6. Интервью с Милтоном Фридманом

Беседовал Джон Тейлор

Стэнфордский университет

2 мая 2000 г.

«Его взгляды оказали огромное влияние на наше отношение к денежно-кредитной политике и многим другим вопросам экономики, чем кого-либо другого из наших современников». Эти слова, посвященные Милтону Фридману, принадлежат экономисту и главе Федеральной резервной системы (ФРС) Алану Гринспену. Он произнес это как человек, обладающий богатым опытом и знанием того, что действительно важно для принятия стратегических решений в этом мире. И эти слова — не преувеличение. Многие могли бы сказать, что заслуги Милтона Фридмана имеют еще большее значение.

Сегодня практически на каждой конференции, посвященной вопросам денежно-кредитной политики, вспоминают идеи Фридмана. Едва ли сего­дня можно найти работу по макроэкономике, где при описании экономических, математических или статистических идей не упоминались бы ранние исследования ученого. Вы вряд ли встретите студента, изучающего макроэкономику, который бы не зачитывался его статьями и книгами и не восхищался его ясными и точными формулировками. Наверное, нет ни одного сторонника демократии в бывших соцстранах, кто не был бы увлечен идеями Милтона Фридмана, писавшего о рынке в период расцвета плановой экономики. Все наиболее известные газеты или журналы регулярно ссылаются на его точку зрения и идеи. Любое из его достижений в макроэкономике (или лучше сказать, в монетарной теории, так как он ненавидит термин «макроэкономика») грандиозно. А их список выглядит особенно внушительно:

• теория перманентного дохода;
• теория естественного уровня безработицы;
• защита идей плавающих валютных курсов;
• правила роста денежной массы;
• оптимальное количество денег;
• история денежного обращения и денежно-кредитной политики в Соединенных Штатах, в частности в период Великой депрессии, не говоря уже о достижениях в области математической статистики — использование ранговых критериев, последовательной выборки и несклонности к риску, а также масса новаторских предложений по государственным реформам — от так называемого «отрицательного подоходного налога» до образовательных ваучеров, единой ставки налога и легализации наркотиков.

Милтон Фридман — главный экономист, основоположник особой методологии позитивной экономической науки. Специалисты знают, что в основе многих сегодняшних идей и большинстве вариантов экономической политики — начиная с принципов денежно-кредитной политики и заканчивая льготами по налогу на трудовой доход — лежат предложения и рекомендации Фридмана. Он получил Нобелевскую премию в области экономики в 1976 г. «за достижения в сфере анализа потребления, истории денежного обращения, разработки монетарной теории, а также за показ сложности политики экономической стабилизации». Он избегал работы, связанной с выработкой политических решений, но многие годы к нему за советом обращались президенты, премьер-министры и другие высоко­поставленные чиновники, отвечающие за вопросы экономики. Милтон Фридман всегда четко формулировал свои мысли, хотя многие с ними и не соглашались, поэтому еще в период учебы в Чикагском университете он часто становился активным участником жарких дебатов. Он потрясающий полемист и вместе с тем великодушен и дружелюбен.

Милтон Фридман родился в 1912 г. Его детство прошло в местечке Роуэй в Нью-Джерси, где он учился в местной государственной школе. Он окончил Университет Ратджерса в разгар Великой депрессии в 1932 г. и отправился в Чикагский университет изучать экономику. Там он познакомился со своей будущей женой Роуз Директор, которая в то время училась в аспирантуре. После окончания Чикагского университета он около десяти лет проработал в правительственных организациях и исследовательских институтах (не считая года, проведенного в Висконсинском университете, и года в Миннесотском университете). В 1946 г. он получил должность преподавателя в университете. Он проработал в Чикаго до 1977 г. и уволился, когда ему исполнилось 65 лет, чтобы перейти в Гуверовский институт Стэнфордского университета. Я всегда считал Милтона и Роуз общительными и энергичными людьми, которым искренне нравилось общаться с окружающими. Они в полном смысле слова получали наслаждение от жизни — и когда прогуливались по побережью Тихого океана, и когда бродили во Всемирной сети. День, когда я брал это интервью, не стал исключением. Это было 2 мая 2000 г. в офисе Фридмана в Сан-Франциско. Мы беседовали в течение двух с половиной часов. На столе лежал диктофон и бумаги с экономическими графиками. Позади Милтона через огромное панорамное окно открывался чудесный вид на холмы и окрестности Сан-Франциско. У меня за спиной на стеллажах покоились его книги, работы и сувениры.

Интервью началось немного не так, как я планировал. Как только мы вошли в офис, Милтон сразу же начал активно обсуждать лежавшие у него на столе графики, которые он заранее подготовил на основе найденной в Интернете информации. Они касались моих замечаний по ряду вопросов конференции, которая состоялась за несколько недель до нашей встречи. Милтон прочитал об этом в Интернете. В самом начале обсуждения графиков я попросил у Милтона разрешения включить диктофон, поскольку один из вопросов касался темы формулирования идей. Обсуждение идей, которые возникли буквально в ходе разговора, — что может быть лучше для начала интервью! Я включил диктофон, и мы начали беседовать. Наш разговор вскоре строился на основании моих, заранее подготовленных, вопросов (но Милтону я их не показывал). Мы прервали нашу беседу лишь раз — чтобы насладиться изумительным обедом и беседой с его женой Роуз (не для записи). После нашей беседы я расшифровал запись, и мы с Милтоном отредактировали текст. Мы объединили вопросы и ответы в более широкие темы:

• рост денежной массы, стабилизаторы денежного обращения и Алан Гринспен;
• причины Великой инфляции и ее окончание;
• возникший интерес к экономике;
• магистратура и обучение на рабочем месте;
• теория перманентного дохода;
• отдача от монетарной экономики;
• правила фискальной и денежно-кредитной политики;
• использование моделей в монетарной экономике;
• использование методов последовательного анализа;
• модели реальных бизнес-циклов, стандартизация и исключение тренда;
• гипотеза естественного уровня безработицы;
• рациональные ожидания;
• роль дискуссий в монетарной экономике;
• капитализм и свобода сегодня;
• монетные союзы и гибкие валютные курсы.

Рост денежной массы, стабилизаторы денежного обращения и Алан Гринспен

Фридман: [Показывая на рис. 6.1 и 6.2] Я подумал, вам будет интересно взглянуть на эти графики. Вы не думаете, что это выглядит так, как если бы в 1990-х гг. Федеральная резервная система (ФРС) стала использовать новый усовершенствованный регулятор денежного обращения!1

Тейлор: Я вижу, как изменилось соотношение между ростом денежной массы и реальным ВВП и насколько существенно сократилась амплитуда колебаний в экономике. С начала 1980-х наблюдается прогрессирующая стабильность.

Фридман: Стабильность на самом деле наступила в 1992 г.

Тейлор: Не является ли 1982 г. точкой перелома?

Фридман: Думаю, что точка перелома — 1992 г. [Показывая на график на рис. 6.2.] На этих схемах видны скорость обращения денежной массы (агрегаты М1, М2 и М3) по отношению к логарифмическому тренду.

Тейлор: Я обратил внимание на 1982 г., поскольку в это время начался рост экономической активности. Существуют также статистические исследования, которые проводили разные ученые, чтобы узнать, когда произошли существенные изменения колебаний. Большинство из них утверждают, что это было в начале 1980-х гг. Именно с этого времени колебания реального ВВП кажутся меньше. Экономический спад произошел однажды, в 1991 г., но он был незначительным.

Фридман: [Указывая на резкое сокращение роста реального ВВП в 1990–1991 гг.] Но это выглядит как достаточно серьезный экономический спад.

Тейлор: Хорошо, какой бы ни была точка перелома, почему вы думаете, что все изменилось? Почему, как вы утверждаете, ФРС сегодня намного лучше управляет стабилизирующими инструментами денежно-кредитной политики? В чем причина?

Фридман: Не знаю. Я бы сам хотел это знать. В это вообще трудно поверить. Они не узнали ничего нового, чего не знали бы раньше. Никакой новой информации или новых знаний. Не знаю, что думать.

Тейлор: Может быть, они поняли, что инфляция оказывает более негативное влияние, чем они предполагали в конце 1970-х гг., и поэтому с помощью правильной политики в отношении процентных ставок сумели сдержать инфляционные процессы и уменьшить амплитуду бумов и спадов?

Фридман: Я вижу два момента. Первое — это изменение значимости управления инфляцией и стабильности экономики, что стало наблюдаться с 1980-х гг. Второй момент — нарушение взаимосвязей между денежной массой и ВВП. Это происходило в начале 1990-х гг. в результате значительного снижения колебаний ВВП. И меня удивляет, что специалисты из ФРС вдруг поняли, как надо регулировать экономику. Создается впечатление, что Алан Гринспен обладает особой проницательностью в отношении различных процессов в экономике и их нарушений, чего другие люди лишены.

Тейлор: Возможно, и так.

Фридман: Другое объяснение — информационная революция позволила компаниям значительно повысить уровень управления материально-производственными запасами, как вы отмечали недавно в одном из обсуждений. Но данное объяснение не может быть ответом на вопрос, поскольку с нематериальными активами происходит то же самое.

Тейлор: Согласен. Если вы посмотрите на конечные продажи, то увидите точно такие же изменения в отношении стабильности, но до тех пор, пока вы концентрируете внимание на краткосрочных отклонениях — таких как ежеквартальные изменения реального ВВП в период экономической активности.

Фридман: Однако все может снова измениться в сторону увеличения. Возможно, это статистические отклонения. Возможно, они как-то изменили свои методики. Существенные изменения претерпели оценки и расчеты.

Тейлор: Но возвращаясь к вопросу, что ФРС возможно обладает большими знаниями и информацией, не думаете ли вы, что они научились управлять ликвидностью и денежной массой, осознавая при этом факт наличия сдвигов в скорости обращения?

Фридман: Если вы посмотрите на эти сдвиги в скорости обращения, то увидите, что они появляются лишь с 1992 г.

Тейлор: И что это значит?

Фридман: Прежде всего, это касается агрегата М1, но агрегат М2 всегда был приоритетным, особенно с точки зрения подобных изменений, которые появляются в результате отмены запрета на начисление процентов по бессрочным вкладам. Поэтому я не думаю, что это можно объяснить скоростью денежного обращения. Скорее им каким-то образом удалось в 1991–1992 гг. заменить плохой регулятор на хороший. Значит, Алана Гринспена — по сравнению с другими председателями ФРС — можно назвать «хорошим регулятором»? Сомневаюсь.

Великая инфляция — причины начала и завершения

Тейлор: Да, в это трудно поверить. Хорошо, давайте вернемся к периоду, когда все было не так хорошо. В последние годы большой интерес вызывала тема инфляции 1970-х гг. — причины возникновения и окончания. Почему в США в конце 1960-х и 1970-х гг. произошел рост инфляции?

Фридман: Да, Великая инфляция... Причины ее роста в большей степени лежат в плоскости политики, чем экономики, поскольку начало этого роста связано с выборами Кеннеди в 1960 г. Он смог использовать преимущество унаследованной им безинфляционной экономики, чтобы «заставить ее снова двигаться вперед». Из-за нулевого уровня инфляционных ожиданий, рост монетарной и фискальной нагрузки повлиял главным образом на объем производства. Отложенный рост цен аукнулся только в середине 1960-х гг. и постепенно начал набирать обороты. К тому времени Дэррил Фрэнсис (Федеральный резервный банк Сент-Луиса) уже жаловался на чрезмерный рост денежной массы. Небольшой экономический спад притормозил инфляционные процессы, но все вернулось на круги своя, когда ФРС слишком «близко к сердцу» восприняла этот спад и отреагировала соответствующим образом. Хотя я не люблю об этом говорить, но считаю Артура Бёрнса заслуживающим большого порицания за то, что в 1970-е он знал об угрозе, нависшей над страной. В своем выступлении перед Конгрессом он заявил, что если предложение денег будет расти больше чем на 6–7% в год, это приведет к инфляции, а в период его правления в ФРС оно росло более высокими темпами. Он был приверженцем количественной теории денег, но никогда не был абсолютным монетаристом. Он в большей степени доверял своему инстинкту политика, а также собственному мнению. В 1960 г., когда он был советником Никсона, он утверждал, что страна находится на пороге экономического спада, а это сильно ударит по Никсону на предстоящих выборах. Так и произошло, после чего Никсон стал доверять ему еще больше.

Во всем, что случилось с момента прихода Бёрнса в ФРС, я думаю, главенствующую роль сыграла политика. И особенно в том, что касается Никсона, — это я знаю из собственного опыта. Я встречался с Никсоном году в семидесятом. Он хотел, чтобы я убедил Артура поскорее увеличить количество денег в обращении [смеется]. И я сказал президенту: «Вы действительно этого хотите? Ведь в результате вы столкнетесь с еще большей инфляцией, если, конечно, вас переизберут». А он ответил: «Мы будем думать об этом, когда меня переизберут». Типичная картина. Нет никаких сомнений, что именно было важно для Никсона.

Тейлор: По вашему мнению, Бёрнс просто следовал веяниям времени, когда не обращал особого внимания на инфляцию? Или он хотел рискнуть и ценой инфляции сохранить низкий уровень безработицы (исходя из кривой Филипса)?

Фридман: Отнюдь. Во всех работах Артура на эту тему одной из главных мыслей было недопущение высокой инфляции. Он не входил в группу кейн­сианцев. На самом деле он выражал несогласие с кейнсианскими идеями. Однако они повлияли на мнение в Вашингтоне, на то, что должна была делать ФРС и что не должна. Таким образом, именно эти факторы сыграли роль, а не его вера в возможности инфляции.

Тейлор: Также говорят, что Бёрнс, как и многие другие, не совсем верно оценивал потенциальный ВВП. Он считал, что экономика страны работала не на полную мощность и могла бы расти более быстрыми темпами. Можно ли, на ваш взгляд, рассматривать это как один из факторов?

Фридман: Не думаю, что это один из главных факторов. Это могло бы быть одним из факторов.

Тейлор: В первую очередь политическим?

Фридман: Да.

Тейлор: Что вы можете сказать по поводу окончания Великой инфляции? Она продолжалась и после ухода Бёрнса — как во времена Уильяма Миллера, так и Пола Волкера.

Фридман: Нет никаких сомнений в том, что именно положило конец инфляции. Это был приход Рональда Рейгана. Если вы вспомните, выборы состоялись в 1980 г. В октябре 1979 г. Пол Волкер вернулся из Белграда, где на конференции в ответ на критику Соединенных Штатов он заявил, что ФРС перейдет от политики использования процентной ставки в качестве инструмента регулирования к использованию банковских резервов или денежной базы. Однако последующий период был одним из наиболее нестабильных с точки зрения количества денег на рынке. Заявление о денежных агрегатах было необходимо Волкеру, чтобы вернуться к управлению процентными ставками.

[Показывая на схему 6.1.] Вот он, этот период… график разворачивается то вверх, то вниз. (График номинального предложения денег практически такой же, как и для реального предложения денег.) Они нажали на тормоз, и вдобавок где-то в феврале 1980 г. Картер взял под контроль потребительские кредиты. Когда экономика восстановилась, страна готовилась к выборам, ФРС дала по газам. За пять месяцев до выборов предложение денег стало стремительно расти. Пол Волкер тоже был политиком. Через месяц после выборов предложение денег сократилось. Если бы победил Картер, я даже не знаю, что бы произошло. Но победил Рейган, а он был настроен на то, чтобы остановить инфляцию, и готов был рискнуть. В 1981 г. начался серьезный экономический спад. Рейтинг Рейгана упал. Думаю, что любой президент послевоенного периода заставил бы в этой ситуации ФРС изменить курс. Но Рейган не сделал этого. Спад продолжался в течение 1981 и 1982 гг. В 1982 г. Волкер наконец-то развернул собственный курс и начал увеличивать предложение денег. С этого момента спад пошел на убыль, и экономика стала расти.

Тейлор: Ваше объяснение как начала, так и окончания Великой инфляции в большей степени связаны с изменениями в головах высокопоставленных людей, а не с изменениями на уровне идей. Судя по вашим словам, в первую очередь это были Бёрнс, Никсон и Рейган. Могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Фридман: Возможно, я преувеличиваю роль Бёрнса. Но я не преувеличиваю роль Рейгана. Опять же, и в том и в другом случае, я могу судить по собственным наблюдениям. Я был одним из тех, кто говорил с Рейганом на эту тему. И, безусловно, Рейган понимал взаимосвязь между количеством денег и инфляцией. Было ясно, что он хотел «выпустить пар». Он и сам все понимал, но другие ему также говорили о том, что невозможно снизить инфляцию без экономического спада.

Тейлор: В первом случае президент не внял вашему совету, а во втором случае — послушался.

Фридман: Беспричинная корреляция. Они были совершенно разными. У Никсона уровень IQ был выше, чем у Рейгана, но он был менее принципиальным, он был в высшей степени политиком. У Рейгана был приличный уровень IQ, но не такой как у Никсона. Но у него были жесткие принципы, и он стремился им следовать — чего бы это не стоило. Но они оба могли поступить так, как если бы не встречались со мной и не слышали, что я им сказал.

Возникший интерес к экономике

Тейлор: Я хотел бы сменить тему и перейти от политики к вашей научной деятельности в экономике. Думаю, вам есть что сказать, особенно об исследованиях в макроэкономике. Как формировались ваши взгляды? Кто оказал на вас наибольшее влияние? Что из вашего образования или опыта работы сыграло наиболее значительную роль? Я понимаю, это было очень давно…

Фридман: Да, это было давно! Но я готов поговорить об этом, хотя уже не надеюсь на свою память.

Тейлор: Тогда давайте начнем с вашей учебы в колледже в Ратджерс. Сначала вы активно занимались математикой, но потом увлеклись экономикой. Это так?

Фридман: По существу моими основными предметами в колледже были как математика, так и экономика.

Тейлор: То есть вы заинтересовались экономической наукой уже в колледже?

Фридман: Да.

Тейлор: И на ранних этапах, по вашим словам, большое влияние на вас оказали такие экономисты, как Артур Бёрнс и Гомер Джонс. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее? В какой области Бёрнс оказал большее влияние — в микроэкономике или макроэкономике?

Фридман: В большей степени — в макроэкономике. Бёрнс вел у нас семинары, где мы познакомились с его рукописью, посвященной тенденциям развития производства в США. Такая работа с черновым материалом вместе с автором — пример бесценного опыта и знаний, которые я когда-либо получал. Благодаря этим семинарам я понял, как проводить исследования. Он воспринимал критику от людей, которые были младше его и ниже по положению, и это имело весьма положительный воспитательный эффект.

Что касается Гомера Джонса, он вел у нас курс статистики и страхования. Он только начинал свою карьеру преподавателя. Он учился у Франка Найта, представителя Чикагской школы. Он сам был членом Чикагской экономической школы. Джонс оказал на меня огромное влияние — не только как преподаватель, но и как человек, благодаря которому я оказался в Чикаго!

Тейлор: Он преподавал в основном статистику?

Фридман: Статистику и страхование — в рамках этого курса рассматривались и вопросы экономики.

Тейлор: Получается, вы тогда почти не изучали макроэкономику и теорию денег?

Фридман: У меня был курс по банкам и денежному обращению. Это был стандартный базовый университетский курс без какого-либо разбора вопросов макроэкономики. Серьезную подготовку в области экономической науки мне удалось получить, только когда я переехал в Чикаго — для продолжения учебы в магистратуре.

Тейлор: Удивительно, что Бёрнс в процессе своего тщательного исследования работает со студентами.

Фридман: Бёрнс в это время заканчивал писать диссертацию. Он был молод и не похож на остальных. Он только что женился и жил в Гринич-виллидж. И у него были длинные волосы и длинные ногти. Знаете, он был совсем не таким, каким стал позднее. Но он всегда был очень способным человеком, нацеленным на то, чтобы как можно лучше сделать свою работу. Не знаю каким образом, но его пути и пути Маршалла пересеклись. Он был одним из лучших студентов Маршалла и его большим поклонником.

Тейлор: Он познакомил вас с Маршаллом?

Фридман: Да.

Тейлор: Как вы думаете, свободный рынок — это хороший способ организации общества? Вам рассказывали об этом на семинарах по микроэкономике?

Фридман: Не забывайте, я рассказываю о том, что произошло в 1928–1932 гг. Это было до того, как общественное мнение на этот счет изменилось, на тот момент это не было столь насущным вопросом, как впоследствии. Конечно, вопрос кризиса экономической системы обсуждался, но я окончил университет в июне 1932 г. и в течение большей части времени моего пребывания там, в 1928, 1929 гг., нам не говорили: «Если рынки работают нормально…» Нам просто о них рассказывали. Мы воспринимали это как само собой разумеющееся. Конечно, существовало мощное движение интеллектуальной моды в сторону социализма, но оно было несравнимо с тем, каким стало потом. Норман Томас, главный социалист того времени, был очень уважаемым человеком и на президентских выборах в 1928 г. набрал больше голосов, чем какой-либо другой кандидат-социалист до и после него. Интеллектуальное сообщество того времени в общем и целом было склонно к социалистическим идеям, чего я не могу сказать об экономическом факультете.

Тейлор: То есть у вас нет мыслей на этот счет?

Фридман: Я никогда не занимался политикой. Возможно, я мог бы назвать себя социалистом. Кто знает. Когда я закончил колледж, я написал эссе о том, во что верил в то время. Я оставил его в квартире моей матери, мой отец умер, когда я еще учился в старших классах. Когда я вернулся несколько лет спустя и попытался найти эссе, то не смог его отыскать и очень сожалею об этом. Сейчас была бы отличная возможность узнать, что я думал обо всем об этом.

Тейлор: Вы даже не можете предположить, о чем написали тогда?

Фридман: Я практически уверен, что там не было тех идей, которые я потом развил. Скорее всего, это были стандартные мысли о том, что нам необходимо что-то сделать. Но у меня нет конкретных предположений.

Тейлор: Экономическая наука имела тогда более технический характер, чем философский, она в основном состояла из кривых спроса и предложения, показывающих как работает рынок. Это так?

Фридман: На мой взгляд, она была намного менее философской.

Тейлор: А как Гомер Джонс подвигнул вас отправиться в Чикаго?

Фридман: Он не только подвигнул меня отправиться туда — он сделал все возможное, чтобы я туда попал. Сегодня никто не может представить, как раньше все происходило. Выделялось всего несколько студенческих стипендий и практически не было стипендий на проведение научных исследований, которые мы сегодня воспринимаем как само собой разуме­ющиеся. По окончании Ратджерсского университета я направил в несколько мест запросы на поступление в магистратуру, но в итоге мне пришло только два предложения: одно из Университета Брауна — по прикладной математике; другое — спасибо Гомеру — из Чикагского университета, по экономике. Оба предложения подразумевали лишь компенсацию за обучение и никаких дополнительных денег. Это была распространенная практика того времени. Студенты магистратуры, как правило, сами оплачивали свою учебу.

Тейлор: Вы уже предполагали тогда, над чем хотите работать как экономист?

Фридман: Совершенно не предполагал. Когда я только поступил в колледж, я думал, что буду актуарием. Я даже сдал экзамены на актуария, поскольку на тот момент думал, что только так смогу зарабатывать деньги математикой. Эта работа требовала высокой квалификации. Только после того, как нам наравне с математикой стали преподавать экономику, я понял, что существуют и другие пути. Безусловно, тот факт, что страна в это время переживала депрессию, способствовал тому, чтобы экономика стала одним из наиболее важных предметов.

Магистратура и обучение на рабочем месте

Тейлор: Вы проучились в магистратуре в Чикагском университете год, затем уехали на год в Колумбийский университет, а затем снова вернулись в Чикаго. Я так понимаю, за это время благодаря Генри Шульцу из Чикагского университета, а также Гарольду Хотеллингу и Уэсли Митчеллу из Колумбийского, вы заинтересовались математической статистикой и работой с данными. По окончании магистратуры вы сразу же получили работу в Вашингтоне — в проекте, посвященном исследованию потребительских расходов. Затем вы отправились в Нью-Йорк, где вместе с Саймоном Кузнецом работали с данными исследования доходов американцев. Вам интересно было работать с данными и применять методы математической статистики?

Фридман: Да, конечно. Еще во время учебы в Чикаго я прослушал курс Шульца по статистике, а когда вернулся через год из Колумбийского университета, то стал его ассистентом. Но позвольте мне вернуться к временам моей учебы в Ратджерсском университете, к Артуру Бёрнсу, поскольку его книга «Тенденции развития производства в США» (Production Trends in the United States), его докторская диссертация, которую мы разбирали и обсуждали, в большей степени посвящены анализу данных. Главная идея его книги состояла в следующем — замедление роста в любой отрасли не предполагает замедления экономики в целом.

Тейлор: У меня складывается впечатление, что, по крайней мере, на ранних этапах работы с данными исследований вы больше делали акцент на описание фактов и применение моделей математической статистики, чем на экономические модели или формальные теории.

Фридман: Я так не думаю. Я пытался объяснить полученные данные, но не с помощью моделей, состоящих из нескольких уравнений, а более неформальным способом — в основном пытаясь апеллировать к взаимосвязям на уровне микроэкономики.

Мой первый год учебы в Чикагском университете дал мне понимание экономической науки как теоретической дисциплины. Джекоб Винер, Франк Найт и Ллойд Минтс были тогда моими главными учителями в области всего, что сейчас называют микро- и макроэкономикой. Я ненавижу эти два слова. Я считаю, это просто теория цен и теория денег. Какого черта мы должны использовать греческие слова?

Так или иначе, мне казалось тогда, что год в Чикагском, а затем год в Колумбийском университете — это идеальное сочетание. Чикагский университет дает теоретическую базу, с помощью которой ты можешь интерпретировать те или иные данные. Кроме того, Чикагский университет славился эмпирическим уклоном — в отличие от институционального подхода в Колумбийском. Когда в 1935 г. я приехал в Вашингтон и начал работать в Национальном комитете по природным ресурсам, моя работа была преимущественно связана со статистикой, и в меньшей мере с экономической теорией.

Тейлор: До того, как вы уехали в Вашингтон, вы успели написать свою первую работу — статью, в которой критикуете метод, предложенный Пигу, знаменитым профессором Кембриджского университета. Статья вышла в 1935 г. в Quarterly Journal of Economics. Она, должно быть, была написана в первый или во второй год вашей учебы в магистратуре. Что подвигло вас написать и опубликовать такую статью?

Фридман: Книга Шульца, в работе над которой я принимал участие. Она была посвящена теории спроса и его измерению, а статья Пигу касалась вопросов эластичности спроса. Таким образом, статья — это результат того, над чем я работал вместе с Шульцем. Возможно, он и предложил мне написать и опубликовать эту статью, но я уже точно не помню.

Тейлор: Пигу воспринял вашу статью как очень серьезную критику его предложений, и начал с вами дискутировать. Вам понравился такой поворот событий?

Фридман: Вот как это было на самом деле. Я направил свою статью в Economic Journal — редактором в то время там был Джон Мейнард Кейнс. Он отверг статью, поскольку Пигу не считал правильным ее публиковать. Тогда я обратился в Quarterly Journal of Economics, где редактором был Фрэнк Тауссиг. Я рассказал, что уже обращался со своей статьей в Economic Journal и почему мне там отказали, а также почему я думаю, что они были неправы. Подозреваю, что выходу моей статьи в Quarterly Journal of Economics в немалой степени способствовало то, что ее рецензентом был Василий Леонтьев. Затем Пигу пришел к Тауссигу и принес свой ответ на мою критику, и редактор отправил мне копию этой критической статьи. В итоге в Quarterly Journal of Economics вышли и критическая статья Пигу, и мой ответ на эту критику.

Тейлор: Способствовал ли такой опыт развитию склонности к полемике?

Фридман: Сейчас трудно сказать. Это было 65 лет назад.

Тейлор: Эта история напоминает мне вашу рецензию, которую вы написали для меня, когда я был редактором American Economic Review. Вы подписали свою «анононимную» рецензию!

Фридман: Я всегда считал, что должен отвечать за каждое написанное мной слово. Я не хотел публиковаться как аноним. И у меня никогда не возникало также желания публиковать что-либо под собственным именем, если это писал кто-то другой. Меня очень часто просили о такой услуге, чтобы продвинуть ту или иную идею, но я не считал, что вправе это делать.

Тейлор: Хочу спросить вас о вашей работе во время Второй мировой войны в Группе статистических исследований в Колумбийском университете, но что еще важного случилось для вас в тот период?

Фридман: С точки зрения интересующих вас вопросов о моей работе, связанной с экономикой и статистикой, необходимо отметить, что до того, как я пришел в Группу статистических исследований, я два года проработал в Министерстве финансов США, где занимался экономикой и практически не занимался статистикой. Мы разрабатывали программы налогообложения на время войны. К сожалению, большая часть сегодняшних налогов на доходы — это последствия принятых во время войны решений в области налогообложения. Именно тогда появилось такое понятие, как «удержание налогов», и именно тогда налоговые ставки стали стремительно расти, а налоговая шкала становилась более прогрессивной. Поэтому и тогда и сегодня обсуждались и обсуждаются одни и те же темы, каса­ющиеся налогообложения, в том числе и так называемое «семейное бремя» или «семейный штраф» (marriage penalty). В предложении, которые мы подготовили в Министерстве финансов, мы исключили «семейное бремя», но наше решение было политически неоправданным. В министерстве в то время работала группа выдающихся экономистов, таких как Лоуэлл Харрис и Уильям Викри.

Тейлор: Следовательно, это было также и частью военной экономики?

Фридман: Безусловно. Я пришел в министерство в 1941 г. незадолго до того, как мы вступили в войну, и большой проблемой в тот период было разрешить спор между теми, кто предлагал контролировать цены, и теми, кто хотел сдержать рост инфляции с помощью налогов. Летом 1941 г. мы с Карлом Шоупом участвовали в одном исследовательском проекте, а потом написали книгу «Налоги против инфляции» (Taxing to Prevent Inflation). Нельзя сказать, что я горжусь этим сегодня. Она была написана в виде модели и рассказывала о том, сколько необходимо собрать налогов, чтобы предотвратить развитие инфляции, но сегодня я считаю, что это неправильно.

Тейлор: В 1942 г. вы опубликовали в American Economic Review работу, посвященную вопросу инфляционного разрыва. Она также имела отношение к вашей работе в Министерстве финансов?

Фридман: Да, я опубликовал ее, когда работал в министерстве.

Тейлор: Расскажите о вашей работе в Группе статистических исследований в Нью-Йорке во время войны. Это была преимущественно работа, связанная со статистикой. Но насколько велика в ней была экономическая составляющая?

Фридман: О, это была работа, полностью связанная со статистикой, никакой экономики. Хотя я не должен говорить, что она совсем не была связана с экономикой. Одно из наших открытий, сделанных во время войны, заключалось в том, что специалисты в области общественных наук более эффективны по сравнению с представителями естественных наук при решении многих вопросов, связанных с информацией во время войны. Дело в том, что первые привыкли работать с некачественными данными, а последние, наоборот, привыкли к качественным. Поэтому когда необходимо использовать анализ данных, вы получаете весь набор проблем.

Тейлор: Вы считаете, что у специалистов в области общественных наук лучше развита способность к аппроксимации? Каково их преимущество?

Фридман: Они стараются оценить качество данных, найти косвенную информацию, различные варианты замены и возможные способы их оценки. Если говорить о работе нашей Группы статистических исследований, то зачастую многое, что мы делали, не было столь очевидно.

Тейлор: Над чем вы работали?

Фридман: В первую очередь мы решали такие проблемы: есть зенитная ракета и есть возможность выбора количества частей, на которые она будет распадаться после взрыва. Должна ли она распадаться на множество мелких частей, что повысит вероятность попадания, но снизит силу поражения?! Или она должна распадаться на несколько достаточно крупных частей, каждая из которых сможет сбить самолет, но при этом вероятность попадания будет ниже?! Один из моих проектов был связан с тем, чтобы рассчитать оптимальное количество частей, на которые должен распадаться снаряд. У нас были данные различных испытательных стрельб на предмет степени поражения фрагментом снаряда определенного размера при попадании в определенное место самолета и т.п. Это было своего рода проблемой. Сегодня это проблема экономического характера.

Тейлор: Не могли бы вы подробнее рассказать, в чем заключается экономическая проблема?

Фридман: Я имею в виду в более широком смысле слова. С тем, с чем мы сталкивались в ходе проекта, вы сталкиваетесь и в экономике. Если вы попросите обычного человека назвать ведущие отрасли в США, то каждый раз вы будете получать неверный ответ. Люди будут говорить о сталелитейной или автомобильной промышленности. В сфере обслуживания работает намного больше людей, чем в сталелитейной или автомобильной промышленности, еще больше — в оптовой и розничной торговле. И все потому, что в этих отраслях работает огромное множество небольших компаний. Поэтому в нашем ракетном проекте эксперты военно-морских и сухопутных войск все как один заявили: снаряд должен распадаться на несколько крупных частей, чтобы при попадании в цель она наверняка была бы уничтожена. Наши расчеты показывали обратное — необходимо, чтобы снаряд распадался на множество мелких частей, поскольку это значительно повышало степень вероятности попадания в цель. Вот почему я говорю, что это проблема экономического характера — максимизация в пределах ограничений. Опять же возникает следующий вопрос, нужен ли вам один большой авианосец или два поменьше.

Тейлор: Может быть, вы расскажете немного о вашей работе над темой последовательных испытаний? Как вы к этому пришли?

Фридман: Аллен Уоллис рассказал об этом в своей статье для Journal of the American Statistical Association. Как-то он пришел в офис и сказал, что только что пообщался с капитаном ВМС, прибывшим для наблюдения за испытательными стрельбами. По словам капитана, «статистики всегда вынуждены делать большое количество выстрелов, но я еще задолго до окончания испытаний знаю, какой из выстрелов правильный». «В каком-то смысле он прав», — сказал Уоллис. Мы согласились с ним и стали думать над решением этой задачи. Я создал пример, на котором мог показать, что при наличии эффективного правила остановки можно на основе значительно меньшей выборки достичь такого же уровня вероятности ошибки.

Мы понимали, что нам недоставало математических знаний, а также времени, чтобы самим провести подобные расчеты, поэтому мы стали искать специалистов на стороне. Но мы сформулировали проблему так, что статистики не решались за нее взяться. Мы сказали, что «знаем, как создать критерий, который будет иметь бо´льшую мощность, чем равномерно наиболее мощный критерий». Они ответили, что «это математически невозможно и вы это сделать не сможете — мы уже доказали, что это самый мощный критерий». Таким образом, статистики не собирались ничего делать. Тогда мы решили поговорить с Абрахамом Вальдом, но его первая реакция была такой же. На следующий день он позвонил и сказал, что мы правы, и он знает, как это можно сделать, и знает ответ.

Тейлор: Благодаря этому важному открытию были получены и другие результаты. Вы разработали небольшой числовой пример, чтобы показать, что это работает, по крайней мере, в некоторых случаях?

Фридман: Совсем простенький пример, я даже и не помню, что он из себя представлял. Позднее одной из наших задач было консультирование ВМС по выборочной проверке. Таким образом, используя эти наработки, мы усилили целый набор программ выборочной проверки за счет включения в них последовательного анализа.

Еще одной из важнейших проблем, которой я занимался, были дистанционные взрыватели, применяемые при стрельбе из зенитного орудия по бомбардировщику или истребителю. Чтобы исключить ошибку в момент взрыва, дистанционный взрыватель настроен так, что с приближением цели он срабатывает. Взрыватель посылает радиосигнал, который отражается при достижении цели, и при ее обнаружении достаточно близко взрыватель срабатывает. Посылаемый сигнал мог быть настроен на различный угол и различную мощность. Какой должна быть оптимальная конструкция дистанционного взрывателя с точки зрения максимальной вероятности поражения цели? Очень интересная проблема, на решение которой мы потратили много сил.

Тейлор: Да, это была сложная задача. Вы писали какие-то работы или отчеты по этому поводу?

Фридман: Да, конечно. Где-то они у меня хранятся.

Тейлор: Что вы чувствовали, когда писали столь важные работы и не могли их опубликовать, чтобы показать миру?

Фридман: Вы не представляете, что творилось в то время. Война в тот период была самым важным делом для каждого — не только для меня. Люди отодвинули на задний план практически все свои дела, чтобы принять посильное участие в войне. Не думаю, что кто-то из нас размышлял о том, что будет с нашими исследованиями. В любом случае все, что мы делали в тот момент, не входило в зону моих долгосрочных интересов.

Тейлор: Расскажите о методологии оптимизации, которую вы использовали в Группе статистических исследований? Вы применяли ее позднее в экономических исследованиях, например, для правил денежно-кредитной политики?

Фридман: Я бы сказал по-другому. Экономический поход к поиску оптимального решения в условиях определенных ограничений был способом решения существующих военных проблем, не более того. Это было интересно, поскольку разительно отличалось от всего, что мы делали раньше.

Тейлор: Хотите что-нибудь добавить?

Фридман: Думаю, что добавлять нечего. Группа статистических исследований дала мне возможность работать с людьми, с которыми я вряд ли столкнулся бы при иных обстоятельствах. Например, я познакомился с Джимми Сэвиджем. Позднее мы написали вместе несколько работ.

Тейлор: Вы помните, как вы с Джимми решили написать работу о функциях полезности, в которой отдавалось предпочтение риску при низких доходах?

Фридман: Не помню, честно — не помню. Должно быть, как-то мы с Джимми говорили об этом, но я уже не помню, как это было. Джимми Сэвидж был гений — безусловно, это была выдающаяся личность.

Тейлор: Как началось ваше сотрудничество?

Фридман: Мы познакомились, работая в Группе статистических исследований. Джимми в то время плохо писал, и я вынужден был переписывать некоторые его работы. Позже он стал отличным писателем. Он почти ничего не видел. Джимми получил математическое образование и ученую степень по математике, потом занялся статистикой и здесь произвел настоящую революцию. Но как мы решили написать работу по рискам, я совершенно не помню.

Теория перманентного дохода

Тейлор: Сейчас мне хотелось бы перейти к вашим исследованиям. Давайте начнем с исследований, посвященных функции потребления. Как я понимаю, вы считаете их своим лучшим научным достижением.

Фридман: Да, это так.

Тейлор: Расскажите о них поподробнее. Возвращаясь к тому, о чем мы уже говорили, можно ли сказать, что при разработке этой идеи вам помог предыдущий опыт работы с данными и математической статистикой?

Фридман: Помимо участия в исследовательской работе, посвященной потребительским расходам в Вашингтоне в 1930-х гг., я также провел несколько лет в Национальном бюро экономических исследований, работая под руководством Саймона Кузнеца. Наше сотрудничество воплотилось в книге «Доходы от независимой частной практики» (Income from Independent Professional Practices), которая была и моей диссертацией для получения ученой степени. Это была в большей степени статистическая и эмпирическая работа с анализом целого ряда анкет, которые Саймон Кузнец рассылал, работая в Министерстве торговли. Но работа также предполагала и применение экономической теории при объяснении различий в доходах представителей разных профессий. Это первый шаг в анализе человеческого капитала.

Книга о функции потребления представляла собой комбинацию идей исследований как в области доходов частных практик, так и в сфере потребительских расходов, а также моих наработок по методологии (о которых я в конечном счете рассказал в статье по методологии). Что мне больше всего нравится в этой книге, так это то, что она является лучшим примером использования методологических принципов, которые я описал в своем эссе по методологии — за всю мою научную деятельность. Сначала вы выдвигаете гипотезу, затем выводите следствия, которые проверяете: правильные они или нет. И если следствия неверны, то пытаетесь скорректировать гипотезу и исправить.

В этой книге я начал с гипотезы, которая сходна той, что лежит в основе различия между понятиями реальной и номинальной процентной ставкой. Как люди корректируют свои ожидания? Каким образом они решают, какую часть своего дохода потратить? На основе этого я создал гипотезу. Я сформулировал ее таким образом, чтобы ее можно было проверить, и вывел следствия. После проверки выяснилось, что в целом следствия верны и подтверждают выдвинутую гипотезу. Я предложил дополнительные тесты, чтобы проверить гипотезу. Таким образом, с точки зрения методологии все было чисто.

Вдобавок в книге выдвинута гипотеза, которая, как мне кажется, является объяснением полученных данных. Как вы знаете, исходным узким местом анализа было очевидное несоответствие долгосрочных данных временного ряда и перекрестных бюджетных данных по потреблению и доходам. Вопрос заключался в том, как «примирить» эти, очевидно конфликтующие друг с другом, данные. Было предложено множество гипотез, как это сделать. Гипотеза перманентного дохода, которую предложил я, как мне кажется, является наиболее элегантным способом логического объяснения различий между данными. Она предусматривает в качестве отдельных случаев почти все альтернативные гипотезы, таким образом, консолидируя большую часть как эмпирических доказательств, так и теоретического анализа.

Тейлор: Мне кажется, что ваша характеризация проблемы путем выделения сигнала, как мы называем это сегодня, выглядела в то время довольно революционно.

Фридман: Начало ей было положено в моей более ранней работе, где я использовал данные Саймона Кузнеца по доходам от частной практики. В ней я представил в упрощенной форме концепцию перманентного и кратковременного дохода, а затем просто перенес ее. В исследовании данных по доходам от частной практики у меня было три категории дохода: перманентный, квазиперманентный (то, что я называл промежуточный) и краткосрочный. Позднее я свел их к двум.

Тейлор: Откуда возникла идея использования подобных методов статистической декомпозиции в экономике?

Фридман: Все оттого, что я одновременно становился экспертом в области статистического анализа.

Тейлор: Это пример преимущества, которое таит в себе такое небольшое «перекрестное опыление». Вашу работу по функции потребления порой характеризуют как своего рода критику кейнсианского понимания функции потребления.

Фридман: Я так не думаю. Это не критика, это просто иллюстрация того, что кейнсианская функция потребления является не долгосрочной, а краткосрочной, как и определил ее сам Кейнс.

Тейлор: Согласились бы вы с тем, что ваша теория подразумевает нестабильный характер кейнсианской модели?

Фридман: Я думаю, что поспорил бы с этим.

Отдача от монетарной экономики

Тейлор: Когда вас начала интересовать монетарная экономика?

Фридман: Все началось, когда я работал в Министерстве финансов в 1941–1943 гг., поскольку тогда на повестке дня стоял вопрос, что мы собираемся сделать для сдерживания инфляции. Все знали, что во время Первой мировой войны лишь небольшая часть налогов направлялась на ее финансирование, и когда началась Вторая мировая, то правительство было решительно настроено на то, чтобы увеличить долю налогов в финансировании военных действий. Одновременно также стояла проблема прогнозирования инфляции, вот почему я оказался там. Я работал в отделе, занимавшемся исследованиями в области налогов. Мы готовили для Конгресса предложения по налогам.

Проблема, интересная как с политической, так и с научной точки зрения, состояла в том, что в Администрации была группа людей, являвшихся сторонниками контроля цен. Они не хотели, чтобы мы выступали со своими предложениями по поводу налогов, поскольку боялись, что мы скажем о возможности остановить инфляцию с помощью налогов и без контроля над ценами. А они хотели контролировать цены.

Мы занимались вычислением суммы налогов, которая позволила бы остановить инфляцию. Наши оценки были намного выше, чем соответствующие оценки наших оппонентов — приверженцев контроля над ценами. Через месяц после того как был принят закон о регулировании цен, их оценки были намного выше наших. И теперь им нужна была помощь, которую они рассчитывали получить от налоговой системы.

Тейлор: Почему никто в течение всего разговора об инфляции не сказал ни слова о деньгах? Они вообще были предметом обсуждения?

Фридман: Едва ли. В результате кейнсианской революции деньги практически отошли на второй план. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя, как, черт возьми, я мог такое сделать? Я изучал монетарную теорию в Чикагском университете и позднее, но после кейнсианской революции все строилось только на налогах и расходах, все сводилось к фискальной политике. Поэтому я пытался найти ответ на вопрос, «какой должен быть уровень налогов, чтобы остановить рост инфляции». При достаточно экспансивной денежно-кредитной политике никакой количество собираемых налогов не смогло бы изменить ситуацию. Вопрос был неправильно поставлен. Надо было искать ответ на вопрос, «какая денежно-кредитная политика нам необходима». Это результат типичного мышления того времени.

Тейлор: Это происходило, когда вы в 1942 г. написали для American Economic Review статью об инфляционном разрыве. Когда вы вновь вернулись к базовой монетарной теории, которую изучали в Чикаго?

Фридман: Судя по записям — в период публикации новой версии этой статьи в Essays in Positive Economics, в 1953 г. Я добавил раздел, посвященный деньгам, и сноску о том, что первоначальная статья без этого раздела была неполной. Видимо, это случилось за несколько лет до того, когда я вдруг понял или кто-то помог мне понять, что деньги имеют значение. Я уже не помню.

Правила фискальной и денежно-кредитной политики

Тейлор: Не могли бы вы рассказать о двух ваших ранних работах по стабилизационной политике? Одна из них была посвящена правилам фискальной политики и, конечно же, касалась вопроса денег. А во второй вы делали акцент на правила роста денежной массы.

Фридман: Конечно. В то время, когда я писал эти работы, я считал, что деньги важны, но количество денег должно варьироваться антициклично — увеличиваться во время экономического спада и сокращаться во время роста. Правила для налогов и расходов, которые позволяли бы в среднем иметь сбалансированный бюджет, несмотря на дефицит и излишки в течение цикла, могли бы автоматически правильно регулировать количество денег.

Я занимался статистическим анализом роли денег и взаимосвязью между денежной массой и денежным доходом. Я пришел к выводу, что все слишком усложнено и нет необходимости так беспокоиться о фискальной политике, вы должны сконцентрировать внимание на поддержании постоянного увеличения предложения денег. Подобный вывод, думаю, является результатом эмпирического доказательства.

Тейлор: Послужил ли в какой-то степени причиной тот факт, что взаимосвязь между бюджетным дефицитом и излишками и изменением денежной массы, а также изменениями денежного мультипликатора была не столько сильной?

Фридман: Отчасти да. Отчасти это было результатом того, что фискальная политика никак не была связана с экономикой.

Тейлор: Я помню, Роберт Лукас как-то сказал в отношении ваших предложений о постоянном росте денежной массы, что они рассчитаны на длительную перспективу, но прекрасно работают также и в краткосрочном плане. Вы в большей степени думали о долгосрочной перспективе? И что вы скажете относительно использования ваших предложений в кратко­срочной перспективе?

Фридман: Думаю, что в большей степени я ориентировался на долгосрочную перспективу. Я всегда считал, что необходимо стараться разрабатывать принципы с точки зрения использования их в долгосрочном плане. Если вы хотите стабильности в позиции государства, вы должна рассматривать все вопросы с точки зрения долгосрочных перспектив.

Тейлор: Есть ли у вас ощущение, что это может работать и в кратко­срочном плане?

Фридман: Нет, не думаю.

Тейлор: Но разве ваше первое предложение этого не предполагает? Если во время экономического спада при дефиците денег вы увеличиваете денежную базу, а во время бума из-за возникших излишков денег вы, на­оборот, тормозите рост денежной базы, то это, как мне кажется, можно рассматривать и как краткосрочный эффект.

Фридман: Так и было. Это наследие кейнсианской мысли. На самом деле, я считаю, это была пустая трата сил и времени — пытаться примирить идеи Кейнса и монетаристов.

Тейлор: Ваши размышления на тему денежно-кредитного регулирования и ваша работа в области статистического анализа были как-то связаны между собой? Вы рассматривали это как проблемы регулятора, стабилизаторов?

Фридман: Думаю, что да. Тема экономических регуляторов или стабилизаторов появилась не сегодня. Левис Кочин из Вашингтонского университета написал серию статей, посвященных анализу экономических регуляторов, воздействующих на взаимосвязь между количеством денег в обращении и состоянием экономики.

Тейлор: В продолжение темы денег и денежно-кредитной политики: в начале 1950-х гг. вы были одним из немногих, кто развивал тему денежного обращения, но настоящая дискуссия на эту тему началась только в 1960-х гг.

Фридман: Полемики на эту тему не было, поскольку все меня считали тогда эгоцентричным. В 1950-х гг., наверное, только в Чикагском университете, а также в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе шли какие-то обсуждения темы денег.

Тейлор: Вам не кажется, что ваше предложение фиксированного темпа роста денежной массы или ваши эмпирические доказательства значительной роли денежной массы для экономики стали причиной споров?

Фридман: Я не уверен. Что касается фиксированного темпа роста денежной массы, то необходима была эмпирически доказанная теория с использованием понятия денег в самой модели. Это не моя идея, не я придумал этот принцип, его предлагали задолго до меня разные экономисты.

Тейлор: Все же благодаря этому вы получили признание и, я считаю, заслуженно.

Фридман: Возможно, я просто больше и лучше об этом писал.

Тейлор: Но если вы объясняете что-либо более ясно и подробно, чем это делали другие, вы подвергаете себя большей опасности, несете бо´льшую ответственность и поэтому должны получать бо´льшую часть славы, если вдруг окажетесь правы.

Фридман: Конечно, и раньше были аргументы в пользу того, что деньги играют важную роль в экономике — в частности, в результате так называемых AM/FM радио-дебатов [Андо и Модильяни против Фридмана и Мейзелмана].

Тейлор: Да, таких дебатов больше нет.

Фридман: Они закончились, все пришли к согласию по основным вопросам.

Тейлор: Согласились с вами?

Фридман: По большей части, но не полностью. Я до сих пор придерживаюсь некоторых крайних взглядов в отношении вопроса несущественности фискальной политики для экономики в целом.

Использование моделей в монетарной экономике

Тейлор: Глядя на полемику монетаристов и «фискалов», создается впечатление, что большинство ваших работ носит эмпирический, а не теоретический характер. Изредка в них можно найти макроэкономические модели, но они не занимают в них главенствующую роль. Я прав?

Фридман: Одна из причин того, что мои работы имели какой-то эффект, на мой взгляд, заключается как раз в наличии эмпирической базы. Думаю, что, не покривив душой, могу сказать: я никогда не выносил суждений по поводу денежно-кредитной или фискальной политики, поскольку верил в свободный рынок. Я считаю, что эмпирический подход в этом отношении более честен и независим. Если бы фискальной политике отводилась более значительная роль, это бы проявилось в виде определенных данных.

Тейлор: В ваших работах по теории потребления, например, вы используете более тщательно разработанные модели, чем в работах, посвященных деньгам. Это потому, что в описании последних очень трудно использовать какие-либо модели? Насколько труднее описывать макроэкономику по сравнению с микро? Почему, на ваш взгляд, существует такая разница?

Фридман: Не знаю. Думаю, что в какой-то степени это связано с использованием математики в экономической науке. Еще Альфред Маршалл говорил об экономической науке: «Переведите полученные результаты на английский, а потом уберите всю математику». Думаю, слишком большой акцент делается на математику как таковую, а не на математику, помога­ющую понять взаимосвязи в экономике. Я не верю, что кто-либо может на самом деле понять модель, состоящую из 40 уравнений. Никто не знает, что произойдет в будущем, и я думаю, этот способ получения результата не самый надежный.

Тейлор: То, что вы делали во время войны, подразумевало использование комплексных математических моделей?

Фридман: Очень редко. Сегодня подобные модели применяются в исследованиях глобального потепления. Но, на мой взгляд, эти модели не выглядят надежными и точными. Физики, например, обычно используют в своих моделях лишь несколько уравнений. В любом случае, если в модели много уравнений, вы обязаны сделать выводы из каждого уравнения, чтобы оно было понятным. Вы должны не просто представить модель и сказать: «Дальше решайте сами». Я считаю, что человек, придумавший ту или иную модель, просто обязан сделать так, чтобы она была понятна другим.

Тейлор: Я знаю, что многие, кто занимается вопросами общеэкономического характера, не спешат использовать модели по причинам, которые вы сейчас озвучили. Но могут ли модели быть полезны с точки зрения отслеживания большого количества взаимосвязей?

Фридман: Я не хочу сказать, что вы не должны использовать модели. Найдется кто-то, кто придет с моделью и докажет, что я неправ. Люди должны делать то, что они хотят делать. Но, на мой взгляд, вам следует спросить себя, а будут ли в будущем использовать крупномасштабное моделирование. Вы не можете ничего сделать без модели — чтобы вы правильно меня поняли. Вам всегда необходимо иметь в голове какую-то теоретическую конструкцию, которая, по сути, и является моделью. На мой взгляд, большие модели концептуально отличаются от моделей, которые строятся на нескольких уравнениях.

Использование методов последовательного анализа

Тейлор: В последние годы между вами и Дэвидом Хендри развернулась дискуссия, посвященная статистическим вопросам в отношении ваших эмпирических изысканий в области денег. Это касалось в первую очередь современных методов сбора и обработки статистических данных, а также последовательного анализа. Не могли бы вы поделиться вашими взглядами в отношении различных подходов, используемых в последовательном анализе? Какие вы видите в них преимущества и недостатки?

Фридман: Думаю, что главный вопрос здесь заключается в том, насколько обширны сведения, на основе которых вы строите свои доводы. Некоторые современные подходы включают в себя сбор и обработку данных как единое целое. Когда вы пытаетесь применить статистические критерии значимости, вы никогда не знаете, какова у вас степень свободы, поскольку из множества попыток вы отбираете лишь лучшие. Я уверен, у вас будет более надежный базис, если вы вместо того, чтобы полагаться на слишком подробный анализ небольшого количества данных, проведете более общий анализ большего количества данных, которые будут включать в себя широкий спектр различных условий. Естественные эксперименты, проводимые все чаще по широкому спектру вопросов, позволяют получить более надежные сведения, чем те, которые получены на основе любого более узкого массива данных.

Другими словами, я не верю, что мы, понимая, как функционирует экономика, можем в какой-то степени прогнозировать или интерпретировать небольшие изменения. Самое большое, на что можно надеяться, так это на возможность понять, каким образом происходят значительные изменения. Для этого вам необходимо большое количество различных данных, а не какой-то небольшой узкий массив данных. Если у вас есть комплексная модель, и вы пытаетесь экстраполировать ее на будущие процессы, вы не получите надежного результата.

Я очень хорошо это осознал, когда работал в Группе статистических исследований. Одна из проблем, над которой я бился, касалась металлургии и создания авиадвигателей. Во время войны существовал большой проект по созданию сплава, который бы выдерживал высокую температуру. Нас пригласили в качестве консультантов в области статистики, и мы работали в нескольких группах, занимавшихся этой проблемой. Я оперировал огромным массивом данных, полученных в ходе различных экспериментов. Я рассчитал уравнение множественной регрессии, используя данные, полученные в ходе экспериментов с привязыванием веса к лопасти турбины, чтобы посмотреть, через какой промежуток времени лопасть треснет при заданной температуре. Я подставлял в уравнение регрессии параметры времени, за которое образуются в лопасти трещины и другие переменные, используя самую передовую теорию в металлургии, которую смог найти. Я получил отличную корреляцию. Таким образом я использовал свою регрессию, чтобы узнать, какой сплав позволит лопасти продержаться дольше до момента образования трещины. Были получены замечательные результаты, несмотря на то, что я настоял на ограничении области значений по каждой из переменных, используемых в эксперименте. Согласно моему уравнению, сплав позволял продержаться около 200 часов, прежде чем металл начинал разрушаться. В сравнении с существовавшими сплавами это был бы громадный успех.

В отличие от экономики, у нас была возможность проверить предположения. Я пригласил специалистов из Массачусетского технологического института, чтобы они создали такой сплав и провели испытания. Прошел всего час или два, как появилась трещина. Это был полный провал! Тогда я понял, что вы не можете зависеть от сугубо специфических сведений, используя при этом большое количество переменных. Я использовал полдюжины и даже больше переменных.

Кстати, в то время у нас не было таких высокоскоростных компьютеров, как сейчас. Мне пришлось использовать для работы Mark I и ряд других вычислительных машин производства IBM, которые были в Гарвардском университете. Чтобы рассчитать регрессию с помощью наших настольных калькуляторов, нам понадобилось бы около трех месяцев. В Гарварде мы провели около 40 часов. Это было большим достижением. Сегодня на моем компьютере это заняло бы секунд пять.

Тейлор: Таким образом, вам необходима была большая точность, чтобы рассчитать различные регрессии?

Фридман: Безусловно. Достижения в области компьютеров еще больше усугубили проблему. Намного легче искать высокую степень корреляции. Я не доверяю корреляции, полученной таким путем. Сегодня специалисты мало обращают внимание на качество данных, которые они анализируют, используя при этом более сложные методы сбора и анализа информации.

Тейлор: Как вы уже говорили, ваша работа после окончания университета была связана с обработкой большого массива данных. На ваш взгляд, сегодня такого рода работа приносит большие дивиденды?

Фридман: Нет, не думаю.

Тейлор: Многие молодые экономисты не считают такую работу более интересной по сравнению с теоретической. Вам было интересно этим заниматься?

Фридман: Да, мне нравилось и нравится до сих пор. Это довольно интересно, когда вы пытаетесь докопаться до причины ошибки в данных. Почему это происходит?! Является ли это лишь проблемой в данных?! Затем мы можем, посредством наших великих теорий, попытаться объяснить эти данные. Вот где начинается самое интересное.

Модели реальных бизнес-циклов, стандартизация и исключение тренда

Тейлор: Вопрос о статистическом анализе и, в частности, о последовательном анализе, касается трендов в экономике, неважно — возвращаетесь вы к детерминированному тренду или нет. Некоторые работы по реальным бизнес-циклам были созданы на основе идеи, что реальный ВВП не возвращается к тренду. Что вы думаете о реальном бизнес-цикле?

Фридман: Я всегда довольно скептически относился к реальному биз­нес-циклу, в первую очередь, с точки зрения его эмпирической методологии, которая не приводит в соответствие данные, а стандартизирует их. Думаю, что это нельзя назвать надежным способом для получения необходимых результатов. Евгений Слуцкий доказал это много лет назад.

Тейлор: Не могли бы вы подробнее остановиться на этом вопросе? Почему вы не считаете этот путь правильным?

Фридман: Это прекрасно подходит для выдвижения гипотез, но не для их проверки. Если я показываю вам, что при данной стандартизации статистических данных вы получаете результат, который соответствует данным наблюдений, хорошо, это интересно. Но почему бы не проверить их и с помощью анализа не посмотреть, можно ли таким образом воспроизвести реальные данные и составить прогноз на период, данных по которому у вас не было на момент формулирования гипотезы.

Тейлор: Выглядит так, что одного бизнес-цикла недостаточно.

Фридман: О чем я и говорю. Слуцкий доказал это, аккумулировав случайные экономические шоки. Возможно, ряды Слуцкого находятся здесь [показывает на рис 6.1]. Я уверен, что краткосрочные колебания в экономике являются просто аккумулированием случайных шоков. Я не верю в существование бизнес-цикла. Я считаю, что есть колебания и механизмы реакции на них. Различные составляющие экономики систематически реагируют на нарушения в системе, но, с точки зрения периодически повторяющихся циклов, которые пытался описать Митчелл, не думаю, что они существуют.

Тейлор: Вы разделяете идею о том, что экономика возвращается к тренду после спада?

Фридман: Да, и других мнений на этот счет я не знаю.

Тейлор: Противоположная точка зрения заключается в том, что если вы находитесь на нижней точки рецессии, то предполагаете, что далее у вас будет только восходящий тренд.

Фридман: Я понял, о чем вы говорите. Нет, нет, я считаю, что существует базисная точка равновесия, и экономика в целом будет возвращаться именно туда. Но этот тренд может иногда меняться. Конечно, если что-то продолжается уже 100 лет, то вы должны быть довольно скептичным, сказав, что этого больше не случится!

Гипотеза естественного уровня безработицы

Тейлор: Давайте поговорим о концепции равновесия, которая благодаря вам стала столь известной, а именно о естественном уровне безработицы. Ваше выступление перед Американской экономической ассоциацией в декабре 1967 г. было посвящено кривой Филлипса и гипотезе естественного уровня безработицы. Оно стало событием. Не могли бы вы об этом рассказать?

Фридман: Основные идеи моего выступления были предварительно озвучены в моих комментариях на установочном заседании, протоколы которого вошли в книгу под редакцией Джорджа Шульца и Роберта Алибера (Солоу, 1966 г.).

Уверен, что основная идея родилась в результате дискуссии на этом совещании, и в первую очередь — относительно работы Самуэльсона и Солоу, посвященной кривой Филлипса. Не могу сказать точно, в какой момент у меня возникли такие идеи. Все, что я знаю — это то, что с момента моего выступления в 1967 г. не появилось ничего нового в сравнении с тем, что я опубликовал ранее. Во время моего выступления председательствовал Артур Бёрнс. Он как всегда хорошо воспринял мое выступление — ему обычно нравились мои работы.

Тейлор: Вы шутите. Он прочел все ваши работы?

Фридман: Да, прочел. Мне тоже нравились его работы. Несмотря на то, что я говорил о его руководстве ФРС, я считаю его первоклассным экономистом. У него было особое чувство языка, которое он умело использовал. Он был бесценным критиком моих работ. Не поймите меня неправильно — он не всегда соглашался с тем, что я писал, и в тот раз я не был уверен, что он согласится со мной. Но он был из тех, кто дал свои комментарии еще на стадии первых черновиков. В то время я и не думал, что это может произвести такой эффект. Это произошло по счастливой случайности, что вы протестировали мои идеи сразу после этого.

Тейлор: Да, это произвело впечатление.

Фридман: Это был один из тех немногих случаев, когда прогноз позже подтверждался.

Тейлор: Долго ли вы размышляли о том, насколько правильной будет эта тема для выступления перед Ассоциацией?

Фридман: Всегда хочется говорить о том, над чем работаешь в данный момент. Тогда моя работа была связана с денежно-кредитной политикой, поэтому я и говорил о роли денежно-кредитной политики.

Тейлор: Конечно, эта работа дала толчок для написания работ другими специалистами. Можно сказать, что революция в сфере рациональных ожиданий произошла благодаря этому исследованию, поскольку вы сконцентрировали свое внимание на ожиданиях.

Фридман: Я считаю, это было важно. Но что касается рациональных ожиданий, то здесь, на мой взгляд, большая заслуга Боба Лукаса.

Рациональные ожидания

Тейлор: В связи с этим хотелось бы задать вам вопрос о причинах кратко­срочного влияния денег. Как вам кажется, это в большей степени фактор несбывшихся ожиданий или здесь сыграли свою роль замороженные цены и заработная плата?

Фридман: И то и другое, безусловно, можно считать серьезными причинами. В конце концов, соглашение о заработной плате заключается не на один день — его заключают на год, два, три. Довольно дорого обходится изменение цен и т.п., но я считаю, что наиболее важно, что тенденция в отношении ожиданий должна учитывать прошлые события, и ее корректировка должна происходить не так быстро. Изменение ожидания под влиянием произошедшего события требует какого-то времени.

Тейлор: Означает ли это, что вы не согласны с теорией рациональных ожиданий?

Фридман: Принципиально — нет. Вопрос в том, «как вы формируете ваши рациональные ожидания». Вы говорите о том, что случится завтра. Цена будет либо расти, либо нет. Если она повышается, то вероятность того, что она повысилась, равна единице, вероятность того, что она снизилась, равна нулю.

С рациональными ожиданиями вы поступаете следующим образом: вы спрашиваете себя, какова вероятность того, что завтра движение будет восходящим или нисходящим. Вам необходимо сказать себе: «Есть ожидание. Как я узнаю после того, как произойдет событие, сбылось оно или нет? Я утверждал, что вероятность того, что цена пойдет вверх, равна 60%, и она на самом деле повысилась. Является ли это подтверждением? Не могу сказать. Мне необходимо большое количество подобных примеров». Поэтому я не вижу особого смысла в идее «точных рациональных ожиданий».

Если идея заключается в том, чтобы попытаться спрогнозировать то, что будет завтра, то в этом случае рациональные ожидания, безусловно, имеют смысл. Но на чем строятся эти рациональные ожидания? Они строятся на прошлом опыте, поэтому в ожидании будет присутствовать некоторое отставание, которое необходимо наверстывать.

Роль дискуссий в монетарной экономике

Тейлор: Думаю, что споры, которые ведутся в макроэкономике, помогают привлечь людей к этой науке, заинтересовать их ею, способствуют их более активной исследовательской деятельности. Была ли у вас какая-то стратегия инициирования дебатов?

Фридман: Не думаю. Просто так получалось. Большинство вещей, которые происходят сами по себе, оказываются более ценными и интересными, чем те, которые вы планируете!

Тейлор: Как вы стали таким прекрасным полемистом? Это тоже произошло само собой?

Фридман: Да, именно так.

Тейлор: Вы не были полемистом в колледже?

Фридман: Меня могли вовлечь в полемику, но активно я этим не занимался. Я просто люблю поговорить, только и всего! И люблю поспорить. Мне нравится, когда есть стимул найти различные аргументы в поддержку своего мнения. Но я никогда ничего не предпринимал, чтобы стать полемистом.

Тейлор: Это хороший способ заинтересовать людей.

Фридман: Согласен с вами. Людям нравятся те, кто готов отстаивать свою позицию, кто не пытается все время изменить свою точку зрения. Что касается экономиста, он должен придерживаться одной конкретной точки зрения.

Тейлор: Мне часто приходится себя контролировать, чтобы не сказать «но с другой стороны…».

Фридман: Вот именно!

Тейлор: А вы даете себе четкие установки, что-то делать или не делать?

Фридман: Нет, никогда. Многие считают, что я всегда строю какие-то долгосрочные планы, что я планировал ту или иную кампанию. У меня никогда не было и мысли о том, чтобы что-то планировать. Просто все случается так, как должно было случиться. И большую роль в этом играет просто удача. Это можно сравнить в какой-то мере с президентскими выборами.

Капитализм и свобода сегодня

Тейлор: Давайте поговорим о вашей работе над темой капитализма и свободы. Книга «Капитализм и свобода» (Capitalism and Freedom) была опубликована в 1962 г. и оказала влияние на умы людей во многих странах. Но продолжение вы решили не писать. Почему?

Фридман: Думаю, что в этом смысле подобной книгой является «Свобода выбора» (Free to Choose), в которой тема рассматривается с другого ракурса. Но вследствие того, что моей основной сферой деятельности являются наука и экономика, остальное уходит на второй план.

Тейлор: Вы имеете в виду «Капитализм и свободу»?

Фридман: Совершенно верно. Это была серия лекций, которые я читал в Колледже Уобаш в 1956 г. на летней конференции для старших преподавателей. Организаторы хотели, чтобы я сконцентрировался на свободных рынках, и эти лекции легли в основу «Капитализма и свободы». Эта книга не задумывалась с самого начала как книга.

Тейлор: Много времени ушло на их подготовку?

Фридман: Мне потребовалось время для написания лекций, а также много времени для редактирования самой книги, но это было скорее хобби, чем работа. Большую часть работы по обработке расшифровок лекций сделала моя жена.

Тейлор: То есть книга была частью вашей общественной работы?

Фридман: Это мое любимое занятие. Очень часто ко мне приходили студенты со словами, что они хотят продвигать идею свободных рынков или заниматься политикой. Мой совет был один — не делайте это своей профессией. Займитесь тем, во что верите и с чем можете работать, это может не иметь какой-то идеологической составляющей, таким образом вы создаете некую базу. Затем вы начинаете заниматься общественной деятельностью; так или иначе, она сама найдет вас и будет влиять на то, во что вы верите, — причем больше, чем ваша вера будет влиять на нее. Поэтому я считаю, что люди слишком долго засиживаются в Вашингтоне.

Тейлор: Помню, как-то во времена своей работы в Вашингтоне, когда я был членом Экономического консультативного совета, вы мне сказали то же самое. Я попросил у вас поддержки по одному важному вопросу, связанному с политикой, и ваша первая реакция была: «Почему бы вам не вернуться в Стэнфорд? Вы здесь слишком засиделись». Как вам удалось стать таким влиятельным человеком?

Фридман: Я старался держаться подальше от Вашингтона.

Тейлор: Хотели бы вы, чтобы появилось новое издание книги «Капитализм и свобода» (Capitalism and Freedom), посвященное современным событиям? Во многом мир становится таким, как вы и предсказывали. Нужна нам еще одна книга? Как вы думаете, меняется ли мир?

Фридман: Да, такая книга нужна, только написать ее я уже не смогу. Во многом все стало хуже. Доля государственных расходов в ВВП сегодня выше, чем в то время, когда вышла книга «Капитализм и свобода». Значительно выше. Если не ошибаюсь, тогда эта цифра составляла 30%, сего­дня — 40%.

Тейлор: Вы имеете в виду Соединенные Штаты?

Фридман: Да, Соединенные Штаты. Но так же и во всем мире. Я свел данные по 10–12 странам, и в каждой из них госрасходы росли. Для сооб­щества свободного рынка более значимо общественное мнение, чем делового мира. Просто посмотрите на ту систему регулирования, которую мы имеем сегодня, и которой не было раньше.

Тейлор: Это правда, сегодня социальное регулирование более сильное, но миллионы людей во всем мире не так давно освободились от коммунистической системы.

Фридман: Да, верно. Это, безусловно, справедливо в первую очередь в отношении бывших соцстран. Но и такие страны, как Великобритания, Франция или Германия, на мой взгляд, более зарегулированы сегодня, чем 30–40 лет назад. Это только подтверждает, что они идут в неправильном направлении. Поэтому, возвращаясь к вашему комментарию по поводу новой книги «Капитализм и свобода», можно с уверенностью сказать, что эта книга необходима — чтобы начать с того момента, где мы находимся сейчас.

Монетные союзы и гибкие валютные курсы

Тейлор: Теперь хотел бы говорить о денежном вопросе в контексте глобальной экономики. Есть новая единая европейская валюта, и есть Роберт Манделл, который заявляет, что единая валюта нужна всему миру. Обсуждается также и долларизация Аргентины, а Бразилия склонна к тому, чтобы ввести у себя плавающий курс. К чему это все ведет?

Фридман: С научной точки зрения евро — очень интересная валюта. Думаю, что это будет чудо. Может, это немного сильно сказано. Но я считаю маловероятным, что эта валюта будет иметь большой успех. Все бы этого хотели. И я хотел бы стать свидетелем успеха новой валюты с политической точки зрения, но… как экономист. На мой взгляд, существуют реальные проблемы, которые возникают, когда мы видим разницу между Ирландией и Италией. Необходимы различные подходы к денежно-кредитной политике в этих странах, но это невозможно сделать в условиях единой валюты. Это независимые страны и вряд ли многие итальянцы соберутся переехать в Ирландию и, наоборот, ирландцы — в Италию. Поэтому я не разделяю безграничного энтузиазма Манделла в отношении евро. Но интересно посмотреть, как это работает. Например, мне в руки попалось исследование, в котором автор пытался рассмотреть вопрос, как единая валюта повлияет на объем товарооборота между странами. Результат был поразительным. Эффект от единой валюты был в четыре раза больше, чем от географической близости или гибких валютных курсов. Это был лишь небольшой пример.

Тейлор: И остерегайтесь множественной регрессии!

Фридман: Совершенно верно! По меньшей мере, одно я могу исключить из своей оценки рисков для евро — это влияние единой валюты на объем товарооборота между странами. Если это так воздействует на торговлю, то, возможно, это станет некой заменой активному перемещению людей между странами.

Тейлор: Вы думаете, что обесценивание евро это плохой знак? [В то время 1 евро = 0,9 долл. США.]

Фридман: Ничуть. Сегодня уже понятно, что евро недооценен, а доллар США переоценен. Европейским производителям недооценка евро на руку, в отличие от простых жителей Европы, в свою очередь это выгодно потребителям в США, но невыгодно для американских производителей. И нет никаких сомнений, что в течение последующих лет никакого сближения позиций обеих валют не будет — евро будет подниматься в цене по отношению к доллару, а доллар будет обесцениваться.

Тейлор: В одной из ваших широко известных работ вы отстаиваете идею гибких валютных курсов, но в этой статье вы делаете больший акцент на микроэкономике, чем на макроэкономике. Не могли бы вы об этом рассказать?

Фридман: Идея написания статьи появилась в результате моей трехмесячной поездки во Францию в 1950 г., когда я работал консультантом в «Программе восстановления Европы», известной как План Маршалла. В это время в Германии были проблемы с платежным балансом, и меня попросили провести анализ предложенных решений этих проблем. Я пришел к выводу, что лучше всего будет ввести плавающий курс немецкой марки, но это не соответствовало установкам того времени, и поэтому решение отклонили.

Тейлор: Эта статья, как и многие другие ваши статьи, имела большой резонанс.

Фридман: Да, так и было.

Тейлор: Вы никогда не думали, почему одни идеи оказывают большее влияние, чем другие?

Фридман: Думаю, что почти невозможно предугадать, какая из идей будет иметь успех. Вы это и сами знаете. Вы ведь не предполагали, создавая «правило Тейлора», что оно станет общепринятой точкой зрения.

Тейлор: Да, вы правы.

Фридман: Срабатывает идея или нет, это воля случая. Многое зависит от конкретных обстоятельств.

Тейлор: Ну что ж, на этом можно и завершить нашу беседу. Но, может быть, вы хотите еще что-то добавить?

Фридман: Да нет. Я и так сказал уже слишком много.

Тейлор: Спасибо вам за интервью. Я получил огромное удовольствие.

Примечание

1 Редактируя расшифровку нашей беседы, Милтон Фридман добавил следующее определение понятию «регулятор»:

Температура в комнате при наличии системы отопления, но при отсутствии терморегулятора, будет иметь положительную корреляцию с количеством топлива, поступающего в систему, и может значительно варьироваться. При наличии терморегулятора, настроенного на определенную температуру, корреляция между поступающим в систему топливом и температурой в комнате будет равна нулю, а корреляция между поступающим топливом и внешней температурой будет отрицательной. Кроме того, изменения температуры в комнате будут незначительны.

По аналогии, без проведения успешной денежно-кредитной политики для стабилизации экономики (регулятора) будет наблюдаться позитивная корреляция между количеством денег (топливом) и ВВП (температурой), как это показано на рис. 6.1 до 1992 г., и то и другое может значительно изменяться. При проведении успешной денежно-кредитной политики мы увидим нулевую корреляцию между количеством денег и ВВП, как это показано на рис. 6.1 после 1992 г. Денежная масса при этом может значительно изменяться, но ВВП изменяется незначительно (см. рис. 6.1, после 1992 г.).

Литература

Solow, R.M. (1966) Comments on "The case against the case against the guideposts." In G.P. Shultz & R.Z. Aliber (eds.), Guidelines, Informal Controls, and the Market Place, pp. 55–61. Chicago: University of Chicago Press.