Человек наживает себе собственность и оставляет ее своим детям; таким образом, в пределах того же народа дети богатых людей получают преимущества перед детьми бедняков, независимо от их телесного или умственного превосходства. Но наследование собственности само по себе далеко не является злом, ибо без накопления капитала не могли бы процветать ремесла, а между тем цивилизованные расы прежде всего благодаря им одержали и продолжают одерживать верх над другими, занимая место низших рас. Умеренное же накопление богатств не мешает процессу отбора. Когда бедный человек начинает преуспевать, его дети берутся за торговлю или промыслы, в которых процветает борьба, и наиболее способный телом и духом всегда успевает более других.

Чарльз Дарвин. Происхождение человека и половой отбор

Последний ледниковый максимум предварял не только появление рас, немного отличных друг от друга на вид, но и, что гораздо важнее, появление людей, которые стали жить иначе, чем все предшествующие поколения. На южных границах западной половины Евразии, вдоль восточных берегов Средиземного моря, возникло человеческое сообщество нового типа, в котором охотники и собиратели наконец выработали формы поведения, необходимые для оседлой жизни.

Плейстоцен не просто тихо закончился, его уход обернулся чехардой резких климатических перемен. После последнего ледникового максимума, где-то 20 000–15 000 лет назад, пришел теплый период, в науке именуемый беллингским межсезоньем, в течение которого растения, животные и люди смогли вновь селиться в северных широтах. Но беллингское потепление, продолжавшееся с 15 000 до 12 500 лет назад, не было настоящим рассветом. Евразию сковало следующее похолодание, начавшееся довольно внезапно. Всего за 10 лет температуры упали до почти ледниковых значений, и вскоре бескрайние леса Северной Европы превратились в тундру. Этот наскок холода известен как поздний дриас — по названию карликовой желтой розы дриада, которая растет в тундре.

Поздний дриас продолжался 1300 лет и закончился так же внезапно, как начался, — за десятилетие, как показывают пробы, выпиленные из гренландского ледяного щита, который служит своеобразным архивом глобального климата. Примерно 11 500 лет назад на землю пришел голоцен — межледниковый период, продолжающийся поныне.

Эти резкие климатические и экологические перемены стали для человечества суровым испытанием на жизнеспособность и вынудили людей осваивать новые модели поведения даже в теплых южных широтах. Точная цепочка причин и следствий остается загадкой. Все, что мы знаем сегодня: с окончанием последнего ледникового максимума на Ближнем Востоке начало складываться человеческое сообщество нового типа, перешагнувшее рамки кочевого хозяйства, и изобретшее постоянные поселения.

Может быть, оседлость, или, как говорят археологи, седентаризм, и кажется нам очевидным выбором, но для охотников и собирателей он был далеко не прост. Привязанность к одному месту увеличивает риск подвергнуться набегу. Поселения привлекают паразитов и болезни. Жизнь в поселениях требует нового мышления, новых взаимоотношений в социуме и нового общественного устройства: такого, в котором люди вынуждены обменивать заветную свободу и равенство на иерархию, вождей, властные институты и т.д.

Археологи признают переход к оседлости революцией, сравнимой с той, что знаменует начало позднего палеолита (50 000 лет назад), когда на смену анатомически современным людям явились их потомки с современным социальным поведением. Офер Бар-Йосеф из Гарвардского университета называет эти события «двумя важнейшими в истории человечества революциями» [155].

Охотники и собиратели не знают практически никакой частной собственности, и при отсутствии имущественного неравенства все члены сообщества более или менее равны между собой. Первые оседлые сообщества оставили свидетельства совсем иного социального устройства. Дома и хранилища, судя по всему, находились в частном владении. С возникновением личного имущества появились и люди, которые накапливали его быстрее других и получали более высокий статус. Прежнее равенство исчезло, и на его месте выстроилась иерархическая пирамида с вождями и «ведомыми», богачами и бедняками, разделением труда и зачатками официальной религии в виде культа предков.

«Повседневная жизнь в деревне, где народу больше, чем в бродячем племени, требует общественной реорганизации, накладывает новые ограничения и на индивида, и на целые домовладения, — пишет Бар-Йосеф. — Чтобы надолго сохранить в деревне пригодные для жизни условия, ее обитатели принимают определенные правила поведения, которые подразу­мевают среди прочего признание власти вождей или начальников (вероятно, богатейших членов сообщества), активное или пассивное участие в церемониях (устраиваемых публично под открытым небом) и другие подобные вещи» [156].

Оседлые люди должны были найти решение самой острой из социальных проблем: как защититься от других сообществ. У кочевников залогом безопасности служила мобильность. А у первых седентариев она должна была обеспечиваться иначе, и логично предположить, что достигалась за счет численности сообщества. Поскольку оседлые люди научились жить крупными группами, в случае нападения они превосходили агрессора числом. Имея перевес в живой силе над любой группой кочевников плюс укрепления и, возможно, сторожевых собак, которые появились у людей 15 000 лет назад, поселенцы могли отражать атаки любых пришельцев, явившихся захватить продовольствие и женщин.

Эта новая форма общественного устройства предшествовала и способствовала таким новшествам, как возделывание диких злаков, а также содержание в загонах и выпас диких животных: овец и коз. Эти начинания, в свою очередь, — возможно, не случайно, а по замыслу — привели к одомашниванию растений и животных и возникновению сельского хозяйства. Оседлая жизнь и иерархическая структура общества вымостили человечеству дорогу к государствам, городам, цивилизации и зачаткам институтов нынешнего урбанизма. Практически вся последующая история и прогресс человечества в определенном смысле могут быть представлены как последствия этого великого рывка из жизни собирателей в оседлое и структурированное общество.

Оседлость и сельское хозяйство начали распространяться по Европе 10 000 лет назад, и от этого момента ученые начинают исчислять эпоху неолита. Поскольку эти два изобретения становятся по-настоящему заметны в неолите, археологи долго считали, что улучшение климата позволило человеку вести сельское хозяйство, которое и мотивировало его принять оседлую жизнь. Однако им пришлось убедиться, не в последнюю очередь благодаря усовершенствовавшимся методам датировки, что на деле порядок был обратным: не сельское хозяйство привело к оседлости, а скорее оседлость возникла первой, задолго до начала неолита, а уж за ней появилось первое аграрное производство.

«До недавнего времени было принято считать началом нео­лита появление земледельческих поселений, — пишут археологи Питер Аккерманс из Лейденского университета (Нидерланды) и Гленн Шварц из Университета Джонса Хопкинса. — Но сегодня мы знаем, что оседлая деревенская жизнь началась за несколько тысячелетий до окончания последнего оледенения, а широкое освоение земледелия и скотоводства много позже — в конце восьмого — начале девятого тысячелетия до нашей эры. Сегодня очевидно, что сельское хозяйство не было необходимой предпосылкой оседлости, и оседлые сообщества не обязательно были аграрными» [157].

Признаки оседлого быта можно усмотреть уже 18 000 лет назад в граветтских хижинах, выстроенных из бивней мамонта, и, возможно, люди пробовали надолго селиться возле надежных источников продовольствия: лесного ореха, лосося и пр., если придумывали способ его хранения. Однако эти ранние примеры оседлых поселений единичны, и они не требовали никаких глубинных поведенческих трансформаций. Истинный седиментаризм как постоянный образ жизни не прослеживается до завершения эпохи позднего палеолита. Первый достоверный пример успешного и долго существовавшего оседлого сообщества — это натуфийская культура, существовавшая на Ближнем Востоке от 15 000 до 11 500 лет назад. Натуфийцы жили на восточном побережье Средиземного моря, на землях нынешних Израиля, Иордании и Сирии. Ранние натуфийцы собирали дикую пшеницу и ячмень, росшие в этих землях. Для сбора диких злаков они изготавливали каменные серпы, на которых сохранились характерные следы от окиси кремния, содержавшейся в злаковых стеблях [158].

Бар-Йосеф считает, что натуфийцы могли начать культивацию диких злаков, в том числе пшеницы-однозернянки, двузернянки, ячменя и риса, в период позднего дриаса, когда урожайность этих культур в дикой природе упала. На этот счет свидетельств недостаточно, и в любом случае натуфийцы не вывели культурных форм этих злаков. Но возделывая, обрабатывая и сохраняя зерно, они заложили технологическую основу для первых селекционеров.

Натуфийцы основали поселения на восточном берегу Средиземного моря приблизительно 15 000 лет назад. Позже они начали собирать дикую пшеницу и ячмень, заложив основы для одомашнивания этих злаков, которое произошла несколько тысячелетий спустя.

Источник: Ofer Bar-Josef, On the nature of transitions: the Middle to Upper Palaeolithic and the Neolithic Revolution Cambridge Archaeological Journal, 8:2, 1998 Cambridge University Press.

Интересно, что натуфийцам, первому из оседлых народов, не были чужды ни война, ни религия — два занятия, направлявших жизнь человечества до и после перехода к оседлости. Натуфийцев принято изображать как миролюбивый народ, но внимательное изучение останков с одного из натуфийских поселений показало, что между разными группами натуфийцев вспыхивали жестокие конфликты [159].

Натуфийская культура интересна своими погребальными обрядами, в которых отразились и социальное неравенство, и на редкость непосредственные формы почитания предков. Примерно в 10% ранних натуфийских захоронений обнаруживаются украшения из морских раковин и подвески из звериных зубов, указывающие на представителя обеспеченной элиты. В поздний натуфийский период, когда пришли суровые времена дриаса и мобильность сообществ вынужденно возросла, погребения отражают откат к эгалитарному устройству.

В ранненатуфийский период также возникла прочно утвердившаяся затем в неолите практика отделения черепов от мертвого тела перед погребением. Тела погребали, а черепа покрывали гипсом и хранили в жилище, чтобы поддерживать тесную связь между живыми и мертвыми [160].

Хотя мы не можем узнать, что творилось в сознании поздне­палеолитического человека, похоже, что оседлость потребовала освоения понятий, неведомых или чуждых собирателям. «Медленное превращение присваивающего общества в неолитический мир земледельцев и скотоводов потребовало нового набора социальных и экономических ценностей, выстроенного вокруг дома, мертвецов, захороненных в доме и рядом, и производства и хранения товарных запасов», — пишут Аккерманс и Шварц.

Трудно не восхищаться стойкостью и изобретательностью собирателей. Однако набор интеллектуальных способностей, необходимых для выживания в дикой природе, разительно отличается от того, который нужен для процветания в дебрях городской жизни. Даже если родоплеменной собиратель родится с интеллектуальными способностями Ньютона, Дарвина или Эйнштейна, трудно представить, какую он мог бы извлечь из своего дара выгоду, или, по циничному эволюционному счету, репродуктивное преимущество, позволяющее произвести и вырастить больше детей. Но в городских условиях способность к вычислениям или к абстрактному мышлению куда легче претворяется в возможность иметь больше детей, и гены, программирующие такие способности, распространяются скорее.

Причина в том, что оседлый способ существования позволяет индивиду приобретать лишнее имущество и высокий статус, а ни то ни другое практически не встречается в эгалитарных собирательских сообществах. Собственность, в свою очередь, — это способ обеспечить выживание индивиду и его близким. На долгом отрезке человеческой истории обладание избыточной собственностью помогало людям иметь больше детей, хотя в современном обществе связь между богатством и плодовитостью не столь очевидна. Иными словами, оседлость создала совершенно новую среду обитания, к которой люди приспосабливались, вырабатывая новые модели поведения, в том числе спектр интеллектуальных способностей, которые не нужны собирателям-кочевникам.

Собственность, ценность, число, вес, меры, исчислимость, товар, деньги, капитал, экономика — все эти понятия, какими бы естественными они ни казались современному человеку, вряд ли играли сколько-нибудь заметную роль в жизни кочевых собирателей. Могло ли быть так, что современный разум, владеющий абстрактным мышлением, знаковыми сис­темами и письмом, — на самом деле совсем недавнее наше приобретение? Возможно, процесс его формирования «следует считать постепенным, разворачивавшимся в несколько ступеней и этапов и, возможно, параллельно в разных частях мира», — пишет археолог из Кембриджа Колин Ренфрю [161].

Таким образом, по мнению Ренфрю, можно объяснить, почему человеческие сообщества столь долгое время почти не прогрессировали. «Если люди в начале позднего палеолита уже приобрели новые способности к творчеству и новациям, которые свойственны нашему виду, почему они не проявились раньше?» — спрашивает он. Между возникновением прародителей человечества и первыми великими цивилизациями: Вавилоном, Египтом, хараппской цивилизацией в Индии и государством Шан в Китае лежит пропасть в 45 000 лет. Если современные с точки зрения поведения люди сформировались 50 000 лет назад, почему их «современность» так долго не получала практического применения? Ренфрю называет эту паузу «парадоксом мудрости».

Одно из возможных объяснений: сначала социальное поведение человека должно было претерпеть определенную эволюцию. Тогда становится понятным, почему до утверждения оседлости сменилось так много поколений. Адаптация, обеспеченная рядом изменений в генах, обусловливала новые формы поведения, которые подготовили людей к жизни крупными сообществами, к сосуществованию без постоянной вражды и к принятию иерархий и вождей. Это первое изменение — снижение агрессии — создавало новую среду обитания для оседлого сообщества, что, в свою очередь, запустило бы процесс дальнейшей адаптации, в том числе дальнейшее развитие интеллектуальных способностей.

Еще одна удивительная перемена предшествовала утверждению оседлости: утончение, или «грацилизация», скелета у всего человечества. Это превращение, о котором мы поговорим в следующей главе, вероятно, сопровождалось снижением агрессивности человека или повышением коммуникабельности — несомненно, необходимым шагом на пути к постоянному проживанию в больших сообществах.

И если такой шаг человечество действительно сделало, то, очевидно, эволюция шла параллельно в разных частях планеты, как бывало и с другими механизмами адаптации: например, с карликовостью или с переносимостью лактозы. Прямые подтверждения такой эволюции может дать человеческий геном, когда будут идентифицированы гены, влияющие на социальное поведение человека.

После перехода к оседлости у людей появилось много возможностей для инноваций в хозяйстве, торговле, военном деле и политическом устройстве. Появилась новая прорывная технология — сельское хозяйство, зародившееся в конце плейстоцена и распространившееся после потепления климата в неолите. Сельское хозяйство быстро стало развиваться, потому что человеческая популяция на Ближнем Востоке оказалась подготовленной к нему, во-первых, оседлой жизнью, а во-вторых, попытками высевать дикие злаки для увеличения урожая [162]. Прежние гипотезы возникновения сельского хозяйства зачастую предполагали действие внешних сил, будто бы вынудивших пассивное человеческое сообщество заняться обработкой земли. Ни одна из этих теорий не получила достаточного подтверждения. Есть версия о том, что заняться возделыванием пищевых культур людей вынудил рост населения. Однако археологические данные говорят о том, что население Земли начало расти не до распространения сельского хозяйства, а после этого. Другая теория гласит, что стимулом стало потепление, наступившее в конце плейстоцена. Но климат улучшился более-менее повсюду, а сельское хозяйство возникало в разных местах Земли в разное время.

«Важно понимать, — пишут Аккерманс и Шварц, — что сельское хозяйство — это не просто экономически обоснованное производство продовольствия и не вынужденный ответ неолитической популяции на какие-то масштабные события, неподвластные человеку. Напротив, освоение сельского хозяйства было частью глубинного преобразования всего собирательского общества и приспособления к совершенно новому набору общественных ценностей и смыслов» [163]. Обеспечение продовольствием не единственное объяснение возникновения сельского хозяйства. Одна из выгод жизни в оседлом сообществе, недоступная кочевым племенам, — это возможность производить с избытком и сохранять излишки. Излишки создают основу для торговли. Их можно обменять на вещи, несравненно более важные, чем запас пищи: на оружие, на связи, на статус.

Оседлость и одомашнивание

К концу плейстоценового оледенения (10 000 лет назад) уже активно шла вторая великая революция человеческой расы: превращение кочевых родоплеменных собирательских групп в крупные оседлые сообщества, скрепленные узами альтруизма и религии. Первыми этот великий поворот, создавший условия для расцвета творческой мысли человека, совершили на Ближнем Востоке. Возможно, именно тогда возникло разделение общественных функций, которое привело к повышению производительности труда. Высокая производительность позволяет иметь излишки продукта, а излишки одного продукта можно обменять у соседей на излишки другого. Оседлость, распределение функций, собственность, излишки, торговля — вот основа той хозяйственной деятельности, что позволила человеку, наконец, не зависеть, как остальные живые существа, только от щедрости природы.

Натуфийцы и другие народы позднего плейстоцена разработали технологии обмолачивания и помола диких злаков, которые они собирали. Кроме того, они начали выращивать эти злаки, вероятно, после того, как резкое похолодание позднего дриаса сократило естественные угодья, кормившие оседлые поселения.

От выращивания диких злаков оставался один шаг до выведения культурных пород. У диких пшеницы-однозернянки, двузернянки и ячменя — злаков, распространенных в Плодородном полумесяце, регионе Ближнего Востока с наибольшим количеством осадков, — созревшие зерна осыпаются с колоса. Культурные же разновидности этих злаков не осыпаются, так легче убирать урожай. Если первые земледельцы убирали дикие злаки, постукивая колосом о край корзины, то все редкие неосыпающиеся колосья-мутанты оставлялись в поле до окончания страды. Они служили семенным фондом для следующих поколений, и непреднамеренная селекция неосыпающихся пород быстро повысила частотность гена неосыпаемости.

Стихийная селекция могла подавить и другую нежелательную особенность диких злаков — способность замедлять проращивание, чтобы не запускать жизненный цикл в засушливый год [164]. Семена, решавшие не расти, автоматически отбраковывались, а оставались мутанты, всходившие при любых условиях.

На превращение возделываемых диких злаков в культурные формы, возможно, ушло не более 20–30 лет. В сочетании с кое-какими генетическими данными это дало повод считать, что одомашнивание пшеницы было легкой задачей и могло произойти независимо у разных человеческих сообществ [165]. Однако генеалогическое древо, выстроенное для домашних и диких пород пшеницы-однозернянки, показывает, что все культурные разновидности сходятся к одному корню, т.е. указывает на единственную доместикацию. То же самое касается и ячменя [166].

Археологи пока не обнаружили такого места, где можно было бы проследить переход от диких злаков к культурным. Но неожиданная помощь пришла от генетиков, кое-что выяснивших о пшенице-однозернянке. Франческо Саламини из Института селекции растений имени Макса Планка (г. Кельн) сов­местно с норвежскими и итальянскими генетиками изучил почти 1400 сортов дикой пшеницы-однозернянки с Ближнего Востока. Самой близкой к культурным сортам оказалась генетическая структура у пород, произрастающих в горах Карачадаг на юго-востоке Турции. Оттуда недалеко до археологических памятников северной Сирии, таких как Абу-Хурейра, где культурную пшеницу выращивали уже 8500 лет назад. Ученые пришли к выводу, что «пшеницу-однозернянку, весьма вероятно, одомашнили именно в горах Карачадаг»: это заявление многие оспаривают, но с ним согласен Даниэль Зохари, один из главных авторитетов в области доместикации растений [167].

Пшеница-однозернянка, очевидно, была первым злаком, который одомашнил человек. Ее выращивали уже 12 500 лет назад, первые ее культурные разновидности появились, предположительно, 10 500 лет назад, а уже 9500 лет назад в западной части Плодородного полумесяца (юго-восточная Турция и восточный берег Средиземного моря) культурная однозернянка росла в изобилии. Культурная пшеница-двузернянка, которую легче убирать, обнаруживается в Абу-Хурейре уже 10 400 лет назад. (Однозернянку практически перестали культивировать еще в бронзовом веке, двузернянку до сих пор возделывают в Эфиопии. Современные виды пшеницы происходят от случайного скрещивания культурной разновидности пшеницы-двузернянки и дикой травы эгилопса трехдюймового (Аegilops squarrosa, или Аegilops tauschii)). Предполагается, что гибрид родился около 7000 лет назад в северном Ираке. Не позже 10 000 лет назад в регионе Плодородного полумесяца были одомашнены еще два диких злака — рожь и ячмень [168].

Первыми одомашненными животными после собаки были овцы и козы, которыми человек обзавелся предположительно 10 000–9500 лет назад. Примерно в то же время одомашнили тура и дикого кабана, получив корову и свинью. Туры широко обитали по всей Европе и Ближнему Востоку, но сравнение британских туров (по митохондриальной ДНК, обнаруженной в ископаемых костях) с современными быками показывает, что европейский скот тоже происходит от ближневосточного прародителя [169]. Не исключено, что эти виды, как и дикие злаки, были одомашнены непреднамеренно, и сначала дикие стада загонялись на огороженные участки, а наиболее смирных особей оставляли плодиться. Иными словами, 10 000 лет назад люди не ставили себе целью одомашнивание животных, потому что вообще не догадывались, что оно возможно. Вместе с тем у них уже был пример приручения собаки.

Лошадь одомашнили значительно позже и не на Ближнем Востоке, предположительно — в пределах Евразийской степи. Кости домашней и дикой лошади трудно различить, но конские черепа с предполагаемыми следами удил на зубах обнаруживаются в археологических памятниках Украины и Казахстана начиная с 6000 лет назад. Не в пример всем другим изученным на сегодня домашним животным, которые одомашнивались лишь один или два раза, лошадь, по данным анализа митохондриальной ДНК, одомашнивалась многократно в разных местах и в разное время [170]. Не исключено, что от одного сообщества другому передавались не сами домашние лошади, а технологии отлова, укрощения и разведения диких особей. В объяснение этому можно предположить, что лошади ценились необыкновенно высоко — возможно, за их военное применение, — и люди спешили одомашнить своих, не дожидаясь возможности приобрести пару для разведения [171].

Ближневосточные народы, приручившие множество видов растений и животных, понесли свои сельскохозяйственные практики на запад и на север, в Европу. В археологии прежде господствовало мнение, что аграрные сообщества, умевшие прокормить больше народу, просто вытеснили своей многочисленностью коренных обитателей Европы, которые пришли туда в позднем палеолите кочевыми собирателями. Однако, как мы упоминали в прошлой главе, анализ по основателю, проведенный Ричардсом, показывает, что лишь малая часть современных европейцев происходит от неолитических земледельцев с Ближнего Востока.

Судя по всему, аграриев, пришедших в Европу с Ближнего Востока, было совсем немного, а аборигены принялись подражать их благополучной жизни, селясь на одном месте и перенимая новые хозяйственные практики. Либо партии пришельцев, если они состояли в основном из первопроходцев-мужчин, могли похищать женщин из местного населения. Пока эти аграрии и принесенная ими культура продвигались дальше по Европе, их гены с каждым следующим поколением размывались все больше [172].

Каков бы ни был механизм экспансии, только четыре из 10 основных линий Y-хромосомы, присутствующих в Европе, пришли сюда в эпоху неолита. К этим четырем линиям, по данным Семино и Андерхилла, принадлежат 22% европейских Y-хромосом, что примерно соответствует картине митохондриальной генеалогии, в которой неолитические корни прослеживаются у 13% населения континента [173].

Только хронологическое совпадение связывает эти Y-хромосомы с неолитом, так что, учитывая неточность генетической датировки, очень не помешали бы прямые свидетельства. Одно такое свидетельство дает расписная глиняная посуда и фигурки из раскопок неолитических поселений. Эту керамику, известную как «линейно-ленточная керамика», изготавливали на Ближнем Востоке, в колыбели неолитической революции, а также в Греции, на Балканах и в Южной Италии. Ученые из Стэнфордского университета, Рой Кинг и Питер Андерхилл, сравнили географическое распространение линейно-ленточной керамики с географией четырех линий Y-хромосомы, пришедших в Европу на заре неолита. Они обнаружили, что одна из этих линий, отмеченная мутацией M172, практически точно совпадает по распространению с культурой линейно-ленточной керамики [174]. В наши дни популяция с самой высокой частотой мутации M172 у мужчин обнаруживается в городе Конья, который расположен неподалеку от южного побережья Турции всего в 100 с небольшим километрах от знаменитого неолитического памятника Чатал-Хююк. В этом городе мутацию M172 в Y-хромосоме имеют не менее 40% мужчин.

Эти находки подтверждают гипотезу о проникновении в Европу неолитических аграриев из окрестностей Чатал-Хююка, и их постепенном смешивании с аборигенами. Земледельческие практики и гончарные технологии пришельцев распространились повсеместно, а вот гены нет. Вопрос о том, не эти ли люди принесли в Европу праиндоевропейский язык, мы обсудим в главе 10.

Взаимодействие генов и культуры: переносимость лактозы

Пока люди изменяли генетику одомашненных растений и животных, задавая им новые условия жизни, любопытные вещи происходили и с самими людьми. Их гены тоже менялись, приспосабливаясь к новым условиям оседлого существования.

Воины и успешные охотники, которые в собирательских сообществах производили больше всех детей, в оседлых поселениях лишились былого статуса. Здесь возможность воспитать большое потомство получили те, кто преуспел в новых видах деятельности: крестьяне, жрецы, управленцы. Через много поколений оседлые люди могли выработать особый набор поведенческих форм, отличающий их от кочевых предков.

Эту догадку пока нельзя подтвердить, потому что гены, программирующие человеческое поведение, ученым по большей части еще не известны. Однако пластичность, с которой человеческий геном отвечает на культурные сдвиги в обществе, хорошо заметна на примере одной физиологической адаптации: необычной для приматов способности переваривать молоко во взрослом возрасте (так называемая переносимость лактозы) [175].

Хотя одомашнивание скота произошло на Ближнем Востоке, Европа стала центром скотоводства уже в одной из первых ее сельскохозяйственных культур, известной по дошедшей от нее керамической посуде как Культура воронковидных кубков (КВК). Эта культура, существовавшая с 6000 до 5000 лет назад, была распространена в Центральной и Северной Европе на территории нынешних Нидерландов, северной Германии, Дании и южной Норвегии. И она оставила долгий след в генетике местных популяций как домашнего скота, так и человека.

Недавно группа ученых под руководством Альбано Беха-Перейры исследовала гены европейских коров 70 разных пород, кодирующие шесть самых важных молочных белков. По образцам, отобранным у 20 000 особей, ученые составили карту генетического разнообразия крупного рогатого скота. Область с наибольшим разнообразием — а обычно это территория, откуда происходит вид, — близко совпадает с границами распространения КВК.

Затем провели такое же картографирование одной генетической особенности человека: переносимости лактозы, т.е. способности ее переваривать не только в младенчестве. Ученые обнаружили, что значительная часть территории, где отмечается максимальный процент людей с переносимостью лактозы, также оказалась в границах древней области воронкообразных кубков. С удалением от этой территории переносимость лактозы среди людей встречается все реже [176]. Это значимое открытие: оно показывает, что человеческая популяция в недавнем прошлом эволюционировала под влиянием перемен, созданных человеческой культурой. Лактоза — это вид сахара, основной носитель калорий, содержащихся в материнском молоке. Ген, который производит расщепляющий лактозу фермент лактазу, включается перед рождением и выключается у большинства людей по выходе из грудного возраста. Поскольку в естественный рацион большинства взрослых людей лактоза не входит, продолжать производство лактазы означало бы впустую тратить ресурсы организма. Однако у людей североевропейского происхождения и до известной степени у африканских и бедуинских племен, которые пьют сырое молоко, ген лактазы остается активным до наступления зрелого возраста или даже всю жизнь. У этих народов способность расщеплять лактозу в коровьем, овечьем и козьем молоке, очевидно, дает столь важное преимущество, что генетическая мутация, обеспечивающая эту способность, получила самое широкое распространение.

Генетики еще не до конца восстановили точную механику модификации гена лактазы, заставляющую его оставаться активным. Сама последовательность ДНК этого гена одинакова и у переносящих и у не переносящих лактозу людей. Разница, должно быть, в каком-то соседнем участке ДНК, контролиру­ющем активацию гена, типа двух мутаций недавно обнаруженных Лееной Пелтонен из Университета Хельсинки [177].

Ученые точно знают, что европейцы с переносимостью лактозы унаследовали от общего предка крупный отрезок ДНК, в который входят ген лактазы, соседний ген и многие другие гены, неизменным. Размер этого отрезка говорит о недавних эволюционных модификациях. Крупные блоки ДНК крайне редко сохраняются без изменений, потому что в каждом поколении пары хромосом обмениваются участками ДНК, чтобы новые особи имели уникальную комбинацию генов. Легко понять, что отрезки оригинальной ДНК, с которой хромосома начинает работу, становятся от поколения к поколению все короче в процессе смешивания генов. И значит, крупный отрезок, неизменный у многих людей, есть знак недавнего отбора. Большие блоки создаются, когда появляются какие-то «обязательные» мутации, активно продвигаемые процессом естественного отбора. Природа не может отделить нужные ей мутации или гены; она умеет только поддерживать особей, унаследовавших крупный участок ДНК с полезными генами.

Участок ДНК не просто демонстрирует присутствие гена, отделенного естественным отбором, но помогает определить время, когда этот ген «пошел в работу»: чем больше участок, тем короче отбор. Джоэл Хиршхорн из Гарвардского университета установил, что у толерантных к лактозе европейцев отрезок ДНК, содержащий ген лактазы, охватывает примерно 1 млн ДНК-единиц. Хиршхорн считает это признаком активного положительного отбора и датирует начало широкого распространения этого участка ДНК периодом между 21 000 и 2000 лет назад [178]. Такая датировка совпадает с периодом существования КВК.

Переносимость лактозы широко распространена среди северных европейцев, живущих на бывшей территории КВК: ей обладают, по данным одного исследования, 100% голландцев и 99% шведов. Встречается она у других народов, но далеко не с такой частотностью. В Африке у скотоводческих племен переносимость лактозы встречается чаще, чем у нескотоводческих. В некоторых африканских этнических группах доля толерантных к лактозе индивидов доходит до 25%. Здесь переносимость лактозы встречается предсказуемо реже, чем в Европе, потому что в Африке пасти скот начали позже, и естественный отбор длился меньше времени, что отразилось на частотности гена.

Похоже, что в Африке генетическая база переносимости лактозы иная, поскольку обнаруженный группой Пелтонен у европейцев отрезок ДНК, ответственный за толерантность к лактозе, практически не представлен на этом континенте [179].

Феномен переносимости лактозы проливает свет на три аспекта человеческой эволюции. Во-первых, он показывает, что эволюция, вопреки распространенному мнению, не остановилась 50 000 лет назад, с исходом современных людей из Африки, а поныне продолжает формировать человеческий геном.

Во-вторых, мы видим, что в разных популяциях геном схожим образом отвечает на одни и те же эволюционные побуждения: этот процесс называется конвергентной эволюцией. Переносимость лактозы возникла независимо у народов Северной Европы и у нескольких этнических групп в Африке. Многие другие человеческие свойства, после того, как прародители человечества рассеялись по земле, вероятно, тоже сформировались независимо в разных популяциях, как, например, и те предполагаемые когнитивные преимущества, что мы обсуждали в главе 5.

В-третьих, не остается сомнений, что гены отвечают на культурные перемены. Это неудивительно, поскольку человеческая среда обитания формируется преимущественно культурой, а геном — это механизм приспособления к среде обитания. Однако общественные науки не склонны учитывать обратное влияние культуры на гены, и многие ученые считают, что с появлением человеческой культуры всякая эволюция, имеющая практическое значение, остановилась. Феномен переносимости лактозы показывает, что любые закрепившиеся поведенческие схемы, употребление в пищу сырого молока, могут вызвать изменения в генетике, если только геном имеет возможность на них реагировать.

Обращаясь к эпохе между 50 000 и 5000 лет назад, т.е. от момента существования племени прародителей и до культуры воронкообразных кубков, мы видим, что в этот период среда обитания человека претерпевала самые резкие перемены, в частности в общественном устройстве. Охотники и собиратели научились жить оседло и объединяться в большие сообщества, не связанные узами крови. Равноправие сменилось иерархией, а общий для всех набор занятий — все более дробным распределением функций. Все эти изменения, видимо, формировали новые поведенческие практики, часть которых посредством эволюционных модификаций закрепились в человеческом геноме.

Иными словами, человеческая природа за последние 50 000 лет существенно, хотя и не радикально, изменилась. Ее фундаментальные характеристики одинаковы у всех людей на Земле, а значит, унаследованы из одного источника. Но любые характеристики, задаваемые генами, могут и обязательно будут варьироваться, потому что на длинных этапах истории лишь немногие гены остаются неизменными. Тему эволюции человеческой природы мы рассмотрим в следующей главе.