Глава 26
Когда я жую свой ужин, в палату снова стучат. Часы посещений закончились, но, к моему удивлению, в дверь тихонько проскальзывает Нина и прикладывает пальцы к губам.
– Тс-с… Я здесь только благодаря старому доброму приему «Да вы знаете, кто я?!».
– Что, опять наплела, что ты двоюродная сестра Сальмы Хайек?
– Да ладно тебе, она даже не бразильянка.
– И не доктор.
– Именно. Ну, не суть, я обещала им, что зайду и выйду, так что держи. – Она бросает мне на кровать пакет. – Треники и толстовка. Не бог весть какой красоты, но радуйся уже тому, что они не из розовенького бархата. Простые серые пришлось еще поискать.
– То, что надо! – благодарно восклицаю я. – Главное – нет разреза на спине и штампа «Собственность больницы». Спасибо тебе огромное!
– Там еще сланцы. Уж я знаю, какие мерзкие бывают в больницах душевые… Ну и если вдруг тебя решат внезапно выписать, будет в чем до машины дойти. У тебя ведь шестой размер?
– Пятый. Плевать, для сланцев не важно, шестой прекрасно подойдет! Вот, держи. – Я начинаю стаскивать с плеч кардиган.
– Не, оставь. Пусть будет у тебя, пока мы твои вещи не вызволим. Деньги нужны?
Хотя я мотаю головой, она кладет на тумбочку две десятки.
– Пригодится. Хоть бутерброд в автомате купишь, когда больничная еда совсем достанет. Ладно, побегу.
Но никуда не бежит. Стоит надо мной, разглядывая свои короткие квадратные ногти. Явно хочет что-то сказать и не решается.
– Ага, давай, – говорю я, надеясь так побудить ее выложить, что у нее на уме.
Но она бросает: «Пока!» – и направляется к двери.
Однако на пороге замирает.
– Слушай. По поводу того, что я тебе тут сегодня наговорила… Я не то имела в виду…
– Что наговорила?
– Ну, про Джеймса. Про мотив. Я ни в коем случае не думаю, что ты могла бы… Черт! – Она несильно бьет кулаком по стене. – Как это правильно выразить-то?! Короче, я уверена, что Джеймс погиб в результате несчастного случая, и так и сказала этой Ламарр. Я ни на секунду не усомнилась, что ты ни при чем. Я просто беспокоюсь за тебя, понятно?
Я выпускаю из легких воздух, только сейчас заметив, что сижу затаив дыхание. Вылезаю из постели, неловко подхожу к Нине и обнимаю ее.
– Все нормально. Я тебя сразу поняла. И я тоже волнуюсь – за нас всех.
Она приглаживает мне волосы и выпускает из объятий.
– Только они ведь не верят, что это несчастный случай, да? Я не понимаю почему!
– Потому что кто-то зарядил ружье. Точка.
– Это мог сделать кто угодно. Хоть тетка Фло! Ошиблась и теперь не хочет сознаваться. Полиция все долбит нас вопросами о стрельбище – как там ведется учет патронов, мог ли кто-то спрятать один в карман. Они почему-то уверены, что патрон именно оттуда. Но если кто-то из нас хотел убить Джеймса, зачем было идти на такие ухищрения, заманивать его в эту дыру…
– Не знаю.
Ноги у меня уже подкашиваются от усталости, так что я ковыляю обратно в постель. К тому же от разговоров о ружьях и патронах я чувствую странную дурноту.
– Просто я подумала… – начинает Нина и умолкает.
– Что?
– Ну, подумала… Ладно, все, короче! Я считаю, тебе надо сказать им правду про вас с Джеймсом. Самой. Да, это не мое собачье дело, и я сама знаю, куда мне засунуть мои непрошеные советы. Но какая бы жуть между вами ни случилась в прошлом, вполне возможно, что со стороны все не так страшно. И все будет выглядеть гораздо лучше, если ты скажешь им сама. Сейчас.
Я устало прикрываю глаза, тру ненавистную повязку на зудящем лбу, вздыхаю, смотрю на Нину. Она возвышается надо мной, воинственно подперев руками бока.
– Я подумаю, ладно? Я обещаю об этом по-думать.
– Ладно, – ворчливо бросает Нина, по-детски выпятив нижнюю губу.
Раньше в губе у нее было кольцо и она имела обыкновение щелкать им по зубам. Хорошо помню этот звук в тишине класса во время экзаменов. К счастью, после университета она эту фиговину вынула. Наверное, пациенты были не склонны доверять хирургу с пирсингом на лице.
– Пойду я. Держись, Шоу. И если вдруг решат внезапно выписать, звони.
– Хорошо.
Потом я лежу и думаю о Нининых словах. О том, что она, возможно, права. Голова у меня горит и чешется, и в ней колотятся всякие неприятные слова: «патрон», «ружье», «огнестрельное ранение». Наконец это становится невыносимо, и тогда я встаю и ковыляю в ванную.
Отражение, встречающее меня в зеркале, выглядит еще хуже, чем накануне. Лицо болит гораздо меньше, зато фингалы разгорелись ярче и пылают лиловым, бурым, желтым, зеленым – короче, всеми цветами нортумберлендского ландшафта. От этой мысли я криво усмехаюсь.
Впрочем, сейчас меня интересуют не фингалы, а повязка.
Я начинаю отковыривать пластырь, удерживающий ее по краям. Наконец – о счастье! – он отдирается, вырывая заодно мелкие волоски со лба и висков, но эта боль даже по-своему приятна. Я осторожно снимаю бинты, присохшие к ране, и рассматриваю то, что они скрывали.
Я ожидала, что там будут швы, однако их нет. Я вижу длинный уродливый порез, скрепленный узкими полосками пластыря и… Это что, суперклей?!
Вокруг раны выбрит маленький полукруглый островок. Волосы на нем уже начали отрастать и слегка колются.
Какое облегчение – от прохладного воздуха на лбу, от того, что повязка больше не давит. Я выбрасываю запятнанный кровью бинт в корзину и медленно плетусь в кровать. Мысли мои – о Нине, о Джеймсе и о Ламарр.
То, что произошло между мной и Джеймсом десять лет назад, не имеет никакого отношения к его смерти. Тем не менее Нина права. Лучше выложить все начистоту. Может, после стольких лет, что я держала это в себе, я даже испытаю облегчение.
Правду не знал никто. Никто, кроме меня и Джеймса.
Столько лет я лелеяла в душе гнев на него. А теперь Джеймса нет. И гнева тоже.
Пожалуй, утром я расскажу Ламарр правду. В смысле, я и раньше говорила ей только правду, но теперь Ламарр получит ее всю.
А правда такова.
Джеймс бросил меня. Поставив меня в известность текстовым сообщением.
И даже не это заставило меня столько лет на него злиться. Главным была причина. Он бросил меня, потому что я забеременела.
Я не знаю, когда именно это произошло, какой из десятков, а может, сотен раз привел к зачатию.
Хотя мы были осторожны – ну то есть мы так думали.
Но в какой-то момент до меня вдруг дошло, что месячные как-то слишком долго не приходят. И сделала тест.
Джеймсу я сообщила у него дома, сидя на кровати в мансарде. Он побелел, как простыня, вытаращил на меня черные глаза, в которых заметалась паника. «Ты в этом… – Он осекся. – Ты точно не…» – «Не ошиблась? – закончила я. – Точно. Я этих тестов штук восемь сделала». – «А если таблетку принять?»
Я попыталась взять его за руку, но он вскочил и стал мерить шагами свою маленькую комнату.
«Ну, поезд давно ушел. Но ты прав, нам надо… – У меня в горле стоял ком, я пыталась не заплакать. – Нам надо реш-шить…» – «Нам?! – Решение за тобой». – «Я хотела обсудить, это же твой ре…»
Твой ребенок. Он не дал мне это произнести. Ахнул, как будто его ударили, и отвернулся.
Я встала и пошла к двери.
«Лео, – позвал он. – Подожди».
Я уже стояла одной ногой на пороге с сумкой на плече. «Слушай, я понимаю, я вывалила это на тебя неожиданно. Когда будешь готов обсудить… позвони мне, ладно?»
Он не позвонил.
Зато позвонила Клэр, злая как черт. «Где тебя носит? Ты про меня забыла, что ли?! Я полчаса протор-чала в фойе «Одеона», а ты даже трубку не берешь!» – «Извини. У меня тут… у меня…» Закончить я не смогла, меня душили слезы. «Я сейчас приеду!» – сказала Клэр.
Он не позвонил – прислал сообщение, вечером. В ожидании я полдня провела с Клэр, мучаясь тяжелыми вопросами: что делать, говорить ли маме, не предъявят ли Джеймсу обвинение – мы ведь впервые переспали, когда мне было еще пятнадцать, хотя на момент наступления беременности уже шестнадцать, шестнадцать и два месяца…
Сообщение пришло около восьми. «Ли, прости, это твоя проблема, не моя. Разбирайся сама. И больше не звони мне. Дж.»
Я разобралась. Маме ничего не сказала. Клэр… Клэр меня очень поддержала. Да, она была злой на язык и не стеснялась манипуляций, но если уж случался кризис, она защищала друзей, как львица свое потомство. Теперь я понимаю, почему мы с ней дружили. И насколько эгоистично я повела себя, оборвав все контакты.
Мы с ней вместе поехали в клинику на автобусе. Срок оказался совсем маленький, так что аборт мне сделали медикаментозный, и все закончилось на удивление быстро.
Однако проблема была не в самом факте аборта. За это я Джеймса не винила, таково было и мое желание. Я не хотела рожать в шестнадцать. И что бы там ни могли подумать окружающие, вовсе не аборт поверг меня в депрессию. Я не чувствую никакой вины за то, что исторгла из себя микроскопическое скопление клеток. Я отказываюсь чувствовать за это вину.
Дело не в этом.
А в чем? Я даже не знаю, как сформулировать. Наверное, в гордости. В стыде за собственную глупость. Я ведь так любила его и так сильно в нем ошиблась! Как? Как я могла так жестоко оши-биться?
Если бы я вернулась в школу, мне бы пришлось каждый день жить с этим знанием, да еще и столкнуться со всеобщим любопытством. Раз за разом повторять сотне доброжелателей: «Нет, мы расстались. Да, он меня бросил. Нет, со мной все в порядке».
Хотя какой уж там порядок, когда я дура?! Непроходимая сопливая дура! Как я могла ошибиться? А еще думала, что разбираюсь в людях!.. Я видела Джеймса таким сильным, смелым, любящим… Все иллюзии! Он трус и слабак, у него не хватило духу даже посмотреть мне в глаза, отказываясь от меня.
Я больше никогда не смогу доверять собственному чутью.
Словом, я сдала экзамены и в школу не вернулась. Не ходила узнавать результаты, пропустила осенний вечер встреч, даже не заглянула ни к кому из учителей, которые так много для меня сделали. Сразу поступила в колледж, до которого нужно было добираться электричками с пересадкой – уж там-то меня точно никто не знал. Свободного времени вообще не стало: будильник я заводила на пять тридцать утра, возвращалась домой в шесть и садилась за уроки.
А потом мы из Ридинга уехали. Мама вышла замуж за Фила. Мне бы разозлиться на нее за то, что продала дедушкин дом, где я выросла и где осталось столько воспоминаний. Может, я и злилась в глубине души, но в то же время чувствовала облегчение. Оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с Ридингом и с Джеймсом.
О случившемся не знал никто, кроме Клэр, и даже она не знала про сообщение. На следующий день я сказала ей, что решила сделать аборт и уйти от Джеймса. Она обняла меня, смахнула слезу и проговорила: «Какая ты смелая!»
Но смелой я не была. Я тоже повела себя как трусиха. У меня не хватило духу поговорить с Джеймсом, потребовать от него объяснений.
Я слышала, что впоследствии он переспал чуть ли не со всем Ридингом – и с девчонками, и с парнями. Это лишь подтвердило мою уверенность: Джеймс Купер, которого я любила, никогда не существовал. Он был плодом моего воображения. Фальшивым воспоминанием, которым мозг подменил реальность.
Теперь же мое восприятие ситуации изменилось. Не то чтобы я простила Джеймсу эгоистичное бессердечие, но увидела себя со стороны – разъяренную, обиженную, неумолимо строгую к нам обоим. Скорее я простила себя за любовь к нему. Мы ведь были почти детьми, со свойственной детям жестокостью и черно-белым восприятием мира. Для детей люди делятся на хороших и плохих, и нет ничего посередине. Этика детской площадки проста и прямолинейна, как правила спортивной игры: нарушил – получай наказание.
Джеймс поступил неправильно.
Я ему доверяла.
Значит, я тоже не права.
Теперь-то я вижу его таким, каким он на самом деле тогда был: испуганным ребенком, которого поставили перед сложнейшим моральным выбором. Выбором, к которому он был попросту не готов. В моих словах он услышал попытку переложить на его плечи ответственность за решение с необратимыми последствиями. Он не хотел и не мог решать.
И я вижу себя – такую же испуганную и не готовую.
Мне очень жаль нас обоих.
Когда утром придет Ламарр, я ей расскажу. Всю правду. Если подумать, действительно все не так страшно. Просто старая обида, которая никак не тянет на мотив для убийства.
Нина права.
С этой мыслью я засыпаю.
Ламарр приходит не одна. С ней еще один полицейский, грузный и сердитый дядька. На лице у Ламарр незнакомое мрачное выражение. Она что-то держит в руке.
– Нора, – говорит она без предисловий. – Вы можете опознать этот предмет?
– Да, – удивленно отвечаю я. – Это мой телефон. Где вы его нашли?
Ламарр молчит. Она садится рядом с кроватью, достает диктофон, включает его и строго, формально произносит то, что я боялась услышать:
– Леонора Шоу, мы хотим допросить вас по подозрению в убийстве Джеймса Купера. Вы имеете право хранить молчание, но если вы не упомянете факты, на которые будете опираться в суде, это может повредить вашей защите. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Вы имеете право на адвоката. Вы все поняли?