Глава пятая
А потом внезапно стало тихо.
Конечно, не совсем тихо – река шипела, пробегая через пролом в мосту, небольшие волны шлепались о борта судов, потрескивали оплывающие факелы на стене дома, и я слышал шаги моих людей, выбиравшихся на берег. Копья и тупые концы копий постукивали по обшивке судов, лаяли собаки в городе, где-то раздавался хриплый гогот гусака. Но, не считая этих звуков, кругом было тихо. Рассвет стал бледно-желтым, солнце было полускрыто темными тучами.
– И что теперь?
Рядом со мной появился Финан. Стеапа возвышался над ним, но молчал.
– Мы идем к воротам, – сказал я. – К Воротам Лудда.
Но не двинулся с места. Мне не хотелось двигаться. Мне хотелось вернуться в Коккхэм, к Гизеле.
Это не было трусостью. Трусость всегда с нами и храбрость тоже – та, что побуждает поэтов слагать о нас песни. Храбрость – просто воля, преодолевающая страх.
Мне не хотелось двигаться из-за усталости, но не физической усталости. Тогда я был молодым, ранам войны лишь предстояло высосать из меня силу. Думаю, я устал от Уэссекса. Устал сражаться за короля, которого не любил. И, стоя на пристани Лундена, я не понимал, почему должен за него сражаться.
Теперь, вглядываясь в те времена сквозь прожитые годы, я гадаю – не была ли моя апатия делом рук человека, которого я только что убил и к которому пообещал присоединиться в пиршественном зале Одина. Я верил, что люди, которых мы убиваем, неразрывно связаны с нами. Нити их жизни, ставшие призрачными, богини судеб сплетают с нашими нитями, и ноша убитых остается с нами, чтобы преследовать нас до тех пор, пока острый клинок не перережет наконец и нашу жизнь. Я чувствовал угрызения совести, что убил того норвежца.
– Собираешься вздремнуть? – спросил присоединившийся к Финану отец Пирлиг.
– Идем к воротам, – повторил я.
* * *
Это было похоже на сон. Я шел, но мысли мои блуждали где-то в другом месте.
«Вот так мертвец и ходит по нашему миру», – подумал я.
Потому что мертвец и впрямь вернулся. Не Бьорн, притворившийся, будто встал из могилы. Но в самой густой темноте ночи, когда никто из живых не может их увидеть, мертвые бродят по нашему миру.
«Они должны лишь наполовину видеть этот мир, – подумал я, – словно знакомые им места подернуты зимним туманом».
И я гадал – не наблюдает ли сейчас за мной отец. Почему я подумал о нем? Я не любил отца, и тот не любил меня. Он умер, когда я был еще мальчиком. Но отец был воином. Поэты слагали о нем песни. И что бы он подумал обо мне?
Я шел по Лундену, вместо того чтобы атаковать Беббанбург. Ведь именно Беббанбургом я и должен был заниматься: я должен был отправиться на север, потратить все свое серебро на то, чтобы нанять людей и повести их на штурм по перешейку земель крепости, а потом вверх, на стену, к высокому дому, где мы смогли бы учинить великую резню. Тогда я смог бы жить в своем доме, в отчем доме, отныне и всегда. Я смог бы жить рядом с Рагнаром и быть далеко от Уэссекса.
Однако мои шпионы – а в Нортумбрии на моем жалованье была дюжина шпионов – рассказали, что дядя сделал с моей крепостью. Он закрыл дальние от моря ворота. Он полностью снес их и на их месте возвел каменные высокие укрепления. Теперь тому, кто пожелал бы проникнуть в крепость, пришлось бы идти по тропе, тянувшейся к северному краю утеса, на котором стоял Беббанбург. И каждый шаг по этой тропе проходил бы под новыми высокими стенами, откуда нас непрерывно бы атаковали. А у северного края крепости, где ярится и бьется о скалу море, тропа кончалась у маленьких ворот, за которыми была крутая дорога, ведущая к еще одной стене и еще одним воротам.
Беббанбург был запечатан, и, чтобы взять его, требовалась армия, на которую не хватило бы всего накопленного мной серебра.
– Пусть вам повезет!
Женский голос вырвал меня из раздумий.
Люди старого города не спали; они видели, как мы проходим мимо, и приняли нас за датчан, потому что я приказал своим людям спрятать нагрудные кресты.
– Убейте ублюдков-саксов! – крикнул кто-то еще.
Наши шаги отдавались эхом от стен высоких домов, не ниже трехэтажных. Некоторые кирпичи этих домов были красиво разукрашены, и я подумал, что некогда такие дома стояли по всему миру.
Я вспомнил, как в первый раз взобрался по римской лестнице и как странно себя при этом чувствовал. Я знал – пройдет время, и люди должны будут воспринимать такие вещи как нечто само собой разумеющееся.
Теперь мир состоял из навоза, соломы и гниющего дерева. Конечно, у нас имелись каменные кладки, но быстрее было строить из дерева, а дерево гнило. Однако, похоже, это никого не заботило. Весь мир сгниет, когда мы соскользнем из света во тьму, став еще ближе к черному хаосу, в котором закончится этот средний мир, – тогда, во время конца света, боги будут сражаться друг с другом и вся любовь, свет и смех растают.
– Тридцать лет, – сказал я вслух.
– Это тебе столько? – спросил отец Пирлиг.
– Это столько стои́т господский дом, – ответил я, – если только ты не чинишь его все время. Наш мир разваливается на куски, отец.
– Господи, какой ты мрачный, – весело отозвался Пирлиг.
– И я наблюдаю за Альфредом, – продолжал я, – и вижу, как он пытается привести наш мир в порядок. Списки! Списки и пергамент! Он похож на человека, возводящего плетни, чтобы остановить наводнение.
– Укрепи плетень получше, – вмешался Стеапа, прислушивавшийся к нашей беседе, – и он повернет поток.
– И лучше уж бороться с наводнением, чем в нем тонуть, – заметил Пирлиг.
– Посмотри на это! – сказал я, показывая на вырезанную из камня голову чудовища, прикрепленную к кирпичной стене.
Таких чудовищ я никогда еще не видел. То был громадный косматый кот с открытой пастью; под ним был обколотый каменный резервуар – значит некогда вода лилась из пасти в эту чашу.
– Смогли бы мы смастерить такое? – горько спросил я.
– Есть мастера, которые умеют делать такие вещи, – ответил Пирлиг.
– Тогда где они? – сердито вопросил я.
И я подумал, что все эти вещи: резьба, и кирпичи, и мрамор – были сделаны до того, как на остров пришла религия Пирлига. Не потому ли разлагается мир? Может, истинные боги наказывают нас за то, что столько человек поклоняются распятому богу? Но я не сказал об этом Пирлигу, я промолчал.
Дома нависали над нами, кроме одного, – он рухнул и лежал в руинах.
У стены рылся пес; он остановился, задрал лапу, потом повернулся и зарычал на нас. В доме плакал младенец. Наши шаги эхом отдавались от стен.
Большинство моих людей молчали, опасаясь привидений, которые, по их мнению, обитали в этих памятниках былых времен.
Ребенок снова заплакал, еще громче.
– Там, должно быть, молодая мать, – радостно сказал Райпер.
Райпер – было его прозвище, оно означало «вор». Воин был тощим англом с севера, умным и хитрым. Хорошо хоть он не думал о привидениях.
– На твоем месте я бы предпочитал коз, – отозвался Клапа, – они не возражают против твоей вони.
Клапа был датчанином, поклявшимся мне в верности. И он действительно верно мне служил – огромный парень, выросший на ферме, сильный, как бык, и всегда жизнерадостный. Они с Райпером были друзьями и все время подтрунивали друг над другом.
– Тихо! – сказал я, прежде чем Райпер успел огрызнуться.
Я знал: мы приближаемся к западной стене.
Над тем местом, где мы высадились на берег, город раскинулся на широких уступах холма, на вершине которого находился дворец. Но теперь холм стал ниже, значит мы приблизились к долине реки Флеот.
Позади нас небо светлело, начиналось утро. Этельред, наверное, решил, что я не смог предпринять свою предрассветную ложную атаку. Я боялся, что, поверив в мою неудачу, Этельред и сам не станет атаковать. Может, он уже ведет своих людей обратно на остров? В таком случае мы останемся одни, окруженные врагами, и будем обречены.
– Господи, помоги нам, – внезапно сказал Пирлиг.
Я поднял руку, чтобы остановить людей, потому что впереди, как раз перед тем местом, где улица ныряла под каменную арку, называвшуюся Воротами Лудда, стояла толпа. Вооруженная толпа. На шлемах, топорах и наконечниках копий отражался неяркий свет только что вставшего, подернутого облаками солнца.
– Господи, помоги нам, – снова сказал отец Пирлиг и перекрестился. – Их там, должно быть, две сотни.
– Больше, – ответил я.
Их было столько, что они не уместились на улице, и некоторым пришлось втиснуться в проулки. Все, кого мы видели, стояли лицом к воротам, поэтому я понял, что делает враг, и в голове моей тотчас прояснилось – как будто рассеялся туман.
Слева от меня был двор, и я указал на ведущие в него ворота.
– Туда, – приказал я.
Помню, как меня однажды навестил священник, умный парень, чтобы расспросить, что я помню об Альфреде. Он хотел записать мои воспоминания в книгу. Он этого так и не сделал, потому что умер от поноса вскоре после того, как со мной повидался, но он был проницательным человеком, более снисходительным, чем большинство священников. Припоминаю, как он попросил меня описать веселье битвы.
– Об этом тебе расскажут поэты моей жены, – ответил я.
– Поэты твоей жены никогда не сражались, – заметил он, – они просто берут песни, сложенные о других героях, и изменяют в них имена.
– Да ну?
– Конечно. А ты никогда так не поступаешь, господин?
Мне нравился этот священник, поэтому я разговаривал с ним. И в конце концов ответил, что веселье битвы заключается в том, чтобы одурачить противника. В том, чтобы знать, что сделают враги, еще до того, как они это сделают, и приготовиться; и когда они наконец сделают выпад, который должен был бы тебя убить, они погибают сами.
И в тот миг, на влажной, сумрачной улице Лундена, я понял, что собирается сделать Зигфрид. Я понял – хотя он еще не подозревал об этом, – что он отдает мне Ворота Лудда.
Двор, в котором мы очутились, принадлежал торговцу камнем. Каменоломнями ему служили римские здания Лундена, и вдоль стен двора громоздились штабеля разобранной каменной кладки, готовые отправиться морем во Франкию. Другие камни были нагромождены у ворот в речной стене, что вели к причалам.
Я подумал – Зигфрид, боясь нападения с реки, перекрыл все ворота в стенах к западу от моста, но ему и не снилось, что кто-нибудь минует мост и окажется на восточной стороне, которая не охранялась. Но мы именно так и поступили, и мои люди прятались во дворе, а я стоял в воротах и наблюдал за врагами, столпившимися у Ворот Лудда.
– Мы прячемся? – спросил меня Осферт.
У него был прискуливающий голос, будто он вечно жаловался.
– Между нами и воротами сотни людей, – терпеливо объяснил я, – а нас слишком мало, чтобы сквозь них прорубиться.
– Итак, мы проиграли.
Это был не вопрос, а раздраженное утверждение.
Мне захотелось его ударить, но я ухитрился сохранить терпение.
– Объясни ему, что происходит, – обратился я к Пирлигу.
– Господь в своей мудрости убедил Зигфрида возглавить атаку, выведя войска из города, – объяснил валлиец. – Они собираются открыть ворота, мальчик, устремиться через болота и врубиться в армию господина Этельреда. А большинство людей господина Этельреда взяты из фирда, в то время как большинство людей Зигфрида – истинные воины. Поэтому мы все знаем, что произойдет!
Отец Пирлиг прикоснулся к своей кольчуге в том месте, где под ней был спрятан крест.
– Спасибо тебе, Господи!
Осферт уставился на священника.
– Ты имеешь в виду, – после паузы проговорил он, – что людей господина Этельреда перебьют?
– Некоторые из них погибнут! – жизнерадостно допустил Пирлиг. – И, Господи, надеюсь, они умрут с честью, мальчик, иначе им никогда не услышать небесного хора, верно?
– Я ненавижу хоры, – прорычал я.
– Неправда, – сказал отец Пирлиг. Потом снова посмотрел на Осферта. – Понимаешь, мальчик, как только они выйдут за ворота, охранять эти ворота останется только горстка людей. Вот тут-то мы и нападем! И Зигфрид внезапно окажется между двумя врагами – перед ним будет враг и за ним тоже, а попав в такое положение, человек может пожалеть, что не остался в постели.
Высоко над двором открылись ставни. Молодая женщина посмотрела на светлеющее небо, высоко подняла руки, потянулась и от души зевнула. При этом ее льняная рубашка туго обтянула груди.
А потом она увидела внизу мужчин и машинально прижала руки к груди. Она была одета, но, должно быть, почувствовала себя голой.
– О, спасибо дорогому Спасителю за еще одну сладкую милость, – проговорил Пирлиг, наблюдая за женщиной.
– Но если мы возьмем ворота, – сказал Осферт, беспокоясь о насущной проблеме, – люди выйдут из города, чтобы нас атаковать.
– Выйдут, – согласился я.
– И Зигфрид… – начал было Осферт.
– Наверное, Зигфрид повернет обратно, чтобы нас перерезать, – закончил я за него.
– И?.. – спросил Осферт – и запнулся, потому что не видел в будущем ничего, кроме крови и смерти.
– Все зависит от моего кузена, – сказал я. – Если он придет нам на помощь, мы победим. А если нет… – Я пожал плечами. – Тогда покрепче сжимай рукоять своего меча.
От Ворот Лудда донесся рев, и я понял – ворота распахнулись и люди вырываются на дорогу, ведущую к Флеоту. Этельред, если он все еще готовится к атаке, увидит, как выходят враги, и тогда ему придется сделать выбор. Он может остаться и сражаться в новом городе саксов, а может убежать. Я надеялся, что он останется. Он мне не нравился, но я никогда не замечал в нем недостатка храбрости. Зато я замечал в нем большую тупость – значит он, скорее всего, примет бой.
У людей Зигфрида ушло много времени, чтобы миновать ворота. Я наблюдал за ними из тени арки двора, и, по моим подсчетам, город покинуло не меньше четырехсот человек. У Этельреда было больше трехсот добрых воинов, большинство из них – из личного отряда Альфреда, но остальные были взяты из фирда и ни за что не выстояли бы против решительной, жестокой атаки. Преимущество было на стороне Зигфрида, чьи люди отдыхали в тепле и хорошо ели, пока воины Этельреда, спотыкаясь, шли ночью и устали.
– Чем скорее мы сделаем это, тем лучше, – сказал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.
– Тогда пошли? – предложил Пирлиг.
– Мы просто пойдем к воротам! – крикнул я своим людям. – Не бегите! Делайте вид, что вам и положено здесь находиться!
Так мы и поступили.
И так, с прогулки по улице Лундена, начался тот горький бой.
* * *
У Ворот Лудда осталось не больше тридцати человек. Некоторые были часовыми, поставленными, чтобы охранять проход под аркой, но большинство – зеваками, взобравшимися на укрепления, чтобы посмотреть на вылазку Зигфрида. Крупный одноногий мужчина взбирался на костылях по неровным каменным ступеням. Он остановился на полдороге и повернулся, когда мы приблизились.
– Если ты поторопишься, господин, – крикнул он мне, – сможешь к ним присоединиться!
Он назвал меня господином, потому что видел господина. Он видел лорда войны.
Лишь пригоршня людей отправлялись на войну так, как отправлялся я. Вожди, ярлы, короли, лорды; те, кто убил достаточно народу, чтобы скопить состояние, потребное для покупки кольчуги, шлема и оружия. И не просто обычной кольчуги. Моя кольчуга была франкской работы и стоила больше военного корабля. Ситрик отполировал ее песком, так что она сияла, как серебро. Подол кольчуги достигал колен; на нем висело тридцать восемь маленьких молотов Тора – некоторые костяные, некоторые из слоновой кости, другие – серебряные, но все они некогда висели на шеях храбрых врагов, убитых мною в бою. Я носил эти амулеты для того, чтобы, когда я попаду в пиршественный зал мертвых, бывшие владельцы амулетов узнали меня, поприветствовали и выпили со мной эля.
На мне был шерстяной черный плащ, на котором Гизела вышила белый зигзаг молнии, тянувшийся от шеи до пят. Плащ мог стать помехой в битве, но пока я его не снял, потому что из-за него я казался больше, а ведь я и без того был выше и шире большинства мужчин. На шее моей висел молот Тора, и только он был дешевым – несчастный амулет из железа, которое постоянно ржавело. Из-за того что его год за годом чистили и драили, амулет стал тонким и уродливым, но я завоевал его с помощью кулаков, когда был еще мальчиком, и любил его.
И я надел свой амулет в тот день. Мой великолепный шлем был отполирован так, что его сияние слепило глаза, инкрустирован серебром и увенчан серебряной головой волка. Защищавшие лицо пластины были украшены серебряными спиралями. Один лишь шлем мог сказать врагу, что я богатый человек. Тот, кто убил бы меня и забрал себе этот шлем, сразу бы разбогател, но мои враги первым делом забрали бы мои браслеты, которые я на датский манер носил поверх рукавов кольчуги. Браслеты были серебряными и золотыми, и их было так много, что некоторые располагались выше локтя. Они говорили об убитых мной врагах и о накопленном мной богатстве. Сапоги мои были из толстой кожи; нашитые на них железные пластины отражали удары копья, направленные из-под щита. На щите, окаймленном железом, красовалась волчья голова – мой знак. У моего левого бедра висел Вздох Змея, а у правого – Осиное Жало.
Я шагал к воротам, и поднимающееся за моей спиной солнце бросало длинную тень на грязную улицу.
Я был военным владыкой в расцвете великолепия, я пришел сюда, чтобы убивать, а у ворот никто об этом не знал.
Они видели, как мы идем, но приняли нас за датчан. Большинство врагов находилось на высоких укреплениях, но пятеро стояли в открытых воротах и наблюдали, как войско Зигфрида течет вниз по короткому крутому склону к Флеоту.
За Флеотом, недалеко от берега, находилось селение саксов, и я надеялся, что Этельред все еще там.
– Стеапа! – окликнул я. – Возьми своих людей и убей этих засранцев под аркой ворот!
Мы все еще были достаточно далеко от ворот, чтобы никто не услышал, что я говорю по-английски.
Похожее на череп лицо Стеапы осветилось улыбкой.
– Хочешь, чтобы я закрыл ворота? – спросил он.
– Оставь их открытыми, – сказал я.
Я хотел заманить Зигфрида обратно, чтобы его закаленные люди не оказались посреди фирда Этельреда. Если ворота будут открыты, Зигфриду больше захочется напасть на нас.
Ворота стояли между двумя массивными каменными бастионами, каждый из которых имел лестницу, и я вспомнил, как когда-то, когда я был ребенком, отец Беокка описывал мне христианские небеса. Туда будут вести хрустальные лестницы, заявил он, и с жаром рассказал про огромный пролет гладких ступеней, ведущих к золотому трону, задрапированному белым, на котором восседает его бог. Ангелы будут окружать трон, каждый – ярче солнца, а святые, как Беокка называл мертвых христиан, будут толпиться у лестницы и петь. Тогда мне это показалось глупым и кажется глупым теперь.
– В ином мире, – сказал я Пирлигу, – мы все будем богами.
Он удивленно посмотрел на меня, гадая, к чему я клоню.
– Мы будем с Богом, – поправил он меня.
– На твоих небесах – может быть, – сказал я, – но не на моих.
– Есть только одни небеса, господин Утред.
– Тогда пусть мои небеса и будут теми «одними», – ответил я.
И в тот момент я знал, что моя правда – истинная правда, а Пирлиг, Альфред и остальные христиане заблуждаются. Они заблуждаются.
Мы не шли к свету, мы соскальзывали с него. Мы шли к хаосу. Мы шли к смерти и к небесам смерти – и, когда мы приблизились к врагу, я начал кричать:
– Небеса для мужчин! Небеса для воинов! Небеса, где сияют мечи! Небеса для храбрецов! Небеса свирепости! Небеса богов-трупов! Небеса смерти!
Все уставились на меня, и друзья, и враги. Они подумали, что я сошел с ума. Может быть, я и вправду был безумцем, когда взбирался по правой лестнице, туда, откуда смотрел на меня человек на костылях. Я пинком отбросил один из его костылей, и человек упал. Костыль со стуком полетел вниз по ступенькам, и один из моих людей втоптал его в землю.
– Небеса смерти! – завопил я.
Все люди на укреплениях не сводили с меня глаз и все равно думали, что я – друг, потому что я прокричал свой странный военный клич на датском.
Я улыбнулся под двумя пластинами своего шлема и вытащил Вздох Змея. За мной, там, где я не мог их видеть, Стеапа и его люди начали убивать.
Меньше десяти минут назад я грезил наяву, а теперь ко мне пришло безумие. Стоило дождаться когда мои люди взберутся по лестницам и построятся «стеной щитов», но некий импульс швырнул меня вперед. Я все еще вопил, теперь выкрикивая свое имя, и Вздох Змея пел свою песню, а я был властелином войны.
Счастье битвы. Экстаз. Дело не только в том, чтобы обмануть врага, но и в том, чтобы чувствовать себя подобным богу.
Однажды я попытался объяснить это Гизеле, и она прикоснулась к моему лицу длинными пальцами и улыбнулась.
– Битва лучше вот этого? – спросила она.
– Это то же самое, – ответил я.
Но это было не то же самое. В битве человек рискует, чтобы приобрести репутацию. В постели он не рискует ничем. Веселье то же, но веселье с женщиной быстротечно, в то время как репутация остается навсегда. Мужчины умирают, женщины умирают, все умирают, но репутация живет дольше воина, вот почему я вопил свое имя, когда Вздох Змея отобрал первую душу.
Моим противником был высокий человек в помятом шлеме, с копьем, увенчанным длинным наконечником. Он инстинктивно ткнул в меня копьем, и, точно так же инстинктивно, я отразил удар щитом и ударил его в горло Вздохом Змея. Справа от меня был еще один противник, и я толкнул его плечом, сбив с ног, а потом наступил ему на пах, одновременно приняв на щит выпад слева. Я перешагнул через того, чей пах превратил в кровавую кашу, и теперь защитная стена укреплений оказалась справа от меня, как я и хотел. Впереди же были враги.
Я врезался в них.
– Утред! – кричал я. – Утред Беббанбургский!
Я приглашал смерть. Нападая в одиночку, я оставлял врагов позади, но в тот момент я был бессмертен. Время замедлилось, так что мои противники двигались как улитки, а я был быстр, как молния на моем плаще. Я все еще кричал, когда Вздох Змея вонзился в глаз врага с такой силой, что кость глазницы остановила выпад. Потом я сделал широкий замах влево, чтобы сбить меч, нацеленный мне в лицо. Мой щит взлетел вверх, чтобы принять на себя удар топора, а Вздох Змея нырнул, и я сделал выпад вперед, пронзив кожаную куртку человека, чей удар я только что отбил.
Я вывернул клинок, чтобы он не застрял в животе, пока меч выдавливал кровь и кишки врага. Вслед за тем я шагнул влево и саданул железным умбоном в щит того, кто держал топор. Человек, пошатнувшись, сделал шаг назад. Вздох Змея выскользнул из живота фехтовальщика и рванулся далеко вправо, чтобы столкнуться с другим мечом. Я последовал за Вздохом Змея, все еще вопя, и увидел ужас на лице врага, а ужас врага подпитывает жестокость.
– Утред! – крикнул я, глядя на него, и он увидел приближающуюся смерть.
Он попытался попятиться, но другие напирали сзади, преграждая ему путь к спасению. Я улыбался, когда полоснул Вздохом Змея по лицу врага. Кровь брызнула в рассветном мареве, и мой другой замах, направленный назад, располосовал чье-то горло.
Двое других людей протиснулись мимо убитого, и я парировал удар одного из них мечом, а удар второго – щитом.
Эти двое не были дураками. Они надвигались, сомкнув щиты, с единственной целью – загнать меня к укреплениям и удержать там, прижимая щитами, чтобы я не мог пустить в ход Вздох Змея. А как только они поймают меня в такую ловушку, они дадут другим тыкать в меня клинками до тех пор, пока я не потеряю слишком много крови, чтобы держаться на ногах.
Эти двое знали, как меня убить, и явились сюда за этим.
Но я смеялся. Я смеялся, потому что знал, что они собираются сделать… И они как будто стали двигаться медленнее, а я выбросил щит вперед, ударив об их щиты. Они думали, что поймали меня в ловушку, ведь мне нечего было и мечтать оттолкнуть сразу двух человек. Они присели за своими щитами и пихнули вперед, а я просто шагнул назад и отдернул щит. Враги споткнулись, когда я вдруг перестал сопротивляться их натиску, их щиты слегка опустились, и Вздох Змея мелькнул, как язык гадюки. Его окровавленный кончик полоснул по лбу того противника, который был слева, и я почувствовал, как сломалась толстая кость, увидел, как глаза врага остекленели, услышал треск упавшего щита – и сделал замах вправо. Второй противник парировал выпад и ударил меня щитом, надеясь выбить из равновесия, но тут слева от меня раздался громовой крик:
– Господи Иисусе и Альфред!
Это был отец Пирлиг, а широкий бастион за ним был теперь полон моих людей.
– Ты – проклятый языческий дурак! – закричал на меня Пирлиг.
Я засмеялся. Меч Пирлига врезался в руку моего врага, а Вздох Змея сбил вниз щит норвежца. Я помню, как он тогда на меня посмотрел. На нем был прекрасный шлем с крыльями ворона по бокам. У этого человека была золотистая борода, голубые глаза – и в глазах его читалось осознание того, что он сейчас умрет, когда он попытался поднять меч раненой рукой.
– Крепко держи меч! – велел я ему.
Он кивнул.
Пирлиг убил его, но я этого уже не видел. Я двинулся мимо, чтобы напасть на оставшихся врагов. Рядом со мной Клапа так неистово размахивал огромным топором, что был почти столь же опасен для своих, как и для врагов, и ни один из противников не захотел встретиться лицом к лицу с нами двумя. Все бежали вдоль укреплений – и ворота теперь были наши.
Я прислонился к низкой внешней стене и тотчас же выпрямился, потому что камни шевельнулись под моим весом. Каменная кладка рассыпа́лась. Я хлопнул по непрочно держащимся камням и в голос рассмеялся от радости. Ситрик ухмыльнулся мне. Он держал окровавленный меч.
– Какие-нибудь амулеты, господин? – спросил он.
– Вот тот. – Я показал на человека в шлеме с двумя крыльями ворона. – Он хорошо умер, и я возьму его амулет.
Ситрик наклонился, чтобы найти амулет-молот врага. За Ситриком стоял Осферт, глядя на полдюжины убитых, лежавших в крови, расплескавшейся по камням. Осферт держал копье с окровавленным наконечником.
– Ты кого-нибудь убил? – спросил я его.
Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и кивнул:
– Да, господин.
– Хорошо, – сказал я и мотнул головой в сторону распростертых трупов. – Которого?
– Это было не здесь, господин, – ответил Осферт.
На мгновение у него сделался озадаченный вид, потом он оглянулся на ступеньки, по которым мы сюда поднялись.
– Это было там, господин.
– На ступенях?
– Да.
Я смотрел на него достаточно долго, чтобы ему стало неловко.
– Скажи, – наконец проговорил я, – он тебе угрожал?
– Он был врагом, господин.
– И что же он сделал, – спросил я, – замахнулся на тебя костылем?
– Он… – начал было Осферт, но у него, похоже, иссякли слова.
Он уставился вниз, на убитого мной человека, и нахмурился.
– Господин?
– Да?
– Ты говорил, что это гибель – покидать «стену щитов».
Я нагнулся, чтобы вытереть клинок Вздоха Змея о плащ мертвеца.
– И что же?
– Ты покинул «стену щитов», господин, – проговорил Осферт почти с упреком.
Я выпрямился и, прикоснувшись к своим браслетам, резко бросил:
– Ты жив потому, что повинуешься правилам. Ты составляешь себе репутацию, мальчик, потому что нарушаешь правила. Но ты не обретешь славу, убивая калек.
Последние два слова я словно выплюнул. Потом повернулся и увидел, что люди Зигфрида переправились через реку Флеот, но, поняв, что позади них началась драка, остановились и теперь пристально смотрят на ворота.
Рядом со мной появился Пирлиг.
– Давай избавимся от этой тряпки, – сказал он.
Я увидел, что со стены свисает знамя. Пирлиг вытянул его и показал изображенного на нем ворона – знак Зигфрида.
– Мы дадим им знать, – сказал Пирлиг, – что у города теперь новый хозяин.
Он задрал свою кольчугу и вытащил из-под нее знамя, сложенное и заткнутое за его пояс. Валлиец развернул ткань – на знамени был черный крест на тускло-белом поле.
– Да славится Бог! – проговорил Пирлиг и спустил знамя со стены, закрепив на краю с помощью оружия убитых.
Теперь Зигфрид поймет, что потерял Ворота Лудда. Перед его глазами развевалось христианское знамя.
И все-таки несколько мгновений все было тихо. Думаю, люди Зигфрида не могли прийти в себя от изумления. Они перестали продвигаться вперед, к новому сакскому городу; они просто стояли, смотрели назад, на ворота, с которых свисало знамя с крестом. А в самом городе люди собирались на улицах группами и глазели вверх, на нас.
Я же смотрел туда, где лежал новый город, и не видел людей Этельреда. Деревянный палисад венчал низкий склон там, где стоял город саксов, и, возможно, войско Этельреда находилось за этим палисадом, прогнившим в нескольких местах и полностью обвалившимся в других.
– Если Этельред не придет… – тихо сказал Пирлиг.
– Тогда нам конец, – договорил я за него.
Слева от меня серая, как несчастье, река скользила к сломанному мосту, а потом – в далекое море. Белые чайки выделялись на фоне этой серой воды. Далеко, на южном берегу, виднелось несколько хижин, над ними курились дымки. Там был Уэссекс. Впереди, где все еще стояли люди Зигфрида, была Мерсия, а позади меня, к северу от реки, – Восточная Англия.
– Закроем ворота? – спросил отец Пирлиг.
– Нет. Я велел Стеапе оставить их открытыми.
– Вот как?
– Мы хотим, чтобы Зигфрид на нас напал, – ответил я.
Мне подумалось, что, если Этельред оставил мысль атаковать, я умру на этих воротах, в месте, где встречаются три королевства.
Я все еще не видел во́йска Этельреда, но полагался на то, что кузен даст нам победить. Если бы я мог вынудить воинов Зигфрида вернуться к воротам и удержать врагов тут, Этельред смог бы напасть на них сзади. Вот почему я оставил ворота открытыми – как приглашение для Зигфрида. Если бы я их закрыл, Зигфрид мог бы воспользоваться каким-нибудь другим входом в римский город, и его люди не попали бы под натиск моего кузена.
Самой насущной проблемой было то, что датчане, оставшиеся в городе, наконец оправились от изумления. Некоторые из них остались на улицах, а остальные собирались на стенах справа и слева от Ворот Лудда.
Стены были ниже, чем бастионы ворот, значит, если нас захотят атаковать, врагам придется сделать это, поднимаясь по узким каменным ступеням, ведущим со стен на бастионы. Понадобится пять человек, чтобы удержать каждую из этих лестниц, и столько же – чтобы защитить одинаковые лестничные пролеты, ведущие на бастионы с улицы. Я подумал – не покинуть ли вершину укреплений, но, если бой под аркой обернется скверно, эти укрепления будут нашим единственным убежищем.
– Ты возьмешь двадцать человек, – сказал я Пирлигу, – чтобы удержать бастион. Можешь взять в придачу и его, – кивнул я на Осферта.
Я не хотел, чтобы сын Альфреда, убивающий калек, был внизу, под аркой, где бой будет жарче всего. Там мы построимся двумя «стенами щитов». Одна будет лицом к городу, а другая – к Флеоту. Там «стены щитов» выдержат нападение и там, подумал я, мы умрем, потому что я все еще не видел войска Этельреда.
Я испытывал искушение убежать. Было бы довольно просто отступить тем же путем, каким мы пришли, расшвыряв врагов на улицах. Мы могли бы взять корабль Зигфрида, «Покорителя волн», и переправиться на берег восточных саксов. Но я был Утредом Беббанбургским, по уши полным гордости воина, и я поклялся взять Лунден.
Мы остались.
Пятьдесят моих воинов и я спустились по ступенькам и столпились в воротах. Двадцать человек встали лицом к городу, а остальные – лицом к Зигфриду. Под аркой едва хватало места, чтобы восемь воинов могли встать в ряд, соприкасаясь щитами. И вот мы построились двойной «стеной щитов» в тени каменного свода. Стеапа командовал двадцатью людьми, а я стоял перед той «стеной», что смотрела на запад.
Покинув «стену щитов», я сделал несколько шагов в сторону долины Флеота. Маленькая река, которую загрязняли ямы дубильщиков, находившиеся выше по течению, медленно текла в сторону Темеза. За рекой Зигфрид, Хэстен и Эрик наконец-то повернули свои войска, и бывший арьергард северных воинов теперь брел через мелкий Флеот обратно, чтобы отбросить в сторону мой небольшой отряд.
Они должны были хорошо меня видеть. За мной было затянутое облаками солнце, но его бледный свет отражался от серебра моего шлема и от дымчатого сияния клинка Вздоха Змея. Я снова извлек меч из ножен и теперь держал его в правой руке, а щит – в левой.
Я высился над своими врагами во всем своем великолепии – воин в кольчуге, приглашающий других воинов сразиться, – и не видел никаких дружественных войск на дальнем холме.
«Если Этельред ушел, – подумал я, – мы погибнем».
Я сжал рукоять Вздоха Змея, уставился на людей Зигфрида и ударил клинком по щиту. Я ударил три раза, и звук эхом отразился от окружавших меня стен. А потом я повернулся и вернулся в свою маленькую «стену щитов».
С гневным ревом, с воем людей, которые чуют близкую победу, армия Зигфрида двинулась, чтобы нас убить.
Поэту стоило бы написать об этой битве. На то и существуют поэты.
Моя нынешняя жена, дура, платит поэтам, чтобы они пели об Иисусе Христе, об ее боге, но ее поэты смущенно замолкают, когда я, хромая, вхожу в зал. Они знают десятки песен о святых, поют меланхоличные речитативы о том дне, когда их бог был пригвожден к кресту, но, когда я в зале, они поют настоящие поэмы. Умный священник сказал мне, что поэмы эти были написаны о других людях, чьи имена певцы заменили на мое. Это поэмы про резню, поэмы про воинов, настоящие поэмы.
Воины защищают дом, они защищают детей, они защищают женщин, они защищают посевы, и они убивают врагов, которые пришли, чтобы все это забрать. Без воинов земля опустела бы, стала заброшенной, полной стенаний. Однако истинная награда для воина – не серебро и не золото, которое можно носить на руках, а репутация. Вот для чего существуют поэты. Поэты рассказывают истории о людях, защищающих землю и убивающих врагов, которые на нее посягнули. Вот для чего нужны поэты; однако никто не сложил поэмы про бой в Воротах Лудда в Лундене.
Есть поэма, которую поют в бывшей Мерсии. Поэма, повествующая о том, как господин Этельред захватил Лунден. Прекрасная поэма, однако в ней не упоминается ни моего имени, ни имени Стеапы, ни имени Пирлига, ни имен многих других людей, которые на самом деле сражались в тот день. Слушая эту поэму, вы бы решили, что Этельред пришел – и те, кого поэт называет «язычниками», просто бежали прочь.
Но все было не так.
Все было совсем не так.
Я сказал, что норманны быстро приближались к нам – верно, так оно и было, но, когда речь шла о драке, Зигфрид не был дураком. Он видел, как мало противников преграждают вход в ворота, и знал: если он сумеет быстро сломать мою «стену щитов», мы все погибнем под этой старой римской аркой.
Я вернулся назад, к своим людям. Мой щит лег внахлест на щиты тех, кто стоял слева и справа, и в тот же миг я приготовился к вражеской атаке, которую явно замыслил Зигфрид.
Его люди не просто глазели на Ворота Лудда, они перестроились так, чтобы в авангарде оказались восемь человек. Четверо несли массивные длинные копья, которые требовалось держать обеими руками. У этих четверых не было щитов, но рядом с каждым копейщиком стоял могучий воин с щитом и топором, а за ними были еще люди с щитами, копьями и длинными мечами.
Я понял, что сейчас произойдет. Четверо бросятся бегом и ударят копьями в наши щиты. Вес копий и сила атаки отбросят четверых наших воинов в задний ряд, а потом ударят те враги, что держат топоры. Они не попытаются расщепить наши щиты, вместо этого они расширят брешь, которую проделают копейщики, зацепляя топорами и наклоняя щиты нашего второго ряда и подставляя нас под длинные мечи следующих за ними воинов. У Зигфрида на уме было одно: быстро сломать нашу «стену щитов», и я не сомневался, что восемь человек не только обучены споро проделывать такое, но и уже делали такое раньше.
– Приготовьтесь! – прокричал я, хотя крик мой был бессмысленным.
Мои люди и без того знали, что должны делать. Они должны были стоять и погибать. В этом они поклялись, когда присягнули мне в верности.
И я знал, что мы умрем, если не придет Этельред. Могучая атака Зигфрида ударит в нашу «стену щитов», а у меня не было достаточно длинного копья, которое могло бы противостоять копьям четверых надвигающихся противников. Все, что мы могли сделать, – это попытаться стоять твердо, но нас было слишком мало, а враги явно не сомневались в победе. Они выкрикивали оскорбления, обещали, что мы умрем, и смерть наша приближалась.
– Закрыть ворота, господин? – нервно предложил Ситрик, стоявший рядом со мной.
– Уже поздно, – ответил я.
И атака началась. Четверо копейщиков завопили и побежали к нам. Их оружие было не меньше весел наших судов, а острия их копий были размером с короткие мечи.
Они держали копья низко, я и знал – они собираются ударить в нижнюю часть щитов, чтобы верхняя часть опрокинулась вперед. Таким образом нападающие облегчали работу тем, кто должен зацепить топорами верхние кромки щитов и мгновенно лишить нас защиты. И я знал, что это сработает, потому что нападавшие на нас люди были Зигфридовыми ломателями «стен щитов». Их натаскивали именно на это, и они делали именно это, и пиршественный зал мертвых, должно быть, был полон их жертв. Четверо бежали к нам и что-то невнятно вопили, бросая нам вызов. Я видел их перекошенные лица. Восемь человек, здоровяков в кольчугах, с длинными бородами, – воины, которых следует бояться; и я слегка присел и сжал щит покрепче, надеясь, что копье ударит в тяжелый металлический умбон в его центре.
– Навалитесь на нас! – крикнул я людям во второй шеренге.
Я видел, что одно из копий нацелено в мой щит. Если оно ударит достаточно низко, щит наклонится вперед, и человек с топором ударит своим огромным оружием. Смерть весенним утром… И я прижал левую ногу к щиту, надеясь, что это помешает ему отогнуться вперед. Но я подозревал, что копье все равно расколет липовую древесину и наконечник воткнется мне в пах.
– Приготовьтесь! – снова прокричал я.
И копья стремительно приближались. Я увидел, как копейщик скорчил гримасу, готовясь ударить… Всего одно биение сердца спустя должен был раздаться треск металла, грянувшего о дерево, но вместо этого ударил Пирлиг.
Сперва я не понял, что произошло. Я ожидал удара копья и приготовился парировать топор Вздохом Змея, как вдруг что-то упало с небес и врезалось в атакующих. Длинные копья резко опустились, их наконечники искромсали дорогу всего в нескольких шагах передо мной, и восемь человек споткнулись, их спаянность и сила исчезли. Сперва я подумал, двое из людей Пирлига спрыгнули с высоких укреплений ворот, но потом увидел, что валлиец швырнул с вершины бастиона два трупа.
Эти тела, тела двух здоровяков, все еще были облачены в кольчуги, и они обрушились на древки копий, сбив оружие вниз и учинив хаос в передних рядах врага. Угрожающий строй атакующих исчез, они теперь спотыкались о трупы.
Я двинулся, не успев даже подумать, что делаю.
Вздох Змея свистнул, его клинок врезался в шлем одного из вооруженных топорами людей. Я рванул меч обратно, видя, как кровь сочится через разрубленный металл. Раненый упал, а я ударил тяжелым умбоном щита в лицо копейщика и почувствовал, как сломались кости.
– «Стена щитов»! – крикнул я, шагнув назад.
Финан, как и я, устремился вперед и убил еще одного копейщика. Теперь на дороге лежали три трупа и по меньшей мере один контуженный человек, и, когда я вернулся под арку ворот, еще два тела полетели вниз с бастиона. Трупы тяжело упали на дорогу, подпрыгнули и остались лежать, добавившись к тем, что преграждали путь атакующим людям Зигфрида.
Вот тогда я и увидел Зигфрида.
Он был во втором ряду – зловещий силуэт в толстом медвежьем плаще. Один лишь мех мог остановить большинство ударов, а под шкурой он носил еще и кольчугу. Он ревел своим людям, чтобы те нападали, но внезапное падение трупов ошеломило их.
– Вперед! – взвыл Зигфрид и пробился в первый ряд.
Он направился прямо ко мне. Глядя на меня, он кричал, но я не помню, что именно.
Атака людей Зигфрида утратила свою стремительность. Вместо того чтобы приблизиться к нам бегом, они двигались шагом. Я помню, как выбросил свой щит навстречу щиту Зигфрида, как они со стуком сшиблись, помню, каким ошеломляющим оказался натиск Зигфрида. Но должно быть, он почувствовал то же самое, потому что ни один из нас не потерял равновесия. Он ткнул в меня мечом, я услышал громовой удар клинка по своему щиту и ответил тем же.
Потом я вложил Вздох Змея в ножны. То был прекрасный меч, но от длинного клинка нет толка, когда «стены щитов» сближаются, как любовники. Я вытащил Осиное Жало, свой короткий меч, и, нащупав его клинком брешь между вражескими щитами, ткнул вперед. Меч не попал в цель.
Зигфрид навалился на меня. Наша «стена щитов» подалась вперед в ответ на натиск врага. Линия щитов сшиблась с другой линией, а за щитами с обеих сторон люди давили и ругались, издавали надсадные звуки и пихали. К моей голове устремился топор, им замахнулся человек, стоявший позади Зигфрида, но Клапа за моей спиной поднял щит и парировал удар, который был так могуч, что щит Клапы ударил меня по шлему.
На мгновение я ослеп, потом потряс головой, и муть перед глазами рассеялась. Еще один топор вцепился в верх моего щита, и противник попытался оттянуть его верхнюю кромку, но я так крепко прижимал свой щит к щиту Зигфрида, что у человека с топором ничего не вышло.
Зигфрид проклинал меня, плевал мне в лицо, а я называл его сыном шлюхи, которую поимел козел, и тыкал в него Осиным Жалом. Клинок наконец нащупал что-то плотное позади вражеской «стены», я вонзил его, крепко ткнул им вперед и снова вонзил, но до сего дня не знаю, какую рану и кому нанес.
Поэты повествуют о таких битвах, но ни один известный мне поэт никогда не стоял в первом ряду «стены щитов». Они гордятся мощью воина и подсчитывают, сколько человек этот воин убил. «Ярко блестел его клинок, – поют они, – и великое множество пало от его копья…»
Но так никогда не бывает. Клинки не блестят, они застревают. Люди ругаются, толкают и потеют. Немного людей погибает, как только щиты соприкасаются и начинают давить друг на друга, потому что тогда нет места, чтобы сделать замах мечом. Настоящее убийство начинается, когда «стена щитов» ломается, но наша «стена» сдержала первую атаку.
Я мало что видел из-под надвинутого на глаза шлема, но помню открытый рот Зигфрида, полный гнилых зубов и желтой слюны. Он ругал меня, а я ругал его, и мой щит содрогался от ударов, и кричали люди. Кто-то пронзительно вопил.
Потом я услышал еще один вопль, и Зигфрид внезапно шагнул назад. Вся его шеренга двинулась прочь, и на мгновение я подумал, что они пытаются выманить нас из-под арки ворот. Но я остался стоять на месте. Я не осмеливался вывести свою маленькую «стену щитов» из-под арки, потому что здесь огромные каменные стены защищали нас с боков.
Потом раздался еще один вопль, и я наконец увидел, почему люди Зигфрида дрогнули. С укреплений падали большие каменные блоки. На Пирлига, очевидно, никто не напал, и его люди сталкивали куски кладки вниз, на врага. Человека, стоявшего позади Зигфрида, ударило по голове, и Зигфрид споткнулся о него.
– Оставайтесь где стоите! – закричал я своим людям.
Они боролись с искушением броситься вперед, воспользовавшись тем, что ряды врага пришли в беспорядок, но поступить так – значило покинуть прикрытие арки ворот.
– Стойте на месте! – сердито взревел я, и они остались.
Зато Зигфрид отступал. У него был сердитый и озадаченный вид. Он считал, что одержит легкую победу, а вместо этого потерял людей, в то время как мы остались невредимыми.
Лицо Сердика было залито кровью, но, когда я спросил, тяжело ли он ранен, он покачал головой. Потом я услышал позади шум голосов, и мои люди, тесно сгрудившиеся под аркой, качнулись вперед: враг ударил с улицы.
Но сзади был Стеапа, и я даже не потрудился обернуться, чтобы посмотреть на бой, потому что знал – Стеапа сдержит врага. Сверху тоже доносился стук клинков, и я знал – теперь и Пирлиг сражается не на жизнь, а на смерть.
Зигфрид увидел, что люди Пирлига дерутся, и решил, что больше на него не будут скидывать куски стен. Поэтому он крикнул своим людям, чтобы те приготовились.
– Убейте ублюдков! – взревел он. – Убейте их! Но вон того здоровяка возьмите живьем. Он мне нужен.
Он показал на меня мечом, и я вспомнил, как называется его меч – Внушающий Страх.
– Ты – мой! – прокричал он. – И я все еще хочу распять человека! И ты как раз тот самый человек!
Он засмеялся, вложил Внушающего Страх в ножны и взял у одного из своих людей топор с длинной рукояткой.
Злобно ухмыльнувшись, он прикрылся щитом, украшенным вороном, и крикнул, веля своим воинам идти в атаку.
– Убейте их всех! Всех, кроме большого ублюдка! Убейте их!
Но на сей раз, вместо того чтобы приблизиться вплотную и попытаться вытолкнуть нас из-под арки ворот, как пробку из горлышка бутылки, он заставил своих людей помедлить на расстоянии длины меча и попытаться оттянуть наши щиты вниз военными топорами на длинных рукоятках.
Поэтому бой стал отчаянным.
Топор – ужасное оружие в бою между двумя «стенами щитов». Если он не цепляет щит и не оттягивает его вниз, он все равно может разбить его в щепы. Я чувствовал, как удары Зигфрида сокрушают мой щит, видел, как в бреши в липовом дереве появилось лезвие топора, и все, что я мог сделать, – это держаться. Я не осмеливался шагнуть вперед, потому что это сломало бы нашу «стену щитов», а если бы вся «стена» сделала шаг вперед, люди на флангах остались бы без защиты и погибли.
Кто-то тыкал копьем у моих лодыжек. На мой щит обрушился второй топор. По всему нашему короткому строю наносились удары, ломались щиты, маячила смерть. У меня не было топора, которым я мог бы размахивать, потому что я никогда не носил топор, хоть и понимал, насколько это смертоносное оружие. Я продолжал держать Осиное Жало, надеясь, что Зигфрид приблизится настолько, что я смогу ткнуть клинком мимо его щита и попасть прямо в его большое брюхо, но Зигфрид оставался на расстоянии рукояти топора. А мой щит был сломан, и я знал – вскоре враг превратит мое предплечье в бесполезное месиво крови и разбитой кости.
Я все-таки рискнул шагнуть вперед. И сделал это так внезапно, что в следующий раз Зигфрид замахнулся напрасно, хотя рукоять его топора оставила синяк на моем левом плече. Ему пришлось опустить щит, чтобы взмахнуть топором, и я наискось рубанул Осиным Жалом; клинок ударил его в правое плечо, но дорогая кольчуга выдержала.
Зигфрид отшатнулся, а я полоснул его по лицу, но он ударил щитом в мой щит, заставив меня отступить, и мгновением позже его топор снова вонзился в мой щит. Зигфрид скорчил гримасу – сплошные гнилые зубы, сердитые глаза и густая борода.
– Ты нужен мне живьем! – сказал он и сделал боковой замах топором; я ухитрился перекинуть щит вбок как раз вовремя, чтобы топор ударил в умбон.
– Живьем, – повторил он. – И ты умрешь смертью того, кто нарушил клятву.
– Я не давал тебе клятв, – ответил я.
– Но ты умрешь так, будто дал ее, – сказал Зигфрид, – тебя пригвоздят к кресту за руки и за ноги, и ты будешь вопить без умолку, пока мне не наскучат твои вопли.
Он снова скорчил гримасу, отведя топор назад для последнего удара, который должен был сокрушить мой щит.
– И я сдеру кожу с твоего трупа, Утред Предатель, выдублю ее и натяну на свой щит. Я помочусь в глотку твоего трупа и станцую на твоих костях.
Он запахнулся топором – и тут упало небо.
Огромный кусок тяжелой каменной кладки рухнул с укреплений и обрушился на ряды Зигфрида.
Пыль, и вопли, и изувеченные люди.
Шесть воинов лежали на земле или держались за сломанные руки и ноги. Все они находились позади Зигфрида, и тот удивленно обернулся, как вдруг Осферт, незаконнорожденный сын Альфеда, спрыгнул с надвратных укреплений.
Он, должно быть, сломал лодыжку во время своего отчаянного прыжка, но каким-то образом выжил. Приземлившись среди изувеченных тел, которые только что были вторым рядом войска Зигфрида, он завопил, как девчонка, и взмахнул мечом. Он целил в голову огромного норвежца, и клинок стукнул Зигфрида по шлему. Меч не пробил металл, но на мгновение, должно быть, удар ошеломил Зигфрида.
Я сломал свою «стену щитов», сделав два шага вперед, и саданул ошеломленного воина щитом, а потом пырнул его Осиным Жалом в левое бедро. На сей раз меч пронзил звенья кольчуги, и я вывернул клинок, разорвав плоть. Зигфрид покачнулся, и тогда Осферт, чье лицо выражало чистейший ужас, ткнул мечом норвежца в поясницу.
Вряд ли Осферт сознавал, что делает. Он обмочился от страха, он был ошеломлен, сбит с толку, а враги пришли в себя и надвигались, чтобы его убить. Осферт нанес удар мечом с такой отчаянной силой, что пробил плащ из медвежьей шкуры, кольчугу Зигфрида, а потом и самого Зигфрида.
Богатырь завопил от боли. Финан был рядом со мной, танцуя, как всегда танцевал в битве; он обманул человека рядом с Зигфридом ложным выпадом, полоснул мечом вбок, по лицу этого воина, а потом закричал Осферту, веля ему идти к нам.
Но сын Альфреда застыл от ужаса. Он прожил бы не дольше одного биения сердца, если бы я не стряхнул с руки остатки своего разбитого щита, не потянулся мимо вопящего Зигфрида и не рванул Осферта к себе. Я толкнул юношу назад, во второй ряд, и приготовился встретить следующую атаку – на этот раз без щита.
– Господи, спасибо Тебе, Господи, спасибо Тебе, – повторял Осферт.
Это звучало жалко.
Зигфрид, скуля, стоял на коленях. Двое воинов оттащили его прочь, и я увидел, что Эрик в ужасе смотрит на раненого брата.
– Приди и умри! – закричал я ему.
Но Эрик ответил на мой гневный вопль печальным взглядом и кивнул, словно признавая, что обычай заставляет меня угрожать, но что эти угрозы никоим образом не уменьшают его уважения ко мне.
– Давай! – подначивал я. – Приди и встреться со Вздохом Змея!
– В свое время, господин Утред! – крикнул в ответ Эрик.
Его вежливость словно порицала меня за рык.
Эрик нагнулся над раненым братом. То, что Зигфрид был ранен, заставило врагов заколебаться, прежде чем снова на нас напасть. Они колебались достаточно долго, чтобы я повернулся и увидел – Стеапа отбил атаку, направленную из города.
– Что происходит на бастионе? – спросил я Осферта.
Тот уставился на меня с предельным ужасом на лице.
– Спасибо тебе, господин Утред, – запинаясь, проговорил он.
Я ударил его левым кулаком в живот.
– Что там происходит?! – закричал я.
Осферт уставился на меня с разинутым ртом, снова что-то пробормотал, запинаясь, потом все же заставил себя говорить внятно:
– Ничего, господин. Язычники не могут подняться по лестницам.
Я повернулся, чтобы встать лицом к врагу.
Пирлиг удерживает вершину бастиона, Стеапа сдерживает врага у внутренней части ворот, поэтому я должен продержаться здесь.
Я прикоснулся к своему амулету-молоту, провел левой рукой по рукояти Вздоха Змея и поблагодарил богов за то, что все еще жив.
– Дай мне твой щит, – обратился я к Осферту.
Выхватив у него щит, я просунул покрытую синяками руку в кожаные петли и увидел, что враг снова строится в шеренгу.
– Ты видел людей Этельреда? – спросил я Осферта.
– Этельреда? – переспросил он, как будто никогда раньше не слышал этого имени.
– Моего кузена! – рявкнул я. – Ты видел его?
– О да, господин, он идет. – Осферт говорил так, будто эта новость была совершенно не важна. Таким тоном он сказал бы, что видел, как вдали идет дождь.
Я рискнул повернуться к нему лицом.
– Он идет?
– Да, господин, – ответил Осферт.
И Этельред действительно шел. И вот он явился-таки.
Теперь наш бой был почти закончен, потому что Этельред не оставил своей затеи захватить город и перевел своих людей через Флеот, чтобы напасть на врага с тыла, и враг бежал на север, к следующим воротам.
Некоторое время мы преследовали бегущих.
Я вытащил Вздох Змея, ведь в открытом бою не было оружия лучше, и догнал-таки датчанина, который был слишком толст, чтобы быстро бежать. Он повернулся, сделал выпад копьем, которое я отбил одолженным щитом. А потом я послал датчанина в зал трупов яростным ударом меча.
Люди Этельреда завывали, пробивая себе путь вверх по склону, и я решил, что они легко могут по ошибке принять моих людей за врагов, поэтому созвал свой отряд, чтобы вернуться к Воротам Лудда. Арка под воротами была теперь пуста, хотя по обе ее стороны валялись окровавленные трупы и разбитые щиты.
Солнце поднялось выше, но из-за завесы облаков все еще казалось грязно-желтым.
Некоторые из людей Зигфрида погибли, не войдя в город. Среди них царила такая паника, что некоторых даже забили до смерти заостренными мотыгами. Но большинство сумели добраться до следующих ворот, ведущих в старый город, и тут мы открыли на них охоту.
То была дикая, воющая ночь.
До воинов Зигфрида, не принимавших участия в вылазке за ворота, слишком медленно доходило, что они побеждены. Они оставались на укреплениях, пока не увидели надвигающуюся смерть, и тогда сбежали вниз, на улицы, в переулки, уже забитые мужчинами, женщинами и детьми, спасающимися от нападающих саксов. Беглецы устремились вниз по уступам холма, на котором стоял город, к лодкам, привязанным к пристаням ниже по течению от моста.
Некоторые глупцы попытались спасать свои пожитки, и это было смертельной ошибкой: отягощенные ношей, они были пойманы на улицах и убиты.
Молоденькая девушка кричала, когда ее затаскивал в дом мерсийский копейщик.
Мертвецы лежали в сточных канавах, их обнюхивали собаки. На некоторых домах виднелись кресты – знак того, что тут живут христиане, но это не давало никакой защиты, если в доме обнаруживали хорошенькую девушку. Священник, стоя у низкого дверного проема, держал деревянный крест и кричал, что здесь, в его маленькой церкви, нашли убежище христианские женщины, но священника уложили топором, и раздались вопли.
Нескольких норвежцев поймали во дворце, где они охраняли сокровища, накопленные Зигфридом и Эриком. Эти стражи там и погибли, их кровь текла между маленькими плитками мозаичного пола римского зала.
Больше всего лютовали люди из фирда. Воины регулярных отрядов были дисциплинированны и держались вместе, и именно они выгнали норвежцев из Лундена.
Я оставался на улице рядом с речной стеной, на той самой улице, по которой мы шли, покинув наши полузатопленные суда. А теперь мы гнали по этой улице беглецов – они были подобны овцам, бегущим от волков.
Отец Пирлиг привязал знамя с крестом к датскому копью и размахивал им над нашими головами, чтобы дать понять людям Этельреда, что мы – друзья. Вопли и вой раздавались на улицах выше по склону холма. Я перешагнул через мертвую девочку, ее золотые кудряшки были густо измазаны кровью ее отца, который погиб рядом с ней. Последнее, что он успел сделать, – это схватить дочку за руку, и его рука все еще покоилась рядом с ее локтем. Я подумал о своей дочери, Стиорре.
– Господин! – закричал Ситрик, показывая куда-то мечом. – Господин!
Он увидел, что большая группа норвежцев, которым, скорее всего, преградили путь, когда они отступали к своим кораблям, укрылась на сломанном мосту. Северный конец моста охранялся римским бастионом, сквозь него вела арка, хотя под этой аркой давно уже не было ворот. Вместо ворот проход к деревянному настилу сломанного моста преграждала «стена щитов». Они стояли точно так же, как я стоял в Воротах Лудда; их фланги защищали высокие каменные стены. Щиты норвежцев заполняли всю арку, и я видел по меньшей мере шесть рядов воинов, стоящих за первым рядом сомкнутых внахлест щитов.
Стеапа издал низкий рык и поднял топор.
– Нет, – сказал я, положив ладонь на его массивную левую руку.
– Построиться «кабаньей головой», – мстительно проговорил он, – и убить ублюдков. Убить их всех!
– Нет, – повторил я.
«Кабанья голова» – это построение клином, когда воины врезаются в «стену щитов», как живой наконечник копья, но ни одна «кабанья голова» не пробьет эту «стену» норвежцев.
Они слишком тесно набились в проем под аркой, и они отчаялись, а отчаявшиеся люди будут драться изо всех сил за шанс спастись. В конце концов они погибнут, это правда, но многие из моих людей погибнут вместе с ними.
– Оставайтесь здесь, – велел я своим воинам, протянул свой одолженный щит Ситрику, отдал ему свой шлем и вложил в ножны Вздох Змея.
Пирлиг последовал моему примеру, тоже сняв шлем.
– Ты не должен идти, – сказал я ему.
– Это почему? – спросил он с улыбкой.
Он протянул свой самодельный штандарт Райперу, положил на землю щит, и, так как я был рад компании валлийца, мы вдвоем двинулись к воротам моста.
– Я – Утред Беббанбургский, – объявил я суровому человеку, глядящему поверх обода щита, – и если ты желаешь этой ночью пировать в зале Одина, я охотно пошлю тебя туда.
За моей спиной город вопил, плотный дым застилал небо. Девять человек в переднем ряду вражеской «стены щитов» смотрели на меня, но ни один из них не подал голоса.
– Но если вы хотите подольше насладиться весельем этого мира, – продолжал я, – тогда поговорите со мной.
– Мы служим нашему ярлу, – в конце концов сказал один из них.
– И кто же он?
– Зигфрид Тарглисон, – ответил воин.
– Он хорошо сражался, – сказал я.
Не прошло и двух часов, как я вопил оскорбления в лицо Зигфриду, но теперь пришла пора более мягких речей. Пришла пора изменить тактику, потому что враг должен уступить, и, таким образом, спасти жизни моих людей.
– Ярл Зигфрид жив? – спросил я.
– Жив, – отрывисто сказал воин, мотнув головой, чтобы показать – Зигфрид где-то позади него на этом мосту.
– Тогда скажи ему, что с ним будет говорить Утред Беббанбургский, чтобы решить – будет он жить или умрет.
Этот выбор предстояло сделать не мне. Богини судьбы уже приняли решение, а я был всего лишь орудием в их руках.
Человек, с которым я разговаривал, крикнул, передавая мои слова тем, кто стоял позади. Я ждал. Пирлиг молился, хотя я никогда не спрашивал, просил ли он пощадить людей, что вопили позади нас, или просил смерти для мужчин, стоящих перед нами.
Потом тесно сбившаяся «стена щитов» под аркой, шаркая, разделилась, и в центре дороги открылся проход.
– Ярл Эрик будет говорить с тобой, – сказал мне воин.
И мы с Пирлигом отправились на встречу с врагом.
Глава шестая
– Брат говорит, что я должен тебя убить, – такими словами приветствовал меня Эрик.
Младший из братьев Тарглисон ждал меня на мосту. Хотя в словах таилась угроза, лицо его не было угрожающим. Он был спокоен, безмятежен, его как будто вовсе не беспокоил переплет, в который он угодил. Эрик заправил свои черные волосы под простой шлем, кольчуга его была забрызгана кровью, в нижней ее части зияла прореха, и я догадался – ее проделало копье, пройдя под нижней кромкой щита. Но Эрик явно был цел.
Зато Зигфрида страшно изранили. Я видел его на дороге – он лежал на своем плаще из медвежьей шкуры, дергаясь и вздрагивая от боли; им занимались двое людей.
– Твой брат, – обратился я к Эрику, все еще наблюдая за Зигфридом, – думает, что смерть – ответ на все.
– Тогда он похож на тебя, – со слабой улыбкой ответил Эрик, – если люди говорят о тебе правду.
– И что они обо мне говорят? – с любопытством спросил я.
– Что ты убиваешь, как норманн, – сказал Эрик.
Он повернулся и посмотрел на реку. Маленький флот датских и норвежских судов ухитрился отчалить от пристаней, но некоторые из этих судов теперь гребли обратно, вверх по течению, чтобы попытаться спасти беглецов, столпившихся на берегу. Однако саксы уже находились среди обреченной толпы. На пристанях шел неистовый бой; там рубились люди. Некоторые, чтобы спастись от ярости этой схватки, прыгали в реку.
– Иногда я думаю, – печально проговорил Эрик, – что смерть – истинное назначение жизни. Мы поклоняемся смерти, мы даруем ее, мы верим, что она ведет к веселью.
– Я не поклоняюсь смерти, – ответил я.
– Христиане поклоняются, – заметил Эрик, взглянув на Пирлига, на прикрытой кольчугой груди которого виднелся деревянный крест.
– Нет, не поклоняются, – сказал Пирлиг.
– Тогда к чему им образ мертвого человека? – спросил Эрик.
– Наш Господь Иисус Христос восстал из мертвых, – энергично проговорил Пирлиг, – Он победил смерть! Он умер, чтобы даровать нам жизнь, и, умерев, вернул жизнь себе. Смерть, господин, – это просто ворота, ведущие в следующую жизнь.
– Тогда почему мы боимся смерти? – спросил Эрик.
Судя по его тону, он не ожидал ответа.
Он повернулся и посмотрел вниз, на царящий там хаос. Два корабля, на которых мы промчались через брешь в мосту, захватили беглецы, и одно из этих судов затонуло всего в нескольких ярдах от пристани. Теперь оно лежало на боку, наполовину погрузившись в воду. Беглецы попадали в реку, где большинству суждено было утонуть, но другие сумели добраться до илистого берега, и там их убивали ликующие люди с копьями, мечами, топорами и мотыгами. Выжившие цеплялись за полузатопленное судно, пытаясь укрыться от лучников-саксов, чьи длинные охотничьи стрелы ударяли в корпус корабля.
Тем утром было столько смертей!
Улицы взятого города под запятнанным дымом желтым небом провоняли кровью и были полны воющих женщин.
– Мы доверяли тебе, господин Утред, – безрадостно проговорил Эрик, все еще глядя на реку. – Ты должен был привести нам Рагнара, ты должен был стать королем Мерсии и отдать нам весь остров Британию.
– Мертвец солгал, – ответил я. – Бьорн солгал.
Эрик повернулся ко мне. Лицо его было суровым.
– Я говорил, что не надо пытаться тебя одурачить, – сказал он, – но ярл Хэстен настаивал на этом.
Эрик пожал плечами и посмотрел на Пирлига, на его кольчугу и истертые рукояти мечей.
– Но ты тоже одурачил нас, господин Утред, – продолжал Эрик. – Сдается, ты знал, что этот человек – воин, а не священник.
– Он и воин, и священник, – сказал я.
Эрик поморщился, наверное вспомнив, как умело Пирлиг победил на арене его брата.
– Ты солгал, – печально сказал он. – И мы солгали, но все равно мы могли бы вместе захватить Уэссекс. А теперь?
Он посмотрел вдоль настила моста.
– Теперь я не знаю, выживет мой брат или умрет.
Он снова поморщился.
Теперь Зигфрид лежал без движения, и на мгновение мне подумалось, что он уже ушел в зал мертвых, но потом он медленно повернул голову и наградил меня злобным взглядом.
– Я буду молиться за него, – сказал Пирлиг.
– Да, – просто отозвался Эрик. – Пожалуйста.
– А что делать мне? – спросил я.
– Тебе? – озадаченно переспросил Эрик.
– Оставить тебя в живых, Эрик Тарглисон? Или убить тебя?
– Ты обнаружишь, что нас нелегко убить, – ответил он.
– Но я все-таки убью тебя, если придется.
Последние две фразы заключали в себе настоящие переговоры. Правда заключалась в том, что Эрик и его люди попали в ловушку и были обречены, но, чтобы убить их, нам пришлось бы прорубиться через грозную «стену щитов», а после уложить отчаянных людей, которые думали лишь об одном: как бы забрать с собой в иной мир как можно больше врагов. Я бы потерял двадцать или даже больше воинов, а остальные мои гвардейцы были бы искалечены на всю жизнь. Я не хотел платить такую цену, и Эрик знал это. Но еще он знал – я заплачу ее, если он не будет вести себя разумно.
– Хэстен здесь? – спросил я, поглядев на сломанный мост.
Эрик покачал головой.
– Я видел, как он уплыл, – сказал он, кивнув вниз по течению реки.
– Жаль, – ответил я, – потому что он нарушил данную мне клятву. Если бы он был здесь, я бы отпустил вас всех в обмен на его жизнь.
Эрик пристально глядел на меня несколько биений сердца, прикидывая – правду ли я сказал.
– Тогда убей меня вместо Хэстена, – наконец проговорил он, – и позволь остальным уйти.
– Ты не нарушал данной мне клятвы, – сказал я. – Поэтому ты не обязан отдавать мне жизнь.
– Я хочу, чтобы эти люди жили, – со внезапной горячностью проговорил Эрик, – и моя жизнь – малая цена за это. Я заплачу ее, господин Утред, а ты в обмен пощадишь моих людей и отдашь им «Покорителя волн».
Он показал на корабль своего брата, который все еще стоял в маленьком доке, там, где мы высадились.
– Это честная сделка, отец? – спросил я Пирлига.
– Кто может измерить цену жизни? – ответил Пирлиг вопросом на вопрос.
– Я могу, – резко ответил я и снова повернулся к Эрику. – Цена такова. Вы оставите все оружие, с которым пришли на мост. Вы оставите ваши щиты. Вы оставите ваши кольчуги и ваши шлемы. Вы оставите ваши браслеты, цепи, броши, монеты и пояса. Вы оставите все ценное, Эрик Тарглисон, и тогда сможете взять корабль, который я для вас выберу, и уплыть.
– Корабль, который ты для нас выберешь, – повторил Эрик.
– Да.
Он слабо улыбнулся:
– Я построил для брата «Покорителя волн». Это я нашел в лесу дерево для его киля. То был дуб со стволом прямым, как весло, и я сам его срубил. На шпангоуты и брашпиль корабля, на его форштевень и палубный настил, господин Утред, пошло еще одиннадцать дубов. Мы проконопатили корабль шерстью семи медведей, которых я собственноручно убил копьем, и я сам сковал гвозди для него в свой кузне. Моя мать соткала парус для этого судна, я сплел для него канаты и посвятил его Тору, убив своего любимого коня и окропив его кровью нос корабля. Корабль этот нес меня с братом сквозь шторма, туман и лед. И он, – Эрик повернулся, чтобы посмотреть на «Покорителя волн», – он прекрасен. Я люблю этот корабль.
– Ты любишь его больше жизни?
Мгновение Эрик поразмыслил над моим вопросом, потом покачал головой:
– Нет.
– Тогда вы уйдете на судне, которое я выберу сам, – упрямо проговорил я.
Возможно, на том и закончились бы наши переговоры, но тут под аркой, где норвежская «стена щитов» стояла лицом к лицу с моими войсками, поднялась суматоха и шум.
На мост явился Этельред и потребовал, чтобы его пропустили в ворота. Эрик озадаченно посмотрел на меня, когда нам передали эту весть, и пожал плечами.
– Он здесь командует, – сказал я.
– Итак, мне понадобится его дозволение, чтобы уйти?
– Да, – ответил я.
Эрик велел «стене щитов» пропустить Этельреда на мост, и мой кузен ступил на него со своим обычным нахальным видом. Алдхельм, командир его гвардии, был его единственным спутником.
Не обращая внимания на Эрика, Этельред негодующе подступил ко мне.
– Ты полагаешь, что имеешь право вести переговоры от моего имени? – обвиняющим тоном бросил он.
– Нет.
– Тогда что ты тут делаешь?
– Веду переговоры от своего имени, – сказал я. – Это – ярл Эрик Тарглисон, – представил я норвежца по-английски, но после снова перешел на датский. – А это – олдермен Мерсии, господин Этельред.
Эрик в ответ слегка поклонился Этельреду, но зря потратил на него вежливость. Этельред оглядел мост и сосчитал людей, которые здесь укрылись.
– Не слишком много, – резко сказал он. – Все они должны умереть.
– Я уже предложил им жизнь, – ответил я.
– У нас есть приказы! – едко бросил мне Этельред. – Взять в плен Зигфрида, Эрика и Хэстена и доставить их к королю Этельстану.
Я увидел, как глаза Эрика слегка расширились. Я думал, он не говорит по-английски, но теперь понял: он, должно быть, выучил наш язык достаточно, чтобы понять слова Этельреда.
– Ты нарушаешь приказы моего тестя? – с вызовом спросил Этельред, не получив от меня ответа.
Сдержавшись, я терпеливо ответил:
– Ты можешь сразиться с ними здесь, но тогда потеряешь много хороших людей. Слишком много. Ты можешь поймать противников в ловушку, но, когда начнется прилив, судно поднимется к мосту и спасет их.
Это будет трудно проделать, но я научился ценить корабельное искусство норманнов.
– Или ты можешь избавить Лунден от их присутствия, – продолжал я. – Как раз это я и собираюсь сделать.
Алдхельм издевательски захихикал, полагая, что мой выбор был продиктован трусостью. Я посмотрел на него, но он с вызовом встретил мой взгляд, отказываясь отвести глаза.
– Убейте их, господин, – сказал Алдхельм Этельреду, продолжая смотреть на меня.
– Если хочешь с ними сразиться, – проговорил я, – это твое право, но я от него отказываюсь.
На мгновение оба они – и Этельред, и Алдхельм – боролись с искушением обвинить меня в трусости. Я видел это по их лицам, но и они увидели на моем лице нечто такое, что заставило их передумать.
– Ты всегда любил язычников, – с глумливой улыбкой сказал Этельред.
– Я так их любил, – сердито проговорил я, – что провел два корабля через разрыв в мосту в темноте ночи!
Я показал туда, где торчали зазубренные обломки опор моста.
– Я привел людей в город, кузен, и взял Ворота Лудда, и выдержал у ворот такую битву, которую никогда не хотел бы выдержать снова. И в этой битве я убивал для вас язычников. И – да, верно, я их люблю.
Этельред посмотрел на брешь в мосту. Там непрерывно взметались брызги, вода падала в разлом с такой силой, что древний деревянный настил дрожал, и до нас доносился гулкий шум реки.
– Тебе не приказывали являться сюда на кораблях, – негодующе заявил Этельред.
Я знал – мои поступки возмущают его потому, что могут уменьшить славу, которую он ожидал обрести, взяв Лунден.
– Мне приказали вручить тебе город, – ответствовал я. – Ну так вот он!
Я показал на дым, плывущий над холмом, над которым звенели крики.
– Твой свадебный подарок, – сказал я с издевательским поклоном.
– И не только город, господин, – обратился Алдхельм к Этельреду, – но и все, что в нем находится.
– Все? – переспросил Этельред, словно не мог поверить в такую удачу.
– Все, – жадно проговорил Алдхельм.
– И если ты благодарен за это, – угрюмо перебил я, – тогда благодари свою жену.
Этельред круто обернулся и уставился на меня широко раскрытыми глазами. Что-то в моих словах удивило его, потому что он выглядел так, будто я его ударил. На его широком лице читалось недоверие и гнев. На мгновение он лишился дара речи.
– Мою жену? – в конце концов переспросил он.
– Если бы не Этельфлэд, – объяснил я, – мы не смогли бы взять город. Прошлой ночью она дала мне людей.
– Ты видел ее прошлой ночью? – недоверчиво спросил он.
Я посмотрел на Этельреда, гадая, не сошел ли он с ума?
– Конечно, я видел ее прошлой ночью! Мы вернулись на остров, чтобы погрузиться на корабли! Она была там и пристыдила твоих людей, заставив их отправиться со мной.
– И она заставила господина Утреда дать клятву, – добавил Пирлиг, – клятву защищать Мерсию, господин Этельред.
Этельред не обратил внимания на слова валлийца. Он все еще смотрел на меня, но теперь смотрел с ненавистью.
– Ты погрузился на мои суда? – От гнева и ненависти он едва мог говорить. – И ты виделся с моей женой?
– Она сошла на берег с отцом Пирлигом.
Я не имел в виду ничего особенно, когда это сказал. Я просто доложил, как все было, в надежде, что Этельред восхитится своей женой, ее порывом. Но едва я заговорил, мне стало ясно – я совершил ошибку. Одно биение сердце мне казалось, что Этельред меня ударит, такой неистовой была ярость, внезапно отразившаяся на его широком лице, но потом он совладал с собой и зашагал прочь. Алдхельм поспешил за ним. Он ухитрился догнать моего кузена достаточно быстро, чтобы с ним поговорить. Я видел, как Этельред сделал взбешенный, небрежный жест, и Алдхельм вернулся ко мне.
– Поступай, как считаешь нужным! – крикнул он и последовал за своим хозяином через арку, где норвежская «стена щитов» позволила им пройти.
– Я всегда так поступаю, – ни к кому не обращаясь, проговорил я.
– Как поступаешь? – спросил отец Пирлиг, пристально глядя на арку, под которой так внезапно скрылся мой кузен.
– Поступаю, как считаю нужным, – ответил я и нахмурился. – Что вообще произошло?
– Ему не нравится, когда другие мужчины говорят с его женой, – объяснил валлиец. – Я заметил это на судне, пока мы шли вниз по Темезу. Он ревнует.
– Но я знаю Этельфлэд целую вечность! – воскликнул я.
– Он боится, что ты знаешь ее слишком хорошо, – ответил Пирлиг. – И это сводит его с ума.
– Но это глупо! – сердито заявил я.
– Это – ревность, – сказал Пирлиг. – А ревность глупа.
Эрик тоже наблюдал за тем, как уходит Этельред, и был озадачен так же, как и я.
– Он – твой командир? – спросил он.
– Он мой кузен, – горько проговорил я.
– И твой командир? – повторил Эрик.
– Господин Этельред командует здесь, – объяснил Пирлиг, – а господин Утред подчиняется.
Эрик улыбнулся:
– Итак, господин Утред, мы договорились?
Он задал этот вопрос по-английски, слегка неуверенно выговаривая некоторые слова.
– Ты хорошо говоришь по-английски, – удивленно сказал я.
Он снова улыбнулся:
– Меня научила рабыня-саксонка.
– Надеюсь, она была красивая. И – да, мы договорились, если не считать одного изменения.
Эрик ощетинился, но остался вежливым.
– Изменения? – осторожно переспросил он.
– Вы можете взять «Покорителя волн», – сказал я.
Я думал, Эрик меня расцелует. На одно биение сердца он не мог поверить моим словам, потом увидел, что я не шучу, и широко улыбнулся.
– Господин Утред… – начал он.
– Возьмите его, – перебил я, не желая выслушивать благодарности, – просто возьмите и уплывайте!
Я передумал из-за слов Алдхельма. Он был прав – все в городе принадлежало теперь Мерсии, а ее правителем был Этельред. Мой кузен был жаден до всего красивого, и, если он обнаружит, что я захотел оставить себе «Покорителя волн» (а именно так я и собирался поступить), он позаботится о том, чтобы отобрать у меня корабль. Поэтому я вырвал судно из его хватки, вернув братьям Тарглисон.
Зигфрида перенесли на его корабль. Норвежцы, с которых сняли все оружие и ценности, под охраной моих людей перешли на «Покорителя волн».
На это ушло много времени, но наконец все они очутились на борту и оттолкнулись от причала. Я наблюдал, как они гребут вниз по течению, к легкому туману в низовьях реки.
А где-то в Уэссексе прокуковала первая кукушка.
* * *
Я написал Альфреду письмо. Я всегда терпеть не мог писать, и прошли годы с тех пор, как я в последний раз пользовался пером. Теперь священники моей жены царапают письма за меня, но они знают, что я умею читать, поэтому аккуратно записывают то, что я им диктую.
Но в ту ночь падения Лундена я написал Альфреду собственноручно.
«Лунден твой, господин король, – говорилось в моем письме, – и я остаюсь здесь, чтобы заново отстроить его стены».
Даже это короткое послание истощило мое терпение. Перо брызгало, пергамент был бугристым, а чернила, которые я нашел в деревянном сундучке с добычей, явно награбленной в монастыре, ставили кляксы.
– Теперь приведи мне отца Пирлига, – сказал я Ситрику, – и Осферта.
– Господин, – тревожно проговорил Ситрик.
– Знаю, – нетерпеливо сказал я, – ты хочешь жениться на своей шлюхе. Но сперва приведи отца Пирлига и Осферта. Шлюха может подождать.
Пирлиг появился мгновение спустя, и я подтолкнул к нему по столу свое письмо.
– Я хочу, чтобы ты отправился к Альфреду, – сказал я, – отдал ему это и рассказал о том, что тут произошло.
Пирлиг прочел мое послание. Я увидел, как на его уродливом лице промелькнула улыбка, которая исчезла так быстро, что меня не оскорбило его мнение о моем почерке. Он ничего не сказал, прочитав мое короткое послание, но удивленно оглянулся, когда Ситрик ввел в комнату Осферта.
– Я посылаю с тобой брата Осферта, – объяснил я валлийцу.
Осферт напрягся. Он ненавидел, когда его называли братом.
– Я хочу остаться здесь, – сказал он. – Господин.
– Король желает, чтобы ты был в Винтанкестере, – отмахнулся я, – а мы повинуемся королю.
Я взял у Пирлига письмо, обмакнул перо в выцветшие чернила, ставшие ржаво-коричневыми, и приписал еще несколько слов.
«Зигфрид, – старательно вывел я, – был побежден Осфертом, которого мне хотелось бы оставить в своей гвардии».
Почему я это написал? Осферт нравился мне не больше, чем его отец. Однако Осферт спрыгнул с укреплений и, таким образом, показал свою храбрость. Возможно, глупую храбрость, но все-таки храбрость, и, если бы он не прыгнул, Лунден в тот день мог бы остаться в руках норвежцев и датчан. Осферт заслужил свое место в «стене щитов», хотя его шансы выжить там были отчаянно малы.
– Отец Пирлиг, – сказал я Осферту, подув на чернила, – расскажет королю, как ты сегодня себя вел, и в этом письме я прошу вернуть тебя в мои войска. Но ты должен оставить решение за Альфредом.
– Он откажется, – надуто проговорил Осферт.
– Отец Пирлиг его уговорит, – ответил я.
Валлиец приподнял бровь в молчаливом вопросе, и я чуть заметно кивнул ему, чтобы показать, что не шучу.
Я отдал письмо Ситрику и наблюдал, как тот складывает и запечатывает воском пергамент. Потом я приложил к печати свой знак с волчьей головой и протянул письмо Пирлигу.
– Расскажи Альфреду о том, что тут произошло, – сказал я, – потому что от моего кузена он услышит совсем другую историю. И поспеши!
Пирлиг улыбнулся:
– Ты хочешь, чтобы мы добрались до короля раньше, чем доберется до него посланец твоего кузена?
– Да, – ответил я.
Этот урок я усвоил: обычно верят тем новостям, которые прибывают первыми. И я не сомневался, что Этельред отправит триумфальное сообщение своему тестю. Не сомневался и в том, что будет говориться в этом сообщении, и в том, что наш вклад в победу будет уменьшен до полного ничто. Отец Пирлиг позаботится, чтобы Альфред услышал правду, хотя поверит ли король услышанному – уже другой вопрос.
Пирлиг и Осферт отправились в путь рано на рассвете, взяв двух верховых из множества лошадей, которых мы захватили в Лундене.
Когда встало солнце, я обошел городские стены, отмечая места, нуждавшиеся в починке. Мои люди стояли в карауле. Большинство из них были из беррокскирского фирда, который вчера сражался под командованием Этельреда, и их возбуждение после легкой с виду победы все еще не улеглось.
Некоторые из людей Этельреда тоже разместились на стенах, хотя большинство из них еще не пришли в себя после выпитого ночью эля и меда. Возле одних из северных ворот, выходивших на зеленые, подернутые дымкой холмы, я повстречал Эгберта, пожилого воина, уступившего требованию Этельфлэд и давшего мне своих лучших людей. Я вознаградил его серебряным браслетом, снятым с одного из множества трупов. Эти мертвецы остались непогребенными, и на рассвете вороны и коршуны слетелись пировать.
– Спасибо тебе, – сказал я Эгберту.
– Мне следовало тебе довериться, – неловко ответил он.
– Ты и так мне доверился.
Он пожал плечами.
– Благодаря ей – да, доверился.
– Этельфлэд здесь? – спросил я.
– Она все еще на острове, – ответил Эгберт.
– Я думал, ты ее охраняешь.
– Охранял, – вяло произнес Эгберт, – но прошлой ночью господин Этельред сместил меня.
– Он тебя сместил? – спросил я.
А потом увидел, что серебряная цепь Эгберта, знак того, что он – командир, исчезла.
Он снова пожал плечами, словно говоря, что не понимает причин такого решения.
– Он приказал явиться сюда, но, когда я явился, не встретился со мной. Он болен.
– Надеюсь, серьезно болен?
На лице Эгберта мелькнула полуулыбка.
– Как мне сказали, он блевал. Вероятно, ничего серьезного.
Кузен занял дворец на вершине лунденского холма, превратив его в свое жилище, а я остался в римском доме у реки. Этот дом мне нравился. Мне всегда нравились строения римлян, потому что их стены отлично защищали от ветра, дождя и снега.
Дом был большим. Арка вела с улицы во двор, окруженный колоннадой. С трех сторон двора находились двери в небольшие помещения, некогда, наверное, служившие кладовыми или комнатами слуг. Одно из помещений было кухней с кирпичной печью для выпечки хлеба – такой огромной, что в печи этой можно было одновременно испечь хлебов для трапезы сразу трех команд.
С четвертой стороны двора имелся вход в шесть комнат. В двух из них хватило бы места, чтобы там собрались все мои гвардейцы. За этими двумя большими комнатами была мощеная терраса, смотревшая на реку. Вечером на ней было приятно находиться, хотя во время отлива вонь Темеза могла стать невыносимой.
Я мог бы вернуться в Коккхэм, но все-таки остался в Лундене, и люди из беррокскирского фирда тоже остались, хотя и без восторга, ведь весной им нужно было работать на фермах. Но я удержал их в Лундене, чтобы укрепить городские стены. Я бы вернулся домой, если бы считал, что эту работу выполнит Этельред, но тот, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно печального состояния городских укреплений.
Зигфрид залатал в нескольких местах стены и укрепил ворота, но все равно работы оставалось очень много. Старая кладка осыпа́лась и кое-где даже рухнула в вырытый под стенами ров. И мои люди рубили и обтесывали деревья, чтобы сделать новые палисады там, где стена стала ненадежной.
Потом мы вычистили ров, выгребли из него утрамбовавшуюся грязь и вколотили в дно заостренные колья, которые радушно встретили бы любого атакующего.
Альфред прислал приказ, гласивший, что весь старый город следует отстроить. Любое находящееся в хорошем состоянии римское здание следовало сохранить, а руины снести до основания и заменить их крепкими деревянными строениями, покрытыми тростниковыми крышами. Но для такой работы у нас не имелось ни людей, ни денег.
Идея Альфреда заключалась в том, чтобы саксы незащищенного нового города перебрались в старый Лунден и были бы в безопасности за его укреплениями. Но саксы все еще боялись призраков, таящихся в римских зданиях, и упрямо отказывались от всех предложений занять покинутые дома. Мои люди из беррокскирского фирда боялись призраков не меньше, но еще больше боялись меня, поэтому остались в старом городе и работали.
Этельред даже не смотрел, чем я занимаюсь. Его «болезнь», должно быть, прошла, потому что он развлекался охотой. Каждый день он выезжал в лесистые холмы к северу от города и гонялся там за оленями. Он никогда не брал с собой меньше сорока человек, потому что всегда оставалась опасность, что банды мародерствующих датчан приблизятся к Лундену. Таких банд было множество, но по велению судьбы ни одна из них не повстречалась Этельреду.
Каждый день я видел на востоке всадников, пробирающихся по безлюдным темным болотам вдоль той окраины города, что была обращена к морю. Это были датчане – они наблюдали за нами и, без сомнения, возвращались с донесениями к Зигфриду.
Я получил известия о Зигфриде. В них говорилось, что он жив, хотя так жестоко изранен, что не может ни стоять, ни ходить. Он укрылся вместе со своим братом и с Хэстеном в Бемфлеоте, оттуда они посылали воинов к устью Темеза. Корабли саксов не осмеливались плавать во Франкию, потому что норвежцы и датчане жаждали мести после своего поражения в Лундене.
Один датский корабль с драконом на форштевне даже поднялся вверх по Темезу, и люди на этом корабле насмехались над нами, пока судно держалось в бурлящей воде прямо под брешью в разбитом мосту. На борту его были пленники-саксы, и датчане убили их одного за другим, позаботившись, чтобы мы хорошо рассмотрели кровавую казнь.
На борту находились и пленные женщины, и мы слышали, как они вопят.
Я послал Финана с дюжиной других людей на мост; они принесли с собой горшок с огнем и, едва очутившись на мосту, начали стрелять в незваных гостей огненными стрелами. Все капитаны боятся огня, и стрелы, хотя большинство из них не попали в цель, заставили датчан устремиться вниз по реке – туда, где стрелы уже не могли их достать. Но они не ушли далеко, и их гребцы удерживали корабль против течения, пока викинги убивали все новых пленников.
Датчане ушли только тогда, когда я собрал команду на одном из захваченных судов, пришвартованных у причалов, – лишь тогда чужой корабль развернулся и начал грести вниз по реке в сгущающихся вечерних сумерках.
Другие корабли из Бемфлеота пересекли широкое устье Темеза и высадили людей в Уэссексе.
Эта часть Уэссекса была недобрым местом. Некогда она принадлежала королевству Кент – до тех пор, пока ее не завоевали восточные саксы. И хотя люди Кента были саксами, они говорили со странным акцентом. Эти места всегда были дикими, близкими к тем землям, что лежали за морем, и их всегда грабили викинги.
Теперь же люди Зигфрида посылали корабль за кораблем через устье реки и вторгались глубоко в земли Кента. Они грабили, захватывали рабов и жгли деревни.
От епископа Хрофесеастра, Свитвульфа, пришло послание, в котором он умолял меня о помощи.
– Язычники побывали в Контварабурге, – мрачно сказал гонец, молодой священник.
– Они убили архиепископа? – жизнерадостно спросил я.
– Хвала Господу, его там не было.
Священник перекрестился.
– Язычники повсюду, господин, и никто не чувствует себя в безопасности. Епископ Свитвульф молит тебя о помощи.
Но я ничем не мог помочь епископу. Мне требовались люди, чтобы охранять Лунден, а не Кент; и мне требовались люди, чтобы охранять мою семью, потому что спустя неделю после освобождения города в нем появились Гизела, Стиорра и полдюжины служанок Гизелы. Я отрядил Финана с тридцатью людьми, чтобы мою семью в целости и сохранности доставили вниз по реке, и в доме возле Темеза стало как будто теплее от эха женского смеха.
– Ты мог бы здесь прибраться, – пожурила меня Гизела.
– Я прибрался!
– Ха! – Она показала на потолок. – А там что такое?
– Паутина, – ответил я. – На ней держатся балки.
Паутину смели, и на кухне разожгли огонь.
Во дворе, в том углу, где сходились две черепичные крыши галерей, стояла старая каменная урна, полная мусора. Гизела опустошила ее, а потом вместе с двумя служанками отскребла урну и снаружи. Оказалось, что на белом мраморе вырезаны изящные женщины, гоняющиеся друг за другом и размахивающие арфами. Гизеле нравилась эта резьба. Она сидела на корточках рядом с урной, водя пальцем по волосам римских женщин, а потом вместе со своими служанками пыталась сделать такие же прически, какие были у римлянок.
Дом ей тоже нравился, она даже терпела речную вонь, чтобы посидеть вечером на террасе и посмотреть, как мимо течет вода.
– Он ее бьет, – однажды вечером сказала мне Гизела.
Я знал, кого она имеет в виду, – и ничего не ответил.
– Она вся в синяках, – сказала Гизела, – и она беременна, а он все равно ее бьет.
– Она – что? – удивленно переспросил я.
– Этельфлэд беременна, – терпеливо проговорила Гизела.
Почти каждый день Гизела ходила во дворец и проводила время с Этельфлэд, хотя Этельфлэд никогда не разрешалось навещать наш дом.
Я удивился, когда Гизела сообщила о беременности Этельфлэд, – сам не знаю почему. Новость не должна была меня удивить, и все-таки удивила. Наверное, я все еще думал об Этельфлэд как о ребенке.
– И он ее бьет? – спросил я.
– Потому что думает, что она любит другого, – сказала Гизела.
– А она и вправду любит другого?
– Нет. Конечно же нет, но он этого боится.
Гизела помолчала, чтобы собрать еще шерсти, которую пряла.
– Он думает, что Этельфлэд любит тебя.
Мне вспомнилась внезапная ярость Этельреда на лунденском мосту.
– Да он спятил! – сказал я.
– Нет, он ревнует, – ответила Гизела, положив ладонь на мою руку. – И я знаю, что ему не из-за чего ревновать.
Она улыбнулась мне, прежде чем вернуться к работе.
– Странный способ выказывать любовь, правда?
Этельфлэд появилась в городе на следующий день после его падения. Она приплыла на судне в город саксов, а оттуда на запряженной волами повозке переправилась через речушку Флеот и поднялась в новое обиталище своего мужа.
Столпившиеся по пути ее следования люди размахивали зелеными ветвями, перед повозкой шагал священник, разбрызгивая святую воду, а за повозкой следовал женский хор. Рога быков и повозка были украшены весенними цветами.
Этельфлэд явно было неудобно ехать, она цеплялась за бортик, но слабо улыбнулась мне, когда быки протащили колымагу по неровным камням под воротами.
Прибытие Этельфлэд было отпраздновано пиром во дворце. Этельред наверняка не хотел меня звать, но мой чин не оставил ему выбора, и в день перед празднованием мне доставили приглашение.
Пир был так себе, хотя эля было немало. Дюжина священников сидели во главе длинного стола вместе с Этельредом и Этельфлэд, а мне достался стул в конце стола. Этельред смотрел на меня зверем, священники не обращали на меня внимания, и я рано ушел, довольный, что мне надо пройтись до стен и убедиться, что часовые не спят.
Помню, кузен в ту ночь выглядел бледным, но это было вскоре после его приступа рвоты. Я осведомился о его здоровье, а он отмахнулся, как будто я задал неуместный вопрос.
В Лундене Гизела и Этельфлэд стали подругами.
Я чинил стены, а Этельред охотился, пока его люди рыскали по городу, забирая все, что приглянется, чтобы обставить его дворец.
Однажды я вернулся домой и обнаружил во дворе моего дома шестерых людей Этельреда. Среди них был Эгберт, тот, что дал мне воинов накануне атаки; лицо его ничего не выражало, когда я вошел во двор. Он просто молча наблюдал за мной.
– Что вам нужно? – спросил я этих людей.
Пятеро из них носили кольчуги, имели мечи, шестой был в роскошно изукрашенной куртке с вышивкой, изображающей гончих, преследующих оленя. На шее у него висела серебряная цепь – знак благородного человека. То был Алдхельм, дружок моего кузена и командир его личных войск.
– Нам нужно это, – ответил Алдхельм.
Он стоял рядом с урной, которую отчистила Гизела. Теперь урна служила для того, чтобы собирать в нее стекающую с крыши дождевую воду – чистую, свежую на вкус; такая вода была в городе редкостью.
– Две сотни серебряных шиллингов, – ответил я Алдхельму, – и она твоя.
Он издевательски ухмыльнулся. Цена была несоразмерно огромной. Четверо из этой группы, те, что помладше, уже успели наклонить урну, так что из нее выплеснулась вода, и пытались проделать это снова, но прекратили свои попытки, когда я появился во дворе.
Гизела вышла из главного дома и улыбнулась мне.
– Я уже сказала им, что они не могут ее забрать, – проговорила она.
– Она нужна господину Этельреду, – настаивал Алдхельм.
– Тебя зовут Алдхельм, – обратился я к нему, – просто Алдхельм, а я – Утред, лорд Беббанбурга, и ты будешь звать меня «господин».
– Этот не будет, – шелковым голосом проговорила Гизела. – Он назвал меня докучливой сукой.
Мои люди, их было четверо, встали рядом со мной и положили руки на рукояти мечей. Я жестом велел им отступить и расстегнул пояс, на котором висел мой меч.
– Ты назвал мою жену сукой? – спросил я Алдхельма.
– Мой господин требует эту урну, – ответил он, не обратив внимания на вопрос.
– Ты извинишься перед моей женой, – сказал я. – А потом извинишься передо мной.
Я положил пояс с висящими на нем двумя тяжелыми мечами на плиты двора.
Алдхельм демонстративно отвернулся от меня.
– Опрокиньте ее набок, – обратился он к своим людям, – и выкатите на улицу.
– Я жду, что ты извинишься – дважды, – проговорил я.
Алдхельм услышал в моем голосе угрозу и снова повернулся ко мне, на этот раз встревоженно.
– Этот дом, – объяснил он, – принадлежит господину Этельреду. Если ты и живешь здесь, то только с его милостивого соизволения.
Он встревожился еще больше, когда я приблизился к нему.
– Эгберт! – громко сказал Алдхельм.
Но Эгберт лишь сделал успокаивающий жест своим людям, веля им не обнажать оружия. Эгберт знал: если хоть один клинок покинет свои длинные ножны, между его и моими людьми начнется бой, и у него имелось достаточно здравого смысла, чтобы избегать кровопролития.
Но Алдхельм был лишен подобного здравомыслия.
– Ты – наглый ублюдок! – сказал он и, выхватив висящий на поясе нож, сделал выпад, целя мне в живот.
Я сломал Алдхельму челюсть, нос, обе руки и, возможно, пару ребер, прежде чем Эгберт меня оттащил.
Когда Алдхельм извинялся перед Гизелой, он выплевывал свои зубы сквозь булькающую кровь.
Урна осталась стоять у меня во дворе. Нож Алдхельма я отдал работающим на кухне девушкам – он пригодился им, чтобы резать лук.
А на следующий день явился Альфред.
Его корабль скромно возник у причала выше разбитого моста. «Халигаст» подождал, пока речное торговое судно не отойдет от пристани, потом тихо скользнул на его место за несколько коротких, эффективных гребков веслами.
Альфред, в сопровождении десятка священников и монахов, под охраной шестерых людей в кольчугах, сошел на берег, никого не уведомив о своем прибытии. Он пробрался между товарами, сложенными на пристани, перешагнул через пьяного, спящего в тени, и, пригнувшись, прошел через маленькие ворота в стене, что вели во двор торговца.
Я слышал, что, когда король явился во дворец, Этельреда там не было. Он снова охотился, но Альфред прошел в покои дочери и долго оставался там. Потом он спустился с холма и, все еще в сопровождении своей свиты священников, пришел в наш дом. Я в то время вместе с одним из отрядов рабочих занимался починкой стен, но Гизелу предупредили, что Альфред в Лундене, и, подозревая, что король может нас навестить, она приготовила трапезу из хлеба, эля, сыра и вареной чечевицы.
Мяса она не предложила, потому что Альфред не прикасался к мясному. У него был слишком нежный желудок, а его кишечник был его вечной му́кой, и он каким-то образом сумел убедить себя, что мясо – это гадость.
Гизела послала слугу, чтобы предупредить меня о появлении короля, но все равно я появился дома далеко не сразу после прибытия Альфреда – и обнаружил, что наш элегантный двор почернел от ряс священников. Среди них находился и отец Пирлиг, а рядом с ним – Осферт, снова облаченный в монашескую одежду. Осферт кисло посмотрел на меня, словно обвиняя меня за то, что его вернули в лоно церкви, а Пирлиг меня обнял.
– В своем донесении королю Этельред ничего о тебе не рассказал, – пробормотал он, дохнув элем мне в лицо.
– Значит, нас тут не было, когда пал город? – спросил я.
– Если верить твоему кузену, не было, – ответил Пирлиг и захихикал. – Но я рассказал Альфреду правду. Иди, он тебя ждет.
Альфред сидел в деревянном кресле на выходившей на реку террасе. Его охранники выстроились позади него вдоль стены.
Я помедлил в дверях – меня удивило, что лицо Альфреда, обычно такое спокойное и серьезное, сейчас так оживлено. Он даже улыбался. Рядом с ним сидела Гизела, и король, наклонившись вперед, что-то рассказывал ей. Гизела слушала его, сидя ко мне спиной, а я стоял в дверях и наблюдал за редчайшим зрелищем – за счастливым Альфредом. Один раз он постучал длинным белым пальцем по колену Гизелы, чтобы подчеркнуть какую-то мысль. В этом жесте не было ничего неприличного, просто это было так непохоже на короля.
Но с другой стороны, возможно, как раз и было на него похоже. Альфред славился как бабник, прежде чем попался в силки христианства, и Осферт был результатом прежней похотливости короля. Альфреду нравились хорошенькие женщины, и ему явно нравилась Гизела. Я услышал, как она внезапно рассмеялась, а Альфред, польщенный ее весельем, застенчиво улыбнулся. Казалось, его не заботило, что она – не христианка, что она носит на шее языческий амулет. Король просто наслаждался ее обществом, и у меня появилось искушение оставить их вдвоем. Я никогда не видел Альфреда счастливым в компании Эльсвит, его ядовитой на язык, крикливой, как сорокопут, жены с лицом ласки.
А потом Альфред взглянул через плечо Гизелы и увидел меня.
Лицо его немедленно изменилось. Он напрягся, выпрямился и нехотя поманил меня, веля подойти.
Я поднял стул, на котором обычно сидела наша дочь, и услышал шипение – один из стражников Альфреда обнажил меч. Альфред махнул ему, веля опустить оружие. Король обладал достаточным здравым смыслом, чтобы знать: если я захочу на него напасть, то вряд ли пущу в ход трехногий стульчик для доения. Он наблюдал, как я отдал одному из стражников свои мечи – знак уважения к королю; потом я зашагал по плиткам террасы, захватив с собой стул.
– Господин Утред, – холодно приветствовал меня король.
– Добро пожаловать в наш дом, господин король.
Я поклонился и сел спиной к реке.
Альфред мгновение молчал. На плечи его был накинут коричневый плащ, и король плотно кутался в него. На шее Альфреда висел серебряный крест, его жидкие волосы поддерживал бронзовый обруч, что меня удивило, потому что он редко носил символы королевского сана, считая их пустой мишурой. Но сейчас он, наверное, решил, что Лундену нужно увидеть короля.
Альфред уловил мое удивление, потому что снял с головы обруч.
– Я надеялся, – холодно заговорил он, – что саксы нового города уже покинули свои дома. Что они уже живут здесь. Их могли бы защитить эти стены! Почему же они не переехали?
– Они боятся призраков, господин, – ответил я.
– А ты не боишься?
Я немного подумал.
– Боюсь, – ответил я, поразмыслив над ответом.
– Однако живешь здесь? – Он махнул рукой, указывая на дом.
– Мы умиротворяем призраков, господин, – мягко объяснила Гизела.
И, когда король поднял бровь, рассказала, что мы оставляем еду и питье во дворе, чтобы поприветствовать любого призрака, который придет в наш дом.
Альфред потер глаза.
– Было бы лучше, – сказал он, – если бы наши священники провели на улицах обряд экзорцизма. Молитва и святая вода! Мы бы прогнали призраков.
– А еще можно дать мне триста человек, чтобы разорить новый город, – предложил я. – Сжечь их дома, господин, и тогда им придется жить в старом городе.
На лице короля мелькнула полуулыбка и исчезла так же быстро, как появилась.
– Трудно силой вынудить людей слушаться, не вызвав их негодования. Иногда я думаю, что единственная истинная власть, которой я обладаю, – это власть над моей семьей, но даже в этом я не уверен! Если я позволю твоему мечу и копью разгуляться в новом городе, господин Утред, люди научатся ненавидеть тебя. Лунден должен быть послушным, но еще он должен быть оплотом саксов-христиан. А если они нас возненавидят, то обрадуются возвращению датчан, которые их не трогали.
Король резко покачал головой.
– Мы оставим их в покое, но не строй для них палисада. Путь они придут в старый город по доброй воле. А теперь прости меня, – последние слова были обращены к Гизеле, – но мы должны поговорить о более мрачных делах.
Альфред сделал жест стражнику, и тот отворил дверь, ведущую на террасу. Появился отец Беокка, а с ним еще один священник – черноволосый, с одутловатым лицом, хмурый, по имени отец Эркенвальд. Он меня ненавидел. Когда-то он пытался обвинить меня в пиратстве, и, хотя его обвинения были совершенно правдивы, я ускользнул из его цепких клешней.
Эркенвальд наградил меня сердитым взглядом, в то время как Беокка серьезно мне кивнул, а потом оба внимательно уставились на Альфреда.
– Скажи, – глядя на меня, заговорил Альфред, – чем сейчас занимаются Зигфрид, Хэстен и Эрик?
– Они в Бемфлеоте, господин, – ответил я, – укрепляют свой лагерь. У них тридцать два корабля и достаточно людей, чтобы составить из них команды для этих кораблей.
– Ты сам видел это место? – вопросил отец Эркенвальд.
Я знал – двух священников привели на террасу, чтобы они стали свидетелями нашей беседы. Альфред – всегда осторожный – любил, чтобы такие беседы запоминались или записывались.
– Я не видел его, – холодно проговорил я.
– Значит, видели твои шпионы? – продолжал расспросы Альфред.
– Да, господин.
Он мгновение поразмыслил.
– Те корабли можно сжечь?
Я покачал головой:
– Они стоят в ручье, господин.
– Их следует уничтожить, – мстительно сказал король, и я увидел, как его худые руки сжались на коленях. – Они совершали набеги на Контварабург!
В голосе его слышалось смятение.
– Я слышал об этом, господин.
– Он сожгли церковь! – негодующе заявил Альфред. – И украли оттуда все! Евангелия, кресты, даже мощи!
Он содрогнулся.
– В той церкви имелся фиговый лист, который завял по воле Господа Христа! Однажды я прикоснулся к этому листу и ощутил его силу.
Альфред снова содрогнулся.
– А теперь все это попало в руки язычников.
Похоже было, что он вот-вот расплачется.
Я промолчал. Беокка начал записывать, перо скрипело по пергаменту, который он неуклюже держал в искалеченной руке. Отец Эркенвальд держал горшочек с чернилами с таким негодующим видом, словно подобная задача была для него слишком ничтожной.
– Ты сказал, тридцать два корабля? – спросил меня Беокка.
– Так мне доложили в последнем донесении.
– В тот ручей можно войти, – ядовито проговорил Альфред; горе его внезапно прошло.
– Ручей у Бемфлеота пересыхает во время отливов, господин, – объяснил я, – и, чтобы добраться до вражеских судов, мы должны миновать их лагерь, который разбит на холме над причалами. В последнем полученном мною рапорте говорилось, господин, что один корабль постоянно пришвартован поперек ручья. Мы могли бы уничтожить этот корабль и проложить себе путь, но тебе понадобится тысяча человек, чтобы это сделать, и ты потеряешь по меньшей мере две сотни.
– Тысяча? – скептически переспросил он.
– По последним сведениям, у Зигфрида около двух тысяч человек.
Король на мгновение закрыл глаза.
– Зигфрид жив?
– Еле жив, – ответил я.
Большинство из этих вестей я получал от Ульфа, датского торговца, который любил мое серебро. Я не сомневался, что Ульф получает серебро и от Хэстена с Эриком, которые хотели знать, чем мы занимаемся в Лундене, но такую цену стоило заплатить.
– Брат Осферт тяжело ранил Зигфрида, – сказал я.
Проницательные глаза короля остановились на мне.
– Осферт, – без интонаций проговорил он.
– Выиграл битву, – ответил я так же монотонно.
Альфред молчал наблюдал за мной; лицо его все еще ничего не выражало.
– Отец Пирлиг тебе рассказал? – спросил я.
Альфред коротко кивнул.
– То, что сделал Осферт, господин, было очень храбрым поступком. Не уверен, что у меня достало бы храбрости такое сделать. Он спрыгнул с огромной высоты, напал на ужасного воина и остался в живых, чтобы вспоминать этот подвиг. Если бы не Осферт, господин, сегодня Зигфрид все еще был бы в Лундене, а я был бы в могиле.
– Ты хочешь, чтобы тебе вернули Осферта? – спросил Альфред.
Ответом, конечно, было «нет», но Беокка почти незаметно кивнул седой головой, и я понял, что Осферт не нужен в Винтанкестере. Мне не нравился этот юноша, и, судя по безмолвному посланию Беокки, в Винтанкестере он тоже никому не нравился, но его храбрость была достойна подражания. Я подумал, что у Осферта сердце воина.
– Да, господин, – ответил я и увидел, как Гизела украдкой улыбнулась.
– Он твой, – коротко сказал Альфред.
Беокка благодарно возвел к небу здоровый глаз.
– И я хочу, чтобы норвежцев и датчан убрали из устья Темеза, – продолжал Альфред.
Я пожал плечами.
– Разве это не дело Гутрума? – спросил я.
Бемфлеот находился в королевстве Восточная Англия, с которым у нас официально был мир.
Альфреда рассердило, что я назвал Гутрума его датским именем.
– Королю Этельстану сообщили о возникших трудностях, – заявил он.
– И он ничего не сделал?
– Пообещал сделать.
– А викинги безнаказанно гуляют по его землям, – заметил я.
Альфред ощетинился:
– Ты предлагаешь мне объявить войну королю Этельстану?
– Он позволяет вражеским отрядам являться в Уэссекс, господин, так почему бы нам не ответить тем же? Почему бы не послать корабли в Восточную Англию, чтобы потрепать владения короля Этельстана?
Альфред встал, не ответив на мое предложение.
– Вот что самое важное, – проговорил он. – Мы не должны потерять Лунден.
Он протянул руку в сторону отца Эркенвальда, и тот, открыв кожаную сумку, вынул свиток пергамента, запечатанный коричневым воском. Альфред протянул этот пергамент мне:
– Я назначаю тебя военным губернатором города. Не допусти, чтобы его снова захватил враг.
Я взял пергамент.
– Военным губернатором? – многозначительно переспросил я.
– Все войска и все члены фирда будут находиться под твоим командованием.
– А город, господин? – спросил я.
– Город станет Божьим местом, – ответил Альфред.
– Мы очистим его от греха, – перебил отец Эркенвальд, – и да станут его грехи белы как снег.
– Аминь, – истово проговорил Беокка.
– Я назначаю отца Эркенвальда епископом Лундена, – продолжал Альфред, – и гражданское управление будет находиться в его руках.
Я почувствовал, как у меня упало сердце. Эркенвальд? Который меня ненавидит?
– А как же олдермен Мерсии? – спросил я. – Разве не в его руках здешнее гражданское управление?
– Мой зять, – сдержанно проговорил Альфред, – не будет оспаривать мои назначения.
– И как много власти ему здесь принадлежит?
– Это – Мерсия! – сказал Альфред, топнув ногой. – А он правит Мерсией!
– Значит, он может назначить нового военного губернатора? – спросил я.
– Он будет делать то, что я ему велю, – ответил Альфред; в его голосе внезапно зазвучал гнев. – Через четыре дня мы закончим все приготовления, – он быстро снова овладел собой, – и завершим все дискуссии, необходимые для того, чтобы позаботиться о безопасности и благоустройстве этого города.
Он отрывисто кивнул мне, наклонил голову в сторону Гизелы и отвернулся.
– Господин король, – мягко проговорила Гизела, остановив собравшегося было уйти Альфреда, – как поживает ваша дочь? Я видела ее вчера, и она была в синяках.
Взгляд Альфреда метнулся к реке, где шесть лебедей преодолевали буйную воду под сломанным мостом.
– С ней все хорошо, – сдержанно проговорил он.
– Синяки… – начала Гизела.
– Она всегда была озорным ребенком, – перебил он.
– Озорным? – нерешительно переспросила Гизела.
– Я ее люблю, – сказал Альфред.
Не оставалось сомнений, что он говорит правду, – столько неожиданного чувства прозвучало в его голосе.
– Но если озорной ребенок забавляет, то для взрослого озорство есть грех. Моя дорогая Этельфлэд должна научиться послушанию.
– Итак, она учится ненавидеть? – спросил я, вспомнив недавние слова короля.
– Теперь она замужем. И ее долг перед Богом повиноваться мужу. Она научится этому, я уверен, и будет благодарна за урок. Трудно наказывать дитя, которое любишь, но грешно воздерживаться от такого наказания. Молю Бога, чтобы она со временем научилась быть любезной.
– Аминь, – сказал отец Эркенвальд.
– Хвала Господу, – сказал Беокка.
Гизела промолчала, и король ушел.
