Глава 21

Мозг заполняет дыры в памяти, дорисовывая в них то, чего не было.

Надо отделить факты от собственных фантазий.

Но как? Я же писатель. Мы профессиональные лжецы. И остановиться бывает очень сложно. Видишь дыру в сюжете – надо ее заполнить, добавить причину, мотив, правдоподобное объяснение.

И чем больше я стараюсь припомнить реальных событий, тем больше «фактов» рассыпается в пыль…

Точно помню, что проснулась от испуга. Не знаю во сколько, было еще темно. На соседней кровати сидела Нина, ее расширенные глаза поблескивали в полумраке.

– Ты слышала? – прошептала она.

Я кивнула. Я слышала, как кто-то прошел по коридору. А потом тихо отворилась одна из дверей.

Сердце стучало где-то в горле. Я сбросила одеяло, схватила халат. Перед глазами стояли свежие следы на лужайке.

Секунду я постояла на пороге, прислушиваясь. Потом с осторожностью выглянула. В коридоре стояли Клэр и Фло, бледные от страха. Фло держала ружье.

– Что-то случилось? – прошептала я как можно тише.

Клэр быстро кивнула и пальцем указала на лестницу. Я вслушивалась, но не могла ничего различить из-за шума в ушах и собственного сбивчивого дыхания. Потом внизу что-то зашуршало, и раздался отчетливый стук, как будто кто-то прикрыл дверь. Внизу определенно кто-то ходил!

– Где Том? – спросила я одними губами, и в ту же секунду Том высунул голову из своей комнаты.

– Вы слышали? – спросил он.

Клэр мрачно кивнула.

На этот раз источником звуков был явно не ветер. Мы хорошо слышали шаги. Сначала по плитке в кухне, потом по паркету в коридоре, потом – скрип первой ступеньки.

К тому моменту мы сгрудились в тесный кружок, прибившись друг у другу. Кто-то нащупал мою ладонь и крепко сжал. Фло стояла впереди, подняв ружье. Дуло тряслось, и я подставила снизу свободную руку, чтобы помочь Фло держать ровнее.

Скрипнула еще одна ступенька. Мы разом втянули воздух. На витке лестницы показалась фигура – силуэт на фоне выходящего на лес окна.

Мужчина. Высокий мужчина. Лицо скрыто темным капюшоном. В руке телефон, экран светится призрачным белым светом.

– А ну вали отсюда! – закричала Фло.

И тут ружье выстрелило.

Грянул гром, зазвенело стекло, отдача шибанула, как лошадь копытом, – мы все аж посыпались. Это я хорошо помню.

Помню, как с недоумением таращилась на разбитое окно и скачущие по деревянным ступеням ос-колки.

Помню, как человек вскрикнул – как будто даже не от боли, а от потрясения – и завалился назад. Медленно скатился с лестницы, словно каскадер в кино.

Кто-то включил свет. Он резанул по глазам, так что я на секунду зажмурилась. А потом – увидела.

Брызги крови, битое стекло и алый след, тянущийся там, где тело мужчины сползло вниз.

– О боже… – прохныкала Фло. – Ружье было заряжено!

Медсестра застает меня в слезах.

– Что произошло? Кто погиб? Скажите мне, кто погиб! – повторяю я.

– Не могу, солнышко. – В ее глазах искреннее сострадание. – Мне очень жаль. Доктор Миллер пришел, сейчас он тебя осмотрит.

Ко мне подходит врач.

– Доброе утро, Леонора. Ну, почему мы плачем?

Голос тихий, жалостливый. Мне хочется двинуть ему по морде.

Я собираю волю в кулак, выравниваю дыхание, прекращаю всхлипывать и говорю совершенно четко:

– Кто-то погиб. Мне не говорят кто. В коридоре ждет полиция. Я хочу знать, в чем дело.

– Давайте не будем сейчас об этом волноваться.

– Как, если я уже волнуюсь?! – выкрикнула я.

В коридоре оборачиваются. Доктор похлопывает меня по ноге, желая успокоить, но мне хочется съежиться и отпрянуть от его прикосновения. Я вся в синяках. У меня все болит. На мне одна больничная сорочка, запахивающаяся на спине. Не надо мне вот этих отеческих похлопываний, не надо вообще меня трогать! Я хочу домой!

– Послушайте, – говорит он мне. – Я понимаю, вы расстроены. Наверняка полиция даст ответ на ваши вопросы. Но сначала мне надо вас осмотреть. Убедиться, что вы готовы к разговору. Поэтому успокойтесь, пожалуйста. Вы понимаете, Лео-нора?

Я молча киваю и отворачиваюсь к стене. Он осматривает мою повязку, снимает показатели пульса и давления с монитора. Я прикрываю глаза и отвечаю на его вопросы.

Меня зовут Леонора Шоу.

Мне двадцать шесть лет.

Сегодня… Тут я не обхожусь без помощи, медсестра мне подсказывает. Сегодня воскресенье. Значит, я нахожусь здесь меньше двенадцати часов. Получается, сегодня шестнадцатое ноября. Вряд ли это можно назвать потерей памяти, скорее кратковременная дезориентация.

Премьер-министр сейчас Кэмерон.

Нет, меня не тошнит. Со зрением все в порядке, спасибо.

Да, я не могу вспомнить некоторые события минувшей ночи. Бывают такие события, которые лучше не помнить.

– Что ж, по-моему, все очень неплохо, – заключает наконец доктор Миллер, убирая фонарик и вешая стетоскоп на шею. – Показатели за ночь хорошие, томограмма тоже внушает оптимизм. Меня беспокоит только провал в памяти. Это нормально, когда выпадают несколько минут перед столкновением, однако в вашем случае, насколько я понимаю, парой минут не обошлось?

Я неохотно киваю. Перед глазами проносятся обрывочные образы: стволы деревьев, кровь, пляшущие огни фар.

– Ну, не исключено, что вы еще вспомните. Проблемы с памятью… – он намеренно избегает слова «амнезия», – …бывают вызваны не только физическим воздействием. Иногда они в большей степени связаны со стрессом.

В первый раз я смотрю ему прямо в глаза.

– В каком смысле?

– Ну… это все-таки не моя специальность, я работаю с черепно-мозговыми травмами. Но иногда… иногда мозг подавляет то, с чем психика в данный момент не в состоянии справиться. Если угодно, своего рода… защитный механизм.

– С чем именно моя психика сейчас не в состоянии справиться? – жестко спрашиваю я.

Он улыбается и снова хлопает меня по ноге. Я заставляю себя не вздрагивать.

– Вам пришлось нелегко, Леонора. Может, вы хотели бы видеть кого-то из родных? Вашей маме мы уже сообщили. Но, насколько я понимаю, она в Австралии?

– Да.

– Кто еще может к вам приехать? Бойфренд? Партнер?

– Нет у меня никого. Пожалуйста… – Я больше не в силах терпеть агонию неизвестности. – Пожалуйста, пригласите сюда полицию.

– Хм… – Он встает, заглядывает в мою карту. – Я думаю, вы еще не готовы. Мы уже сказали им, что вы не в состоянии отвечать на вопросы.

– Я хочу говорить с полицией!

Только они могут дать мне ответ. Я должна их видеть. Я смотрю на врача, он делает вид, что вчитывается в мою карту. Наконец с раздраженным вздохом кладет карту на положенное ей место в изножье кровати.

– Хорошо. Сестра Макинтайр будет присутствовать. – Он поворачивается к медсестре. – У них полчаса, и пусть с ней помягче, никакого давления. Если мисс Шоу сочтет их вопросы слишком…

– Я поняла, – коротко бросает медсестра.

Доктор Миллер протягивает мне ладонь, я ее пожимаю, стараясь не смотреть на царапины и пятна крови на своей руке. Он собирается уходить.

– Погодите! – вдруг спохватываюсь я. – Можно мне сначала душ принять?

– Можно. Только не душ, а ванну. Повязку на лбу мочить нельзя. Так что я разрешаю ванну, если обещаете держать голову над водой.

И он выходит.

Чтобы отсоединить меня от машины, требуется время. На мне куча сенсоров, катетеров, иголок, а в довершение всего между ног я, похолодев, обнаруживаю урологическую прокладку. Судя по объему, не пустую. Я что, теперь хожу под себя?! Мочой не пахнет, но это еще ни о чем не говорит…

Я поднимаюсь с кровати. Медсестра подставляет мне руку. Я хочу оттолкнуть ее, но вместо этого хватаюсь, как утопающий за соломинку, потому что шатает меня жутко. Так, повиснув на медсестре, я болезненно ковыляю в ванную.

Свет под потолком загорается автоматически. Медсестра наливает воду, помогает мне справиться с завязками на сорочке.

– Дальше я сама, – говорю я.

У меня все сжимается от мысли, что надо раздеваться перед чужим человеком, пусть даже перед медиком. Сестра качает головой.

– Извини, я не могу оставить тебя в воде без присмотра, мало ли что…

Я смиренно киваю, вылезаю из своего кошмарного подгузника. Медсестра тут же его убирает, так что я не успеваю посмотреть, испачкан ли он. Скидываю на пол сорочку, зябко ежась от ощущения наготы, хотя в ванной жарко.

Со стыдом я понимаю, что от меня пахнет. Воняет страхом, потом и кровью.

Держась за руку медсестры, я неловко забираюсь в ванну, хватаюсь за поручни и опускаюсь в обжигающую воду.

– Слишком горячая? – быстро спрашивает медсестра.

Я качаю головой. Не слишком. Слишком быть не может. Я бы в кипяток окунулась, чтобы отмыться.

Когда я наконец устраиваюсь в воде, меня потряхивает от усталости.

– Разрешите, я теперь одна поб-буду… – неловко прошу я.

Медсестра раскрывает рот, и я уже вижу, что она мне откажет, и это вдруг становится совершенно невыносимо – постоянное внимание, навязчивая доброта, неусыпный контроль.

– Пожалуйста! – восклицаю я чуть более резко, чем следует. – Бога ради, не утону я, тут воды-то всего ничего!

– Ладно, – неохотно сдается медсестра. – Только не вздумай сама вылезать! За веревку подергай, я сразу приду.

– Хорошо.

Неприятно признавать поражение, но вылезать самой и правда рискованно.

Медсестра выходит, оставив дверь слегка приоткрытой. От воды поднимается пар. Я лежу, прикрыв веки, отгораживаясь таким нехитрым образом от постоянного наблюдения, от больничных запахов и звуков, от гула люминесцентных ламп над головой.

Я провожу ладонями по исцарапанным, избитым рукам и ногам. Засохшая грязь и кровь размокают и растворяются в воде. Я пытаюсь вспомнить, зачем бежала через лес, почему у меня на руках кровь. Пытаюсь вспомнить, хотя не уверена, что вынесу правду.

Медсестра помогает мне вылезти, я вытираюсь, разглядывая незнакомые раны и швы на теле. На голенях спереди я вижу глубокие неровные царапины. Кожа рассечена, как будто я продиралась через колючки. На ступнях и ладонях порезы – бежала босиком по битому стеклу, прикрывала лицо от летящих осколков.

Наконец я подхожу к зеркалу, стираю с него конденсат и вижу себя впервые после аварии.

Моя внешность никогда не привлекала к себе внимания. Я не заставляла людей оборачиваться мне вслед – как красотка Клэр или амазонка Нина. Но и уродиной я никогда не была. Теперь же, глядя в истекающее каплями зеркало, я понимаю: если бы я сейчас увидела такое лицо на улице, то отвернулась бы от страха и жалости.

Огромная повязка на голове лишь усиливает ощущение, что у меня мозги едва на месте держатся. То, что щеки расцарапаны, – ерунда, хуже два темно-бурых фингала, расплывшихся под глазами аж до скул, где их границы становятся бледно-желтенькими. Один, что справа, особенно роскошен, второй чуть поменьше. Словно мне дважды дали в глаз. Тем не менее я жива, а кто-то нет.

От этой мысли я прихожу в себя, ныряю в больничную сорочку и ковыляю навстречу миру.

– Что, впечатляет? – медсестра добродушно усмехается. – Не переживай, перелом основания черепа не подтвердился. Так что все нормально, просто удар по лицу. Или два.

– Перелом основания?..

– Очень опасная травма. Синяки под обоими глазами могут быть симптомом. Но тебе сделали рентген и томограмму, все в порядке. А синяки сойдут, оглянуться не успеешь.

– Я готова. Зовите полицию.

– Солнышко, ты уверена? Ты можешь еще подождать, сил набраться…

– Уверена, – твердо отвечаю я.

Я снова в постели, полулежу, сжимая в руках чашку. Медсестра утверждает, что это кофе. Враки – разве что только в результате черепно-мозговой травмы у меня пострадали вкусовые рецепторы.

Стук в дверь. Я резко поднимаю голову, сердце начинает колотиться. За стеклянным окошком мне улыбается женщина из полиции. Ей за сорок, и она необыкновенно красивая. Точеные черты лица, как у супермодели, и в сочетании с формой это смотрится потрясающе неуместно – хотя я и не могу объяснить почему. Почему бы офицеру полиции не выглядеть как супруга Дэвида Боуи?

– В-войдите! – говорю я, проклиная опять включившееся заикание.

Она заходит, по-прежнему улыбаясь. У нее стройная поджарая фигура – как у бегуньи или у английской борзой.

– Добрый день. Я констебль криминальной полиции Ламарр. Как вы себя чувствуете?

Голос у нее теплый, гласные звучат как кара-мельки.

– Спасибо, лучше.

Лучше? Что я несу-то? Лучше, чем когда? Я в больничной сорочке, не закрывающейся на заду, и у меня по фингалу под каждым глазом! Куда уж ху-же-то?!

Потом я одергиваю себя: все-таки меня отключили от аппарата и не надели памперс. То есть мне доверяют в том, что я не обмочу постель. Явная перемена к лучшему.

– Лечащий врач разрешил мне задать вам несколько вопросов. Но если вы поймете, что для вас это пока слишком тяжело, мы прервемся. Хорошо?

Я молча киваю.

– Расскажите, что вы помните о прошлой ночи.

– Ничего. Я не помню ничего!

Получается слишком резко, слишком нервно. К своему ужасу, я чувствую, как к горлу подкатывает ком. Я не заплачу! Я взрослая женщина, в конце концов, не ребенок с разбитой коленкой, ревом подзывающий папочку.

– Ну это же неправда. – Ламарр произносит без всякого обвинения, скорее как учительница, подбадривающая ученика. – По словам доктора Миллера, вы прекрасно помните события, которые привели к аварии. Вот и начните сначала.

Я не могу удержаться от сарказма.

– Сначала? Типа, с детских травм, что ли?

– А это уж вам виднее. – Она садится в изножье кровати, проигнорировав больничные запреты. – Если события вашего детства имеют отношение к случившемуся, начинайте с них. Хотя давайте лучше я задам вам несколько легких вопросов, просто чтобы разогреться. Назовите мне свое имя.

А как, собственно, меня зовут? До этих выходных я вроде бы знала, кто я, кем я стала. Теперь же я не знаю ничего.

– Леонора Шоу, – отвечаю я. – Предпочитаю, чтобы меня называли Норой.

– Хорошо, Нора. Сколько вам лет?

Видимо, она хочет проверить, в каком состоянии моя память.

– Двадцать шесть.

– Как вы здесь оказались?

– В больнице?

– В больнице и вообще в Нортумберленде.

– У вас нет северного акцента, – зачем-то го-ворю я.

– Я родом из Суррея.

Ламарр лукаво улыбается мне, давая понять, что это не по правилам – она должна задавать вопросы, а не отвечать на них. И то, что она ответила, – это некий жест, хотя я и не готова определить его значение. Пожалуй, это шаг навстречу в обмене личной информацией: я тебе, ты мне.

– Так что вас сюда привело?

Я хочу потереть лоб, но боюсь сбить повязку. Кожа под ней горит и чешется.

– У нас был девичник. Мы приехали на выходные. Она тут училась. Клэр, в смысле. Невеста. Слушайте, а я что, подозреваемая?

– Подозреваемая? – Прекрасный глубокий голос Ламарр превращает холодное слово в упражнение из сольфеджио. – На данном этапе расследования – нет. Пока мы собираем информацию. Хотя не исключаем ничего.

То есть: пока нет.

– Теперь расскажите, что вы помните из прошлой ночи.

Она возвращается к теме, как очень красивая и воспитанная кошка кружит вокруг мышиной норки. Я хочу домой.

Зуд под повязкой мешает сосредоточиться. Краем глаза я вдруг замечаю на тумбочке мандарин и отворачиваюсь.

– Я помню… – К моему ужасу, у меня наворачиваются слезы. – Я помню… – Я сглатываю ком, впиваюсь ногтями в свои и без того изодранные ладони, надеясь, что боль прогонит память о нем в луже крови на медового цвета паркете. – Пожалуйста, скажите мне, кто… кто…

Я не могу произнести это. Просто не могу. Слова застревают в горле. Я зажмуриваюсь, считаю до десяти, терзаю ногтями ладони до тех пор, пока руки от боли не начинают трястись.

Ламарр издает удивленный возглас. Открыв глаза, я впервые вижу на ее лице искреннее беспокойство.

– Мы бы хотели услышать вашу версию событий, прежде чем мутить воду, – говорит она.

Я понимаю, что она ничего не может поделать – отвечать на мои вопросы ей запрещено.

Мне кое-как удается выдавить из себя:

– Хорошо. Не надо. Господи…

Из глаз начинают литься слезы. Они льются, и льются, и льются. Я знала. Все именно так, как я и боялась.

Я слышу, как Ламарр обращается ко мне по имени, и мотаю головой. Слезы текут из-под крепко сжатых век, обжигают изрезанные щеки. Ламарр сочувственно вздыхает и поднимается с моей кровати.

– Я пока выйду, – говорит она.

Со скрипом приоткрывается и захлопывается дверь. Я остаюсь одна. И плачу, плачу, пока у меня не кончаются слезы.