Глава 23
Ночь я сплю мертвым сном, несмотря на шум, писк приборов и свет. Меня перестали осматривать каждые два часа, так что я сплю, сплю и сплю.
Просыпаюсь в полной растерянности. Где я? Какой сейчас день? Машинально ищу телефон. Увы, на тумбочке лишь пластиковая бутылка воды.
А потом ударом по затылку меня накрывает осознание.
Сегодня понедельник.
Я в больнице.
Джеймс погиб.
– С добрым утречком! – Ко мне стремительными шагами подходит новая медсестра, профессиональным взглядом окидывает мою карту. – Завтрак через несколько минут.
Я по-прежнему в ненавистной сорочке и неожиданно для самой себя окликаю медсестру:
– Погодите!
Она останавливается на пороге. У нее явно куча дел, утренний обход и вообще не до меня.
– П-простите, п-пожалуйста, – мямлю я. – А н-нельзя ли мне получить мою одежду? И телефон. Если возм-можно…
– Это пусть родственники принесут, мы не курьерская служба, – коротко бросает она и выходит, захлопнув дверь.
Значит, она не в курсе. Про меня, про то, что случилось. А дом-то, наверное, закрыли и оцепили. Это же место преступления, вряд ли Том и Фло там остались. Либо они уехали, либо их отправили в гостиницу. Надо спросить Ламарр, когда она придет. Если придет.
Впервые до меня доходит, насколько я завишу от полиции. Они – моя единственная связь с внешним миром.
Около одиннадцати в дверь стучат. Я лежу на боку, слушаю спектакль по радио. Если закрыть глаза и как следует засунуть в уши наушники, можно представить, что я дома с чашкой кофе – нормального кофе, – а за окном шумят машины.
Стук вырывает меня из сладких грез. Я вижу в окошечке двери лицо Ламарр, вытаскиваю наушники, сажусь на постели.
– Войдите.
Она с порога протягивает мне картонный стакан.
– Кофе?
– О, спасибо!
Мне требуются усилия, чтобы это прозвучало не слишком эмоционально, чтобы взять стакан без лишней поспешности. Поразительно, какую значимость приобретают такие мелочи, когда сидишь в аквариуме больничной палаты. Кофе пока слишком горячий, и я обнимаю стакан обеими руками, думая, что и как сейчас буду говорить, а Ламарр меж тем щебечет о необычно ранней зиме и расчистке заносов на дорогах. Дождавшись, когда она умолкнет, я собираюсь с духом и начинаю:
– Сержант…
– Констебль.
– Простите. – Я злюсь на себя за ошибку и стараюсь не слишком из-за этого разнервничаться. – Я хотела узнать, как там Клэр.
– Клэр? – Она наклоняется ко мне поближе. – Так вы что-то вспомнили?
– Что?
– Что случилось после того, как вы покинули дом.
– А что случилось?
Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга, потом она грустно качает головой.
– Извините. Я надеялась, вы вспомнили…
– Что вспомнила? С ней что-то случилось?
– Расскажите, что помните, – говорит она.
С минуту я молчу, изучая ее прекрасное лицо, которое ничего не выдает.
– Я помню, как бежала через лес, – медленно говорю я. – Помню фары и битое стекло. Потом уже, после аварии, помню осколки на дороге. Я потеряла одну кроссовку.
В голове начинают возникать картины: нависающие ветви деревьев, бледный свет фар, я ковыляю на середину дороги, пытаюсь кого-нибудь остановить, прямо на меня едет грузовик, я отчаянно машу руками, по лицу катятся слезы, я думаю, что он не остановится, что он просто меня переедет, но водитель бьет по тормозам, открывает окно и орет мне: «Какого хрена?!» А потом: «У вас тут что…» – и осекается.
– И все. Остальное как в тумане. Сначала картинки просто путаются, потом вообще белое пятно. Слушайте, с Клэр что-то случилось? Она же не…
О господи…
О господи! Не может быть!
Я сжимаю в кулаках простыню так, что пальцы под обломанными ногтями начинает саднить.
– Она погибла?!
– Нет, она жива, – осторожно и медленно произносит Ламарр. – Хотя попала в аварию. В ту же, что и вы.
– Она цела? Можно ее увидеть?
– Нет, увы. Мы еще не взяли у нее показания. Это необходимо сделать до того, как…
Конец фразы повисает в воздухе, но я прекрасно понимаю, что Ламарр имеет в виду. Им нужны обе правды отдельно – моя и Клэр, чтобы их сравнить.
У меня снова начинает сосать под ложечкой. Меня в чем-то подозревают? Как мне это узнать, не вызывая подозрений?
– Пока она не в состоянии отвечать на вопросы, – говорит Ламарр.
– А про Джеймса она знает?
– Насколько мне известно, нет. – В голосе Ламарр сострадание. – Она пока не готова к таким новостям.
Не знаю почему, но это выводит меня из равновесия сильнее всего. Мне мучительна мысль, что Клэр лежит сейчас в этой же больнице и даже не знает, что ее жениха больше нет.
– Она поправится? – спрашиваю я и отхлебываю кофе, чтобы спрятать волнение.
– Врачи говорят, что да. Но ей пока не сообщают, ждут, когда приедут родственники и дадут разрешение. Больше я не могу вам ничего сказать, я не вправе разглашать подробности ее состояния.
– Да, понимаю… – В горле стоит ком, голова трещит, глаза на мокром месте, и приходится яростно моргать, чтоб не разреветься. – А Нина? С ней я могу увидеться?
– Мы еще не закончили брать показания у всех присутствовавших в доме. Но как только это будет сделано, ей наверняка разрешат вас навестить.
– Сегодня?
– Надеюсь. Но для нас было бы очень, очень полезно, если бы вы смогли еще что-то вспомнить. Из того, что случилось в лесу и на дороге. Нам нужна именно ваша версия, ничья другая. Мы опасаемся, что общение с остальными может… все запутать.
Я не совсем понимаю, на что она намекает. Типа, я тут придуриваюсь, чтобы иметь возможность договориться с остальными, как и о чем врать? Или она боится, что в информационном вакууме я бессознательно приму чужие воспоминания за свои? Я знаю, такое случается. Много лет я «помнила», как в детстве каталась на ослике. У нас на камине даже фотография стояла. На ней мне три или четыре года, я сфотографирована против солн-ца, так что вместо лица получилось темное пятно, окаймленное сияющими волосами. Но я буквально помнила соленый ветер, дующий мне в лицо, искорки солнечных лучей на морских волнах, колючую попону, на которой сижу. И только в пятнадцать я вдруг выяснила, что на этой фотографии вообще не я, а моя двоюродная сестра Рэйчел, а меня там даже не было.
И как мне понимать Ламарр? «Изволь вытрясти из головы воспоминания, тогда мы пустим к тебе подругу», так, что ли?
– Я пытаюсь, – раздраженно буркнула я. – Уж поверьте, я этого хочу еще больше, чем вы. Можно не махать передо мной Ниной, как морковкой.
– Вы неправильно поняли. Никто не пытается вас наказать. Нам просто нужна ваша версия со-бытий.
– Если нельзя увидеть Нину, можно мне хотя бы одежду вернуть? И телефон.
Очевидно, я иду на поправку, раз начала волноваться о телефоне. Мне страшно представить, сколько накопилось почты и сообщений. Сегодня понедельник, наверняка со мной будет связываться редактор по поводу очередной главы. И мама… вдруг она звонила?
– Мне очень нужен телефон, – твердо говорю я. – Обещаю, что не буду звонить никому из тех, кто был в доме.
– А… – сдержанно произносит Ламарр. – Кстати, это нам тоже нужно с вами обсудить. Мы бы хотели взглянуть на ваш телефон, если вы не возражаете.
– Я не возражаю. Главное, потом вы мне его отдадите?
– Да. Но мы не можем его найти.
Я замираю. Если телефон не у них, то где?
– Он был у вас с собой, когда вы выбежали из дома?
Я напрягла память. Нет, не было. Я вообще большую часть дня не брала его в руки.
– Мне кажется, он остался в машине Клэр. Я думаю, что выронила его, когда мы ездили на стрельбище.
Ламарр качает головой.
– Нет, машину мы тщательно обыскали. И дом тоже.
– Тогда, может, я его на стрельбище потеряла…
– Мы проверим. – Она делает запись в блокноте. – Хотя вряд ли. Мы много раз звонили на него, никто не отвечает. Думаю, на стрельбище его бы кто-нибудь услышал.
– А что, сигнал проходит? – Я удивилась тому, что батарея так долго держит заряд. – А откуда вы знаете мой номер?
– Нам дала его доктор да Суза.
До меня не сразу доходит, что она про Нину.
– И что, сигнал точно проходит? Прямо звонок, не голосовая почта?
– Да… Вроде да, надо проверить. Но я практически уверена, что сигнал проходил.
– Значит, телефон не в доме. Там сети нет.
Ламарр хмурится, ее идеальный лоб прорезает вертикальная морщинка.
– Ну, техников мы уже озадачили, скоро они его запеленгуют. Мы сразу вам сообщим.
– Спасибо, – говорю я и прикусываю язык, чтобы не спросить: а вам-то зачем мой телефон?
Мне определенно становится лучше, потому что я чувствую волчий голод. Два часа назад я проглотила обед с мыслью: «А что так мало?» Примерно как в самолетах – смотришь на столовую ложку картофельного пюре и сосиску размером с мизинец и думаешь: для кого это вообще? Порции таких размеров в пафосных барах называют «канапе».
И мне скучно. Господи, как мне скучно! Уже не хочется все время спать и совершенно нечем занять себя. Ни телефона, ни ноутбука с рукописью, так что не поработаешь. Радио достало. Дома, когда оно работает фоном для моих каждодневных занятий, мне даже нравятся бесконечные повторы одного и того же цикла. Я знаю, что идет за чем, и привычная смена программ знаменует для меня ход времени. Здесь же это действует на нервы. Сколько раз надо прослушать перечисление ключевых новостей дня, чтобы сойти с ума?
Но хуже всего страх.
Есть такой эффект у тяжелобольных, я замечала это у дедушки в его последние недели. Проблемы мира перестают тебя волновать. Мир просто сжимается до твоих сиюминутных ощущений: завязки больничной сорочки неприятно давят на ребра, болит спина, кто-то держит за руку. Наверное, это какой-то защитный механизм. Чем хуже ты себя чувствуешь, тем сильнее сжимаются границы значимого мира, пока наконец единственной задачей не становится дыхание.
У меня сейчас идет обратный процесс. Когда меня сюда привезли, единственной моей задачей было не сдохнуть. Вчера мне хотелось спать и зализывать раны.
Сегодня меня начали волновать более масштабные проблемы.
Официально я не подозреваемая. Все-таки я пишу детективы и знаю, что в этом случае процедура допроса была бы другой, мне предложили бы адвоката, зачитали бы права.
Нет, пока они пытаются что-то нащупать. И явно не считают смерть Джеймса несчастным случаем.
Я помню слова, услышанные сквозь толстое стекло в первую ночь. «Господи, то есть это убийство?» Тогда они казались бредом, плодом моего воспаленного, одурманенного обезболивающими воображение. Теперь же они стали реальными. Слишком реальными.
