1966 г. Москва
Все само собой как-то разрешилось, кроме интересного положения Светланы. К великой радости Нины Матвеевны, цыган никак не объявлялся, но, к ее же великому сожалению, от аборта дочь наотрез отказалась. Живот уже вырос до того размера, что ни оправдывать его разыгравшимся аппетитом, ни скрывать под многослойными одеждами стало невозможным. Нина Матвеевна отправила непутевую дочь подальше от любопытных соседских глаз к тетке Зине в Лодейное Поле. Светлана вела себя странно. Она внезапно успокоилась и как-то совсем перестала вспоминать о своем Санчо.
— Ну и слава богу, — вздохнула с облегчением мать. Она уже не знала, где большая беда — то, что дочь родит вне брака, или то, что она собралась замуж за цыгана. Поразмышляв, Нина Матвеевна пришла к выводу, что все-таки принести в подоле не так страшно — не она первая, не она последняя, а вот связать свою жизнь с табором — это всем бедам беда. Тут же как? Выйдешь замуж за дворника, и все твои друзья будут дворники, пойдешь за цыгана, сама оцыганишься. От одной мысли, что Светлана осядет в цыганской семье, Нине Матвеевне делалось дурно: даром что дочка пропадет, так она еще и всю семью оцыганит. «Вот и хорошо, что эта блажь ее покинула! — думала она. — А с ребенком можно что-нибудь решить. У тетки Зины в Лодейном Поле, например, оставить или, если тетка не согласится, сдать в детский дом. Нечего Светочке свою жизнь портить! У нее институт и достойное будущее, где нагулянному младенцу не место». О том, чтобы воспитывать внука самой, Нина Матвеевна даже не помышляла. Во-первых, она еще молодая и в бабушки записываться не собирается. Тем более в бабушки к цыганенку! Гулять с ним в сквере — о боже, какой стыд! Что люди скажут! Будут интересоваться, от кого дитя. Как людям в глаза смотреть?! Во-вторых, за цыганенком весь табор таскаться будет: бабушки-дедушки станут навещать, потом дяди-тети с племянниками подключатся. Не успеешь оглянуться, как цыгане поселятся в их московской квартире. Ну нет, дудки! Не на тех напали! Никаких цыган в семье Рязанцевых и близко не будет!
С милым рай в шалаше. Эта фраза у Светланы всегда вызывала усмешку. Сказка для наивных дурочек! Еще в школе она понимала, что, несмотря на провозглашенное равенство, в стране его нет. Одни ютятся в махоньких комнатушках и едва сводят концы с концами, другие живут в просторных квартирах и ни в чем себе не отказывают. Когда-то и они с семьей жили в маленькой квартирке в Дегтярном переулке. Полуподвальный этаж, окна вровень с землей, холод и сырость даже летом, в их узкое окно солнце никогда не попадало. Двор — бетонная клетушка, ни газона, ни деревца, и только железная перекладина для выбивания ковров. Ту квартирку в Дегтярном переулке по малолетству Светлана не помнила, в ее память врезалась только железная перекладина во дворе. Во время прогулок Вера на нее залезала и сидела, болтая ногами, а Света никак не могла вскарабкаться, отчего обижалась и уходила домой жаловаться. Нынешнюю квартиру на Житной улице отцу дали, когда Светлане не исполнилось и пяти лет. Четыре комнаты с широкими окнами с видом на парк, высокие потолки, просторная ванная с окошком. Потом у отца появился автомобиль «Победа». В их дворе только три семьи имели автомобиль: семья летчика — героя войны, семья именитого хирурга и они. В ее классе несколько ребят были из обеспеченных семей, бедные в меньшинстве, основная масса — середнячки. Неравенство бросалось в глаза, особенно выделялись бедные. Мать еще на первой школьной линейке цепким взором отсортировала одноклассников и порекомендовала дочери, с кем следует дружить, а кого к себе лучше не подпускать. Объяснения давала в соответствии с возрастом девочки. Сначала говорила: «Маша неважно одета, родители за ней не следят, значит, она плохому научит. О Васе заботятся, он учится в музыкальной школе, а не во дворе околачивается, как Петя. Дружить надо с Васей». Когда Светлана повзрослела, Нина Матвеевна стала доносить до нее свою точку зрения без обиняков: «У Севастьянова отец слесарь, парень пойдет по его стопам. Зачем тебе такой ухажер? Ставку надо делать на перспективных, чтобы денежка была, а то одной любовью сыта не будешь». Света с матерью не спорила, она и сама так считала. Она, привыкшая к достатку и комфорту, ни за что не хотела с ними расставаться. Переехать из большой квартиры в халупу к любимому и жить с ним, считая копейки? Вы смеетесь?! Больно надо такое счастье! Любовь в халупе растает как прошлогодний снег, и останется раздражение и вечное недовольство. Видела она женщин из халуп. Измотанные жизнью вьючно-сумчатые некрасивые ломовые лошадки с потухшими глазами. Они могут сколько угодно говорить окружающим о своем счастье, только куда правдивее их усталые, безрадостные лица. Нет! Нет! Нет!!! Сия доля не для нее! Стать одной из таких женщин Светлана не желала ни за какие коврижки.
— Никогда не свяжусь с бедным. Никогда! — прошептала Света как заклинание.
Она сидела перед зеркалом и старательно наносила на лоб третий слой пудры, но упрямые пигментные пятна никак не хотели исчезать. Кроме пигментных пятен беременность наградила Светлану поплывшим овалом лица, болью в спине и вздутыми венами на длинных ногах. В сшитой Верой разлетайке Светлана чувствовала себя бегемотом. Живот разросся до такого размера, что Света не сомневалась, что там двойня, а то и тройня.
Светлана никак не могла понять, как так произошло, что она связалась с цыганом. Иначе чем наваждением, объяснить она произошедшее не могла.
Малышка родилась крепкой, богатырского веса и роста, со смуглой кожей и пучком черных волос.
— Господи! — воскликнула Светлана, взглянув в смоляные глазенки дочери. Ей показалось, что дитя смотрит на нее с осуждением. — Почему, ну почему это произошло со мной?! Что я людям говорить буду?! У меня, у светлокожей, такой черномазый ребенок. Какой невыносимый стыд!
Девочка была копией отца. Цыганская кровь, с отвращением думала Светлана. Она с трудом себя пересилила, пытаясь в первый раз накормить ребенка грудью, и если бы не взгляды соседок по палате в роддоме, она бы не сделала этого никогда. Все-таки общественное мнение для Светланы имело великую силу. «Что люди подумают!» — вертелось у нее в голове. Только благодаря этому «что люди подумают» Светлана не посмела написать отказ и оставить ребенка в роддоме. Дочку назвала Виолеттой. Даже чувствуя отвращение к младенцу, Светлана не могла дать ему заурядное имя. Какая-никакая, но это все же ее дочь, и называть ее какой-нибудь Олей или Леной, коих вокруг полно, Светлана не могла. Она особенная, а значит, и ребенок у нее тоже особенный, хоть и нелюбимый.
Приехав вместе с Виолеттой в старый дом тетки Зины после выписки из роддома, Светлана впала в депрессию. Три месяца пролетели как один бесконечный день в аду: бессонные ночи, непрекращающийся детский плач, молочная кухня, пеленки-распашонки и ни минуты покоя. На улицу выходила изредка, чтобы купить продукты, и эти походы, которые Света в Москве не жаловала ввиду очередей и скуки, в Лодейном Поле она воспринимала как отдых. Из-за отсутствия в доме лифта Светлана коляску на улицу не выносила. Ребенок у нее «гулял» преимущественно на балконе. Городок с его грязью и неприглядными домами у Светланы вызывал недоумение. Она не понимала, как здесь можно жить? Ведь ясно же, что никаких перспектив в Лодейном Поле нет и не будет. Света не могла себе представить, что останется здесь навсегда и станет такой же, как и женщины, которых она видит на улице: плохо и немодно одетые, с неопрятными прическами, с некрасивыми фигурами и грустными лицами. Нет! Нет! Нет!!! Такого не будет никогда! Уж лучше в петлю, чем слиться с унылой серой массой.
Принять ребенка Светлана так и не смогла, напротив, возненавидела его еще больше за украденное время и сломанную судьбу. Она и раньше не была чадолюбива, рассматривала деторождение как вынужденный шаг для того, чтобы удержать мужа, и потому, что так положено. Теперь же, испытав на себе все «прелести» материнства, Света стала особенно нетерпима к детям. Она искренне недоумевала — зачем они нужны вообще, и, хоть убей, не понимала тех женщин, которые рожают целые выводки и видят в отпрысках смысл жизни. Да тут с одним с ума сойдешь! Хотя все чаще ей казалось, что с ума она уже давно сошла.
— Я больше так не могу! — взвыла Светлана через три месяца заточения.
Тетка Зина ушла разносить почту, в пропитанной детскими запахами комнатке надрывалась от крика Виолетта. Светлана стояла в туалете над металлической раковиной и смотрела на себя в большое потрескавшееся от старости и влаги зеркало. Спутанные, давно не стриженные волосы прилипли к усталому лицу; взгляд пустой, отрешенный, кожа запущенная.
— Это я?! Какой ужас! — закрыла она лицо руками и присела на табуретку, где обычно стояли тазы с замоченным бельем. Светлана так сидела с минуту, минута казалась вечностью. За это время она успела переосмыслить многое. Света поняла: надо срочно принимать меры, иначе конец. Иначе она окончательно и бесповоротно превратится в некрасивую тетку с унылым лицом, каких в Лодейном Поле большинство.
Уже через три дня медлительный, как сонная черепаха, пассажирский поезд уносил Светлану в Москву. Она бы уехала в тот же самый день, когда переполнилась чаша ее терпения, но купить билет не удалось, в кассе их не было. Раньше билеты доставал отец, и Светлане даже в голову не приходило, что билеты могут отсутствовать. Они с семьей часто ездили к морю, занимали все купе, обедали в вагоне-ресторане, пили ароматный чай из стаканов в металлических подстакнниках, теплыми вечерами выходили подышать на платформы и купить у бабушек горячую кукурузу — путешествие было сплошь приятным и ассоциировалось с радостью и отдыхом. Она знала о существовании плацкартных и даже (о ужас!) общих вагонав. Это когда приходится спать, как в казарме или как в проходном дворе, на глазах у всех. В душном вагоне концентрируются запахи еды, табака, потных тел и перегара; люди ведут разговоры в полный голос, спорят, хохочут, изливают друг другу душу, нецензурно выражаются, время от времени звучит громкий голос проводницы: «Следующая Поныри, сдаем белье, поторапливайтесь, кто выходит!» Ночью к этим звукам добавляется переливистый хор храпа, и становятся особо отчетливо слышны хлопки скрипучей двери туалета. Раньше все это Светлане доводилось видеть лишь мельком, когда они с семьей друг за дружкой проходили через такие вагоны в ресторан, она смотрела на пассажиров плацкарта с интересом, как в театре, и вот теперь пришлось самой стать участницей этого железнодорожного «представления».
Глубокая сырая ночь, за окном редкие фонари и унылый дождь, нижняя боковушка около туалета, уступленная сердобольным попутчиком. Попутчик, скрючившись в три погибели, давно храпел на верхней полке, внизу, завернутая в одеяло, сопела Виолетта. Светлана сидела рядом с дочкой, обхватив колени руками. Ей не спалось, она думала о будущем и о прошлом, настоящее ей казалось кошмарным сном, и он должен был вот-вот закончиться. Еще немного, несколько часов до утра, а там — Москва и другая жизнь. Та жизнь, которой она достойна. Снова институт, снова театры и вечеринки, снова своя комната в просторной родительской квартире с ванной. Как же она давно не мылась в ванне! У тетки только медные тазы и горячая вода из чайника, не мытье, а издевательство!
Дочь Светлану не интересовала, она ее раздражала. Тетка Зина взять себе малышку отказалась, ей, видите ли, не по летам, и хворая она! А ей, Светлане, что прикажете делать? Пожертвовать молодостью ради какого-то пищащего свертка?! Молодость одна, а дети еще будут. В законном браке, и что немаловажно, от достойного человека.
С ребенком Света все решила давно. Растить его она не будет, поэтому захочет мама заниматься внучкой — пожалуйста, а нет, так отправит в приют. У нас, слава богу, социализм, государство о детях заботится не хуже, чем родители, а то и лучше: обувают-одевают, на дачу летом вывозят — чем не счастливое детство? Виолетта вырастет, еще и спасибо скажет. Ведь, если она будет расти дома безотцовщиной да еще и такая чернявенькая при светлокожей матери, ее задразнят, а в детском доме все находятся в одинаковом положении, все без родителей.
Совесть Светлану все же немного мучила, поэтому молодая женщина придумывала себе оправдания. В детском доме Виолетте будет лучше. Так решительно будет лучше всем, думала Света.
Сморенная усталостью, Светлана повалилась на бок. Она уснула мгновенно, как только коснулась головой жесткой железнодорожной подушки с колючими перьями. Сны снились короткие и тревожные; даже во сне Светлане не было покоя.
— Мамаша! Мамаша, просыпайтесь! Хватит спать! Успокойте ребенка!
Светлана не сразу поняла, что обращаются к ней. Она не привыкла к фамильярному «мамаша».
— Продрала зенки?! Дите уйми, орет как резанное! Весь вагон разбудила своими визгами! — заворчала крупногабаритная нечесаная тетка с соседней боковушки.
— Да ладно вам, накинулись! Все равно уже подъезжаем, — заступился за Свету пассажир с верхней полки.
Очумевшая и разбитая от тяжелой ночи, скрючившись под тяжестью, Светлана плелась по перрону и тащила на себе ребенка и дорожную сумку. Норовя сбить с ног, туда-сюда сновали пассажиры; никто не желал помочь, как бывало раньше, когда она в кокетливом модном платьице и на каблуках с объемной сумкой шла в прачечную. Сумка с бельем лишь казалась тяжелой, и девушка без труда могла донести ее сама, но все равно льстило внимание прохожих, готовых помочь. Теперь же, когда действительно нужна помощь, ее ни от кого не дождаться! Неужели она так сильно изменилась, что перестала быть привлекательной?! Ну да, а чему тут удивляться с таким-то образом жизни! И младенец на руках ухажеров отнюдь не притягивает.
У Светланы ныла спина, обрывались руки. Она кое-как доплелась до здания вокзала и остановилась посреди шумного, неуютного зала. Толпа, запах сырости, равнодушный голос в динамике — это была не та чистенькая и родная Москва, которую она покинула в прошлом году, а какой-то совсем чужой, равнодушный город.
Еще немного, еще несколько шагов, уговаривала себя девушка, собирая последние силы. Добраться до дома, а там — трава не расти. Как бы ей ни хотелось, чтобы родные ее встретили, но сообщать им о своем возвращении Светлана не стала, побоялась. С момента получения телеграммы мать стала бы готовить обличительную речь и обрушила бы ее, как только Света переступила порог дома. Так тоже без речей не обойдется, но, может, от неожиданности мать будет немногословной.
Света выбралась с вокзала и тут же, как в водоворот, попала в другой людской поток, направляющийся к метро. Очередь в кассу, эскалатор, вагон, переход, опять вагон… Потом широкий проспект, переполненный трамвай, сквер. Руки и плечи болели от тяжести, ноги еле передвигались. Красивый высокий дом на Житной улице Свете показался оазисом в пустыне. Так сильно попасть домой она еще не хотела никогда, и ей было уже наплевать на родительские упреки. Скорее домой, скорее в свою комнату! Избавиться от груза, переодеться, греться, мыться!
Накануне профессор Рязанцев уехал на конференцию в Ленинград. По словам Нины Матвеевны, это спасло его от инфаркта.
— Если отец узнает, что его дочь пошла по наклонной, если ему станет известно… О боги, за что мне это все?! — разорялась мать. Нина Матвеевна театрально достала из кармана приготовленные таблетки и нервно разорвала упаковку. Светлана с безучастным видом лежала на диване в своей комнате. Несмотря на устроенную матерью сцену, она наслаждалась мягкостью дивана и родными стенами.
После продолжительного монолога у Нины Матвеевны запершило в горле; голос ее сел, она коротко закашляла.
— Хоть стакан воды матери принеси! — рявкнула Нина Матвеевна, возмущенная равнодушием дочери.
— В графине, — кивнула девушка на журнальный столик.
— Поглядите на нее! У нее на все готовы отговорки! В «деревне» ей, видите ли, не нравится и назад она не поедет! Ишь, какая фря! Раньше надо было думать!
Светлана молчала — говорить не хотелось и не имело смысла. Она перевернулась на бок, но тут же в поле зрения попала оставленная на кресле дочь. Лежавшая до этого спокойно, девочка начала издавать редкие звуки.
— Ма! Ты к внучке хотя бы подошла бы, — произнесла Света. Она сама не хотела прикасаться к ребенку — боялась. Ей казалось, что дочь почувствовала, что ее решили отдать в приют, и теперь осуждает: пристально смотрит своими черными цыганскими глазами. Проклинает.
Нина Матвеевна чуть не задохнулась от возмущения. Еще на пороге, увидев чернявое лицо ребенка, она демонстративно отстранилась и больше к нему не подходила.
— Не внучка она мне! — буркнула женщина.
Девочка тем временем утихла сама. Выпив валерьянки, Нина Матвеевна решила сменить тон. Свою дочь она знала как облупленную: если Светка упрется, то убеждать ее бесполезно — все как о стену горох, поэтому важно внушить ей свой план под видом ее собственного.
— Доченька, — начала она елейным голосом, — ты же у меня такая красивая, такая молодая. Скажи, зачем тебе это? Ведь все еще можно исправить. Давай отдадим ребенка его родным, они уже сюда приходили.
— Кто приходил? Санчо?! — удивилась Светлана. Санчо она больше не любила, а тот свой дачный роман считала чудовищным недоразумением.
— Опять она за свое! — всплеснула руками мать. Нина Матвеевна расценила удивление дочери по-своему. — Когда же ты его наконец забудешь?! Нет, не он приходил, а две какие-то цыганки. Напугали меня до смерти! Отдай дитятку, говорят, несчастье у тебя будет. Сказали, что из-за тебя погиб их сын.
— Санчо погиб?! — переспросила Светлана. В ее голосе не было сожаления, лишь удивление, словно она узнала, что в июле выпал снег.
— Ну да. Под поезд попал, что ли. Я их прогнала, участковым пригрозила, а они меня ругать стали последними словами. Как только их поганые языки не отсохли от таких слов! Потом одна из них, та, что постарше, обернулась, стоит как вкопанная и смотрит на меня исподлобья, не мигая, а потом глаза в землю опустила и забормотала что-то по-своему, по-цыгански. Я им не сказала, где ты, и вообще не стала с ними разговаривать. Еще чего не хватало! А так — да по уму — хорошо бы отдать ребенка его цыганской родне.
— Виолетту лучше в детский дом определить, чем им, — произнесла Светлана. Она представила себе приходивших цыганок. Должно быть, это были двоюродная сестра и мать Санчо — Аза и Аделя. Аделя ее сразу невзлюбила, как только увидела. Точно так же, как мать описывает, посмотрела, не мигая, и что-то пробормотала, уставившись в землю. — Лучше в детский дом, чем в табор!
— В детский дом так в детский дом, — не стала спорить Нина Матвеевна. Она не поверила в услышанное. Ее неразумная дочь наконец-то начала соображать! — Вот и правильно, детский дом лучше. Это самое верное решение! Я сегодня же все разузнаю, и займемся оформлением документов для детского дома. Надо с этим быстренько закончить, пока отец в Ленинграде.
Нина Матвеевна заботливо укрыла Свету пледом и вышла из комнаты. Не желая терять драгоценного времени, пока муж не вернулся и дочь не передумала, она стала торопливо собираться. Впереди ее ждала уйма дел.
В Москве Светлана постепенно приходила в себя. Собственная комната после теткиной каморки казалась ей раем: высокий потолок, широкое окно, в которое льет золотистый свет солнце, трюмо с милыми девичьими вещицами, оранжевый абажур, крупные листья диффенбахии, уютное кресло, широкий раскладной диван, застеленный шерстяным пледом… «Какое блаженство — лечь на диван и вытянуть ноги! И, кажется, ребенок уже не так мешает. Впрочем, ребенка можно отдать Вере, когда она дома. Жаль, сестра приходит со своей швейной фабрики только в восемь, хоть бы отпуск взяла, что ли». Света недовольно повернулась в сторону кресла, где лежала Виолетта. Девочка проснулась и захныкала, она, похоже, не собиралась успокаиваться самостоятельно.
— Ни минуты покоя! — обреченно вздохнула Света. Она неторопливо поднялась с дивана, все еще надеясь, что дочь замолчит.
«Еще немного, еще чуть-чуть», — мысленно успокаивала себя Светлана. Мать проявила чудеса оперативности: кому-то сунула индийское полотенце, кому-то банку кофе, кого-то пообещала свести с хорошим врачом, там подмазала, тут подсуетилась — и дело по оформлению Виолетты в детский дом подходило к концу. Света, не вникая, подписывала бумаги; ей было все равно, куда попадет ее дочь. Она хотела лишь одного: чтобы скорее все закончилось.
Ранним субботним утром Нина Матвеевна не находила себе места. Накануне вечером она получила телеграмму от мужа, в которой сообщалось, что он приезжает в воскресенье утренним поездом. Профессор Рязанцев не то чтобы ограждал себя от неприятной анекдотической ситуации — «внезапно приехал муж из командировки», напротив, своей супруге он доверял, но, тем не менее, считал не лишним оповестить домочадцев о своем возвращении. Будучи человеком деликатным, Иван Сергеевич старался не ставить близких в неудобное положение. Он прекрасно понимал, как нелегко женщинам вести дом и готовиться к встрече гостей. В данном случае в качестве гостя из-за долгого отсутствия выступал он сам. Сколько ни говорил он супруге, что не стоит уделять столько внимания его приезду, все без толку — Нина Матвеевна считала своим долгом хозяйки и жены навести в доме блеск перед возвращением мужа.
Сегодняшний день был очень важным для всей семьи Рязанцевых, но это понимала лишь одна хозяйка дома. Остальные — кто не знал, как Вера, ее малолетняя племянница и Иван Сергеевич, — кто не желал вникать в детали, как Светлана. Сегодня Виолетту должны были принять в детский дом.
— Лишь бы выгорело, лишь бы выгорело, — приговаривала Нина Матвеевна. Она встала ни свет ни заря — ей не спалось. Да и какой может быть сон, когда решается такой важный вопрос! После легкого завтрака она собрала нехитрый скарб внучки, отутюжила ее вещи, добавила к ним купленный на вырост розовый с рюшами комбинезон — в детском доме тоже люди работают, что они подумают, если туда отдать ребенка в обносках? Заглянула в комнату Светланы. Дочь безмятежно спала, разметав по подушке русые волосы, внучка тихо лежала с открытыми глазами. Малышка будто бы чувствовала, что ее отправляют в приют, и пыталась дать понять: «Не отдавайте меня, я постараюсь не доставлять вам слишком много хлопот». Нина Матвеевна, увидев темные, как угольки, глазенки девочки, отвернулась. Ей показалось, что ребенок смотрит на нее с укором. Не в силах выдержать совсем недетский взгляд младенца, женщина поспешила удалиться из комнаты.
Нину Матвеевну охватила дрожь. Чтобы ее унять, она выпила валерьянки. Руки тряслись, она продолжала чувствовать на себе прожигающий насквозь взгляд цыганских глаз. Точно так же на нее уже смотрели. Нина Матвеевна вспомнила цыганку, бормочущую проклятия, отчего на душе у нее стало еще дряннее.
— Да что же это такое! — в сердцах воскликнула Нина Матвеевна. Ей, как никогда, захотелось побыстрее избавиться от младенца. Она предпочла бы, чтобы Виолетта орала во весь голос, чем вот так вот молча сверлила взглядом. Но девочка не кричала, даже не хныкала. «Не наша она, не Рязанцева», — думала Нина Матвеевна, то ли ища повод, чтобы не принимать внучку, то ли уговаривая свою совесть.
Время, как назло, еле тащилось. Чтобы как-то отвлечься, Нина Матвеевна начала готовить для дочерей завтрак. Нарезала докторской колбасы, поджарила ее с обеих сторон, в глубокой фарфоровой миске взболтала для омлета яйца с молоком.
В коридоре послышались шаги, Нина Матвеевна замерла — малявка подняла Свету? При мысли о внучке Нину Матвеевну бросило в жар. Непростое это дело — спроваживать родную кроху из дома. Миска выскользнула из рук и с глухим треском хлопнулась на пол.
— Мама, что тут? — В кухню вошла Вера. Она удивленно уставилась на несостоявшийся омлет, размазанный по столешнице, полу и одежде матери.
— Ничего! — нервно огрызнулась Нина Матвеевна. Ее нервы были на пределе. — Не видишь — завтрак готовлю!
Вера присела на корточки и стала собирать осколки.
— Что ты так рано поднялась? Спала бы еще.
— Я по привычке. Мне сегодня надо сорочку Надежде Павловне дошить. Я обещала.
— Опять целый день за машинкой просидишь? Шла бы погуляла, пока тепло. В парк бы сходила или в театр.
Нина Матвеевна не посвящала старшую дочь в свои планы насчет младенца. Она и Светлану попросила держать язык за зубами. Света согласилась расстаться с ребенком, а вот что по этому поводу скажет Вера, неизвестно. Скорее всего, будет против, так что может встать в позу и отца известит чего доброго. Она у них правильная, где не надо. Вот напасть-то! Как бы Верку нейтрализовать хотя бы на время, когда они со Светой будут выносить вещи малявки? Ведь Верка увидит багаж и сразу все поймет.
— Мам, а что ты сегодня такая?
— Какая?
— Словно сама не своя. Ты раньше никогда не кричала.
— Прости, дочка, накопилось, — смягчилась Нина Матвеевна. Она очень редко повышала голос, а тут сорвалась. — Папа завтра приезжает, а у меня квартира не убрана.
— Я помогу с уборкой. А Светка пусть с малышкой занимается. Я для нашей Виолочки распашонку сшила — красную с бантиками. Такая красота получилась! Хочешь, покажу?!
Не дожидаясь ответа, Вера метнулась в комнату. Через две минуты она уже стояла с нарядной распашонкой в руках.
— Мягкая, из байки, — похвасталась своей работой Вера. — Нравится?
Мать нерешительно кивнула.
— Виолочке в ней будет тепло. А на лето я ей нашью платьиц. Она у нас будет самой нарядной!
Нина Матвеевна поняла, что она неправильно оценила масштабы беды, раз у старшей дочери такие далеко идущие планы. Вера уже успела прикипеть к племяннице и так просто с ней не расстанется.
— Ты мне помощь предлагала по уборке. С уборкой я, пожалуй, сама справлюсь, а ты лучше съезди сегодня к Алле Евгеньевне, отвези ей кое-что. Я думала, как мне успеть и в Долгопрудный, и в доме прибраться, и еды наготовить? Вот ты мне и поможешь, ладно?
— Помогу, мам. А туда обязательно сегодня ехать? Я бы могла завтра в Долгопрудный съездить, а то сегодня мне сорочку надо дошить, да и в квартире прибрать тоже. Тебе одной тяжело будет.
— Я обещала Алле Евгеньевне, — мягко надавила мать. — Впрочем, как хочешь, сама как-нибудь управлюсь.
— Раз очень надо, я съезжу. А сорочку вечером дошью, — сдалась Вера. Она не понимала, какая такая срочность в этой поездке, если завтра возвращается отец, но отказать матери ей не позволила совесть.
— Спасибо! — с чувством произнесла мать.
— Ой, кажется, Виолочка плачет. Пойду посмотрю! — воскликнула Вера и тут же выскочила из кухни.
Нина Матвеевна прислушалась: приглушаемый толстыми стенами сталинки, в кухне детский крик был едва слышен. Взгляд женщины наткнулся на оставленную Верой распашонку. Невольно на глаза навернулась слеза. Нина Матвеевна торопливо промокнула ее льняной салфеткой. «Что это еще? — встревожилась она. — Слез еще не хватало!» Нине Матвеевне вдруг стало совестно перед старшей дочерью — за обман с вынужденной поездкой в Долгопрудный, за то, что она отбирает у нее племянницу, за предстоящий вечером спектакль с шантажом, цель которого не говорить отцу о том, что Светлана приехала не одна, а с ребенком. Профессор Рязанцев так поглощен своей наукой, что не замечает происходящего у него перед носом. Осенью, когда отправляли Светлану рожать к тетке Зине в Лодейное Поле, ему сказали, что за время учебы Света очень устала и ей необходим свежий воздух, в пыльной Москве его нет, а в провинциальном Лодейном Поле — предостаточно. Вера еще тогда порывалась рассказать отцу правду, она считала, что отец должен знать об интересном положении младшей дочери.
— Должен знать! — вслух процедила Нина Матвеевна. «Много она понимает! Девочка из хорошей семьи спуталась с цыганом и принесла в подоле. Стыд-то какой! Да его это знание в гроб загонит! Иван разволнуется и сляжет с инсультом. Если останется жив, он будет очень сердит на нее, на Нину, за то, что не доглядела за Светланкой. Мало им Верки-швеи, так еще и Свету упустила — их гордость и надежду. Иван человек хоть и суровый, но не лишен чувства долга. Он не позволит, чтобы ребенка отдали в детский дом, велит Светке сидеть с ним дома и воспитывать. А Верка отца поддержит, она вся в него. Оно, конечно, правильно, с одной стороны, но с другой — выходит совсем неправильно. Оставить Виолетту в семье — значит испортить жизнь Светлане. Кто ее потом замуж возьмет с дитем на руках, родившимся вне брака? К тому же от цыгана! А образование? А карьера? А круг общения? Подружки-студентки забудут Светку тут же, как только она оставит институт. Наверняка многие из них уже забыли! Погруженная в пеленки-распашонки, Света перестанет быть интересна своим беззаботным сокурсницам. Сытый голодному не товарищ — старая истина. Только это сейчас все упускают из виду, кроме нее, матери и хозяйки дома. Она сейчас для Веры и для Ивана, не дай бог, если он узнает, будет выглядеть чудовищем. Но ничего, время всех рассудит. Ей еще спасибо скажут».
«Отослать Веру из дома получилось, а вот как бы ей закрыть рот, чтобы не спрашивала, где Виолетта, — задачка не из простых, — думала Нина Матвеевна. — Ладно, до вечера еще время есть, что-нибудь придумается. Проблемы будем решать поэтапно. Сначала надо малявку в приют отправить. Тьфу, тьфу, тьфу, — Нина Матвеевна, постучала по деревянному подоконнику, — лишь бы все прошло без сучка и задоринки, а то уже неделю голова кругом идет. Еще и Верка со своими планами по пошиву детских платьиц душу выматывает. Как будто бы у меня в груди камень, как будто бы мне самой легко отдать дите в казенные стены! У меня, может, сердце кровью обливается, только дочь мне дороже, я ее девятнадцать лет растила, а эту байстрючку всего неделю вижу. Я к ней потому не подхожу, чтобы не прикипеть душой. Кстати, что бы такого передать Алле Евгеньевне? Может, банку кофе, которую Ивану подарил его бывший аспирант? — Нина Матвеевна открыла дверцу верхнего шкафчика, чтобы проверить, на месте ли кофе. Ее тонкие пальцы нащупали приятную округлость жести — банка была на месте. — Нет, пожалуй, кофе еще пригодится для стоматолога, — подумала она, — Алка и подарочным мылом обойдется».
* * *
Небесову повезло: Татьяна Войтенко свой выходной проводила дома. Он нагрянул к ней сразу после телефонного звонка и, не дав ей толком собраться, отвез в управление.
— Всего на несколько минут, — пообещал Михаил, — нужно, чтобы вы опознали одну вещь.
— Какую вещь? Зачем? Что-то украли? — тараторила она по дороге. Татьяну разрывало от любопытства.
— Вам все объяснят, — уклончиво ответил оперативник, который сам толком не знал, что там нарыл его коллега.
Когда горничная увидела медальон, она тут же подтвердила, что именно его видела у Земсковой. После оформления бумаг Войтенко отпустили. Девушке так быстро покидать казенные стены не хотелось — у нее возникла уйма вопросов, но ни на один из них ответа она не получила.
— Кто убил Ленку? Почему? За что Арина убила своего жениха? Из ревности, да? Ее уже арестовали и теперь посадят в тюрьму? — зачастила она в дверях.
Последний вопрос интересовал не только Татьяну, ответ на него хотела узнать и Ариадна Металиди.
Арина сидела в помещении для задержанных и ждала, когда ее пригласят на очередной допрос. Она была готова к тому, что Меньшиков будет мстить ей за гибель сына, хоть и надеялась, что остынет и проявит благоразумие. Не проявил. Теперь по его велению на нее повесят всех собак. «Капитан о трагедии с Аркадием пока ничего не сказал. Издалека заходит, с медальоном прицепился. Ничего, скоро и об убийстве Меньшикова речь зайдет. На следующем допросе обязательно спросит: «Где вы находились, гражданка Металиди, когда ваш жених свернул себе шею? Рядом стояли? Как удачно!» Арина произнесла это вслух, передразнивая Барсикова. Она сделала губы уточкой и сморщила нос. Получилось похоже, потому что заглянувший в окно сержант гоготнул.
— Металиди! — обратился к ней полицейский. — На выход!
Ее привели к тому же оперативнику, с которым она уже беседовала. Он задавал все те же вопросы: о медальоне и о взаимоотношениях с Земсковой, а про Аркадия он пока не спрашивал.
— Вы так и не ответили на вопрос, Ариадна Васильевна, — вкрадчиво произнес Барсиков, глядя в усталые, с красными прожилками глаза девушки, — каким образом в вашей сумке обнаружена вещь, принадлежавшая погибшей Елене Земсковой?
— Я уже вам ответила: Лена сама мне вернула мой медальон. Наверное. Молча сунула — это было в ее стиле.
— Ну да, вернула! Перед смертью решила раздать долги.
— К чему вы клоните? — возмутилась девушка. По тону оперативника Арина давно уже догадалась, к чему он клонит. Сейчас ее обвинят в краже ее собственного медальона. Ну что же, если надо, она докажет, кому он принадлежит на самом деле.
— Между прочим, по предварительной оценке эксперта, медальону больше ста лет. И камушки в нем — не стекляшки, а самоцветы: топаз, гранат, хризолит, аметист и этот… — Антон заглянул в блокнот — шпинель.
— Но ведь не бриллианты! — не без сарказма заметила Арина.
— Не бриллианты, — согласился Барсиков. — Это, конечно, не является прямой уликой против вас, но вызывает определенные подозрения, — продолжал елейным голосом капитан.
— Какие подозрения? Что я украла у Земсковой медальон? — Арина не сомневалась, что ее задержанию поспособствовал папаша Аркадия. Это Меньшиков-старший натравил на нее полицейских, и, возможно, он устроил эту каверзу с медальоном — для пущей убедительности ее вины в смерти Аркадия. Так сказать, для наглядной демонстрации отрицательной характеристики подозреваемой. Подбросил медальон ей в сумку. Не своими руками, конечно же, для такой работенки у Александра Тимофеевича целый штат прислуги имеется.
— Подозрения, что вы убили Земскову. Под подозрение попали все, кто с ней контактировал и мог оказаться на месте преступления в момент убийства. Мы допросили всех, кто был в особняке в день убийства Земсковой, кроме Аркадия Меньшикова и вас, поскольку вы с Аркадием сразу же отправились за границу.
— Ну и что? — после некоторой паузы выдала Арина.
Убивать Земскулю?! Зачем?! Что они тут все, сдурели?! Это уже даже не смешно. Арина с вызовом посмотрела на оперативника. Барсикову взгляд не понравился. Слишком прямой, дерзкий, уверенный. Так смотрят матерые преступники, которым нечего терять. Оперативник подумал, что эта девушка, несмотря на свою ангельскую хрупкость, вполне может быть способна на убийство как Елены, так и Аркадия.
— Какие у вас были отношения с Земсковой? Вы дружили?
— В детстве жили рядом, играли вместе.
— А потом?
— Потом детские игры закончились. Лена прибилась к компании старших ребят, у них были посиделки с пивом и сигаретами, а я для них была маленькой, я не пила и не курила.
— Ну а в особняке Меньшикова вы дружили?
— Нет. У нас не нашлось общих интересов.
— А как же медальон? Ваш медальон, — с нажимом произнес Барсиков. — Каким образом он попал к Земсковой?
— Очень просто, — зло ответила девушка, — я отдала его Лене.
— А потом забрали.
— Я уже неоднократно отвечала на этот вопрос. Я не знаю, как медальон оказался в моей сумке, могу лишь предположить, что его туда положила Лена.
— Я не сказал главного, — Антон решил достать последний козырь из рукава. — В десять пятнадцать вечера двенадцатого мая вы покинули территорию особняка Меньшиковых. Вслед за Еленой Земсковой.
— Ну и что? — повторила Арина, вспоминая тот вечер.
— Вы сами знаете что, — усмехнулся Барсиков. — Факты не в вашу пользу.
— Еще раз повторяю: я отправилась домой, за босоножками.
— На ночь глядя?
— Раньше уехать не получилось, а самолет был уже утром.
— Кстати, где вы взяли кота?
— Какого кота? — удивилась девушка.
— Который расцарапал лицо Земсковой.
— Лицо Земсковой? — не поняла Арина.
— Не старайтесь разыгрывать спектакль. Елену не просто убили, ее пытались изуродовать с помощью животного.
Арина молчала, переваривая информацию. До нее, конечно же, дошла новость о гибели Елены, но подробностей она не знала.
— Помогать следствию вы не желаете. Вам же хуже. Рано или поздно мы найдем против вас недостающие улики, но тогда чистуху вам уже никто не оформит.
— Чистуху?
— Чистосердечное признание, — пояснил Антон. — Пока я вас вынужден отпустить.
— Я могу идти?
— Под подписку о невыезде, — Барсиков протянул Арине бумагу. — Ознакомьтесь и распишитесь. Кстати, зачем вы пытались умыкнуть из дома Меньшиковых подвески от люстры?
— Обвиняете меня в воровстве? — прямо спросила Арина.
— Пытаюсь понять мотив ваших действий. Меньшиковы заявлять на вас не стали, но обнаруженные у вас подвески характеризуют вас не лучшим образом.
— Да пускай характеризуют как угодно! — бесшабашно махнула рукой девушка. — На мне два трупа, так что какие-то там подвески погоды не сделают!