Глава седьмая

Книга: Властелин Севера. Песнь меча (сборник)

* * *

Я должен был догадаться, что в совет во дворце на вершине лунденского холма будут входить и священники. Я ожидал военного совета, трезвого обсуждения того, как лучше всего очистить Темез от головорезов, кишащих в устье, но вместо этого, едва я отдал свои мечи, меня проводили в окруженный колоннами зал, где стоял алтарь.

Меня сопровождали Финан и Ситрик. Финан, добрый христианин, перекрестился, но Ситрик, как и я, был язычником и посмотрел на меня с тревогой, как будто боялся религиозного волшебства.

Я вытерпел церковную службу. Монахи распевали, священники молились, колокола звонили, мужчины преклоняли колени. В помещении находилось около сорока человек, большинство из них – священники, но всего одна женщина – Этельфлэд, сидевшая рядом с мужем. Она была одета в белое просторное одеяние, стянутое на поясе голубым кушаком, в ее пшенично-золотистые волосы были вплетены цветки вероники.

Я стоял позади нее, но один раз, когда она повернулась, чтобы посмотреть на отца, я увидел пурпурный синяк вокруг ее правого глаза.

Альфред не глядел на нее и не вставал с колен.

Я наблюдал за королем, наблюдал за поникшими плечами Этельфлэд и думал о Бемфлеоте и о том, как можно сжечь это осиное гнездо. Первым делом, думал я, мне потребуется провести корабль вниз по реке и лично посмотреть на Бемфлеот.

Альфред внезапно встал, и я решил, что служба наконец-то закончилась, но вместо этого король повернулся к нам и прочел очень беглую проповедь. Он призвал нас поразмыслить над словами пророка Иезекииля – кем бы тот ни был.

– «И узнают народы, которые останутся вокруг вас, – прочитал нам король, – что Я, Господь, вновь созидаю разрушенное, засаждаю опустелое». Лунден, – король положил пергамент со словами Иезекииля, – это город саксов, и, хотя он в руинах, с Божьей помощью мы отстроим его. Мы превратим его в Божье место, в свет для язычников.

Он помолчал, серьезно улыбнулся и поманил епископа Эркенвальда, который встал, чтобы произнести проповедь, – на его белой накидке с красными полосами были вышиты серебряные кресты.

Я застонал. Нам полагалось обсуждать, как избавить Темез от врагов, а вместо этого нас мучили тупым благочестием.

Я давно уже научился не обращать внимания на церковные службы. Такова была моя несчастливая судьба – мне приходилось выслушивать слишком много служб, и слова большинства из них стекали с меня, как дождь стекает с только что уложенной тростниковой крыши. Но в хриплых разглагольствованиях Эркенвальда было несколько моментов, когда я начинал обращать внимание на то, что он говорит. Потому что его проповедь была не об отстройке разрушенных городов, ни даже об угрожающих Лундену язычниках, – вместо этого он поучал Этельфлэд.

Он стоял возле алтаря и кричал. Эркенвальд всегда был злобным человеком, но тем весенним днем в старом римском зале его просто переполняла яростная злоба. Его устами, заявил он, говорит сам Господь. Господь послал свое слово, а словом божьим нельзя пренебречь, иначе серное пламя преисподней поглотит все человечество. Эркенвальд ни разу не упомянул имени Этельфлэд, но пристально смотрел на нее, и никто в зале не усомнился, что послание христианского бога предназначалось этой бедняжке. Господь, похоже, даже написал все это в Библии, и Эркенвальд схватил копию книги с алтаря, поднял ее так, чтобы падающий из дымового отверстия в крыше свет озарил страницу, и прочитал вслух:

– Быть целомудренными, – он поднял глаза и свирепо уставился на Этельфлэд, – чистыми! Попечительными о доме! Добрыми! Покорными своим мужьям! Вот слова самого Бога! Вот что Господь наказал женщинам! Быть целомудренными, быть чистыми, быть попечительными о доме, быть покорными! С нами говорил Бог!

Произнося последние четыре слова, он почти корчился в экстазе.

– Бог до сих пор говорит с нами! – Он посмотрел на крышу, как будто мог мельком увидеть бога, заглядывающего в дыру в потолке. – Бог говорит с нами!

Он читал проповедь больше часа.

Его слюна блестела в бивших через дымовую дыру солнечных лучах. Он корчился, он кричал, он содрогался. И снова и снова возвращался к словам из Библии, что жены должны быть покорны своим мужьям.

– Послушны! – прокричал Эркенвальд и сделал паузу.

Я услышал стук в дальнем конце зала – стражник опустил на пол свой щит.

– Послушны! – снова завопил Эркенвальд.

Этельфлэд высоко держала голову. Оттуда, где я стоял – из-за ее спины, – казалось, что она смотрит прямо на этого сумасшедшего, злобного священника, который теперь сделался епископом и правителем Лундена.

Этельред рядом с ней ерзал, но, когда я несколько раз мельком видел его лицо, у него был самодовольный вид.

Большинство людей в зале явно скучали, и лишь один из них, Беокка, казалось, не одобрял проповедь епископа. Один раз он поймал мой взгляд и заставил меня улыбнуться, негодующе приподняв бровь. Я был уверен: дело не в том, что Беокке не нравится послание господа, просто он твердо верит – оно не должно читаться так публично.

Что же касается Альфреда, он невозмутимо смотрел на алтарь, пока бесновался епископ, но кажущейся невозмутимостью Альфред маскировал свою причастность к происходящему: эта горькая служба никогда бы не произошла без ведома и дозволения короля.

– Послушными! – снова завопил Эркенвальд и уставился вверх, на небеса, как будто одно это слово разрешало проблемы всего человечества.

Король одобрительно кивнул, и мне пришло в голову, что Альфред не только одобрил шумную проповедь Эркенвальда – возможно, он потребовал, чтобы тот ее прочел. Может, король считает, что публичное увещевание спасет Этельфлэд от битья исподтишка?

Послание явно соответствовало философии Альфреда, потому что тот верил: королевство сможет процветать лишь тогда, когда будет управляться с помощью законов, получая распоряжения от правительства, и будет послушно воле бога и короля.

Но как он мог смотреть на свою дочь, видеть ее синяки – и одобрять все это? Он всегда любил своих детей. Я наблюдал, как они растут, я видел, как Альфред играет с ними, однако его религия позволяла ему унижать любимую дочь?

Иногда, молясь своим богам, я отчаянно благодарю их за то, что они позволили мне спастись от бога Альфреда.

У Эркенвальда наконец иссякли слова. Наступило молчание, а потом Альфред встал и повернулся к нам лицом.

– Слово Господа, – сказал он, улыбаясь.

Священники пробормотали короткие молитвы, после чего Альфред покачал головой, словно выбрасывая из нее дела благочестия.

– Город Лунден теперь – истинная часть Мерсии, – сказал он, и через зал пронесся одобрительный, более громкий шум. – Я вверил гражданское правление этим городом епископу Эркенвальду, – он повернулся к епископу и улыбнулся ему, а тот самодовольно ухмыльнулся и поклонился, – а господин Утред будет отвечать за оборону города.

Альфред посмотрел на меня. Я не поклонился.

Тогда Этельфлэд повернулась. Я думал, она не знает, что я нахожусь в этом зале, но, когда произнесли мое имя, она повернулась и пристально посмотрела на меня. Я подмигнул ей, и на ее покрытом синяками лице появилась улыбка.

Этельред не видел, как я подмигнул. Он демонстративно игнорировал меня.

– Город, конечно, – продолжал Альфред, и его голос внезапно стал ледяным, потому что он заметил, как я подмигиваю, – находится под властью и правлением моего любимого зятя. Со временем Лунден станет ценной частью его владений, однако в данный момент мой зять милостиво согласился, чтобы Лунденом управляли опытные в таких делах люди.

Другими словами, Лунден, может, и был частью Мерсии, но в намерения Альфреда не входило, чтобы он уплыл из рук восточных саксов.

– Епископ Эркенвальд имеет полномочия установить размеры пошлин и взимать налоги, – объяснил Альфред, – и одна треть денег будет тратиться на нужды гражданского правительства, одна треть – на церковь, а одна треть – на защиту города. И я знаю, что под руководством епископа и с помощью Всемогущего мы сможем возвести город, который прославит Христа и Его церковь.

Большинство людей в зале были мне незнакомы – почти все они были мерсийскими танами, призванными в Лунден на встречу с Альфредом. Среди них находился Алдхельм – его лицо все еще было черным и окровавленным после того, как я его избил. Один раз он взглянул на меня и моментально повернулся в другую сторону.

Призыв короля был неожиданным, и лишь немногие таны добрались до Лундена. Теперь эти люди слушали Альфреда довольно вежливо, но почти все они разрывались между двумя господами. Северная Мерсия находилась под правлением датчан, и только южную часть страны, граничащую с Уэссексом, можно было назвать землей свободных саксов. Но даже эта земля жила в постоянном беспокойстве.

Мерсийский тан, желавший уцелеть, желавший, чтобы его дочерей не захватили в рабство, чтобы его скот не угнали, благоразумно платил дань датчанам – точно так же, как платил налоги Этельреду, который благодаря своим унаследованным владениям, женитьбе и происхождению был признан самым благородным из мерсийских танов. Если бы Этельред захотел, он мог бы объявить себя королем, и я не сомневался, что именно таково его желание. Но этого не желал Альфред, а Этельред без Альфреда был никем.

– Мы намереваемся избавить Мерсию от языческих набегов, – сказал Альфред. – Чтобы это сделать, нужно укрепить Лунден и таким образом раз и навсегда помешать кораблям норманнов подниматься вверх по Темезу. А сейчас мы должны удержать Лунден. Как это следует сделать?

Ответ был очевиден, но это не остановило всеобщих прений. Они бессмысленно тянулись и тянулись, пока люди спорили о том, сколько войск понадобится, чтобы защитить стены. Я не принимал участия в обсуждении. Я прислонился к стене и примечал, который из танов полон энтузиазма, а который осторожничает.

Епископ Эркенвальд время от времени посматривал на меня, явно гадая, почему я не бросаю свои зерна пшеницы на общий ток. Но я продолжал хранить молчание.

Этельред внимательно слушал и в конце концов подвел итог обсуждению.

– Город, господин король, – с умным видом проговорил он, – нуждается в гарнизоне из двух тысяч воинов.

– Мерсийцев, – сказал Альфред. – Людей, которые должны прийти из Мерсии.

– Конечно, – быстро согласился Этельред.

Я заметил, что многие из танов явно сомневаются.

Альфред тоже это заметил и посмотрел на меня:

– За оборону отвечаешь ты, господин Утред. Каково твое мнение?

Я чуть было не зевнул, но ухитрился сдержаться.

– У меня есть нечто лучшее, чем мнение, господин король, – проговорил я. – Я могу изложить факты.

Альфред приподнял бровь и одновременно сумел изобразить неодобрение.

– Ну? – раздраженно спросил он, когда я сделал слишком длинную паузу.

– Четыре человека на каждый поль, – сказал я.

В поле было примерно шесть шагов, и решение поставить на каждый поль по четыре человека принадлежало Альфреду, а не мне. Когда он приказал строить бурги, он со свойственной ему дотошностью вычислил, сколько человек понадобится, чтобы защищать каждый, и итоговое число определялось окружностью стен. Стены Коккхэма имели в длину тысячу четыреста шагов, поэтому моя гвардия и фирд выставили для защиты тысячу человек. Но Коккхэм был маленьким бургом, а Лунден – городом.

– И какова окружность стен Лундена? – вопросил Альфред.

Я посмотрел на Этельреда, словно ожидая, что он ответит на вопрос. Альфред, увидев, куда я смотрю, тоже уставился на зятя.

Этельред подумал одно биение сердца и, вместо того чтобы сказать правду – что он понятия не имеет, – ответил наугад:

– Восемьсот полей, господин король.

– В той стене, что обращена к берегу, – грубо перебил я, – шестьсот девяносто два поля. В речной стене еще триста пятьдесят восемь. Укрепления, господин король, тянутся на тысячу пятьдесят полей.

– Четыре тысячи двести человек, – немедленно сказал епископ Эркенвальд, и, признаюсь, я был впечатлен.

У меня ушло много времени, чтобы вычислить эту цифру, и я сомневался в правильности своих подсчетов до тех пор, пока Гизела тоже не потрудилась над вычислениями.

– Ни один враг, господин король, – проговорил я, – не сможет напасть со всех сторон одновременно. Поэтому я считаю, что городу нужен гарнизон в три тысячи четыреста человек.

Один из мерсийских танов издал шипящий звук, как будто такое число было невозможным.

– Это всего на одну тысячу человек больше гарнизона в Винтанкестере, господин король, – заметил я.

Разница, конечно, заключалась в том, что Винтанкестер находился в верном восточным саксам графстве, которое посылало своих людей по очереди служить в фирде.

– И где ты найдешь столько людей? – спросил мерсиец.

– У тебя, – резко ответил я.

– Но… – начал было он и запнулся.

Он собирался заметить, что мерсийский фирд бесполезен, что фирд утратил навыки оттого, что его давно не пускали в дело, что любая попытка собрать людей может привлечь зловещее внимание датских ярлов, правящих Северной Мерсией. Вот почему мерсийцы привыкли держать головы низко и хранить молчание. Они были похожи на гончих, дрожащих в подлеске от страха – как бы их не заметили волки.

– «Но» – ничего, – ответил я громче и все еще резко. – Потому что, если человек не вносит вклад в защиту своей страны, он – предатель. Его следует лишить земель, предать смерти, а его семью продать в рабство.

Я думал, Альфред мне возразит, но он продолжал молчать. Вообще-то, он даже кивнул в знак согласия. Я был мечом в его ножнах, и он явно был доволен, что я мгновенно продемонстрировал сталь.

Мерсиец ничего не сказал.

– А еще нам понадобятся корабли, господин король, – продолжал я.

– Корабли? – переспросил Альфред.

– Корабли? – эхом отозвался Эркенвальд.

– Нам нужны команды, – объяснил я.

После захвата Лундена у нас имелся двадцать один корабль, из них – семнадцать боевых. Остальные были широкими, предназначенными для торговых плаваний, но и они могли пригодиться.

– У меня есть корабли, – продолжал я, – но им нужны команды, и в эти команды должны входить добрые бойцы.

– Ты собираешься защищать город с помощью кораблей? – дерзко спросил Эркенвальд.

– А откуда возьмутся твои деньги? – спросил я. – От обычного взимания пошлин. Но ни один торговец не осмелится сюда приплыть, поэтому я должен очистить устье от вражеских кораблей. Это означает, что нужно перебить пиратов, для чего мне нужны команды воинов. Я могу пустить в дело свои личные войска, но их придется заменить в гарнизоне другими людьми.

– Мне нужны корабли, – внезапно вмешался Этельред.

Этельреду нужны корабли? Я так удивился, что ничего не ответил. Работа моего кузена заключалась в том, чтобы защищать Южную Мерсию и отгонять датчан от остальной части его страны, – значит сражаться на суше. А теперь ему вдруг понадобились корабли? Что он задумал? Грести на них через пастбища?

– Я предлагаю, господин король, – улыбаясь, заговорил Этельред уважительным и вкрадчивым голосом, – чтобы все корабли к западу от моста были отданы мне. Они будут к твоим услугам, – он поклонился Альфреду, – а моему кузену пусть отдадут корабли к востоку от моста.

– Это… – начал было я, но Альфред меня перебил.

– Это честно, – твердо проговорил король.

Это было не честно, это было смехотворно. К востоку от моста стояло всего два боевых корабля, а выше моста – пятнадцать. Эти пятнадцать судов находились там потому, что Зигфрид всерьез замышлял большой набег на земли Альфреда, прежде чем мы сами нанесем удар, и мне нужны были эти суда, чтобы очистить устье от врага.

Но Альфреду не терпелось продемонстрировать, что он поддерживает зятя, поэтому король отмел мои возражения.

– Ты будешь пользоваться теми судами, какие у тебя есть, господин Утред, – настаивал он, – и я отдам под твое командование семьдесят моих гвардейцев, чтобы укомплектовать команду одного из судов.

Итак, я должен был выгнать датчан из устья с двумя судами? Я сдался, прислонился к стене и стоял так, пока тянулось обсуждение, вертясь главным образом вокруг пошлин – насколько они будут высоки, и вокруг того, какими пошлинами следует обложить корабли соседних стран. А я снова гадал – почему я здесь, а не на севере, где меч человека свободен и где куда меньше законов и куда больше веселья.

После совещания епископ Эркенвальд перехватил меня в углу. Я застегивал свой пояс с мечами, когда епископ уставился на меня бусинками глаз.

– Ты должен понимать, – приветствовал он меня, – что я был против твоего назначения.

– А я был против твоего, – горько проговорил я.

Меня все еще злило, что Этельреду оставили пятнадцать боевых кораблей.

– Бог вряд ли милостиво отнесется к воину-язычнику, – объяснил новоявленный епископ, – но король в своей мудрости решил, что ты умелый воин.

– А Альфред славится своей мудростью, – вежливо сказал я.

– Я разговаривал с господином Этельредом, – продолжал епископ, словно я и не открывал рта, – и он согласился с тем, что я могу рассылать оповещения о сборах в Лундене в сопредельные страны. У тебя нет возражений?

Эркенвальд имел в виду, что теперь он обладает властью собирать фирд. Такую власть лучше было бы вручить мне, но я сомневался, что Этельред с этим согласится. Однако я не думал, что Этельред, каким бы отвратительным человеком они ни был, способен изменить Альфреду.

– У меня нет возражений, – ответил я.

– Тогда я сообщу господину Этельреду о твоем согласии, – официально заявил епископ.

– И когда будешь с ним говорить, скажи ему, чтобы перестал бить свою жену.

Эркенвальд дернулся так, словно я влепил ему пощечину.

– Это долг христианина – наказывать свою жену, – чопорно заявил он. – А ее долг – подчиняться. Ты слышал проповедь, которую я прочел?

– До последнего слова.

– Она сама виновата, – прорычал Эркенвальд. – У нее неистовый дух, она бросает вызов мужу!

– Она почти дитя, – сказал я. – И в придачу беременное дитя.

– «Глупость привязалась к сердцу ребенка», – ответствовал Эркенвальд, – таковы слова Бога! А что Бог велит делать с глупостью ребенка? Он говорит, что «исправительная розга удалит ее от него»!

Внезапно он содрогнулся.

– Именно это и надлежит делать, господин Утред! Бить ребенка, чтобы заставить его слушаться! Ребенок учится переносить боль, когда его бьют, и это беременное дитя должно усвоить свой долг. Такова воля Божья! Да славится Бог!

* * *

На прошлой неделе я услышал, что Эркенвальда провозгласили святым. Священники явились в мой дом близ Северного моря, нашли там меня, старика, и сказали, что всего несколько шагов отделяет меня от пламени ада. Мне всего лишь нужно раскаяться, сказали они, и я отправлюсь на небеса, чтобы жить вечно в блаженной компании святых.

Но я предпочту гореть до тех пор, пока само время не обратится в пепел.

Вода капала с лопастей весел, от капель по морской воде разбегалась рябь. Море было словно выложено плитками света, которые медленно двигались, разделялись, сливались вновь и скользили.

Наш корабль стоял на этом движущемся свете. На борту царила тишина.

Небо к востоку походило на расплавленное золото, вылитое вокруг громады просвеченных солнцем облаков; остальное небо было голубым. Бледно-голубым к востоку и темно-голубым к западу, где ночь быстро отступала к неведомым землям за далеким океаном.

На юге я видел низкий берег Уэссекса. Он был зеленым и коричневым, без деревьев. До него было не так далеко, хотя я не стал бы подходить к нему ближе, потому что в море, по которому скользил свет, скрывались мели и отмели.

Наши весла бездействовали, ветер не дул, но все равно мы неустанно двигались на восток, подхваченные приливом и сильным течением реки. Это было устье Темеза – широкое пространство воды, ила, песка и ужаса.

Наш корабль не имел названия. На его корме и носу не были укреплены головы чудовищ. То было торговое судно, одно из двух, захваченных мной в Лундене, – широкое, медлительное, неуклюжее, вместительное. У него имелся парус, но он был свернут и привязан к рею, а рей покоился на подпорках.

Мы дрейфовали с отливом в сторону золотого рассвета.

Я стоял, положив правую руку на рулевое весло, в кольчуге, но без шлема. К моему поясу были пристегнуты оба меча, но их, как и кольчугу, скрывал грязный коричневый шерстяной плащ.

На скамьях сидели двенадцать гребцов; Ситрик стоял рядом со мной, а еще один человек находился на носовой площадке. Как и на мне, на всех остальных не было заметно доспехов и оружия. Мы выглядели настоящим торговым кораблем, дрейфующим вдоль уэссекского берега в надежде, что на северном берегу устья нас не видят.

Но нас видели.

И за нами крался морской волк.

Он шел на веслах к северу от нашего судна, слегка отклоняясь к юго-востоку, ожидая, когда мы повернем и попытаемся спастись вверх по реке, против течения. Чужой корабль отделяло от нас около мили, и я видел короткую черную поднятую линию его форштевня, увенчанного головой чудовища. Корабль не торопился. Мы не гребли, и его капитан принял нашу пассивность за признак паники. Он думал, что мы обсуждаем – что же нам делать. Весла его корабля медленно погружались в воду, но каждый удар посылал далекое судно вперед, чтобы отрезать нам путь в море.

Финан, сидевший на одном из весел у кормы корабля, обернулся через плечо.

– В команде человек пятьдесят? – спросил он.

– Может, больше, – ответил я.

Он ухмыльнулся.

– Намного больше?

– Возможно, их около семидесяти? – предположил я.

Нас было сорок три человека, и все, кроме пятнадцати, прятались там, где на судне обычно складывают товары. Спрятавшиеся прикрылись старым парусом, отчего казалось, что мы везем соль или зерно – груз, который надо защищать от дождя и брызг.

– Если их семьдесят, бой будет редкостным, – с наслаждением проговорил Финан.

– Боя вообще не будет, – ответил я. – Потому что они не будут знать, кто мы.

И я был прав.

Мы казались легкой добычей – горстка людей на толстопузом судне. Морской волк встанет с нами борт к борту, дюжина человек перепрыгнет на наш корабль, а остальная их команда будет просто наблюдать за побоищем. По крайней мере, я надеялся, что так и произойдет. Конечно, наблюдающая команда будет вооружена, но они не ожидают битвы, зато мои люди будут к ней готовы.

– Помните, – громко сказал я, чтобы прятавшиеся под парусом тоже меня услышали, – мы убьем всех!

– Даже женщин? – спросил Финан.

– Кроме женщин, – ответил я.

Я сомневался, что на борту далекого корабля окажутся женщины.

Ситрик, сидевший на корточках рядом со мной, прищурился, глядя на меня снизу вверх.

– А зачем убивать всех, господин?

– Чтобы они научились нас бояться, – ответил я.

Золото в небе светлело и угасало. Солнце поднялось над темной грядой облаков, и море мерцало еще ярче. На переливающейся, медленной текущей воде виднелось длинное отражение вражеского корабля.

– Весла правого борта! – крикнул я. – Табань! Да понеуклюжей!

Гребцы ухмыльнулись, намеренно вспенивая воду неловкими ударами, которые медленно повернули нос нашего судна вверх по течению, как будто мы пытались спастись. С нашей стороны это было бы вполне разумным, если бы мы и вправду были так невинны и беззащитны, как выглядели. Тогда нам следовало бы грести к южному берегу, вытащить судно на сушу и бежать, спасая свою жизнь. Но вместо этого мы повернули и начали грести, борясь с отливом и течением. Наши весла сталкивались, заставляя нас казаться неумелыми, испуганными дураками.

– Он заглотил наживку, – сказал я гребцам.

Но теперь, когда нос нашего судна смотрел на запад, они и сами видели, что враг начал грести всерьез. Викинг шел прямо за нами, его весла поднимались и опускались, как крылья, белая вода вздымалась и опадала под его форштевнем, когда каждый удар весел посылал корабль вперед.

Мы продолжали изображать панику. Наши весла стукались друг о друга, поэтому мы не гребли, а просто месили воду вокруг неуклюжего корпуса. Возле нашей короткой мачты кружили две чайки, их печальные крики разносились в прозрачном утреннем воздухе. Далеко к западу, там, где небо потемнело от дымов Лундена, лежащего за горизонтом, я видел крошечную темную черточку и знал – это, должно быть, мачта еще одного корабля. Корабль шел к нам, и наш преследователь наверняка тоже видел его и гадал, дружеское это судно или вражеское.

Не то чтобы это имело значение, потому что викинг за пять минут захватил бы наше маленькое торговое судно, на котором так не хватало людей, и имел бы в запасе еще почти час до того, как отлив и усердная гребля привели бы находившийся на западе корабль к месту, где мы бултыхались. Викинг быстро приближался, его весла работали в унисон, но такая скорость означала, что чужие гребцы не только окажутся не подготовленными в схватке, когда доберутся до нас, но и устанут. Венчавшая высокий нос вражеского корабля гордая голова изображала орла с открытым клювом, выкрашенным красным, как будто птица только что рвала кровавую плоть жертвы. Под этой резной головой на носовой площадке сгрудилась дюжина вооруженных людей. Им предстояло перебраться на наше судно и перебить нас.

Двадцать весел с каждого борта – значит сорок человек. Если прибавить к этому абордажную команду – еще дюжина, хотя трудно было сосчитать людей, сгрудившихся так тесно. А еще двое стояли у рулевого весла.

– От пятидесяти до шестидесяти! – крикнул я.

Вражеские гребцы не носили кольчуг. Они не ожидали боя, и мечи большинства из них будут лежать у ног, в то время как их щиты были свалены на дне.

– Перестать грести! – выкрикнул я. – Гребцы, вставайте!

Корабль с орлиной головой был уже близко. Я слышал, как поскрипывают в уключинах его весла, слышал всплески лопастей весел и шипение морской воды у носа. Я видел ярко поблескивающие топоры, лица под козырьками шлемов тех, кто думал, что сейчас нас убьет, и тревожное лицо рулевого, когда тот пытался направить нос своего судна прямиком на наш нос.

Мои гребцы толкались вокруг, изображая панику. Гребцы-викинги в последний раз налегли на весла, и я услышал, как их капитан приказывает перестать грести и втянуть весла на борт.

Корабль шел на нас, разрезая воду; теперь он был уже близко, достаточно близко, чтобы ощутить даже запах чужаков. Люди на его носовой площадке подняли щиты, а рулевой направил судно так, чтобы нос скользнул вдоль нашего борта. Викинги втянули весла, когда их корабль устремился вперед, к предстоящей резне.

Я выждал одно биение сердца, а когда враги уже не могли повернуть, дал им увидеть, что они попали в засаду.

– Пора! – закричал я.

Парус оттащили в сторону, и наше маленькое судно внезапно ощетинилось вооруженными людьми. Я сбросил плащ, Ситрик подал мне шлем и щит.

На вражеском корабле кто-то предостерегающе крикнул, и рулевой всем весом резко налег на рулевое весло. Его судно слегка повернулось, но поворот был начат слишком поздно. Раздался треск ломающегося дерева – их нос прошелся по нашим веслам.

– Пора! – гаркнул я снова.

Клапа, стоявший на носу, швырнул абордажный крюк, чтобы захватить врага в смертельное объятье. Крюк вонзился, перелетев через ширстрек, Клапа мощно потянул, и сила движения вражеского судна заставила его повернуться на канате и врезаться в нас сбоку. Мои люди тут же хлынули через его борт. Это были мои гвардейцы, обученные воины, одетые в кольчуги и жадные до убийства, и они перепрыгивали через невооруженных вражеских гребцов, совершенно неготовых к бою.

Абордажная команда викингов, единственные люди, вооруженные и подготовившиеся к схватке, заколебалась, когда два судна врезались друг в друга. Они могли бы атаковать моих людей, которые уже убивали, но вместо этого их вожак выкрикнул команду перепрыгнуть на наш корабль. Он надеялся напасть на моих людей с тыла, и это было довольно умно, но у нас на борту оставалось достаточно людей, чтобы помешать этому.

– Убейте их всех! – прокричал я.

Один датчанин – я решил, что он именно датчанин, – попытался прыгнуть ко мне на площадку, и я ударил его щитом. Он исчез в бреши между судами, где кольчуга немедленно утянула его на морское дно.

Другие викинги из абордажной команды добрались до скамей гребцов на корме и рубились там с моими людьми, осыпая их проклятиями. Я находился выше их, позади; компанию мне составлял только Ситрик. Мы двое могли бы остаться в безопасности на рулевой площадке, но мужчина не может вести за собой других, если сам остается в стороне от битвы.

– Оставайся тут, – велел я Ситрику – и прыгнул.

Я прыгнул с вызывающим криком, и высокий воин повернулся ко мне лицом. На его шлеме красовалось орлиное крыло, он был в прекрасной кольчуге, его руки блестели от браслетов. На щите его красовался орел, и я понял, что передо мной владелец этого корабля. То был повелитель викингов, светлобородый и кареглазый, вооруженный топором на длинном топорище; топором, уже покрасневшим от крови. Он замахнулся на меня, и я парировал замах щитом. В последний миг викинг нанес низкий удар, пытаясь перерубить мне лодыжку, и Тор преподнес мне дар – корабль качнулся, и топор задел лишь за шпангоут торгового корабля.

Викинг отмел щитом удар моего длинного меча, снова поднял топор, а я налетел на него со щитом, отшвырнув назад своим весом.

Он бы упал, но наткнулся спиной на своих людей, поэтому удержался на ногах. Я рубанул его по лодыжке, и Вздох Змея царапнул по металлу. Сапоги моего противника были защищены металлическими пластинами.

Топор, крутнувшись, ударил в мой щит, щит викинга врезался в мой меч, так что меня отбросило назад этим двойным ударом. Я ударился лопатками о рулевую площадку, и викинг снова напал, пытаясь меня уложить. Я смутно сознавал, что Ситрик все еще стоит на маленькой площадке на корме и колотит мечом моего врага, но клинок отскакивает от шлема датчанина и зря тупится о его покрытые кольчугой плечи.

Датчанин пнул меня по ногам, зная, что я стою непрочно, – и я упал.

– Дерьмо! – прорычал он и сделал шаг назад.

За ним погибали его люди, но у него было время, чтобы убить меня, прежде чем умереть самому.

– Я – Олаф Орлиный Коготь, – гордо сказал он мне, – и я встречусь с тобой в зале мертвых.

– Утред Беббанбургский, – ответил я.

Я все еще лежал на палубе, когда он высоко занес топор.

И тут Олаф Орлиный Коготь завопил.

Я упал нарочно. Он был тяжелее меня, он загнал меня в угол, и я знал – викинг будет рубить меня топором, а я не смогу его оттолкнуть. Поэтому я упал. Клинки мечей напрасно тупились о прекрасную кольчугу моего противника и его сияющий шлем, но теперь я сделал выпад снизу и попал под подол кольчуги, в незащищенный пах. Я подался вверх, вслед за клинком, вогнав лезвие так, что оно прошло насквозь, и кровь залила палубу между нами.

Олаф уставился на меня широко раскрытыми глазами, разинув рот, топор выпал из его руки.

А я уже встал, потянув за Вздох Змея. Датчанин, дергаясь, упал. Я вырвал клинок из его тела и увидел, как его правая рука подбирается к топорищу боевого топора. Пинком я подвинул к нему оружие и наблюдал, как его пальцы сомкнулись на топорище, – а после убил его быстрым выпадом в горло. Еще больше крови выплеснулось на доски судна.

Я рассказал об этой маленькой схватке так, будто она была легкой. На самом деле легкой она не была. Я и вправду упал нарочно, но Олаф заставил меня упасть, и, вместо того чтобы сопротивляться, я позволил себя уронить.

Иногда, в старости, я просыпаюсь в ночи, дрожа: мне вспоминаются моменты, когда я должен был погибнуть, но не погиб. То был один из таких моментов. Может, он неправильно мне запомнился? Возраст туманит старые события. Должно быть, тогда раздавалось шарканье ног по палубе, кряканье людей, наносящих удары, воняло грязным днищем, звучали вздохи раненых. Помню свой страх, когда я упал, и панику в предчувствии надвигающейся смерти – выворачивающую внутренности, затмевающую рассудок.

То был всего лишь мимолетный момент моей жизни, шквал ударов и паники, бой, который едва стоит того, чтобы помнить его. И все-таки Олаф Орлиный Коготь может разбудить меня в темноте, и я лежу, слушая, как море бьется о песок, и знаю – Олаф будет ждать меня в зале мертвых. Он захочет узнать – убил ли я его по везению или спланировал тот смертельный удар. Он вспомнит также, как я пинком пододвинул к нему топор, чтобы он мог умереть с оружием в руке, и за это он меня поблагодарит.

Я предвкушаю встречу с ним.

* * *

К тому времени, как погиб Олаф, его корабль был захвачен, а команда перерезана.

Нападение на «Морского орла» возглавил Финан. Я знал название корабля, потому что оно было вырезано рунами на ахтерштевне.

– Это был даже не бой, – с отвращением доложил Финан.

– Что я тебе говорил, – откликнулся я.

– Всего несколько гребцов нашли оружие, – сказал он, пожатием плеч давая понять, насколько никчемными были их усилия.

Потом показал на пропитанное кровью днище «Морского орла». Там, дрожа, скорчились пять человек, и Финан вопросительно взглянул на меня.

– Это саксы, господин, – сказал он, объясняя, почему эти люди все еще живы.

Пятеро оказались рыбаками. Они сказали, что жили в местечке под названием Фугхелнесс. Я с трудом их понимал – они говорили на английском, но так странно произносили слова, что язык скорее смахивал на чужеземный. И все же я понял, что Фугхелнесс – неплодородный остров среди путаницы болот и ручьев. Там жили птицы и немногочисленный бедный люд, прозябавший в грязи, ставивший силки на птиц, ловивший сетями рыбу, добывавший угрей. Эти пятеро сказали, что Олаф захватил их в плен неделю назад и заставил сесть на скамьи гребцов. Сперва пленников было одиннадцать, но шестеро погибли в пылу атаки Финана, прежде чем уцелевшие ухитрились убедить моих людей, что они – пленники, а не враги.

Мы раздели трупы врагов и свалили кольчуги, оружие, браслеты и одежду возле мачты «Морского орла». Пора было разделить эти трофеи. Каждый человек получит одну долю, Финан получит три, а я возьму пять. Мне полагалось отдать одну треть добычи Альфреду и одну – епископу Эркенвальду, но я редко отдавал им захваченное в бою.

Мы пошвыряли голые тела на торговый корабль – ужасающий груз заляпанных кровью трупов. Помню, я думал, какими белыми выглядят эти тела, но какие у них темные лица.

Над нами вопила туча чаек, желающих спуститься и поклевать трупы, но птицы слишком нас боялись, чтобы попытаться это сделать.

К этому времени корабль, шедший с запада вместе с приливом, добрался до нас. Прекрасный боевой корабль с носом, увенчанным драконьей головой, с волчьей головой на корме, с флюгером в виде ворона на верхушке мачты. То было одно из двух военных судов, захваченных нами в Лундене, и Ралла нарек его «Меч Господень». Альфред одобрил такое название.

Корабль замедлил ход и остановился, и Ралла, его капитан, хлопнул в ладоши.

– Хорошая работа!

– Мы потеряли трех человек! – крикнул я в ответ.

Все трое погибли в бою с абордажной командой Олафа, и этих троих мы перенесли на «Морского орла». Я бы бросил их в море, позволив погрузиться в объятия морского бога, но они были христианами, и их друзья захотели, чтобы их доставили на христианское кладбище в Лундене.

– Взять его на буксир? – крикнул Ралла, показав на торговое судно.

Я согласился, и наступила пауза, пока к ахтерштевню «торговца» привязывали канат.

Потом мы все пошли на север через устье Темеза.

Чайки, расхрабрившись, выклевывали мертвым глаза.

Близился полдень, и прилив стал слабее. Воды устья масляно вздымались и опадали под высоким солнцем, пока мы медленно гребли, сберегая силы, скользя по посеребренному солнцем морю. И так же медленно впереди вырисовывался северный берег устья.

Низкие холмы мерцали на дневной жаре. Мне доводилось грести у этого берега и прежде, и я знал, что покрытые лесом холмы лежат за плоским выступом заболоченной земли. Нас вел Ралла, знавший берег куда лучше меня, а я запоминал приметы, пока мы приближались к суше. Холм чуть повыше других, отвесный берег и рощицу… Я знал, что увижу все это снова, потому что мы гребли в сторону Бемфлеота – логова морских волков, убежища морских змей, укрытия Зигфрида.

Эта земля была древним королевством восточных саксов, давно исчезнувшим королевством, хотя старые истории гласили, что когда-то здешние жители внушали страх. Они были морским народом, совершавшим набеги, но англы с севера завоевали их, а теперь этот берег стал частью королевства Гутрума – Восточной Англии.

То была беззаконная земля, лежащая вдали от столицы Гутрума. Здесь, в ручьях, высыхавших во время отлива, корабли могли дожидаться прилива, чтобы выскользнуть из бухточек и грабить торговцев, перевозивших товары по Темезу. То было гнездо пиратов, и Зигфрид, Эрик и Хэстен устроили здесь свой лагерь.

Они, должно быть, видели наше приближение, но что именно они видели? «Морского орла», один из своих кораблей, а вместе с ним – еще один датский корабль. Два корабля с гордыми головами чудовищ. Они видели и третье судно, неуклюжего «торговца», и решили, должно быть, что Олаф возвращается из удачного набега. Они приняли «Меч Господень» за норвежский корабль, только что явившийся в Англию. Короче, они видели нас, но ничего плохого не подозревали.

Когда мы приблизились к земле, я приказал, чтобы головы чудовищ сняли с ахтерштевня и кормы. Такие штуки никогда не оставались на виду, когда судно приближалось к родным водам, потому что головы чудовищ были призваны пугать враждебных духов. Олаф наверняка считал духов ручья в Бемфлеоте дружескими и ни за что не захотел бы их напугать. И вот наблюдатели в лагере Зигфрида увидели, как резные головы сняли, и подумали, что мы – друзья, идущие на веслах домой.

А я смотрел на этот берег, зная, что судьба еще приведет меня сюда. Я прикоснулся к рукояти Вздоха Змея, потому что и у этого меча была своя судьба. И я знал – этот меч тоже сюда вернется.

В этом месте моему мечу суждено было петь.

Бемфлеот лежал под холмом, крутой склон которого обрывался к ручью. Один из рыбаков, юноша как будто посмекалистей своих спутников, стоял рядом со мной и говорил, как называются места, на которые я указывал. Он подтвердил, что поселение под холмом и есть Бемфлеот, а ручей (он упорно именовал его рекой) – Хотледж. Бемфлеот лежал на северном берегу Хотледжа, южный берег которого был низким, темным, широким и зловещим островом.

– Канинга, – сказал рыбак.

Я повторял названия, запоминая их, как запоминал очертания увиденной земли.

Канинга была мокрым местом, островком болот и тростников, дичи и грязи. Хотледж, показавшийся мне скорее ручьем, чем рекой, представлял собой путаницу грязевых отмелей; между отмелями извивался ручей, устремляясь к холму над Бемфлеотом.

Когда мы обогнули восточный мыс Канинги, я увидел лагерь Зигфрида на холме. Земляные стены лагеря, увенчанные деревянным палисадом, выделялись на зеленом холме, как коричневый шрам. Склон под южной стеной был обрывистым, под ним теснились суда, лежащие в иле, обнажившемся во время отлива.

Устье Хотледжа охраняло судно, перекрывавшее ручей. Оно стояло наискосок, его удерживали прикрепленные к носу и корме цепи – чтобы не унесло во время приливов и отливов. Одна цепь тянулась к массивному стволу, вогнанному в берег Канинги, вторая была привязана к одиноко растущему дереву на островке поменьше, образовывавшему северный берег устья канала.

– Остров Двух Деревьев. – Рыбак увидел, куда я смотрю, и сказал, как называется остров.

– Но там всего одно дерево, – заметил я.

– Во времена моего отца было два, господин.

Отлив сменился приливом, вода начала наступать. Огромные волны вздымались в устье, и три наших корабля понесло вперед, к вражескому лагерю.

– Поворачивай! – закричал я Ралле и увидел облегчение на его лице. – Но сперва приладьте обратно голову дракона!

И вот люди Зигфрида увидели, как голова дракона снова заняла свое место, как голову с орлиным клювом вернули на высокий форштевень «Морского орла». Они должны были понять: что-то не так, но не потому, что мы продемонстрировали головы чудовищ, а потому, что наши корабли повернули, и Ралла перерезал канат, отпустив на волю волн маленькое грузовое суденышко. И, наблюдая со своих высоких укреплений, враги увидели, как мое знамя развернулось на мачте «Морского орла».

Гизела и ее женщины соткали этот флаг с волчьей головой, и я развернул его, чтобы наблюдавшие за нами люди узнали, кто убил команду «Морского орла».

Потом мы на веслах двинулись прочь, борясь с наступающим приливом. От Канинги мы повернули на юго-запад, а потом позволили сильному приливу понести нас вверх по реке, к Лундену.

А торговое судно, полное окровавленных, исклеванных чайками трупов, тот же самый прилив принес в ручей и ударил о длинный корабль, стоящий поперек фарватера.

Теперь у меня имелось три боевых корабля, в то время как у моего кузена их было пятнадцать. Он перевел эти захваченные нами корабли вверх по реке, и, насколько мне было известно, они просто гнили там. Если бы у меня было еще десять кораблей и команды для них, я смог бы захватить Бемфлеот, но все, что у меня имелось, – это три судна, а ручей под высокими укреплениями врага пестрел мачтами.

И все-таки я отправил врагам послание.

«Смерть надвигается на Бемфлеот».

* * *

Но сначала смерть посетила Хрофесеастр – город недалеко от Лундена, на южном берегу устья Темеза, в старом королевстве Кент.

Римляне построили там крепость, и теперь в старой твердыне и вокруг нее вырос внушительных размеров город. Кент, конечно, давно стал частью Уэссекса, и Альфред приказал усилить городские укрепления. Это было нетрудно сделать, потому что старые земляные стены римской крепости все еще стояли, требовалось только углубить ров, соорудить дубовый палисад и снести несколько домов, находившихся снаружи укреплений и стоявших слишком близко к ним.

Хорошо, что эти работы успели закончить, потому что в начале лета из Франкии явилась огромная флотилия датских кораблей. Они нашли прибежище в Восточной Англии, оттуда поплыли на юг, поднялись с приливом по Темезу, а потом вытащили свои суда на берег реки Медвэг, у притока которой стоял Хрофесеастр. Викинги надеялись пронестись через город, предав его огню и ужасу, но новые стены и сильный гарнизон дали им отпор.

Я услышал вести о появлении датчан раньше Альфреда и отправил посланника к королю, чтобы рассказать о нападении. В тот же день я взял «Морского орла», спустился по Темезу, вошел в Медвэг – и выяснил, что я беспомощен. На сушу, на илистый берег реки, было вытащено по меньшей мере шестьдесят военных судов, а еще два, связанные вместе цепями, стояли поперек Медвэга, чтобы помешать кораблям восточных саксов атаковать.

Я увидел, что викинги возводят на берегу земляную насыпь, – наверное, они собирались окружить Хрофесеастр собственной стеной.

Предводителя викингов звали Ганнкель Родесон. Позже я узнал, что он приплыл после неудачного сезона во Франкии в надежде поживиться серебром, как известно имевшимся в большой церкви и в монастыре Хрофесеастра.

Я ушел на веслах от его кораблей, поднял на «Морском орле» парус и под свежим юго-восточным ветром пересек устье. Я надеялся, что Бемфлеот обезлюдел, но, хотя много судов и людей Зигфрида явно ушли, чтобы присоединиться к Ганнкелю, шестнадцать кораблей остались и высокие стены укреплений все еще были полны людей, ощетинены наконечниками копий.

Поэтому мы вернулись в Лунден.

– Ты знаешь Ганнкеля? – спросила меня Гизела.

Мы говорили по-датски. Мы с ней почти всегда разговаривали на этом языке.

– Никогда о нем не слышал.

– Новый враг? – спросила она с улыбкой.

– Они непрерывно являются с севера, – сказал я. – Убей одного – и на юг приплывут еще двое.

– Это очень хорошая причина перестать их убивать, – сказала Гизела.

Она впервые почти упрекнула меня за то, что я убиваю ее народ.

– Я дал клятву Альфреду, – уныло объяснил я.

* * *

На следующий день я проснулся – и обнаружил, что корабли проходят через разрушенный мост.

Меня разбудил звук рога, в который дул часовой на стенах маленького бурга, построенного мною у южного конца моста. Мы называли этот бург Сутриганаворк, что означало просто «южное укрепление», его строили и охраняли люди фирда Сутрига.

Пятнадцать военных судов шли вниз по течению, минуя на веслах брешь в мосту. Сейчас, во время прилива, вода, буйствующая в середине разрушенного моста, была спокойнее всего. Все пятнадцать кораблей благополучно миновали мост, и на третьем корабле я увидел развевающееся знамя кузена Этельреда с изображением гарцующей белой лошади.

Едва очутившись ниже моста, корабли пошли на веслах к причалам, где пришвартовались по три в ряд. Этельред, похоже, возвращался в Лунден.

В начале лета он забрал Этельфлэд и вернулся в свои владения в Западной Мерсии, где отражал набеги валлийских угонщиков скота, любивших грабить тучные мерсийские земли. И вот теперь Этельред вернулся.

Он отправился в свой дворец. Этельфлэд, конечно, была с ним, потому что Этельред отказывался выпускать ее из виду, хотя вряд ли причиной тому была любовь. Нет, причиной тому была ревность. Я ожидал приказа явиться, но не получил его, а когда на следующее утро Гизела пошла во дворец, ей дали от ворот поворот. Гизеле заявили, что госпожа Этельфлэд нездорова.

– Они не были грубы, – сказала мне Гизела, – просто настойчивы.

– Может, она и впрямь нездорова? – предположил я.

– Тем больше причин повидаться с подругой, – ответила Гизела, глядя через окно с открытыми ставнями туда, где солнце расплескало по Темезу мерцающее серебро. – Он посадил ее в клетку, так ведь?

Наш разговор прервал епископ Эркенвальд, вернее, один из его священников, который объявил, что епископ вот-вот прибудет.

Гизела, зная, что Эркенвальд не говорит при ней открыто, ушла на кухню, а я приветствовал епископа у дверей.

Мне никогда не нравился этот человек. В те времена мы ненавидели друг друга, но он был верным Альфреду, добросовестным и знающим, что к чему. Епископ не тратил времени на пустые разговоры, а сразу сообщил, что получил приказание собрать местный фирд.

– Король велел своим телохранителям присоединиться к командам кораблей твоего кузена, – сказал Эркенвальд.

– А я?

– А ты останешься здесь, – резко заявил он, – так же как и я.

– А фирд?

– Его соберут для защиты города. Чтобы заменить королевские войска.

– Это из-за Хрофесеастра?

– Король полон решимости наказать язычников, – сказал Эркенвальд, – но, пока он делает божье дело в Хрофесеастре, есть риск, что язычники нападут на Лунден. Мы помешаем любой такой атаке.

Но язычники не напали на Лунден, поэтому я попусту сидел там, пока разворачивались события в Хрофесеастре. И, странное дело, события эти стали знаменитыми.

Теперь люди часто приходят ко мне и расспрашивают об Альфреде, потому что я – один из немногих оставшихся в живых людей, которые его помнят. Все эти люди – церковники, конечно, и они хотят услышать о благочестии короля (я притворяюсь, что ничего об этом не знаю), а некоторые, немногие, расспрашивают о войнах, которые вел Альфред. Они знают об его изгнании в болотный край, о его победе при Этандуне, но они хотят услышать и о Хрофесеастре. Это странно. Альфреду пришлось одержать много побед над врагами, и победа при Хрофесеастре, без сомнения, была одной из них, но то был не такой уж большой триумф, каким его теперь считают.

Конечно, король одержал победу, но не великую победу. У него был шанс уничтожить весь флот викингов и сделать так, чтобы вода в Медвэге потемнела от крови, но он упустил этот шанс.

Альфред доверился защитникам Хрофесеастра, полагая, что те сдержат врагов, и стены и гарнизон впрямь сделали свое дело, пока король собирал конную армию. В его распоряжении имелась вся королевская гвардия, и он прибавил к ней гвардию каждого олдермена от Винтанкестера до Хрофесеастра. Вся эта армия поехала на восток, по дороге становясь все больше, и собралась у Мэйдес-Станы, к югу от старой римской крепости, которая стала городом Хрофесеастром.

Альфред двигался быстро и умело. Город уже отразил две атаки датчан, и теперь люди Ганнкеля обнаружили, что им угрожает не только гарнизон города, но и больше тысячи лучших воинов Уэссекса.

Ганнкель, понимая, что проиграл, послал к Альфреду гонца, и король согласился на переговоры. На самом деле Альфред ожидал появления кораблей Этельреда в устье Медвэга, потому что тогда Ганнкель оказался бы в ловушке. Поэтому Альфред говорил и говорил, но корабли все не приходили. А когда Ганнкель понял, что Альфред не заплатит ему за уход, что переговоры – уловка и что король восточных саксов замышляет бой, он сбежал. В полночь, после двух дней уклончивых переговоров, викинги покинули свой лагерь, а костры там продолжали ярко гореть, чтобы казалось, что чужаки все еще на суше. На самом деле викинги погрузились на корабли и с отливом вышли в Темез.

Так закончилась осада Хрофесеастра, и великая победа заключалась в том, что армию викингов с позором выгнали из Уэссекса. Но воды Медвэга не загустели от крови. Ганнкель остался жив, и корабли, явившиеся из Бемфлеота, вернулись в Бемфлеот, а вместе с ними туда пришли некоторые другие суда, так что лагерь Зигфрида получил подкрепление в виде новых команд голодных бойцов. Остальной флот Ганнкеля или отправился на поиски более легкой поживы во Франкии, или укрылся на берегу Восточной Англии.

А пока все это происходило, Этельред оставался в Лундене.

Он жаловался, что эль на его кораблях скис. Он говорил епископу Эркенвальду, что его люди не могут сражаться, если у них урчит в животе и они выблевывают свои внутренности, и настоял на том, чтобы бочки с элем опустошили и наполнили свежесваренным элем. На это ушло два дня. На третий день он настоял на том, чтобы председательствовать на суде, – этим делом обычно занимался Эркенвальд, но Этельред, как олдермен Мерсии, имел полное право возглавить судилище.

Он, может, и не хотел меня видеть, а Гизелу не впустили во дворец, когда та пыталась навестить Этельфлэд, но ни одному свободному гражданину не могли воспрепятствовать быть свидетелем в суде, поэтому мы присоединились к толпе в большом, окруженном колоннами зале.

Этельред развалился в кресле, которое вполне могло бы сойти за трон. Оно имело высокую спинку, украшенные резьбой подлокотники и было выстлано мехом. Я не знал, видит ли нас Этельред, но если и видел, он и глазом не моргнул. Однако Этельфлэд, сидевшая рядом с ним в кресле пониже, определенно нас заметила. Она уставилась на нас, якобы не узнавая, а потом отвернулась, как будто ей было скучно.

Дела, которые разбирал Этельред, были самыми банальными, но он настоял на том, чтобы выслушать каждого, кто приносил присягу.

Первая жалоба была на мельника – его обвиняли в том, что он пользуется фальшивыми гирями, и Этельред безжалостно допрашивал свидетеля. Друг Этельреда, Алдхельм, сидел за его спиной и все время нашептывал ему на ухо советы. Некогда красивое лицо Алдхельма после того, как я его избил, было покрыто шрамами, нос его стал кривым, а одна скула – приплюснутой.

Я часто разбирал подобные дела, и мне казалось, что мельник явно виновен, но у Этельреда и Алдхельма ушло много времени на то, чтобы прийти к тому же заключению. Человека приговорили к отсечению уха и клейму на щеке.

Потом молодой священник зачитал обвинение против проститутки, обвиняемой в воровстве из ящика для сбора милостыни в церкви Святого Альбана. Священник все еще говорил, когда у Этельфлэд внезапно начались боли. Она резко выпрямилась, схватившись рукой за живот. Я подумал, что ее сейчас вырвет, но изо рта ее вырвался только тихий болезненный стон. Она сидела, наклонившись вперед, открыв рот, все еще держась за живот, по которому можно было ясно видеть, что она беременна.

В зале стало тихо. Этельред уставился на свою юную жену, явно не в силах ей помочь. Потом две женщины вышли из открытого прохода под аркой, преклонили колени перед Этельредом и, получив его дозволение, помогли Этельфлэд покинуть зал.

Мой кузен с бледным лицом махнул священнику.

– Начни с начала обвинительного акта, отец, – сказал Этельред, – я отвлекся.

– Я почти закончил, господин, – услужливо ответил священник. – И у меня есть свидетели, которые могут описать преступление.

– Нет-нет! – Этельред поднял руку. – Я хочу выслушать обвинительный акт. Мы должны выяснить все, чтобы тщательно продумать приговор.

И вот священник начал с начала. Пока он монотонно читал, люди от скуки переминались с ноги на ногу, и тут Гизела прикоснулась к моему локтю.

Какая-то женщина заговорила с Гизелой, и та, дернув меня за рубашку, повернулась и последовала за этой женщиной через заднюю дверь зала. Я тоже вышел, надеясь, что Этельред слишком увлекся ролью идеального судьи и не заметит нашего ухода.

Вслед за женщиной мы прошли по коридору, который некогда был открытой галереей с одной стороны двора, но потом промежутки между колоннами галереи заполнили обмазанными илом плетнями. Коридор кончался грубой деревянной дверью в проеме каменной кладки; на камне извивались вырезанные виноградные лозы.

За дверью обнаружилась комната с полом из маленьких мозаичных плиток (мозаика изображала какого-то римского бога, мечущего молнию), а за комнатой – освещенный солнцем сад, где три грушевых дерева бросали тень на клочок травы, пестреющий маргаритками и лютиками. Под этими деревьями нас ждала Этельфлэд.

Теперь было непохоже, что она страдала от боли, из-за которой, согнувшись, сотрясаемая сухими рвотными позывами, покинула зал. Нет, она стояла выпрямившись, с серьезным лицом, хотя при виде Гизелы серьезность ее сменилась улыбкой.

Они с Гизелой обнялись, и я увидел, как Этельфлэд закрыла глаза, словно борясь со слезами.

– Ты не больна, госпожа? – спросил я.

– Не больна, и всего лишь беременна, – ответила она, не открывая глаз.

– Только что ты выглядела больной.

– Я хотела с вами поговорить, – сказала Этельфлэд, отодвинувшись от Гизелы. – И притворилась больной. То был единственный способ остаться одной. Он не выносит, когда мне плохо. И оставляет меня одну, когда меня рвет.

– Тебя часто тошнит? – спросила Гизела.

– Каждое утро, – ответила Этельфлэд. – Тошнит, как собаку. Но разве такое бывает не со всеми?

– Не в этот раз, – ответила Гизела, прикоснувшись к своему амулету.

Он носила маленькое изображение Фригг, жены Одина, королевы Асгарда – обиталища богов. Фригг – богиня беременности и родов, и амулет должен был помочь Гизеле благополучно родить. Этот амулет хорошо себя оправдал во время появления на свет первых двух наших детей, и я каждый день молился, чтобы он помог и с третьим.

– Меня рвет каждое утро, – сказала Этельфлэд. – А остаток дня я чувствую себя прекрасно.

Она прикоснулась к своему животу, потом погладила большой живот Гизелы.

– Ты должна рассказать мне о родах, – тревожно проговорила Этельфлэд. – Это больно, да?

– Ты забываешь про боль, – ответила Гизела, – потому что роды полны радости.

– Я ненавижу боль.

– Существуют разные травы, – сказала Гизела, пытаясь говорить убедительно, – и это такая радость, когда ребенок появляется на свет.

Они все говорили о родах, а я прислонился к кирпичной стене и уставился на клочок голубого неба, видневшийся сквозь листья грушевых деревьев.

Женщина, которая привела нас сюда, исчезла, мы остались одни. Где-то за кирпичной стеной мужчина кричал новобранцам, чтобы те выше держали свои щиты, и я слышал стук палок по дереву – новички практиковались. Я подумал о новом городе, о Лундене, лежавшем за городскими укреплениями – там, где основали свое поселение саксы. Они хотели, чтобы я сделал им новый палисад и поставил оборонять его свой гарнизон, но я отказывался. Альфред приказал мне отказаться, к тому же, если бы новый город был окружен стеной, пришлось бы защищать слишком много укреплений. Я хотел, чтобы саксы перебрались в старый город. Некоторые так и сделали, чтобы находиться под защитой старой римской стены и моего гарнизона, но большинство упрямо оставались в новом городе.

– О чем ты думаешь? – внезапно ворвался в мои мысли голос Этельфлэд.

– Он благодарит Тора за то, что он мужчина и ему не нужно рожать, – сказала Гизела.

– Верно, – ответил я. – А еще я думаю, что, если люди предпочитают умереть в новом городе, лишь бы не жить в старом, тогда мы должны позволить им умереть.

Этельфлэд улыбнулась в ответ на мое бессердечное заявление и подошла ко мне. Она была босой и казалась очень маленькой.

– Ты ведь не бьешь Гизелу, правда? – спросила она, глядя на меня снизу вверх.

Я взглянул на Гизелу и улыбнулся.

– Не бью, госпожа.

Этельфлэд продолжала пристально смотреть на меня. У нее были голубые глаза с коричневыми крапинками, слегка вздернутый носик, и ее нижняя губа была больше верхней. Синяки ее сошли, хотя темное пятно чуть заметно виднелось на одной ее щеке, показывая, куда ее ударили. Она выглядела очень серьезной. Из-под ее шапочки выбились завитки золотых волос.

– Почему ты меня не предупредил, Утред? – спросила она.

– Потому что ты этого не хотела, – ответил я.

Она подумала над моими словами и резко кивнула.

– Верно, не хотела. Ты прав. Я посадила себя в клетку, не так ли? А потом сама ее заперла.

– Так отопри ее, – жестко сказал я.

– Не могу, – отрывисто ответила она.

– Не можешь? – переспросила Гизела.

– Ключи от нее у Бога.

Я улыбнулся, услышав этот ответ.

– Мне никогда не нравился ваш бог, – сообщил я.

– Неудивительно, что мой муж называет тебя плохим человеком, – с улыбкой сказала Этельфлэд.

– Он так говорит?

– Он говорит, что ты злой, что тебе нельзя доверять, что ты вероломный.

Я улыбнулся и ничего не ответил.

– А еще он упрямый, – продолжила список Гизела, – туповатый и жестокий.

– Да, я таков, – ответил я.

– И очень добрый, – закончила Гизела.

Этельфлэд все еще смотрела на меня снизу вверх.

– Он тебя боится, – проговорила она. – А Алдхельм тебя ненавидит. Он убил бы тебя, если бы мог.

– Пусть попробует, – ответил я.

– Алдхельм хочет, чтобы мой муж стал королем, – сказала Этельфлэд.

– А что об этом думает твой муж? – спросил я.

– Он был бы не прочь, – ответила Этельфлэд.

Это меня не удивило. В Мерсии не было короля, а у Этельреда имелись права на трон. Но мой кузен был никем без поддержки Альфреда, а Альфред не хотел, чтобы кто-нибудь называл себя королем Мерсии.

– Почему бы твоему отцу не провозгласить королем Мерсии самого себя? – спросил я Этельфлэд.

– Думаю, он так и поступит, – ответила она. – Когда-нибудь.

– Но не сейчас?

– Мерсия – гордая страна, – сказала Этельфлэд, – и не все мерсийцы любят Уэссекс.

– И ты здесь затем, чтобы заставить их полюбить Уэссекс?

Она прикоснулась к своему животу.

– Может, мой отец хочет, чтобы его первый внук стал королем Мерсии, – предположила она. – Король, в чьих жилах течет кровь восточных саксов?

– И кровь Этельреда, – угрюмо проговорил я.

Она вздохнула.

– Он неплохой человек, – печально сказала Этельфлэд, словно пытаясь убедить в этом саму себя.

– Он тебя бьет, – сухо заметила Гизела.

– Он хочет быть хорошим человеком, – сказала Этельфлэд и прикоснулась к моей руке. – Он хочет быть таким, как ты, Утред.

– Как я! – отозвался я, едва удержавшись от смеха.

– Тем, кого боятся, – объяснила Этельфлэд.

– Тогда почему он попусту тратит время здесь? – спросил я. – Почему не отправится на своих кораблях сражаться с датчанами?

Этельфлэд вздохнула.

– Потому что Алдхельм говорит ему не делать этого. Алдхельм говорит, что, если Ганнкель останется в Кенте или Восточной Англии, моему отцу придется держать здесь больше воинов. Ему придется все время посматривать на восток.

– Он в любом случае должен это делать.

– Но Алдхельм говорит – если отцу придется все время беспокоиться об ордах язычников в устье Темеза, он может не заметить, что происходит в Мерсии.

– Где мой кузен объявит себя королем? – догадался я.

– Он потребует такую цену, – сказала Этельфлэд, – за то, что защищает северную границу Уэссекса.

– А ты будешь королевой.

Она скорчила гримаску.

– Думаешь, я этого хочу?

– Не думаю, – признался я.

– Я этого не хочу. Чего я хочу – это чтобы датчане ушли из Мерсии. Я хочу, чтобы датчане ушли из Восточной Англии. Я хочу, чтобы датчане ушли из Нортумбрии.

Он была почти ребенком, худеньким ребенком с курносым носиком и яркими глазами, но в ней была сталь. Она говорила все это мне, человеку, который любил датчан, потому что они меня воспитали, и датчанке Гизеле. Но Этельфлэд не пыталась смягчить свои слова. В ней жила ненависть к датчанам, ненависть, унаследованная от отца.

Потом внезапно она содрогнулась – и сталь исчезла.

– И я хочу жить, – сказала она.

Я не знал, что ответить. Женщины умирали в родах. Так много их умирало! Оба раза, когда Гизела рожала, я приносил жертвы Одину и Тору и все равно боялся. И я боялся сейчас, потому что она снова была беременна.

– Прибегни к услугам самых мудрых женщин, – сказала Гизела, – и доверься травам и чарам, которыми они пользуются.

– Нет, – твердо ответила Этельфлэд. – Я не об этом.

– Тогда о чем же?

– Сегодня ночью, – ответила Этельфлэд. – В полночь. В церкви Святого Альбана.

– Ночью? – переспросил я в полном недоумении. – В церкви?

Она посмотрела на меня снизу вверх большими голубыми глазами.

– Они могут меня убить, – сказала Этельфлэд.

– Нет! – запротестовала Гизела, не веря своим ушам.

– Он хочет убедиться, что ребенок – его! – перебила Этельфлэд. – И конечно же, ребенок его! Но они хотят убедиться, и я боюсь!

Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.

– Никто тебя не убьет, – тихо сказала она, глядя на меня.

– Будьте в церкви, пожалуйста, – сказала Этельфлэд.

Ее голос звучал приглушенно, потому что она все еще прижималась головой к груди Гизелы.

– Мы будем с тобой, – проговорила Гизела.

– Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, – сказала Этельфлэд.

Теперь она тихо плакала.

– Это очень больно? – спросила она. – Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать!

– Больно, – призналась Гизела, – но зато ты познаешь радость, которой нет равных.

Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, будто я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.

Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.

– Твой муж, госпожа, – настойчиво сказала она, – он хочет, чтобы ты явилась в зал.

– Я должна идти, – сказала Этельфлэд.

Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.

– Что они собираются с ней сделать? – сердито спросила Гизела.

– Не знаю.

– Колдовство? Какое-то христианское колдовство?

– Не знаю, – повторил я.

Я и впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.

В полночь.

Глава восьмая

Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен, – значит ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осы́палась, поэтому почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.

Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.

– А Альбан был воином! – добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. – Поэтому его убили!

– Он должен нравиться мне только потому, что был воином? – скептически осведомился я.

– Потому что он был храбрым воином! – ответил Беокка. – И…

Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное.

– И когда его пытали, у его палача выскочили глаза!

Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом.

– Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была Господня кара, понимаешь? Ты убиваешь святого человека – и Господь вырывает тебе глаза!

– Значит, брат Дженберт не был святым? – спросил я.

Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников.

– Мои глаза все еще при мне, отец, – заметил я.

– А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! – сказал Беокка. – Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.

Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:

– Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?

– Конечно, потому, что Бог решил не делать этого! – чопорно ответил Беокка.

Такой ответ ты всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.

– Альбан был римским воином? – спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.

– Он был британцем, – ответил Беокка, – очень храбрым и очень святым британцем.

– То есть он был валлийцем?

– Конечно!

– Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть, – сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.

Итак, хотя Альбан и был валлийцем, а саксы не любят валлийцев, в Лундене имелась церковь его имени, и, когда мы с Гизелой и Финаном появились возле нее, церковь эта казалась такой же мертвой, как труп того святого.

Улица тонула в черноте ночи. Из-за оконных ставней пробивались маленькие проблески огней, из таверны на улице неподалеку раздавалось пение, но церковь была черной и тихой.

– Мне это не нравится, – прошептала Гизела, и я знал, что она прикоснулась к амулету на своей шее.

Прежде чем выйти из дома, она бросила палочки с рунами, надеясь увидеть в их рисунке некое указание на то, что случится этой ночью, но их беспорядочное падение озадачило ее.

В проулке неподалеку что-то шевельнулось. Это могла быть всего-навсего крыса, но мы с Финаном повернулись в ту сторону, и наши мечи зашипели, покидая ножны. Шум в проулке немедленно прекратился, и я позволил Вздоху Змея скользнуть обратно в выстланные овчиной ножны.

Мы все были одеты в черные плащи с капюшонами, и, если кто-то наблюдал за нами, пока мы стояли возле двери темной и молчаливой церкви Святого Альбана, они, должно быть, подумали, что мы священники или монахи. Я попытался открыть дверь, потянув за короткую веревку, поднимавшую щеколду внутри, но дверь явно заперли на засов.

Я потянул сильнее, качнув запертую дверь, потом постучал в нее кулаком, но не получил ответа.

Тут Финан прикоснулся к моей руке, и я услышал шаги.

– На улицу, – прошептал я, и мы пересекли улицу, направившись к проулку, где раньше слышали шум.

Узкий, тесный проход вонял сточной канавой.

– Это священники, – шепнул мне Финан.

По улице шли двое. На миг их осветил отблеск из неплотно прикрытого окна, и я увидел черные рясы и блеск серебряных крестов на груди. Они остановились у церкви, и один из них громко постучал в запертую дверь. Он постучал три раза, сделал паузу, постучал один раз, снова помедлил и опять стукнул три раза.

Мы услышали шум поднимаемого засова и скрип петель, когда дверь отворилась внутрь, потом на улицу хлынул свет – это отодвинули занавеску, загораживавшую вход. Священник или монах впустил двоих в освещенную свечами церковь, выглянул на улицу, осмотрел ее – я знал, что он ищет того, кто колотил в дверь несколько мгновений назад. Ему, должно быть, задали вопрос, потому что он повернулся и ответил:

– Там никого нет, господин.

Потом закрыл дверь.

Я услышал, как упал засов; мгновение в дверных щелях виднелся свет, пока внутри не задернули занавеску. Тогда церковь снова стала темной.

– Ждите, – сказал я.

Мы ждали, слушая, как ветер шуршит по тростниковой крыше и стонет в руинах домов. Я ждал долго, чтобы в церкви забыли о том, кто колотил в дверь.

– Должно быть, скоро полночь, – прошептала Гизела.

– Тому, кто открывает дверь, – тихо сказал я, – надо заткнуть глотку.

Я не знал, что происходит в церкви, но знал, что это делается в такой тайне, что ее заперли и открывали только на условный стук. А еще я знал, что нас нет в числе приглашенных и что, если открывающий двери человек будет протестовать против нашего появления, мы можем никогда не узнать, какая опасность угрожает Этельфлэд.

– Предоставьте его мне, – радостно проговорил Финан.

– Он церковник, – прошептал я. – Это тебя не волнует?

– Ночью, господин, все кошки серы.

– И что это значит?

– Предоставьте его мне, – повторил ирландец.

– Тогда пошли к церкви, – сказал я.

Мы втроем пересекли улицу, и я крепко постучал в дверь – три раза, потом один раз и снова три раза. Дверь долго не открывалась, но наконец засов подняли и створку толкнули наружу.

– Они уже начали, – прошептал человек в рясе, потом задохнулся, когда я схватил его за ворот и вытащил на улицу, где Финан ударил его в живот.

Ирландец был невысоким, но в его руках таилась огромная сила, и человек в рясе согнулся, задохнувшись от неожиданности. Прикрывавшая дверь занавеска упала, и никто в церкви не видел, что творится снаружи.

Финан снова ударил этого человека, свалив его на землю, и опустился рядом с ним на колени.

– Если хочешь жить, уходи, – прошептал Финан. – Просто уходи как можно дальше от церкви и забудь о том, что нас видел. Понимаешь?

– Да, – ответил этот человек.

Финан похлопал его по голове, чтобы придать убедительности своему приказу, и встал. Мы увидели, как одетый в черное человек кое-как поднялся и, спотыкаясь, двинулся прочь, вниз по склону холма. Я немного подождал, чтобы убедиться, что он действительно ушел, а потом мы втроем шагнули в церковь, и Финан закрыл за нами дверь и уронил в скобы засов.

А я отодвинул занавеску.

Мы находились в самой темной части церкви, но все равно я почувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение, потому что в дальнем ее конце, там, где находился алтарь, все сияло от пламени свечей. Цепочка одетых в рясы людей стояла лицом к алтарю; их тени падали на нас. Один из этих священников повернулся к нам, но увидел просто три силуэта в темном, с надвинутыми на лица капюшонами. Должно быть, он решил, что мы тоже священники, потому что повернулся обратно к алтарю.

Только через мгновение я увидел тех, кто стоял на широком возвышении у алтаря, потому что их прикрывали священники и монахи. Но потом все церковники склонились в поклонах перед серебряным распятием, и я увидел слева от алтаря Этельреда и Алдхельма, а справа – епископа Эркенвальда. Между ними стояла Этельфлэд в белой льняной сорочке, подпоясанной под маленькими грудями. Ее светлые волосы были распущены, словно она снова стала девушкой.

У нее был испуганный вид.

Позади Этельреда была женщина постарше, с жесткими глазами и седыми волосами, скрученными на макушке в тугой узел.

Епископ Эркенвальд молился на латыни и каждые несколько минут наблюдавшие за ним священники и монахи (их было девять) повторяли его слова. Эркенвальд был облачен в красно-белую рясу с вышитыми на ней драгоценными крестами. Его голос, всегда резкий, отражался эхом от каменных стен, в то время как отклики церковников звучали слабым бормотанием.

Этельред как будто скучал, а Алдхельм, похоже, тихо наслаждался происходящим, какая бы мистерия ни разворачивалась в этом озаренном пламенем свечей святилище.

Епископ закончил молиться, все наблюдавшие за ним сказали:

– Аминь!

После небольшой паузы Эркенвальд взял с алтаря книгу, расстегнул кожаную обложку, перевернул жесткие страницы до места, отмеченного пером чайки.

– Это, – он снова говорил по-латыни, – слово Господне.

– Слушайте слово Господне, – пробормотали священники и монахи.

– Если человек боится, что жена ему неверна, – громче заговорил епископ, его скрежещущий голос повторило эхо, – пусть приведет жену свою к священнику! И принесет за нее жертву!

Он многозначительно уставился на Этельреда, на котором под светло-зеленым плащом была надета кольчуга. При Этельреде имелись даже мечи – большинство священников никогда бы не допустили такого в церкви.

– Жертву! – повторил епископ.

Этельред вздрогнул, словно очнувшись от полудремы. Он порылся в кошельке, висевшем на его поясе с мечами, и вытащил маленький мешочек, который протянул епископу.

– Ячмень, – сказал Этельред.

– Как и велел Господь, – отозвался Эркенвальд, но не взял предложенного ячменя.

– И серебро, – добавил Этельред, торопливо вынимая из кошеля второй мешочек.

Эркенвальд взял оба приношения и положил перед распятием. Он поклонился ярко сверкающему изображению пригвожденного бога, потом снова поднял большую книгу.

– Таково слово Божие, – яростно проговорил он. – Мы должны набрать святой воды в глиняный сосуд, и да возьмет священник пыли с пола святилища, и да положит он пыль эту в воду.

Книга была возвращена на алтарь, и священник протянул епископу грубую глиняную чашку, наверняка со святой водой, потому что Эркенвальд поклонился ей. Потом епископ нагнулся и зачерпнул с пола пригоршню грязи и пыли. Он высыпал грязь в воду, поставил чашку на алтарь и снова взял книгу.

– Я заклинаю тебя, женщина, – свирепо сказал он, переводя взгляд с книги на Этельфлэд. – И если никто не переспал с тобою, и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие!

– Аминь, – проговорил один из священников.

– Таково слово Господне! – сказал другой.

– Но если ты изменила мужу твоему, – Эркенвальд словно выплюнул прочитанные слова, – и осквернилась, и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим.

Он вернул книгу на алтарь.

– Говори, женщина.

Этельфлэд молча смотрела на епископа. Она не проронила ни слова, широко распахнув от страха глаза.

– Говори, женщина! – прорычал епископ. – Ты знаешь, какие слова ты должна сказать! Так скажи их!

Этельфлэд, похоже, была слишком испугана, чтобы заговорить.

Алдхельм прошептал что-то Этельреду, тот кивнул, но ничего не сделал. Алдхельм пошептал снова, и Этельред снова кивнул. На сей раз Алдхельм сделал шаг вперед и ударил Этельфлэд. Это был несильный удар, просто хлопок по голове, но этого хватило, чтобы заставить меня непроизвольно шагнуть вперед.

Гизела схватила меня за руку, удерживая.

– Говори, женщина, – приказал Алдхельм.

– Аминь, – ухитрилась прошептать Этельфлэд. – Аминь.

Рука Гизелы все еще была на моей руке. Я похлопал ее пальцы в знак того, что спокоен. Я был зол и удивлен, но спокоен. Я погладил руку Гизелы, потом уронил ладонь на рукоять Вздоха Змея.

Этельфлэд явно сказала верные слова, потому что епископ Эркенвальд взял с алтаря глиняную чашку. Он высоко поднял ее над распятием, словно показывая своему богу, потом осторожно налил немного грязной воды в серебряную чашу. Снова высоко воздел глиняную чашку и торжественно предложил ее Этельфлэд.

– Выпей горькой воды, – приказал он.

Этельфлэд заколебалась, потом увидела, что затянутая в кольчугу рука Алдхельма готова снова нанести удар, – и послушно потянулась к чашке. Взяла ее, поднесла ко рту, подержала мгновение, закрыла глаза и, сморщившись, выпила горькое содержимое.

Мужчины внимательно наблюдали за ней, чтобы убедиться, что она выпила все. Пламя свечей трепетало на сквозняке, которым тянуло через дымовую дыру в крыше; где-то в городе внезапно завыла собака.

Теперь Гизела крепко сжимала мою руку, ее пальцы были как когти.

Эркенвальд взял чашку и, убедившись, что она пуста, кивнул Этельреду.

– Она выпила воду, – подтвердил епископ.

Лицо Этельфлэд блестело от слез там, где в них отражался падающий с алтаря колеблющийся свет. Теперь я увидел на алтаре гусиное перо, горшочек с чернилами и кусок пергамента.

– То, что я теперь делаю, – торжественно проговорил Эркенвальд, – я делаю согласно слову Божьему.

– Аминь, – сказал священник.

Этельред наблюдал за женой, словно ожидая, что ее плоть начнет гнить у него на глазах, в то время как сама Этельфлэд так дрожала, что я подумал – она может упасть.

– Бог велит написать заклинания, – объявил епископ.

Потом нагнулся над алтарем. Перо его долго скрипело, а Этельред все еще внимательно глядел на Этельфлэд.

Священники тоже наблюдали за ней, пока епископ царапал по пергаменту.

– И, написав заклинания, – сказал Эркенвальд, затыкая горшочек с чернилами, – смываю их, как приказал всемогущий Господь, Отец наш Небесный.

– Слушайте слово Господне, – сказал священник.

– Да славится имя Его, – сказал другой.

Эркенвальд взял еще один серебряный сосуд, в который налил немного грязной воды, и полил этой водой только что написанные слова. Он потер чернила пальцем и поднял пергамент, чтобы показать, что строки расплылись и смылись.

– Сделано, – напыщенно сказал он и кивнул седовласой женщине. – Выполняй свой долг! – приказал он ей.

Старуха с жестоким лицом шагнула к Этельфлэд. Та отшатнулась, но Алдхельм схватил ее за плечи. Этельфлэд в ужасе завопила, и тогда Алдхельм сильно ударил ее по голове.

Я подумал, что Этельред среагирует на то, что на его жену напал другой мужчина, но кузен явно одобрял происходящее, потому что ничего не сделал. Он только молча наблюдал, как Алдхельм снова схватил Этельфлэд за плечи и удерживал ее, когда старуха нагнулась, чтобы схватить подол льняной одежды Этельфлэд.

– Нет! – запротестовала Этельфлэд стонущим, отчаянным голосом.

– Покажи ее нам! – рявкнул Эркенвальд. – Покажи ее бедра и живот!

Женщина послушно подняла сорочку, чтобы показать бедра Этельфлэд.

– Довольно!

Это выкрикнул я.

Женщина застыла.

Священники стояли нагнувшись, чтобы посмотреть на обнаженные ноги Этельфлэд, в ожидании, когда ее одежду поднимут настолько, чтобы обнажить ее живот. Алдхельм все еще держал ее за плечи, в то время как епископ с разинутым ртом уставился на тени у церковных дверей, откуда я подал голос.

– Кто там? – вопросил Эркенвальд.

– Вы – злые ублюдки! – сказал я, зашагав вперед, – мои шаги отдавались эхом от каменных стен. – Вы – грязные эрслинги!

Я помню свой гнев той ночью, холодную, дикую ярость, которая заставила меня вмешаться, не задумываясь о последствиях.

Священники моей жены все как один проповедуют, что такая ярость есть грех, но воин, в котором нет ярости, – не настоящий воин. Гнев пришпоривает тебя, он – как стрекало, помогает преодолеть страх, чтобы заставить мужчину сражаться, и в ту ночь я сражался за Этельфлэд.

– Она – королевская дочь, – прорычал я, – поэтому опустите платье!

– Ты будешь делать так, как велит тебе Господь! – огрызнулся Эркенвальд, обращаясь к старухе, но она не осмеливалась ни выпустить подол Этельфлэд, ни приподнять его.

Я проложил себе путь через наклонившихся священников, пнув одного из них в зад с такой силой, что тот нырнул на помост у ног епископа. Эркенвальд схватился за свой посох, серебряный наконечник которого был изогнут, как посох пастуха, и замахнулся им на меня, но сдержал удар, увидев мои глаза.

Я обнажил Вздох Змея, его длинный клинок царапнул и зашипел, скользя по устью ножен.

– Ты хочешь умереть? – спросил я Эркенвальда.

Тот услышал зловещие нотки в моем голосе, и его пастушеский посох медленно опустился.

– Опусти платье, – велел я женщине.

Та заколебалась.

– Опусти его, ты, грязная старая сука! – прорычал я.

Я почувствовал, как епископ шевельнулся, и крутанул Вздохом Змея, так что его клинок замерцал в волоске от горла Эркенвальда.

– Одно слово, епископ, – сказал я, – одно только слово, и ты немедленно встретишься со своим богом. Гизела! – окликнул я.

Гизела подошла к алтарю.

– Возьми каргу, – велел я, – возьми Этельфлэд и посмотри, опух ли у нее живот и сгнили ли бедра. Сделай это как подобает, в уединении. А ты! – Я повернул клинок, показав им на покрытое шрамами лицо Алдхельма. – Руки прочь от дочери короля Альфреда, или я повешу тебя на Лунденском мосту, и птицы выклюют твои глаза и склюют твой язык!

Алдхельм отпустил Этельфлэд.

– Ты не имеешь права… – начал Этельред, обретя наконец дар речи.

– Я пришел сюда, – перебил я, – с посланием от Альфреда. Он желает знать, где твои корабли. Он желает, чтобы ты немедленно отплыл. Он желает, чтобы ты выполнил свой долг. Он хочет знать, почему ты болтаешься здесь, когда есть датчане, которых надлежит убить!

Я приложил кончик Вздоха Змея к устью ножен и позволил клинку упасть внутрь.

– И Альфред желает, чтобы ты знал, – продолжал я, когда звук скользнувшего в ножны меча перестал отдаваться эхом в церкви, – его дочь для него драгоценна, и ему не нравится, когда со столь драгоценными для него вещами обращаются дурно.

Конечно же, я выдумал это послание от начала и до конца.

Этельред молча таращился на меня.

Он ничего не сказал, хотя на лице его с выпяченной челюстью читалось негодование. Поверил ли он, что я явился с посланием от Альфреда? Этого я не мог сказать, но он, должно быть, боялся подобного послания, зная, что пренебрегает своим долгом.

Епископ Эркенвальд просто негодовал.

– Ты осмелился принести меч в дом Божий? – сердито вопросил он.

– Я осмелился даже на большее, епископ, – ответил я. – Ты слыхал о брате Дженберте? Об одном из ваших драгоценных мучеников? Я убил его в церкви, и твой бог не спас его от моего клинка.

Я улыбнулся, вспоминая, как сам удивился, когда перерезал глотку Дженберту. Я ненавидел этого монаха.

– Твой король, – сказал я Эркенвальду, – хочет, чтобы работа его бога была сделана, а работа эта заключается в том, чтобы убивать датчан, а не в том, чтобы развлекаться, глазея на наготу юной девушки.

– Это и есть работа Бога! – закричал на меня Эркенвальд.

Мне захотелось его убить.

Я почувствовал, как дернулись мои пальцы, устремившись к рукояти Вздоха Змея, но тут старая карга вернулась.

– Она… – начала было эта женщина, но замолчала, увидев, с какой ненавистью я смотрю на Эркенвальда.

– Говори, женщина! – велел Эркенвальд.

– У нее нет никаких признаков, господин, – нехотя проговорила женщина. – Ее кожа нетронута.

– Живот и бедра? – настойчиво спросил Эркенвальд.

– Она чиста, – проговорила Гизела из алькова в боковой части церкви, и в голосе ее слышалась горечь. Одной рукой она обнимала Этельфлэд.

Эркенвальда, казалось, эти ответы привели в замешательство, но он взял себя в руки и нехотя признал, что Этельфлэд и впрямь чиста.

– Она явно не осквернена, господин, – сказал он Этельреду, нарочито игнорируя меня.

Финан стоял за священниками, и его присутствие было неприкрытой угрозой. Ирландец улыбался, наблюдая за Алдхельмом, который, как и Этельред, был при мече. Любой из них мог бы попытаться перерезать мне глотку, но ни один из них не прикоснулся к оружию.

– Твоя жена не осквернена, – сказал я Этельреду. – Ты сам ее осквернил.

Его лицо дрогнуло, как будто я влепил ему пощечину.

– Ты… – начал он.

Я вновь дал волю своему гневу. Я был куда выше кузена и шире его в плечах и надвинулся на него, отогнав от алтаря к боковой стене. Там я заговорил с ним шипящим от ярости голосом. Только он мог слышать, что я сказал.

Алдхельм, возможно, испытывал искушение прийти на помощь Этельреду, но за ним наблюдал Финан, репутация которого не позволила Алдхельму даже шевельнуться.

– Я знаю Этельфлэд с тех пор, как она была маленьким ребенком, – сказал я Этельреду, – и люблю ее, как собственное дитя. Ты понимаешь это, эрслинг? Она для меня – как дочь, а для тебя она – добрая жена. И если ты снова притронешься к ней, кузен, если я увижу хоть один синяк на лице Этельфлэд, я найду тебя и убью.

Я сделал паузу.

Этельред молчал.

Тогда я повернулся и посмотрел на Эркенвальда.

– А что бы ты сделал, епископ, – издевательски спросил я, – если бы бедра госпожи Этельфлэд начали гнить? Ты бы осмелился убить дочь Альфреда?

Эркенвальд пробормотал что-то насчет заточения в монастырь, но мне было плевать. Я остановился рядом с Алдхельмом и посмотрел на него.

– А ты, – сказал я, – ударил дочь короля.

Я нанес ему такой удар, что он крутнулся, врезался в алтарь и зашатался, пытаясь не упасть. Я ждал, давая ему шанс ответить тем же, но его храбрость полностью испарилась, поэтому я ударил снова, а потом шагнул в сторону и возвысил голос – так, чтобы все в церкви могли меня услышать:

– И король Уэссекса приказал господину Этельреду отправиться в плавание!

Альфред не отдавал таких приказов, но Этельред вряд ли осмелится спросить тестя, отдавал он подобный приказ или нет. Что же касается Эркенвальда, я был уверен – он расскажет Альфреду, что я принес в церковь меч и угрожал, и короля это разгневает. То, что я осквернил церковь, разгневает его куда больше, чем то, что священники унизили его дочь. Но мне и нужно было, чтобы Альфред гневался. Я хотел, чтобы он наказал меня, освободив от клятвы и, таким образом, избавив от службы себе. Я хотел, чтобы король снова сделал меня свободным человеком, человеком меча, щита и врагов.

Я хотел избавиться от Альфреда, но Альфред был слишком умен, чтобы это допустить. Он знал, как меня наказать. Он заставил меня продолжать держать свою клятву.

* * *

Два дня спустя после событий в церкви (прошло уже много времени после того, как Ганнкель бежал из Хрофесеастра), Этельред наконец отплыл. Флот Этельреда из пятнадцати кораблей – самый могучий из всех, когда-либо собиравшихся в Уэссексе, – заскользил вниз по реке во время отлива, подгоняемый сердитым посланием, которое доставил Этельреду Стеапа. Богатырь прискакал из Хрофесеастра, и в доставленном им послании Альфред желал знать, почему флот медлит, в то время как побежденные викинги бегут.

Стеапа заночевал в нашем доме.

– Король невесел, – сказал он мне за ужином. – Я еще никогда не видел его таким сердитым!

Гизелу заворожило то, как Стеапа ест. В одной руке тот держал свиное ребро, с которого сдирал зубами мясо, в другой – хлеб, который он тоже время от времени совал в рот.

– Очень сердит, – сказал Стеапа, сделав паузу, чтобы выпить эля. – Стуре, – загадочно добавил он, взяв еще один кусок свинины.

– Стуре?

– Ганнкель устроил там лагерь, и Альфред думает, что он, наверное, вернется.

Стуре – это река в Восточной Англии, к северу от Темеза. Однажды я побывал там и помнил широкое устье, защищенное от восточных штормов длинной песчаной косой.

– Там Ганнкель в безопасности, – сказал я.

– В безопасности? – переспросил Стеапа.

– Это земля Гутрума.

Стеапа помедлил, чтобы вытащить застрявшее между зубов волоконце мяса.

– Гутрум дал ему убежище. Альфреду это не нравится. Он думает, что Гутрума нужно проучить.

– Альфред собирается начать войну с Восточной Англией? – удивленно спросила Гизела.

– Нет, госпожа. Только задать Гутруму взбучку, – ответил Стеапа, с хрустом жуя.

Думаю, он уже съел половину свиньи, но не собирался на этом останавливаться.

– Гутрум не хочет войны, госпожа. Но его следует научить не укрывать язычников. Поэтому Альфред послал господина Этельреда атаковать лагерь Ганнкеля на Стуре и заодно угнать кое-какой скот Гутрума. Просто задать ему легкую взбучку.

Стеапа серьезно посмотрел на меня.

– Жаль, что ты не можешь быть там.

– Жаль, – согласился я.

Почему же, гадал я, Альфред выбрал Этельреда, чтобы поручить ему возглавить экспедицию с целью наказать Гутрума? Этельред даже не был восточным саксом, хоть и принес клятву верности Альфреду Уэссекскому. Мой кузен был мерсийцем, а мерсийцы никогда не славились своими кораблями. Так почему же выбрали Этельреда?

Единственное объяснение, которое пришло мне в голову, – сын Альфреда, Эдуард, был еще ребенком, у него даже не начал ломаться голос, а Альфред был болен. Он боялся умереть, боялся хаоса, в который погрузился бы Уэссекс, если бы мальчик Эдуард взошел на трон. Поэтому Альфред и дал Этельреду шанс искупить свой провал. Этельред помешал поймать в ловушку корабли Ганнкеля у Медвэга, упустил шанс завоевать репутацию, которой хватило бы, чтобы убедить танов и олдерменов Уэссекса, что Этельред, мерсийский лорд, может править ими, если Альфред умрет раньше, чем Эдуард подрастет достаточно, чтобы стать преемником отца.

Флот Этельреда доставил послание датчанам Восточной Англии. Альфред давал им понять: если вы будете совершать набеги на Уэссекс, мы будем совершать набеги на вас. Мы разорим ваше побережье, сожжем ваши дома, потопим ваши корабли и принесем смерть на ваши берега.

Альфред превратил Этельреда в викинга, и мне было завидно. Я хотел взять свои корабли, но мне велели оставаться в Лундене, и я повиновался.

Вместо того чтобы отправиться в набег, я наблюдал, как огромный флот покидает Лунден. То было впечатляющее зрелище. Самый большой из захваченных нами военных кораблей имел по тридцать весел с каждого борта. Во флотилии было еще шесть шестидесятивесельных кораблей, а самые маленькие имели по двадцать гребцов. В этом набеге Этельред возглавлял почти тысячу человек, хороших бойцов – воинов из гвардии Альфреда и испытанных воинов самого Этельреда.

Этельред плыл на одном из больших кораблей, на форштевне которого раньше красовалась огромная голова ворона, обожженная до черноты. Но теперь голова с клювом исчезла, и корабль переименовали в «Родбору», что означало «Крестоносец». Ныне его форштевень украшал массивный крест, и на борту его находились воины, священники и, конечно же, Этельфлэд, потому что Этельред никуда не отправлялся без нее.

Стояло лето. Тот, кто никогда не жил в городе в летнее время, не может вообразить ни тамошней вони, ни тамошних мух. На улицах собирались стаи коршунов, клюющих падаль. Когда ветер дул с севера, запах мочи и звериного дерьма в ямах дубильщиков смешивался в городе с вонью сточных канав.

Живот Гизелы становился все больше, и вместе с ним рос мой страх.

При каждой возможности я отправлялся в море. На «Морском орле» и «Мече Господнем», мы шли вниз по течению во время отлива и возвращались с приливом. Мы охотились на корабли из Бемфлеота, но люди Зигфрида выучили урок и никогда не покидали тамошний ручей группами, состоящими меньше чем из трех судов. Но хотя эти корабли выслеживали добычу, торговые суда, по крайней мере, добирались до Лундена, потому что торговцы научились плавать большими конвоями. Дюжина кораблей держалась вместе, на борту каждого имелись вооруженные люди, поэтому трофеи Зигфрида были скудны… Но и мои тоже.

Две недели я ожидал вестей об экспедиции кузена и узнал о ее судьбе в тот день, когда совершил свою обычную прогулку вниз по Темезу. Это всегда были благословенные минуты, когда мы оставляли позади дымы и вонь Лундена и чувствовали чистые морские ветра. Река делала петлю вокруг широких болот, где разгуливали цапли.

Помню, как счастлив я был в тот день, потому что повсюду летали голубые бабочки. Они опускались на «Морского орла» и на «Меч Господень», следовавший у нас в кильватере. Одно насекомое примостилось на моем протянутом указательном пальце, открывая и закрывая крылышки.

– Это к удаче, господин, – сказал Ситрик.

– Да ну?

– Чем дольше она тут просидит, тем дольше продлится удача.

Ситрик сам протянул руку, но на нее не опустилась ни одна голубая бабочка.

– Похоже, ты неудачлив, – беззаботно сказал я.

Я наблюдал за бабочкой на своем пальце и думал о Гизеле и о родах.

«Останься здесь», – молча приказал я насекомому. И оно осталось.

– Я удачлив, господин, – ухмыляясь, сказал Ситрик.

– Да?

– Эльсвит в Лундене, – ответил он.

Эльсвит была шлюхой, которую любил Ситрик.

– В Лундене ее торговля идет лучше, чем в Коккхэме, – заметил я.

– Она перестала этим заниматься, – яростно сказал Ситрик.

Я удивленно взглянул на него:

– Неужто?

– Да, господин. Она хочет выйти за меня замуж, господин.

Ситрик был красивым молодым человеком, с ястребиным лицом, черными волосами, хорошо сложенным. Я знал его с тех пор, как он был почти ребенком, и полагал, что это влияет на мое впечатление: я всегда видел в нем того испуганного мальчика, жизнь которого пощадил в Кайр-Лигвалиде. Но может быть, Эльсвит видела в нем того молодого мужчину, которым он стал.

Я отвернулся, наблюдая за тонкой струйкой дыма, поднимающейся от южных болот, и гадал, кто зажег там огонь и как эти люди живут в жутких комариных топях.

– Ты с ней уже давно, – проговорил я.

– Да, господин.

– Пришли ее ко мне.

Ситрик дал мне клятву верности, и ему требовалось мое разрешение, чтобы жениться, потому что его жена войдет в мой домашний круг и, таким образом, я буду за нее отвечать.

– Я с ней поговорю, – добавил я.

– Она тебе понравится, господин.

Я улыбнулся:

– Надеюсь.

Стая лебедей пронеслась между нашими судами, их крылья громко хлопали в летнем воздухе. Я чувствовал себя довольным, если не считать страха за Гизелу, и бабочка меня успокаивала, хотя спустя некоторое время вспорхнула с моего пальца и неуклюже полетела на юг, вслед за лебедями.

Я прикоснулся к рукояти Вздоха Змея, потом к своему амулету и вознес молитву Фригг, чтобы с Гизелой все было хорошо.

Наступил полдень, прежде чем мы добрались до Канинги. Был отлив, и земля кое-где показалась в спокойных водах устья. Кроме наших, здесь больше не было судов.

Я подвел «Морского орла» близко к южному берегу Канинги и начал вглядываться в ручей Бемфлеота, но не видел ничего сто́ящего сквозь дымку, что мерцала над нагретым зноем островком.

– Похоже, они ушли, – заметил Финан.

Как и мы, он пристально глядел на север.

– Нет, – сказал я, – корабли там.

Мне показалось, что в колеблющемся воздухе я вижу мачты судов Зигфрида.

– Их меньше, чем должно было быть, – сказал Финан.

– Сейчас посмотрим, – ответил я.

И мы начали грести, огибая восточный мыс острова.

Оказалось, Финан прав. Больше половины кораблей Зигфрида покинули маленькую речку Хотледж.

Всего три дня назад в ручье было тридцать шесть мачт, а теперь осталось всего четырнадцать. Я знал, что исчезнувшие корабли не отправились вверх по реке к Лундену, потому что они нам не повстречались. Значит, оставалось всего два варианта. Или они ушли на северо-восток, вдоль берега Восточной Англии, или на север, чтобы совершить еще один набег на Кент.

Солнце, жаркое, высокое и яркое, отражало мерцающий слепящий свет наконечников копий на укреплениях лагеря. Люди наблюдали за нами с высокой стены; они видели, как мы развернулись и подняли паруса, чтобы поймать поднявшийся с рассветом легкий северный ветер и поплыть через устье на юг.

Я искал взглядом огромное пятно дыма, которое указывало бы, что где-то высадился отряд, чтобы атаковать, разграбить и сжечь какой-то город, но небо над Кентом было ясным.

Мы опустили парус и пошли на веслах на восток, к устью Медвэга. Дыма все еще не было видно, а потом остроглазый Финан, стоявший на носу, увидел корабли.

Шесть кораблей.

Я высматривал флот по меньшей мере из двадцати судов, а не маленькую группу кораблей, и сперва не обратил на них внимания, решив, что это шесть торговых судов, собравшихся вместе по дороге к Лундену. Но потом Финан поспешил ко мне между скамьями гребцов.

– Это военные корабли, – сказал он.

Я пристально посмотрел на восток и увидел темные пятна корпусов. Но мои глаза были не такими острыми, как у Финана, и я не мог разглядеть форму судов. Шесть корпусов мерцали в жарком мареве.

– Они движутся? – спросил я.

– Нет, господин.

– Зачем вставать тут на якорь? – вслух подумал я.

Корабли находились на дальней стороне устья Медвэга, прямо у мыса под названием Скерхнесс. Это название означало «яркий мыс», и то было странное место, чтобы вставать на якорь, потому что у нижней точки мыса кружили сильные течения.

– Думаю, они на суше, господин, – сказал Финан.

Если бы корабли стояли на якоре, я решил бы, что они ждут прилива, который понес бы их вверх по реке, но корабли на суше обычно означали, что на берегу есть люди, а единственная причина, которая побуждала сойти на берег, – это грабеж.

– Но на Скэпедже не осталось ничего, что можно было бы забрать, – озадаченно проговорил я.

Скерхнесс был на западном конце Скэпеджа, острова на южной стороне устья Темеза, а Скэпедж уже разорили, пропахали вдоль и поперек и снова разорили отряды викингов. Там жило мало людей, а те, что жили, прятались в пещерах. Пролив между Скэпеджем и материком был известен под названием Свале, в плохую погоду там укрывались целые флотилии викингов. Скэпедж и Свале были опасными местами, но не такими, где можно было найти серебро и рабов.

– Подойдем ближе, – сказал я.

Финан вернулся на нос, а Ралла поставил «Меч Господень» борт о борт с «Морским орлом». Я показал на далекие корабли.

– Мы говорим о том, чтобы взглянуть на те шесть судов! – крикнул я через разделяющую наши суда полосу воды.

Ралла кивнул, выкрикнул приказ, и его гребцы погрузили весла в воду.

Я увидел, что Финан прав, как только мы пересекли широкое устье Медвэга. Шесть судов были военными, длиннее и стройнее любого грузового, и все шесть были вытащены на берег. Струйка дыма плыла на юго-запад, значит команды разожгли на берегу огонь.

Я не видел на форштевнях голов чудовищ, но это ничего не значило. Команды викингов вполне могли считать весь Скэпедж датской территорией и поэтому снять своих драконов, орлов, воронов и змей, чтобы не испугать духов острова.

Я позвал Клапу к рулевому веслу.

– Веди судно прямо к тем кораблям, – приказал я.

Сам я пошел вперед, чтобы присоединиться на носу к Финану. Осферт вместе с прочими гребцами сидел на весле, потея и глядя зверем.

– Ничто так не развивает мускулы, как гребля, – жизнерадостно сказал я ему, за что получил сердитый взгляд.

Поднявшись на носовую площадку, я встал рядом с ирландцем, который встретил меня словами:

– Они похожи на датчан.

– Мы не можем сражаться сразу с шестью командами, – ответил я.

Финан почесал в паху.

– Они устраивают там лагерь, как думаешь?

Это была неприятная мысль. Плохо было уже то, что корабли Зигфрида приплывали с северной стороны устья. Если на южном берегу строится еще одно осиное гнездо…

– Нет, – ответил я, потому что в кои-то веки мои глаза оказались острее глаз ирландца. – Нет, – повторил я, – они не устраивают лагерь.

Я прикоснулся к своему амулету.

Финан увидел мой жест и услышал гнев в моем голосе.

– В чем дело? – спросил он.

– Корабль слева, – показал я, – «Родбора».

Я увидел на ахтерштевне крест.

Финан открыл рот, но мгновение молчал. Он просто пристально вглядывался в корабли. Шесть судов, всего шесть судов, а Лунден покинули пятнадцать.

– Всемилостивый Иисус! – в конце концов проговорил Финан.

Он перекрестился.

– Может, остальные ушли вниз по реке?

– Тогда бы мы их увидели.

– Так, может, они отстали?

– Лучше бы ты оказался прав, – мрачно проговорил я, – потому что в противном случае этих кораблей больше нет.

– Господи, только не это!

Теперь мы были уже близко. Люди на берегу увидели орлиную голову на моем судне и приняли меня за викинга. Некоторые из них побежали на мелководье между двумя вытащенными на берег судами и построились там «стеной щитов», бросая мне вызов.

– Это Стеапа, – сказал я, увидев огромного человека в центре «стены щитов».

Я приказал снять голову орла и встал, протянув пустые руки, чтобы показать, что явился с миром. Стеапа узнал меня, и щиты опустились, оружие вернулось в ножны.

Мгновение спустя нос «Морского орла» мягко скользнул по песчаному берегу.

Начинался прилив, поэтому судно было в безопасности.

Я спрыгнул с борта в воду, которая доходила мне до пояса, и вышел на берег. По моим подсчетам, на берегу находилось не меньше четырехсот человек, гораздо больше, чем должно было плыть на шести кораблях. Приблизившись к берегу, я увидел, что многие из людей ранены. Они лежали в пропитанных кровью повязках, с бледными лицами.

Среди них на коленях стояли священники, а выше по берегу, там, где низкие дюны поросли бледной травой, стоял грубый крест из топляка, вколоченный между свежевыкопанными могилами.

Стеапа меня ждал; его лицо было мрачным, как никогда.

– Что случилось? – спросил я.

– Спроси его, – с горечью отозвался Степа.

Он мотнул головой, показывая куда-то вдоль берега, и я увидел, что у огня, на котором тихо булькает горшок с едой, сидит Этельред.

С ним было его обычное окружение, включая Алдхельма, который возмущенно наблюдал за мной.

Никто из них не заговорил, пока я шагал к ним. Потрескивал огонь, Этельред крутил в пальцах обрывок водоросли и, хотя наверняка знал, что я приближаюсь, не поднимал глаз.

Я остановился у костра и спросил:

– Где остальные девять кораблей?

Лицо Этельреда дрогнуло, как будто он удивился, увидев меня. Потом он улыбнулся.

– Хорошие новости, – сказал он.

Он ожидал, что я спрошу, что же это за новости, но я просто молча наблюдал за ним.

– Мы победили, – воодушевленно продолжал он. – Одержали великую победу!

– Изумительную победу, – вмешался Алдхельм.

Я видел, что улыбка Этельреда вымученная, и следующие слова он выговорил запинаясь, как будто ему стоило огромного труда составлять фразы.

– Ганнкель, – сказал он, – получил урок, изведав силу наших мечей.

– Мы сожгли их корабли! – похвастался Алдхельм.

– И учинили огромную резню, – сказал Этельред.

Я увидел, как блестят его глаза, и посмотрел на берег – туда, где лежали раненые, где уцелевшие сидели с опущенными головами.

– Ты ушел на пятнадцати судах, – проговорил я.

– Мы сожгли их корабли! – сказал Этельред, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.

– Где остальные девять судов? – вопросил я.

– Мы остановились здесь, – заговорил Алдхельм (должно быть, он подумал, что я не одобряю их решения вытащить корабли на берег), – потому что не могли грести во время отлива.

– Где остальные девять судов? – повторил я, но не получил ответа.

Я все еще осматривал берег и не находил того, что искал.

Тогда я вновь посмотрел на Этельреда, который опять опустил голову. Мне было страшно задать следующий вопрос, но его следовало задать.

– Где Этельфлэд? – спросил я.

Молчание.

– Где, – громче заговорил я, – Этельфлэд?!

Чайка издала резкий, скорбный крик.

– Ее забрали, – наконец проговорил Этельред – так тихо, что я едва расслышал его.

– Забрали?

– Взяли в плен, – все так же тихо ответил Этельред.

– Всемилостивый Иисус Христос! – проговорил я любимое присловье Финана.

Ветер пахну́л мне в лицо горьким дымом. Мгновение я не верил своим ушам, но все вокруг подтверждало, что изумительная победа Этельреда на самом деле была сокрушительным поражением. Десять кораблей исчезли, но корабли можно заменить, половина войск пропала, но можно найти новых людей на смену убитым – но как заменить дочь короля?

– Кто ее схватил? – спросил я.

– Зигфрид, – пробормотал Алдхельм.

Это объясняло, куда ушли суда, пропавшие из Бемфлеота.

А Этельфлэд, славная Этельфлэд, которой я дал клятву верности, была в плену.

* * *

С приливом наши восемь судов пошли на веслах вверх по Темезу к Лундену. Стоял летний вечер, ясный и спокойный, и солнце как будто медлило, похожее на гигантский красный шар, подвешенный за вуалью дыма, затянувшего небо над городом.

Этельред плыл на «Родборе», и, когда я сбавил ход «Морского орла», чтобы оказаться борт о борт с этим кораблем, я увидел черные полосы на борту там, где его запачкала кровь. Я велел грести быстрее и снова ушел вперед.

Стеапа находился вместе со мной на «Морском орле». Богатырь рассказал мне, что случилось на реке Стуре.

Это и в самом деле была удивительная победа – флот Этельреда застал викингов врасплох, когда те разбивали лагерь на южном берегу реки.

– Мы явились на рассвете, – сказал Стеапа.

– Вы пробыли в море всю ночь?

– Так приказал господин Этельред, – ответил Стеапа.

– Смело, – прокомментировал я.

– Ночь была спокойной, – отмахнулся Стеапа, – и с первыми же проблесками света мы нашли их корабли. Шестнадцать кораблей.

Он внезапно замолчал. Стеапа вообще был неразговорчив, ему нелегко было связать вместе несколько слов.

– Корабли были на берегу? – спросил я.

– Они стояли на якоре, – ответил Стеапа.

Значит, датчане, скорее всего, хотели, чтобы их суда были готовы отчалить и в прилив, и в отлив. Но это означало также, что корабли эти нельзя было защитить, потому что их команды в основном находились на берегу, где возводили земляную стену.

Флот Этельреда быстро расправился с немногими остававшимися на борту стоящих на якоре судов, а потом огромные обмотанные веревками камни, служившие якорями, были подняты, и шестнадцать судов отбуксировали к северному берегу, где вытащили на сушу.

– Он собирался держать их там, – объяснил Стеапа, – до тех пор, пока не закончит дело, а потом привести обратно.

– Какое дело? – спросил я.

– Он хотел убить всех язычников, прежде чем мы уйдем, – ответил Стеапа.

И объяснил, как флот Этельреда мародерствовал, поднимаясь по Стуре и по ее притоку Арвану, высаживая людей на берег, чтобы жечь дома датчан, резать датский скот и, когда это удавалось, убивать самих датчан.

Набег саксов посеял панику. Люди бежали вглубь суши, но Ганнкель, оставшись без кораблей в своем укрепленном лагере в устье Стуре, не запаниковал.

– Вы не напали на лагерь? – спросил я Стеапу.

– Господин Этельред сказал, что он слишком хорошо укреплен.

– Мне показалось, ты сказал, что лагерь был недостроен?

Стеапа пожал плечами.

– Они не достроили палисад, по крайней мере с одной стороны, поэтому мы могли бы войти в лагерь и убить всех, но тогда мы потеряли бы много людей.

– Верно, – признал я.

– Поэтому вместо этого мы нападали на фермы, – продолжал Стеапа.

И, пока люди Этельреда разоряли датские поселения, Ганнкель рассылал гонцов на юг, к другим рекам на побережье Восточной Англии. Там, на речных берегах, находились лагеря других викингов. Ганнкель собирал подкрепление.

– Я сказал господину Этельреду, что нужно уходить, – мрачно проговорил Стеапа. – Я сказал ему это на второй день. Я сказал, что мы слишком задержались.

– Он тебя не послушал?

– Он назвал меня дураком, – пожав плечами, ответил Стеапа.

Этельред желал грабить, поэтому остался на реке Стуре, и его люди доставляли ему все ценное, что могли найти, от кухонных горшков до серпов.

– Он нашел немного серебра, – сказал Стеапа. – Но мало.

И, пока Этельред обогащался, собирались морские волки.

Датские корабли явились с юга. Корабли Зигфрида – из Бемфлеота, присоединившись к остальным судам, которые прошли на веслах через устья Колауна, Хвеалфа и Панта. Я ходил по этим рекам достаточно часто и представлял себе стройные быстрые суда, скользящие через илистые отмели во время отливов: высокие носы украшены свирепыми тварями, на борту полно жаждущих мести людей со щитами и оружием.

Датские корабли собрались у острова Хорсег, к югу от Стуре, в широкой, полной дичи бухте. Потом, серым утром, под налетевшим с моря летним ливнем, во время прилива, который в полнолуние был сильнее, тридцать восемь судов явились из океана и вошли в Стуре.

– Было воскресенье, и господин Этельред настоял на том, чтобы мы отслужили воскресную службу, – сказал Стеапа.

– Альфред был бы рад об этом услышать, – саркастически ответил я.

– Служба была на берегу, на который вытащили датские суда, – продолжал Стеапа.

– Почему именно там?

– Потому что священники хотели изгнать из судов злых духов, – ответил Стеапа.

И рассказал, как головы чудовищ с захваченных судов свалили на песке громадной горой и обложили плавником и соломой, снятой с ближайшей кровли. А потом, под громкие молитвы священников, эту груду подожгли. Драконы и орлы, вороны и волки сгорели, пламя взметнулось высоко, и дым огромного костра, должно быть, стало сдувать вглубь суши, когда дождь закапал и зашипел в горящем дереве.

Священники молились и распевали, славя победу над язычниками, и никто не заметил темные силуэты, появившиеся из моросящего над морем дождя.

Я мог только вообразить последовавшие затем страх, бегство и резню. Датчане выпрыгнули на берег. Датчане с мечами, датчане с топорами, копьеносные датчане. Так много людей спаслось по единственной причине – потому что так много людей погибло. Датчане начали убивать – и обнаружили, что убить нужно слишком многих, так что они не смогли добраться до тех, кто побежал к кораблям.

Другие датские суда напали на флот саксов, но «Родбора» сдержал натиск.

– Я оставил людей на борту, – сказал Стеапа.

– Зачем?

– Не знаю, – уныло ответил он. – Просто у меня было дурное предчувствие.

– Мне знакомо это, – сказал я.

Когда сзади по шее бегут мурашки; ощущение, что опасность близка. Такое чувство никогда нельзя игнорировать. Мне доводилось видеть, как мои гончие внезапно просыпались, поднимали головы и тихо рычали или жалобно скулили, глядя на меня в бессловесном призыве. Тогда я знал, что происходит: надвигается гроза. В таких случаях гроза всегда приходит, но каким образом ее предвидят собаки, я не знаю. Но, должно быть, они испытывают такое же чувство – им не по себе от скрытой опасности.

– То был редкостный бой, – скучным голосом проговорил Стеапа.

* * *

Мы миновали последний изгиб, который делает Темез перед тем, как достичь Лундена. Показалась отстроенная городская стена – новые деревянные участки ясно виднелись на фоне старого римского камня.

С укреплений свисали знамена, большинство из них были украшены изображениями святых или крестов; яркие символы, бросающие вызов врагу, каждый день рассматривавшему город с востока.

«Врагу, – подумал я, – только что одержавшему победу, которая потрясет Альфреда».

Стеапа опустил подробности боя, и мне пришлось довольствоваться тем немногим, что я от него узнал. Вражеские суда, сказал он, почти все были вытащены на восточный берег; их доволокли дотуда, где горел громадный костер. «Родбора» и семь других судов саксов находились дальше к западу. Берег превратился в место вопящего хаоса, когда язычники с воем убивали. Саксы пытались добраться до кораблей, стоявших дальше к западу, и Стеапа построил «стену щитов», чтобы защитить эти суда, пока беглецы карабкались на борт.

– Этельред туда добрался, – угрюмо прокомментировал я.

– Он умеет быстро бегать, – сказал Стеапа.

– А Этельфлэд?

– Мы не смогли за ней вернуться, – ответил он.

– Конечно не смогли, – сказал я, зная, что он говорит правду.

Стеапа рассказал, что Этельфлэд была отрезана и окружена врагом. Она со своими служанками находилась рядом с огромным костром, в то время как Этельред со священниками брызгал святой водой на носы захваченных датских кораблей.

– Он хотел вернуться за ней, – признался Стеапа.

– Что же не вернулся? – спросил я.

– Но это невозможно было сделать. Поэтому мы стали грести прочь.

– И они не пытались вас остановить?

– Пытались.

– И?.. – поторопил я.

– Некоторые взобрались на борт, – сказал Стеапа и пожал плечами.

Я представил себе Стеапу с топором в руке, укладывающего врагов из абордажной команды.

– Мы сумели пройти мимо них, – проговорил Стеапа так, будто это было плевым делом.

Я подумал, что датчане должны были остановить все пытавшиеся спастись суда, но все-таки шесть кораблей ухитрились выйти в море.

– Но восемь судов остались там, – добавил Стеапа.

Итак, два сакских корабля все-таки взяли на абордаж, и я вздрогнул при мысли о работе топора и ударах мечей, о днищах, ставших скользкими от крови.

– Ты видел Зигфрида? – спросил я.

Стеапа кивнул:

– Он был в кресле. Был привязан к нему.

– Тебе известно, жива ли Этельфлэд?

– Она жива, – ответил Стеапа. – Когда мы уходили, я видел ее. Она была на том корабле, который раньше стоял на пристани Лундена… На корабле, которому ты позволил уйти.

– На «Покорителе волн», – сказал я.

– На корабле Зигфрида. И Зигфрид показал ее нам. Он заставил Этельфлэд встать на рулевой площадке.

– Одетой?

– Одетой? – переспросил Стеапа, нахмурясь, как будто я задал неуместный вопрос. Потом ответил: – Да, одетой.

– Если повезет, они не изнасилуют ее, – сказал я, надеясь, что говорю правду. – Она будет больше стоить нетронутой.

– Больше стоить?

– Приготовься к выплате выкупа, – сказал я.

Мы уже чуяли грязную вонь Лундена. «Морской орел» скользнул в док.

Гизела меня ждала и, когда я рассказал ей новости, тихо вскрикнула, будто от боли. Потом она ожидала, когда на берег сойдет Этельред, но он не обратил на нее внимания, как и на меня.

С бледным лицом он зашагал вверх по холму к своему дворцу. Его люди – те, что уцелели, – окружили его защитным кольцом.

А я нашел старые чернила, очинил перо и написал еще одно письмо Альфреду.

Назад: Глава пятая

Дальше: Часть третья Наказание