением, вытянув шею, как гусак. – Вот что я им скажу, если сам ничего не знаю?

– А мне плевать, – прошипела в ответ Инга, – я вообще выхожу из игры.

– Ну-ну, – усмехнулся Шеф. – Что еще выдумала, куда собралась? Мы с тобой теперь крепко повязаны этим делом, ты и сама знаешь. Отчего-то он выбрал именно нас с тобой, с нами он играет.

Инга подумала немного и поняла, что все так и есть. Только Шеф в этом деле не главный. Это с ней играет маньяк, именно с ней, с Ингой. Шеф это понимает, просто вслух не говорит, чтобы она совсем не потеряла голову от страха.

– Мне уже лучше, – прошептала она.

– Передохни, девочка, – сочувственно проговорил Шеф, – ты и так сегодня отлично поработала. Пойдем домой.

– А книга?

– Книга? Какая книга? – Шеф смотрел на нее честными прозрачными глазами. – Нам же велели ничего здесь не трогать.

Книги действительно не было – ни у него в руках, ни на полке. Как будто она растворилась в воздухе.

– Пойдем! – повторил Шеф и быстро направился к выходу из библиотеки.

Долговязый Семенов проводил их подозрительным взглядом.

Через час они расположились в квартире Инги. Напрасно она питала надежду, что Шеф подбросит ее домой и уедет вместе с книгой. Шеф твердо решил разбираться во всем вместе с ней. Что ж, пока они ехали по городу, Инга сумела взять себя в руки, теперь ей даже было интересно, чем все закончится. Хотя до конца, судя по всему, было еще далеко.

Инга с ожиданием взглянула на Шефа, но тот как будто ничуть не торопился.

– Свари-ка нам хорошего кофейку! – проговорил он жизнерадостным тоном, как будто не побывал только что на месте преступления, как будто не шел по следу кровавого убийцы, отставая от него на шаг. – Работа предстоит трудная, надо подкрепить силы, – продолжал он тоном заботливого дядюшки, – вон ты какая бледная.

– У меня в холодильнике шаром покати, – буркнула она.

– Это уж как водится, – ворчливо заметил Шеф, – но я тут принес, – и жестом фокусника выложил на стол упаковку печенья.

«Если начнет прохаживаться насчет моего умения вести хозяйство – выгоню», – решила Инга, но Шеф был человек проницательный и ничего не добавил.

Поэтому Инга не стала спорить, она знала, что это бесполезно, и, не тратя попусту времени, сварила крепкий кофе. Принеся его в комнату, она увидела, что на столе перед Шефом лежит раскрытая книга.

– А вы, оказывается, еще и библиотечный вор, – заметила Инга, поставив перед шефом чашку.

– Спасибо! – Шеф пригубил кофе и показал на первую гравюру. – Ты обо мне еще многого не знаешь, так что тебя ждут сюрпризы. Давай-ка посмотрим, что у нас тут.

Инга еще раз внимательно взглянула на первую гравюру. Ту, на которой палач вырывает сердце из рассеченной груди жертвы. Жуткое изображение одновременно и отталкивало ее, и притягивало, как магнит металлическую стружку.

– Тебя что-то удивляет на этой гравюре? – проговорил Шеф после небольшой паузы.

– Кроме жестокости средневековых нравов?

– Кроме.

Инга еще раз внимательно пригляделась к изображению.

Четкая, подробная передача деталей, тщательно выписанная одежда – пышное бархатное одеяние палача, разорванная рубаха жертвы. По сравнению с этой тщательностью, лица персонажей поразили ее своей условностью. Палач был сурово насуплен, воплощая неотвратимую суровость закона, на лице жертвы было написано раскаяние – но такое же условное, ненастоящее.

– Они как будто разыгрывают театральную сцену, – проговорила наконец Инга. – Наверное, я говорю ерунду.

– Ничуть! Ты совершенно права! – Казалось, Шеф обрадовался ее ответу. – Каждый из них играет свою роль – раскаявшегося преступника и сурового палача. Казнь в средневековом городе была зрелищем, театральным представлением, палач – популярной фигурой вроде известного актера в наше время.

– А я считала, что палач скрывал свое лицо, поднимался на эшафот в маске.

– Так было далеко не всегда и не везде, да и там, где палач работал в маске, он делал это для пущего театрального эффекта, чтобы нагнать на преступника и на зрителей страху. И сути дела это не меняет. Места на казнь занимали заранее, а богатые горожане покупали самые удобные. Этими местами спекулировали, как в наше время театральными билетами. После казни еще долго обсуждали ее подробности – как был одет палач, ловко ли он выполнил свою работу, как выглядел преступник, красиво ли умер, что сказал перед смертью…

– К чему это вы? – Инга удивленно взглянула на Шефа.

– А вот к чему. – Он посуровел. – С тех пор отношение к казни радикально переменилось. Казнь перестала быть зрелищем, ее убрали из публичного пространства. Профессия палача – там, где она еще осталась, – сделалась позорной, страшной. Смерть постарались завуалировать, как только можно. Вместо эшафота, водруженного посреди городской площади, украшенного резьбой и обитого бархатом, появилась спрятанная от посторонних глаз стерильная комната, где человек в белом халате делает преступнику смертельную инъекцию. Но наш человек решил вернуть средневековое отношение к смерти.

– Вы говорите об убийце?

– А о ком же еще? Так вот, наш человек решил снова превратить убийство в зрелище, в спектакль, воспользовавшись этой книгой как руководством, как учебником по сценическому мастерству. Как ты думаешь, для чего он так делает? Зачем ему это нужно?

– Понятия не имею, – раздраженно проговорила Инга.

Ей казалось, что Шеф выдумывает какую-то красивую теорию, пытается вложить в голову неизвестного убийцы несвойственные тому намерения и побуждения. На самом же деле все гораздо проще, они имеют дело просто с сумасшедшим, с маньяком. И незачем детально разбирать причины его поведения, много чести.

– Он хочет привлечь к этим убийствам как можно больше внимания, хочет, чтобы они, как средневековые казни, оказались главным событием, самой громкой театральной премьерой сезона! Хочет заставить всех говорить и думать о них.

– Не знаю, – протянула Инга. – Хотя, возможно, он хочет покрасоваться.

– И вот еще что. – Шеф, казалось, не заметил сомнения в ее голосе. – Эта книга рассказывает не об убийствах, а о казнях, то есть о воздаянии, о восстановлении справедливости. Значит, он так же рассматривает свои убийства.

– Как казни? – Инга наконец заинтересовалась словами Шефа.

– Именно как казни! Как заслуженное наказание! Как справедливое возмездие!

– Значит, каждая жертва в чем-то виновна? И Воскобойников, и старик Вестготтен, и этот безобидный в общем-то бомж, и…

– По крайней мере, так считает наш человек.

– Но этого не может быть! Эти люди, они же посторонние. Сами подумайте, как могут быть связаны тот же самый Данциг и, к примеру, директор крупной фирмы, обеспеченная деловая женщина Ольга Черкизова?

– Значит, нам нужно внимательно изучить жизнь каждой жертвы.

– Зачем? Они же даже по возрасту отличаются! И вы собираетесь копаться в подробностях их жизни?

– Совершенно верно! Нужно внимательно изучить их жизнь – и тогда мы поймем мотивы преступника.

«Уж если за четыре убийства не поняли мотивов, то вряд ли и дальше можно что-то понять», – подумала Инга.

– А поняв мотивы, мы сможем его остановить! – Сейчас Шеф не смог прочитать ее мысли. Или не захотел.

– Но что нам нужно искать? Какую вину? Какое преступление? – Инга поняла, что Шеф не отступит.

– А вот здесь нам снова поможет эта книга. Прочти внимательно комментарии к каждой гравюре.

Инга склонилась над книгой, стряхнув рукавом крошки от печенья. Сама она не смогла проглотить ни кусочка, всю пачку съел Шеф.

Под первой гравюрой красивым старинным шрифтом было напечатано:

«Согласно справедливым старинным установлениям города Любека, изобличенного убийцу следует после длительного покаяния вывести на городскую площадь и казнить на глазах у всех горожан, рассекши его грудь и вырвав черное сердце, в котором он выносил замысел своего жестокого преступления».

– Значит, наш человек считает, что Воскобойников совершил убийство, – проговорил Шеф, когда Инга подняла глаза от книги. – Что ж, пойдем дальше.

– Ни в жизнь не поверю, – сказала она, – уж настолько я в людях разбираюсь. Вполне приличный был человек – тихий, спокойный, за брата очень переживал.

– Разные бывают убийцы, – усмехнулся Шеф, – мне, знаешь, всякие встречались. Старушка божий одуванчик отравила крысиным ядом соседскую семью: мать, отца и двоих детей; девушка с голубыми глазами, этакая невинная скромница, нанесла подружке, которая попыталась отбить у нее парня, семь ножевых ран; мальчик десяти лет запер бабушку в деревенском туалете за то, что она не давала ему денег на мороженое, облил строение бензином и поджег… Но там, кажется, бабушку успели вытащить, правда, в сильно попорченном состоянии.

– Ой, да хватит уже ваших воспоминаний! – рассердилась Инга, нашла следующую гравюру, осторожно подняла закрывавшую ее папиросную бумагу.

На этой гравюре приговоренный преступник, пожилой мужчина с небольшой бородкой, стоял на коленях. Руки его были зажаты в деревянную колодку, и палач мощным взмахом топора с широким лезвием отсекал их кисти.

Как и на первой гравюре, детали были тщательно, даже любовно выписаны. Палач был точно таким же, как на первой гравюре, – воплощенная суровая справедливость, воплощенный гнев Божий.

Преступник же был немного похож на покойного антиквара Вестготтена. Впрочем, возможно, Инге это только показалось.

Рассмотрев гравюру, она перешла к подписи под ней.

«Согласно справедливым законам славного города Любека, изобличенного вора после длительного покаяния следует на два дня поставить к позорному столбу с табличкой на груди, повествующей о его вине. После этого возвести на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему руки, которыми он совершил свое позорное деяние, дабы впредь он не мог совершить ничего подобного».

– Вот как! Значит, Вестготтен виновен в какой-то краже, – проговорил Шеф. – По крайней мере, так считает наш убийца.

– Не слишком ли суровое наказание за кражу? – осведомилась Инга. – Тем более что в книге не сказано, что вора за его преступление приговаривают к смерти.

– Тут я ничего не могу сказать. Возможно, наш человек решил, что наказание должно быть суровее проступка. А может, у Вестготтена было слабое сердце. Потерял сознание и истек кровью – все же человек немолодой…

– Ужас какой! – вздохнула Инга, вспомнив, как она нашла труп антиквара. – Ладно, пойдем дальше.

Инга перешла к третьей гравюре.

Как и на первых двух, она изображала эшафот, на котором находились двое мужчин – палач в пышной бархатной одежде, с суровым лицом, и преступник с грубым, небритым лицом, в разорванной холщовой рубахе. В отличие от второй гравюры, его руки были свободны, ноги же зажаты в колодки. И палач собирался отсечь эти ноги своим топором. Гравюра была выполнена очень подробно, можно было рассмотреть дыры на рубашке преступника, его грязные руки и плечи, покрытые коростой. В отличие от предыдущей гравюры, где видно было, что жертва – благородного происхождения, тут было ясно, что преступник – человек низкого сословия, к тому же совсем опустившийся.

– Сергей Данциг! – едва слышно проговорила Инга.

Шеф ничего не ответил – все было и так очевидно.

Инга прочла подпись под гравюрой.

«Согласно справедливым законам славного города Любека, воина или рейтара, который, будучи на военной службе, пренебрег своим долгом и трусливо сбежал с поля боя, следует на целую неделю поставить к позорному столбу с табличкой, на которой начертано: «Трус и предатель». После этого надобно возвести преступника на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему ноги, дабы впредь он не мог позорно сбежать, а другим воинам и рейтарам неповадно было совершить подобное».

– Хорошенькие законы! – проговорила Инга.

– Не нам их судить, – вздохнул Шеф.

Инга же перешла к четвертой гравюре.

В отличие от первых трех на ней была изображена женщина в платье из грубого холста. Она стояла на коленях, со связанными за спиной руками, палач же целился ей в глаза остро заточенным и, судя по всему, раскаленным лезвием.

– Ольга Черкизова! – вполголоса проговорила Инга.

– Действительно, есть определенное сходство, – негромко ответил ей Шеф.

Подпись под этой гравюрой гласила:

«В соответствии со старинным обычаем и законами города Любека, любого человека, который был свидетелем тяжкого преступления и не донес о нем властям, будь то мужчина или женщина, следует подвергнуть длительному покаянию, после чего облачить в одежду из грубого холста, возвести на эшафот и в присутствии всех добропорядочных горожан выжечь ему глаза раскаленным стержнем, дабы все знали, каково наказание за столь дерзостный поступок».

– Вот уж и вправду чрезмерно жестокое наказание! – проговорила Инга, оторвавшись от книги.

– Да, законы в то время были жестокими, – согласился Шеф. – Такими же жестокими, как само время. Но до сих пор мы шли по следу убийцы, видели те гравюры, которые он уже использовал как руководство к действию. Теперь же мы можем, так сказать, заглянуть в будущее. Увидеть то, что нас еще ожидает.

Инга с тяжелым сердцем перевернула несколько страниц и увидела следующую гравюру.

И снова – тот же эшафот, и снова – палач с суровым лицом, воплощающий неотвратимость возмездия.

Преступник – на этот раз это был снова мужчина – стоял на коленях, воротник грубой рубахи оторван, беззащитная шея обнажена, голова его лежала на плахе. Палач картинно замахивался огромным топором, явно намереваясь отрубить преступнику голову. Рядом с плахой стояла плетеная ивовая корзина, судя по всему, предназначенная для отсеченной головы.

И снова Инга прочла подпись под гравюрой, выполненную витиеватым старинным шрифтом:

«Согласно справедливым и мудрым законам славного города Любека, простого горожанина или члена городского правления, изобличенного в измене и предательстве, каковые могли причинить городу Любеку плачевные и горестные несчастья, к примеру, того, кто во время войны перешел на сторону неприятеля либо открыл городские ворота вражеским войскам, ежели он будет захвачен, следует спервоначала подвергнуть длительному покаянию, затем без всякой жалости высечь плетьми, после чего смочить сеченую кожу соленою водой и снова подвергнуть длительному покаянию. После чего возвести на эшафот и в присутствии всех горожан, как простых, так и знатных, отсечь его голову, в каковой возникли преступные и предательские помыслы».

– И кто же это? – проговорила Инга, вглядываясь в гравюру, как будто и правда пытаясь проникнуть сквозь завесу будущего.

– К сожалению, мы этого не знаем, – ответил Шеф.

– Но тогда эта книга ничем нам не поможет! – раздраженно проговорила Инга.

Она пролистнула еще несколько страниц наугад и наткнулась на следующую гравюру. Рука дернулась, и тонкий лист папиросной бумаги, прикрывавший картинку, разорвался до половины.

Инга расстроенно охнула – все же книга старинная, опять же чужая, нужно ее вернуть в библиотеку. Впрочем, им сейчас не об этом надо думать.

На этой гравюре эшафота не было. И палач не занимал главное место. Потому что вместо эшафота был огромный костер, сложенный по всем правилам: внизу бревна, затем дрова помельче, по бокам сухие ветви…

У Инги отчего-то защипало в глазах, как будто туда попал дым, до того четко все было изображено на гравюре. Захотелось вдруг отбросить книгу и никогда больше не открывать. Однако она сделала над собой усилие и пригляделась.

На вершине костра была привязана женщина. На ней была длинная холщовая рубашка, ноги босые, израненные, как будто она долго брела по камням. Короткие волосы висели по бокам лица безжизненной паклей. На лице женщины было выражение неописуемого ужаса, рот распахнут в крике. Она пыталась поднять руки в мольбе, от этого плечо оголилось, и было видно, что оно все в синяках и кровоподтеках.

Палач был внизу, у подножия костра, он как раз подносил к нему горящий факел, и сухие ветки уже готовы были вспыхнуть.

Инга проморгалась и сквозь выступившие слезы сумела прочитать подпись под гравюрой.

«Согласно справедливым и мудрым законам славного города Любека, женщину, уличенную в сговоре с дьяволом, следует пытать клещами и каленым железом. Добившись же от нее полного признания во всех грехах, надобно остричь ее длинные волосы и сжечь их. После чего на три дня приковать к позорному столбу на главной площади города и подвесить табличку, где перечислить по возможности подробно ее грехи. По прошествии трех дней следует прогнать грешницу по городу босую и хлестать кнутом. На следующий же день преступницу следует сжечь на костре в присутствии всех добропорядочных граждан города, включая стариков и малолетних детей, ибо нет греха более тяжкого, чем сговор с врагом рода человеческого».

Прочитав этот текст, Инга почувствовала, что в глазах у нее потемнело. В горле запершило, как будто и вправду запахло дымом, в ушах стоял звон.

– Кажется, с меня хватит, – с трудом проговорила она помертвевшими губами.

Она захлопнула книгу и отодвинула ее на середину стола. Сразу стало легче.

Однако из-под края твердой обложки выглянул краешек желтоватого листка.

– Вот черт, – проговорила Инга, – мы ведь забыли еще кое-что. Как я сразу не подумала.

– О чем ты? – Шеф с интересом взглянул на нее.

– Там же есть библиотечный формуляр! Листок, в который записывают всех читателей, которые брали эту книгу в библиотеке!

– Вот черт, как же я сам об этом не подумал!

Инга снова открыла книгу, на этот раз на первой странице.

В картонный кармашек на внутренней стороне обложки был вставлен разграфленный листок с каталожным номером книги. Инга достала этот листок и увидела список фамилий.

Первым в этом списке стоял Алексей Воскобойников, вторым – Вильгельм Карлович Вестготтен, за ним следовал Сергей Валентинович Данциг…

– Как-то мне слабо верится, что Сергей Данциг посещал библиотеку! – проговорила она, подняв глаза на Шефа.

– Разумеется, никто из этих людей не был читателем библиотеки! – отмахнулся Шеф. – Это написано для нас. Вот, видишь, дальше Черкизова Ольга Владимировна, а дальше…

Последним в списке значился набор цифр.

– Этого я и боялся, – помрачнел Шеф, – была у меня такая мысль, что все слишком просто. А просто этот тип не может, обязательно ему нужно выделываться.

– Думаете, это шифр? – спросила Инга, разглядывая цифры. – Или он просто так написал эти цифры, от балды, чтобы мы тупо мучились разгадкой?

– Да нет, от балды, как ты выразилась, он ничего не делает, у него все продумано. Значит, так. Шифр этот явно книжный, то есть цифра означает порядковый номер буквы. Тут мы видим три группы цифр, то есть они обозначают…

– Фамилию, имя и отчество пятой жертвы, – перебила Инга, – только где вы видели имя или фамилию длиной в двадцать букв.

– Да, только если что-нибудь индейское или африканское. Тот, кто неслышно крадется ночью по джунглям и отлично видит в темноте…

Инга взглянула на Шефа с любопытством – оказывается, ему не чуждо чувство юмора.

– У индейцев отчества не бывает, – сказала она. – Что-то мы не в ту сторону идем.

– Угу. Потому что в данном случае каждая буква имени и фамилии обозначается тремя цифрами. Первая цифра означает номер книжной страницы, вторая – номер строки на этой странице, третья – номер буквы в этой строке.

– Книгу возьмем эту? – Инга не стала дожидаться ответа на свой вопрос.

– Так, 18 39 26, восемнадцатая страница, тридцать девятая строчка сверху, двадцать шестая буква. Получилось Б.

Следующая буква вышла р, а следующая…

– Щ, – сказала Инга. – Брщ какой-то, нет, явно не то.

Дальше пошло еще хуже, попался мягкий знак, затем вообще вместо страницы вышла гравюра.

– Попробуй считать строчки не сверху, а снизу, – посоветовал Шеф.

Инга попробовала, и первая буква вышла Ы.

– Приплыли.

Они прикидывали так и этак, получалась все какая-то ерунда. Шеф сказал, что посоветуется со знающим человеком, а то так можно всю ночь просидеть, а толку – чуть. И ушел, забрав книгу. Инга переписала только набор цифр – так, на всякий случай.