День девятый. По следу легконогого призрака времен войны

В Страстную пятницу, 12 апреля 1968 года, мой рабочий день начался раньше обычного. Без десяти восемь я заехал на работу, где, к моему облегчению, не произошло ничего примечательного. Ровно в восемь я сел в машину и отправился в Швецию. По пути проехал мимо дома номер 25 по Кребс-Гате, где все по-прежнему казалось спокойным. Но Осло я покидал с чувством, что скоро все изменится.

Моя поездка проходила в быстром темпе. Машин было немного, и дороги хорошо очистили от снега. Снег я увидел только в горах, хотя он и таял. До Трюсиля я мог любоваться красивыми норвежскими зимними пейзажами. Пограничный контроль оказался символическим. Заметив полицейскую машину, таможенник отдал мне честь и махнул рукой, пропуская в Швецию без всяких формальностей. Ни на норвежской, ни на шведской стороне я не заметил пограничников. Невольно подумал о том, что во время войны контроль для беглецов из оккупированной Норвегии был гораздо строже. Странное чувство – искать давно исчезнувшие следы на снегу, гоняясь за таинственным проводником и двумя беженцами, которые бесследно пропали двадцать четыре года назад.

Очутившись на шведской стороне, я проехал много миль, не встретив ни единой души. Неожиданно за поворотом показался полицейский участок. Я добрался до места в начале второго, свернув с дороги у знака «Полиция» и увидев около участка две шведские патрульные машины. Сам участок больше напоминал простой двухэтажный семейный дом и стоял у подножия холма, в начале узкой долины.

Начальник участка Ханс Андерссон уже ждал меня в своем кабинете с кофе и пирогами. Выглядел он примерно так, как я его себе и представлял: седеющий мужчина за шестьдесят, на полголовы ниже меня, но гораздо тяжелее. У него сохранилась отличная выправка, глаза были ясные, рукопожатие крепкое, улыбка – приветливая. Но голос оказался мягче, чем я ожидал, а первая фраза стала совсем неожиданной:

– Добро пожаловать! Всегда приятно видеть соотечественника!

Заметив мое удивление, он рассмеялся и поспешил объяснить:

– Когда-то я проходил здесь подготовку под именем Ханса Андерсена из Норвегии. И вот на Пасху познакомился с красивой местной девушкой, и жизнь сложилась по-другому… Я окончил полицейский колледж в Гётеборге и с тех пор служу здесь. – Он быстро нагнулся ко мне и понизил голос: – Мне не всегда было просто. Распад союза произошел всего за пару десятилетий до того, представители старших поколений еще испытывали массу предубеждений против норвежцев. Мой тесть сразу объявил: он еще смирится с зятем-норвежцем, но не потерпит, чтобы его внуки носили норвежскую фамилию. Так Ханс Андерсен стал Хансом Андерссоном. – Он помолчал и задумчиво откусил кусок булки. – Постепенно жизнь налаживалась, но началась война, и все снова осложнилось. В первые два года многие сочувствовали немцам и верили, что те победят. Знаете, наверное, что норвежский министр иностранных дел Кут приезжал в Сэлен в сороковом году? Ему дали понять, что он здесь нежелательная персона и король рискует своей свободой, если он приедет в Швецию. – Он снова задумался, и я подал знак, чтобы мой собеседник продолжал. Я понял, что разговор будет долгим и интересным. – К счастью, в сорок втором – сорок третьем годах настроение в обществе резко изменилось. Распространялись вести о казнях и арестах в Норвегии; мы осознали, что немцы вынуждены защищаться. Из Стокгольма поступил приказ: принимать беженцев из Норвегии и заботиться о них. Мы разработали четкий порядок действий. Сначала беженцев регистрировали надлежащим образом – здесь, на первом этаже. Затем их переводили в гостиную моей квартиры наверху, где кормили и поили горячим кофе. Не раз мы оставляли их ночевать в одной из гостевых комнат. Вы, наверное, представляете, сколько мы пережили. Зато мне довелось видеть здесь, у этого здания, одного из счастливейших людей на свете.

– Помните, когда вы впервые встретили Харальда Олесена?

Ханс Андерссон радостно улыбнулся:

– Тот день я помню очень хорошо, потому что был канун Рождества сорок второго года. Они шли всю ночь и спустились в долину вскоре после завтрака – мы как раз начали украшать рождественскую елку. Его настоящее имя я узнал гораздо позже. Во время войны здесь, на шведской стороне, его прозвали Соколиным Глазом. Это прозвище из книги про индейцев; оно очень шло ему. В профиль Харальд Олесен напоминал сокола, и зрение у него было лучше, чем у многих. Тогда ему было под пятьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Позже я часто думал об этом – их прозвища были, наверное, довольно рискованными, и потому мы редко так их называли. Прозвище Соколиный Глаз отлично подходило Харальду Олесену, а Оленья Нога – к его напарнику. Однажды я заикнулся об этом в разговоре с Харальдом Олесеном, но он только рассмеялся и ответил: никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу, а на самом деле ему куда больше подходит прозвище Кошачья Лапа. Так оно и было. Оленья Нога во многих отношениях был примечательным молодым человеком. Походку действительно имел летящую. Мы даже шутили, бывало, что он не оставляет за собой следов даже на свежевыпавшем снегу. Никогда – ни раньше, ни потом – я не встречал человека, который бы так грациозно ходил – он, казалось, как будто все время пританцовывал, словно боксер-легковес, выбирающий, когда нанести удар. Понимаете, о чем я? Еще он напоминал сжатую пружину, готовую в любой миг распрямиться.

Я кивнул, так как видел несколько боксерских поединков и представлял, что он имеет в виду. Кроме того, понятно было, что Ханс Андерссон наслаждается рассказом и спешить не намерен.

– Очень интересно. Когда вы впервые увидели Харальда Олесена, Оленья Нога был с ним?

Мой собеседник энергично закивал:

– Да, они тогда пришли вдвоем, как и во все последующие разы. Любопытная история! Харальд Олесен всегда производил впечатление человека очень умного и способного. Я совсем не удивился, услышав после войны, что он стал министром. Но когда он работал в Сопротивлении, все знали об одном его недостатке, которого он, видимо, стеснялся. Он сам рассказал мне в свой третий или четвертый приход, хотя я, конечно, ничего не замечал. Харальд Олесен почти не умел ориентироваться в пространстве. Если бы он вел беженцев через горы один, они, наверное, так никуда бы и не дошли. Оленью Ногу он называл своими картой и компасом. Насколько я понял, Оленья Нога отлично знал горы еще с довоенного периода; кроме того, он обладал природным чутьем.

Ханс Андерссон помолчал, вежливо ожидая, пока я закончу записывать его слова. Я нетерпеливо махнул рукой, чтобы он продолжал.

– Многим беженцам повезло благодаря тому, что умение ориентироваться не изменяло Оленьей Ноге; помню, как они плакали от счастья, добравшись к нам. Мы каждый день поднимали возле участка флаг; он служил сигналом для беженцев, переходивших границу. Много раз мы видели слезы радости на глазах тех, кто спускался в нашу долину. Они издали видели флаг и понимали, что благополучно добрались до нейтральной страны. Самых первых беженцев я особенно хорошо запомнил из-за одного парня, совсем молодого: в сорок втором году ему исполнилось всего шестнадцать. Он сам говорил мне об этом, когда десять лет спустя приезжал сюда с женой и ребенком, чтобы поблагодарить нас, и привез нам подарки.

Трогательная история, но ее я уже слышал. Очевидно, речь шла о том же самом беженце, которого прятали сторож Хансен и его жена в подвале того самого дома, где позже убили Харальда Олесена. Похоже, мы приближались к сути; скоро покажется и Оленья Нога!

– Все, что вы говорите, очень интересно, но мне хотелось бы подробнее узнать о парне по прозвищу Оленья Нога. Насколько я понял, его настоящего имени вы не знаете. Но что еще можете рассказать о нем? Возраст, откуда он родом и тому подобное. Кстати, он, случайно, не был иностранцем? Не говорил с американским акцентом?

Ханс Андерссон сокрушенно развел руками:

– Оленья Нога говорил по-норвежски без всякого акцента. Насколько я помню, никаких ярко выраженных признаков диалекта у него тоже не было. Он мог быть уроженцем любых краев на востоке Норвегии. Скрытный был парень и ничего о себе не рассказывал. Зато у меня сохранилась его фотография времен войны!

Ошеломленный, я следил за ним. Ханс Андерссон не спеша выдвинул ящик стола и достал оттуда старый черно-белый снимок.

– Не помню, кто и когда ее сделал, но, должно быть, кто-то фотографировал. Мне дал ее тот самый молодой беженец, когда приезжал к нам много лет спустя, а после вашей телеграммы я снова ее откопал. Так что, скорее всего, ее сделали двадцать третьего декабря сорок второго года. Молодой беженец, о котором я говорил, стоит справа, а Оленья Нога – слева. – Он подтолкнул ко мне фотографию, содержавшую тайну, изображением вниз. – Вы, наверное, поймете, что имел в виду Харальд Олесен, когда говорил, что никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу – и почему я назвал его примечательным молодым человеком, – заметил он с лукавой улыбкой.

Я схватил фотографию и сразу понял, что он имел в виду.

Версию о том, что Оленьей Ногой мог оказаться Даррел Уильямс, можно было сразу перечеркнуть.

Справа на пожелтевшем снимке, сделанном 23 декабря 1942 года, стоял тот самый беженец – необычайно счастливый, улыбающийся темноволосый юноша лет шестнадцати. Совсем мальчик, он все же был на голову выше того, кто стоял с ним рядом.

В глаза мне бросился серебряный медальон, висевший на шее стоявшего слева мальчика. И его необычайно серьезное лицо. Оленья Нога не улыбался; он сосредоточенно смотрел в объектив из-под темной челки. В декабре 1942 года Оленья Нога был темноволосым и худым мальчиком без намека на бороду и усы. Я бы дал ему лет тринадцать, самое большее – пятнадцать.

Ханс Андерссон улыбнулся, заметив мое удивление, и заговорил, не дав мне вставить слово:

– Не знаю, как на самом деле звали Оленью Ногу, откуда он родом и сколько ему лет. Когда я в первый раз спросил его о возрасте, он только рассмеялся и отшутился: мол, ему десять, просто он крупный. И позже мне так и не удалось добиться от него ответа. За тот год, что я его знал, он немного вырос, но, когда мы виделись в последний раз, зимой сорок четвертого, ему вряд ли было больше шестнадцати. – Он подошел ко мне и склонился над снимком. – Без этого медальона я его никогда не видел. Он всегда носил его на шее, как талисман. Видите, какое у него тут серьезное и взрослое лицо? Таким мы его чаще всего и видели. Наверное, ему пришлось быстро повзрослеть из-за войны. Правда, иногда он забывался и ненадолго превращался в того, кем и был на самом деле, – в мальчишку. Но общаться с ним было нелегко.

Я без труда ему поверил. С Оленьей Ногой нелегко было общаться – и еще труднее было его арестовать. Черты его лица на фотографии были смутными и не напоминали никого, с кем я познакомился в ходе следствия. Это было очень досадно, потому что мне все больше казалось, что серьезный мальчишка с фотографии сорок второго года держит ключ к разгадке убийства Харальда Олесена в шестьдесят восьмом году. Опомнившись, я задал важный вопрос:

– Какими, на ваш взгляд, были отношения Харальда Олесена и Оленьей Ноги?

Ханс Андерссон помолчал, как бы припоминая:

– То же самое часто приходило в голову и мне. В сорок втором и сорок третьем мне казалось, что у них добрые отношения, почти как у отца и сына. Более того, несколько раз я слышал, как Оленья Нога называет Харальда Олесена «отцом», а Харальд Олесен в ответ улыбается. Но сыном Харальда Олесена Оленья Нога точно не был. Однажды Харальд Олесен сказал мне, что у него, к сожалению, нет детей, и это подтвердилось в газетах после его смерти. Я подумал, что, может быть, тогда, во время войны, Оленья Нога был для него кем-то вроде сына, которого он всегда хотел иметь. Почему-то Оленья Нога казался мне сиротой. К тому же он никогда не рассказывал о своей семье… Конечно, он мог молчать и из осторожности.

Выходило, что уже в войну Оленья Нога отлично умел заметать за собой следы… Мысли мои вернулись к убийству, совершенному в 1968 году.

– Значит, в последний раз вы видели Оленью Ногу зимой сорок четвертого. Тогда же к вам попала Сара Сундквист?

Ханс Андерссон неожиданно помрачнел.

– Да, но, чтобы выслушать этот рассказ, вам придется выйти вместе со мной на улицу.

Не дожидаясь моего ответа, он встал, взял со стола бинокль и зашагал по коридору к главному выходу. Я подхватил записную книжку и пошел за ним.

Мы с Хансом Андерссоном стояли возле участка и смотрели вверх, на горные склоны, еще покрытые снегом.

– В погожие дни, такие, как сегодня, наша долина очень красивая, но, когда начинаются зимние метели, в горах сущий ад, – начал он и умолк.

Я все больше терял терпение; мне хотелось поскорее узнать о военных подвигах Оленьей Ноги, о Саре Сундквист и о судьбе ее родителей. Наверное, мой собеседник это заметил и продолжал:

– Сейчас вы все узнаете, но топография местности и погода играли в той истории очень важную роль. Видите вон тот перевал? В том месте спуск особенно крутой.

Он не преувеличивал. Тропа, ведущая вниз по склону, напоминала горнолыжную трассу и оканчивалась небольшим утесом примерно пятиметровой высоты. Под снегом я различил осыпь. Ханс Андерссон показал на нее:

– Тот путь с горы кратчайший, но спускаться там можно только на свой страх и риск. Когда снег глубокий, с утеса еще можно прыгнуть, но надо хорошо знать, где можно приземлиться. И даже тогда прыгун очень рискует… Говорят, наш участок построили именно здесь отчасти потому, чтобы у молодых сорванцов не возникало желания прыгать с утеса. В первый раз, когда Харальд Олесен и Оленья Нога привели к нам беженцев и собирались в обратный путь, я обратил внимание, что Оленья Нога смотрит на утес как завороженный. Я поспешил предупредить его, чтобы он не вздумал прыгать с утеса. В шутку сказал: прыгать можно, только если речь идет о жизни и смерти и все дьяволы гонятся за ним по пятам. Он с серьезным видом обещал, что не станет прыгать.

Ханс Андерссон какое-то время помолчал, а потом показал на высокие горы:

– Сейчас здесь ходят в основном туристы… А во время войны мы еще издали замечали группки беженцев, которые спускались к нам. Во главе их шли Харальд Олесен и Оленья Нога. Всякий раз, видя их, я испытывал большое облегчение. Когда показывались там, наверху, они находились уже на шведской территории, так что опасность была позади. Мы обычно говорили: в Норвегии им приходилось спешить, но у нас, в Швеции, можно не торопиться. Последний лесной участок там, наверху, был просто парадом победы. Оленья Нога всегда шагал впереди, показывая путь.

Тропа спускалась в том месте, где склон наименее крут, и вилась по лесу. Даже для уставших и неопытных лыжников то был нетрудный маршрут. Я с растущим нетерпением ждал продолжения истории. При чем здесь погода и топография местности? К счастью, Ханс Андерссон быстро возобновил рассказ:

– За два года мы успели разработать четкий порядок приема беженцев. До того случая все проходило сравнительно гладко, и мы, наверное, утратили бдительность. Мой дядя проживал в Элверуме; его дом стоял у дороги, по которой обычно шли беженцы, и он помогал организовать их переправу. Он звонил мне, когда видел проходивших мимо беженцев, и посреди раз говора о родственниках и видах на урожай вставлял информацию о том, что к нам направляется очередная группа. Он сообщал, сколько в группе человек, чтобы мы приготовили еду, одежду и ждали их прибытия. Конечно, мы говорили не прямо, на тот случай, если телефоны прослушиваются. Но позже я часто думал о том, что, наверное, с того разговора и началась трагедия. – Какое-то время он постоял, уныло глядя на горный склон. Потом продолжал, но не спеша: – Вечером двадцатого февраля сорок четвертого года дядя позвонил мне и сообщил, что Оленья Нога и его отец прошли мимо «с двумя большими мешками и одним маленьким». Это значило, что Харальд Олесен и Оленья Нога ведут двух взрослых беженцев и ребенка. Прошло не больше часа, как дядя позвонил снова; он очень взволнованно сообщил, что мимо его дома только что пробежала стая из шести волков. Сбылось наше худшее опасение. Харальд Олесен и Оленья Нога находились с беженцами на открытой местности, а по их следу шел немецкий военный патруль.

Ханс Андерссон говорил медленно, с трудом. Очевидно, страшные воспоминания давили на него.

– А потом? – не выдержал я.

– А потом вдруг началась метель, да такая, какой раньше не было, – со вздохом ответил он. – Хотя накануне я с пяти утра был на ногах, в тот день до четырех так и не заснул. Несколько раз выходил на улицу с биноклем, но невозможно было что-либо разглядеть на горе в темноте, в вихрях снега. Метель могла сыграть беженцам на руку, но могла и погубить. С одной стороны, преследователям не так легко было догнать беженцев, но в то же время находиться в горах в такую погоду, да еще с грудным ребенком… представляете, как им пришлось тяжело? Да еще солдаты гнались за ними по пятам. Ветер и холод ночью и без того были опасными. В четыре утра, когда я все же лег в постель, я почти не сомневался, что больше не увижу Харальда Олесена и Оленью Ногу. Жена разбудила меня в десять и сказала, что ветер утих, но на склоне по-прежнему никого нет. Тогда я почти оставил надежду.

Мне показалось, что после этих слов Ханс Андерссон молчал не меньше часа. Он стоял и смотрел на горный склон.

– До сих пор помню во всех подробностях утро двадцать первого февраля сорок четвертого года. Ветер через несколько часов совершенно стих. Небо было голубым, облака рассеялись, однако было по-прежнему холодно и сухо – термометр показывал минус двадцать пять градусов. Я сидел в своем кабинете, и с каждой минутой надежды мои таяли. Должен признаться, я никогда по-настоящему не верил в Бога, но около двух часов пополудни испытал нечто сродни прозрению. Как будто кто-то толкал меня на улицу, приказывал выйти и посмотреть, нет ли признаков жизни на склоне. Не в силах больше сидеть без дела, я схватил со стола бинокль и вышел.

Он протянул мне бинокль и велел:

– Посмотрите на верхушку горы.

Я подчинился. Небо было ясным, но все же я никого наверху не видел. Мой собеседник продолжил:

– В тот ужасно холодный февральский день сорок четвертого года на склоне было так же мертвенно тихо. И вдруг я различил в бинокль какое-то шевеление и вздрогнул, хотя потом разглядел, что это был просто заяц. Но он бежал очень быстро, как будто его что-то напугало, и я всмотрелся внимательнее. Потом в воздух взмыла стайка белых куропаток. А через какое-то время я увидел и человека. Он спускался на лыжах – и несся так, словно за ним гнались все черти!

– Харальд Олесен? – спросил я, почти уверенный, что только он и малышка Сара в тот день спаслись и вышли живыми.

Ханс Андерссон покачал головой:

– Так и я подумал вначале. Но узнал легкую походку до того, как разглядел его в бинокль. По склону спускался Оленья Нога.

Я поднес бинокль ближе к глазам и живо представил себе, как Оленья Нога съезжает по склону в долину с горы. Затаив дыхание, я ждал, чем все кончилось.

– Сначала я надеялся, что скоро увижу Харальда Олесена и других беженцев. А потом вдруг испугался, что сбылся наш худший кошмар и немцы в погоне за проводником перешли границу и оказались на нашей территории. Пробудился старый страх. В первые годы войны мы часто обсуждали, что делать в такой ситуации, и не придумали ничего лучше, чем немедленно звонить в Стокгольм. Помню, я еще думал, что немцы вот-вот появятся, ведь они должны держать его на расстоянии выстрела. Но за Оленьей Ногой никого не было, ни друга, ни врага. Обычно проводник приходил с небольшим отрядом, на сей раз Оленья Нога никого не привел. Однако по-прежнему несся быстрее всякого олимпийского чемпиона. Мне показалось, что он сошел с ума. Особенно когда я понял, куда он собирается свернуть.

Я опустил бинокль и, широко раскрыв глаза, посмотрел на Ханса Андерссона. Он мрачно указал на утес.

– Облегчение после того, как я увидел Оленью Ногу, вскоре сменилось отчаянием: он направлялся к утесу. С него опасно было прыгать, особенно в конце февраля. Осыпь внизу лишь слегка припорошило снегом. Прыгать туда после долгого и тяжелого пути через горы, к тому же на плохих лыжах, – чистое безумие. Я махал ему, пытаясь его остановить, но он уже разгонялся перед прыжком.

Сегодня ни на склоне, ни возле утеса никого не было видно, и все же, слушая Ханса Андерссона, я живо представлял себе, как Оленья Нога скользит к утесу.

– Когда стоял и смотрел, как он подъезжает к краю утеса, я пережил самый страшный миг за всю жизнь. Сначала мне показалось, что он метит прямо на камни. Но он, очевидно, прежде прыгал на лыжах с трамплина; он пригнулся перед тем, как взмыть в воздух. Его лыжи задели лишь последние крупные камни. Он благополучно приземлился на корточки, затормозил, выпрямился и помчался к нам на всех парах. Я решил, что у него точно не все дома. Потом я разглядел в бинокль его лицо. Я не заметил на нем ни страха, ни отчаяния, только решимость как можно скорее добраться до меня. Спустившись в долину, он полетел вперед, и руки его замелькали так быстро, что их почти не было видно… – Ханс Андерссон замолчал и покачал головой. – До сих пор не верится, что тогда я не понял, в чем дело. А вы уже догадались?

Я медленно покачал головой, не особенно задумываясь над его словами.

– Вот и я ничего не подозревал, когда он уже спустился в поле и находился в нескольких шагах от меня. И вдруг все встало с головы на ноги: он достал из своей куртки безжизненного младенца, завернутого в шарф и шерстяной свитер.

Я посмотрел на снег и, возможно, подумал, что и мне, как моему собеседнику, надо было обо всем догадаться раньше. К счастью, Ханс Андерссон продолжал:

– Если и был в моей жизни трагический миг, о котором я никогда не забуду, то он наступил именно тогда. Оленья Нога похлопал младенца по щекам – безрезультатно. Девочка не шевелилась. И все же он не терял надежды. «Она еще теплая!» – сказал он довольно спокойно, передал мне девочку и велел окунуть ее в теплую воду. Я стоял, как парализованный; несколько секунд не мог сдвинуться с места. Оленья Нога громче повторил, чтобы я тут же окунул ребенка в теплую воду. Увидев, что я не реагирую, он потянулся к девочке. Тут я наконец ожил и побежал с ней наверх.

Хотя речь шла о вещах серьезных и даже трагических, Ханс Андерссон неожиданно расплылся в широкой улыбке.

– К счастью, жена тогда как раз купала нашего сына. Можете себе представить, что она подумала, когда я ворвался в ванную с младенцем на руках и бросил девочку в воду – прямо в одежде? Но она быстро сообразила, в чем дело, и начала делать ей искусственное дыхание рот в рот. Несколько минут никаких признаков жизни не было. Потом ее ручка дрогнула, и она закричала.

– Значит, малышка Сара спустилась с гор живой? – уточнил я.

Мой собеседник торжественно подтвердил:

– Малышка Сара спустилась с гор живой – но в самый последний миг. Еще пять минут, и было бы уже поздно, как сказал врач, который ее осматривал. Однако я склонен верить моей жене, которая считает: еще две минуты, и было бы поздно.

– А что же Оленья Нога? – спросил я.

Ханс Андерссон показал на снег у стены дома:

– Когда я вышел на улицу, он лежал на снегу у стены, совершенно измученный, и тяжело дышал. Увидев его, я понял, что ему пришлось пережить там, наверху. И все же он держался невозмутимо, сохранил ясную голову. Когда я спросил его, молился ли он Богу, он ответил, что больше не верит в Бога. А когда я потом сказал, что ребенок будет жить, он прошептал: значит, все было не напрасно. Он пролежал на снегу еще несколько минут, но потом выпил горячего кофе и постепенно пришел в себя. Я в шутку сказал, чтобы он больше не вздумал прыгать с утеса. Он едва заметно улыбнулся и ответил, что и не собирался так поступать. И напомнил мне мои же слова: сейчас это был вопрос жизни и смерти, и по пятам за ним в самом деле гнались все дьяволы. В начале пути он еще слышал плач ребенка и знал, что девочка жива; она шевелилась у него под курткой. Потом плач сменился тихими стонами, а потом она затихла. Ему показалось, что она холодеет. Испугавшись, он побежал как одержимый, чтобы как можно скорее доставить ее в безопасное место.

Ханс Андерссон нахмурился и покачал головой.

– И я, и моя жена, и позже врач говорили, что Оленья Нога совершил настоящий подвиг. Врач даже сравнил его поступок с марафоном биркебейнеров на выносливость. Я тогда не знал, кто такие биркебейнеры; мне пришлось справиться в учебнике истории, и я узнал, как сторонники короля Сверре несли маленького принца Хокона через горы зимой 1206 года. Но Оленья Нога, услышав это, только улыбнулся и заметил, что биркебейнеров было несколько, так что они могли по крайней мере нести ребенка по очереди. Я лишний раз убедился в том, что он из хорошей семьи и получил образование.

Его вывод показался мне вполне разумным. Мое любопытство относительно Оленьей Ноги лишь возросло, но вначале хотелось узнать о судьбе его спутника.

– А что же Харальд Олесен? Что с ним случилось? Судя по всему, он тоже добрался до вас целый и невредимый?

Ханс Андерссон кивнул:

– Подкрепившись и успокоившись, Оленья Нога рассказал, что Харальд Олесен жив и идет следом. Там, наверху, они попали в переделку. Из-за метели трое преследователей повернули назад, но еще трое продолжали погоню. Ночью беглецы укрылись от метели в горах; под утро немцы догнали их, завязалась перестрелка, в которой погибли три немецких солдата и двое беженцев. Харальд Олесен остался, чтобы похоронить трупы, а Оленья Нога взял девочку и побежал вперед. Он надеялся, что Харальд Олесен найдет дорогу по его следам. Так и случилось; Олесен спустился к нам через три или четыре часа. Он, конечно, шел гораздо медленнее и выбрал более безопасную лесную тропу. Он рассказал нам тоже самое, что и Оленья Нога. Как только на рассвете метель прекратилась, завязалась перестрелка, и, хотя ему удалось застрелить трех немецких солдат, спасти беженцев не удалось: их убили. Олесен убрал все пять трупов в пещеру и пошел по следу Оленьей Ноги. Я записал их показания и позвонил в Стокгольм. Насколько я понял, все происходило еще на норвежской территории, и мое начальство, узнав, что граждане Швеции не участвовали в перестрелке, тут же утратило интерес к делу.

После еще одной короткой паузы Ханс Андерссон продолжал:

– К вечеру девочка совершенно пришла в себя и играла на ковре вместе с нашим сынишкой. Мы смотрели на нее, и сердце радовалось. Однако во всем остальном обстановка была гнетущей. Харальд Олесен и Оленья Нога ночевали в разных комнатах. Оба выглядели страшно напряженными. Тогда я не увидел в их состоянии ничего странного, учитывая все, что им пришлось пережить. Я осторожно спросил, неужели они собираются вернуться в Норвегию сразу после случившегося. Оба были непреклонны и заявили, что на следующий день после завтрака отправятся назад. До того как они ушли, я испытал еще одно потрясение…

Я слушал его с растущим интересом.

– Конечно, я увидел это совершенно случайно. Открыл окно в комнате наверху, собираясь вылить грязную воду после бритья, как вдруг увидел Харальда Олесена и Оленью Ногу. Они вышли на улицу и стояли у стены вон там, в углу. Слов я не слышал, но сразу понял, что они ругаются. Конечно, подростки часто ссорятся с родителями, но более яркой сцены я не припомню. Оленья Нога, всегда такой хладнокровный парень, был вне себя от ярости. Он грозил Олесену пальцем, а другую руку сжал в кулак и размахивал им; он говорил быстро, тараторил, как пулемет. Харальд Олесен в основном отмалчивался. Он стоял, прислонившись к стене, бледный, и так дрожал, что мне показалось: вот-вот упадет в обморок. Зрелище было странное. Я никогда раньше не видел их такими взвинченными. Но через полчаса, когда мы стали прощаться, они вели себя как всегда. Перед уходом Оленья Нога немного поиграл с малышкой; он улыбался, когда смотрел на нее. Я невольно гадал, уж не померещилось ли мне то, что я увидел чуть раньше. Но нет, не померещилось. Когда они ушли, я подошел к тому месту у стены, где они стояли, и заметил, какие глубокие отпечатки в снегу оставили ботинки Харальда Олесена…

По моему мнению, поведение Оленьей Ноги более или менее соответствовало тому, что случилось через двадцать четыре года.

– Тогда вы видели их в последний раз?

Ханс Андерссон ответил:

– Да… то есть не совсем. Во время войны ни один из них у нас больше не появлялся. Оленью Ногу я действительно больше ни разу не видел и не знаю, что с ним случилось. Зато Харальда Олесена я встретил через несколько лет после войны. Я навещал родственников в Осло и узнал, что он выступает с лекцией… Я послушал его, а после лекции подошел поздороваться. Он узнал меня и поблагодарил за помощь во время войны, но, очевидно, был очень занят и не склонен разговаривать. Так как я часто думал о том, что могло случиться с Оленьей Ногой, конечно, воспользовался случаем и спросил Олесена. Он ответил уклончиво: мол, это печальная история. Потом извинился, сказал, что ему надо быть в другом месте, и убежал.

Мы оба какое-то время молчали. Было ясно, что Харальд Олесен не хотел вспоминать о роковом путешествии и говорить о своем проводнике. Несомненно, на то у него имелись свои причины. Я ломал голову, стараясь понять, в чем дело и кто теперь, после смерти Харальда Олесена, может знать о произошедшем и об Оленьей Ноге.

– А тот беженец, которого Оленья Нога и Харальд Олесен в сорок втором перевели через границу и который приезжал через несколько лет… Вы не знаете, где его можно найти?

Ханс Андерссон сокрушенно покачал головой:

– Он был сыном беженца из Австрии; его звали Хельмут Шмидт. В последний раз, когда я получил от него письмо, он жил в Вене, только вряд ли он вам поможет. В ту ночь Хельмута с ними не было, а когда приезжал после войны, он говорил, что не знает, как на самом деле звали Оленью Ногу и где его найти. Хельмут, по его словам, с радостью проехал бы до конца света, чтобы отблагодарить его. Он никогда не забудет ту холодную и черную ночь, когда Оленья Нога чудом провел его через горы к свободе. Они познакомились где-то у Элверума; Хельмута довезли на машине, а дальше предстояло идти пешком. Оленья Нога сам подошел к нему и повел дальше на лыжах. Хельмут так и не понял, откуда он появился.

Я тихо выругался. Этот Оленья Нога, несомненно, умел не только прекрасно показывать дорогу, но и заметать свои следы.

Мы с Хансом Андерссоном несколько минут стояли, не говоря ни слова и глядя наверх, на горные склоны и думая, наверное, об одном и том же. Таинственный Оленья Нога, который был во время войны совсем молодым, несомненно, сыграл важную роль в жизни Харальда Олесена, но я пока не понимал, какую именно. Прошло двадцать четыре года; жив ли Оленья Нога и где он сейчас? Пока его судьба оставалась неразрешимой загадкой. Но здесь, в Сэлене, я все же кое-что узнал о нем, хотя тут же снова потерял его след. Оленья Нога, легконогий, как всегда, холодным февральским днем сорок четвертого года взобрался на горный склон и исчез. Его след обрывался…

Мы с Хансом Андерссоном переглянулись. Он понял, о чем я думаю, и показал наверх, в сторону перевала.

– В то утро, когда Оленья Нога и Олесен возвращались домой, Оленья Нога шел чуть позади Олесена. Я стоял здесь с биноклем и следил, как они скрываются за перевалом. Понятия не имею, что с ним случилось потом, но до сих пор вспоминаю тот день в конце зимы…

Я обещал обязательно сообщить ему, если что-то узнаю об Оленьей Ноге, а потом спросил, что случилось с Сарой Сундквист.

– Это тоже печальная история, хотя, конечно, чудо, что ее жизнь была спасена. Она была очень милой малышкой и несколько недель прожила у нас, играла с нашим сыном. Мы с женой даже хотели ее удочерить, но… не вышло. Судя по тому, что Харальд Олесен узнал о ее родителях, они были не просто беженцами, но евреями. Мой тесть пришел в ярость, узнав об этом. Вот почему в конце концов мы отправили малышку в Гётеборг, в бюро по усыновлению. Нам было очень больно расставаться с ней. Много лет мы не знали, что с ней случилось. Хорошо, что ее удочерили добрые, хорошие люди. Я рад, что, несмотря на такое тяжелое начало жизни, сейчас у нее все хорошо.

Я насторожился – внутри все похолодело. Стараясь не выдавать волнения, я спросил, откуда ему известно, что у Сары все хорошо. Ханс Андерссон не замедлил с ответом:

– Да ведь она сама приезжала сюда, и я ей обо всем рассказал. Должно быть, с тех пор прошло уже несколько лет. Наверное, в Гётеборге ей сообщили, как звали ее родителей, и кое-что рассказали о том времени. Естественно, ее очень интересовал Харальд Олесен, и еще больше – Оленья Нога. – Увидев выражение моего лица, Ханс Андерссон бросил на меня вопросительный взгляд. – Разумеется, перед тем как что-либо ей рассказывать, я позвонил в наше главное управление. Но там придерживались того же мнения, что и я: она имеет право знать то, что нам о ней известно. С тех пор прошло уже много времени, кроме того, в произошедшем не было ничего криминального – во всяком случае, у нас, в Швеции, никто никаких преступлений не совершал.

С ним трудно было не согласиться, и все же меня охватили гнев и беспокойство. Сара Сундквист в очередной раз солгала мне! И на сей раз она представала отнюдь не в хорошем свете.

Я заверил Ханса Андерссона, что он поступил правильно, и он как будто немного успокоился. Я тут же спросил, можно ли из его кабинета сделать важный звонок в Осло.

Набирая номер, я живо представлял себе Патрицию, сидевшую в своей просторной комнате в «Белом доме» и нетерпеливо ждавшую звонка. Как я и думал, она ответила после второго гудка и, часто дыша, выслушала сокращенный пересказ истории Ханса Андерссона. К моему легкому раздражению, она сразу догадалась, что под курткой у Оленьей Ноги был ребенок, еще до того, как я сообщил об этом, хотя мой рассказ занял гораздо меньше времени, чем у Ханса Андерссона. Мне показалось, что она не слишком удивилась, узнав, что Сара Сундквист снова опередила нас и уже побывала в Сэлене.

Когда я закончил рассказ, мы оба некоторое время молчали. Потом Патриция заговорила:

– Поздравляю, ты добился большого успеха! Значит, во время войны Оленья Нога был ребенком-солдатом с неустойчивой психикой; возможно, тяжелые воспоминания не давали ему покоя, и он питал глубокую ненависть к Харальду Олесену. Для начала неплохо, совсем неплохо. Но мы по-прежнему не должны принимать как данность то, что убийца – он. У меня к Хансу Андерссону всего один вопрос. Видел ли он когда-нибудь, какое оружие было у Оленьей Ноги и Харальда Олесена?

Я должен был, конечно, сам спросить об этом. Положив трубку на стол, я приоткрыл дверь в соседнюю комнату и задал вопрос. Через минуту я снова подошел к телефону.

– Нет. Он не сомневался в том, что они вооружены – во всяком случае, Харальд Олесен, но вот оружия у них он никогда не видел, а лишних вопросов не задавал. Так что нам пока не известно, были они вооружены или нет, а если были, то чем.

Вздох Патриции, наверное, был слышен даже в Швеции.

– Конечно, они были вооружены! Как еще можно застрелить трех немецких солдат? Ну, а поскольку Ханс Андерссон никогда не видел у них оружия, можно предположить, что у них, скорее всего, были пистолеты или револьверы – в общем, короткостволы. Очень важно выяснить, какой марки. Если бы Ханс Андерссон это знал, ты мог бы арестовать убийцу уже сегодня вечером. Но сейчас возможны несколько вариантов, хотя один из них выглядит наиболее вероятным. Сегодня нам с тобой придется поработать сверхурочно, но, надеюсь, я сумею поощрить тебя тем, что уже завтра ты арестуешь убийцу. Приезжай ко мне, как только вернешься в Осло, а я попрошу Бенедикте приготовить простой ужин. Восемь вечера тебя устроит?

Я ответил, что постараюсь успеть, и мы одновременно положили трубки. Я поблагодарил Ханса Андерссона за помощь и обещал держать его в курсе событий. Потом поспешил к машине.

На обратном пути я пересек границу так же быстро и гладко, однако голова лопалась от мыслей. Было ясно, что Саре Сундквист придется объясниться. Если она узнала, что Харальд Олесен стал очевидцем смерти ее родителей, у нее появляется достаточно сильный мотив для убийства: месть. Правда, оставалось неясным, имеет ли Олесен непосредственное отношение к гибели ее родителей. Меня радовало, что Патриция по-прежнему рассматривала несколько версий, в том числе и ту, по которой убийцей был пока неизвестный человек по кличке Оленья Нога.

Возможно, именно Оленья Нога приходил в дом номер 25 по Кребс-Гате в синем дождевике. Как бы там ни было, мне казалось, что до ареста еще далеко. Личность Оленьей Ноги и его местонахождение по-прежнему оставались неизвестными, хотя им совершенно точно не мог быть Даррел Уильямс. Я задышал немного свободнее, когда отодвинулись угроза публичного скандала и стычки с американским посольством.

И вдруг, где-то между Трюсилем и Элверуном, меня озарило. Возраст Оленьей Ноги подразумевал еще одного подозреваемого, который до сих пор оставался на периферии… Потрясенный своей догадкой, я едва не съехал в кювет. Несмотря на желание как можно скорее вернуться в Осло, я сделал незапланированную остановку на обочине дороги и просмотрел свои записи. Мне нужно было точно узнать, сколько лет племяннику Харальда Олесена, Иоакиму. Старше он или младше сестры? Мое волнение возросло, когда я прочел, что он на полтора года младше сестры и родился в июле 1928 года. То есть в феврале 1944 года Иоакиму Оле-сену было пятнадцать лет… Возраст совпадал, как и близкие отношения с Харальдом Олесеном. Позже они отдалились друг от друга, что тоже казалось вполне правдоподобным, если зимой 1944 года Харальд Олесен сильно подвел племянника. Возможно, Иоаким Олесен хотел отомстить дяде не только за себя, но и за сестру. Более того, смерть дяди была выгодна ему и с точки зрения предполагаемого наследства. А на оглашении завещания он продемонстрировал свою вспыльчивость…

Я все больше убеждался: хотя О. в дневнике Харальда Олесена, скорее всего, обозначало Оленью Ногу, на самом деле за кличкой стоял его племянник. То, что Иоаким Олесен заходил к дяде открыто, вовсе не означало, что он не мог оказаться тем человеком в синем дождевике, которого видел Андреас Гюллестад. Он вполне мог бросить дождевик в мусорный бак после убийства… Кстати, трудно переоценить тот факт, что у его сестры почти такой же дождевик. Вполне возможно, брат и сестра купили одинаковые дождевики, хотя вряд ли Сесилия сознавала всю важность такого поступка.

Впрочем, мне предстояло решить не такую уж немаловажную задачу: как Иоакиму Олесену в день убийства удалось незаметно войти в дом, а потом выйти? Подумав немного, я решил: поскольку все остальное так хорошо вписывалось в мою версию, то и с последним препятствием я как-нибудь справлюсь. Например, Иоаким мог вступить в сговор с женой сторожа или с кем-то из соседей. Что же касается убийства Конрада Енсена… Иоакиму Олесену удалось незамеченным войти и выйти либо очень рано утром, либо позже, когда жена сторожа выходила за покупками.

Проехав Хамар и почти убедив себя в своей правоте, я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямиком к Иоакиму Олесену. Но поскольку оставалось решить несколько мелких проблем, я решил вначале все же поехать на ужин в «Белый дом», куда меня пригласили.

По пути я ненадолго заскочил на работу, где по-прежнему не было никаких важных сообщений. Похоже, все обрадовались, что дело закрыли после смерти Конрада Енсена. Я позвонил жене сторожа в дом номер 25 по Кребс-Гате, чтобы узнать, все ли в порядке.

Фру Хансен сообщила, что Даррел Уильямс вернулся без пяти четыре. Такси, которое его привезло, подъехало к дому на большой скорости. Войдя, Уильямс отпустил очень странное замечание: мол, он едва успел, потому что рейс задержали. К счастью, я тоже едва успел поблагодарить жену сторожа и повесить трубку и лишь потом самодовольно рассмеялся.

На ужин я приехал с десятиминутным опозданием и в самом радужном настроении. Мне показалось, что Патриция без причины приуныла. Она довольно вяло отнеслась к супу из спаржи и, проглотив несколько ложек, скептически посмотрела на снимок Оленьей Ноги 1942 года. И ей тоже почти ничего не удалось понять по этой фотографии. Изображенный на снимке человек был почти мальчиком; кроме того, изображение было нечетким. Судя по всему, он был темноволосым, но насчет цвета глаз и оттенка кожи ничего нельзя было сказать. Патриция попросила меня еще раз рассказать, что произошло в Швеции, только медленнее и подробнее. Рассказ занял почти весь суп и половину жаркого из свинины.

Меня немного раздражал пессимизм Патриции и ее хладнокровие. Впечатление подкреплялось тем, что за ужином она выпила шесть стаканов холодной воды. Я пошутил: Оленья Нога, который прекрасно бегал на лыжах по пересеченной местности, а также прыгал с трамплина, в тот день выполнил половину олимпийской программы. Но Патриция в ответ лишь криво улыбнулась и заметила: важно знать, не занимался ли он также биатлоном, а если занимался, из чего стрелял.

В середине основного блюда она вдруг спросила, не доводилось ли мне в ходе следствия видеть на ком-нибудь серебряный медальон, вроде того, что был на шее Оленьей Ноги на снимке. Учитывая, что до сих пор у меня не было повода искать такой медальон, я ответил, что не помню. И потом, добавил я, через столько лет медальон вряд ли поможет нам найти его владельца. Патриция согласилась со мной, но тут же кратко и таинственно заметила, что медальон все-таки может играть чрезвычайно важную роль.

Я спросил Патрицию, что, по ее мнению, могло случиться в тот роковой день в 1944 году. Она пожала плечами: пока трудно судить, но общая картина ясна. Судя по тому, что мне рассказали, три солдата и родители Сары Сундквист были убиты в перестрелке. Насколько видно из завещания Харальда Олесена, его мучило чувство вины по поводу того случая – как во время, так и после войны. После его смерти Оленья Нога, скорее всего, единственный человек, который знает, что тогда случилось. Подробности же сейчас не столь важны.

– И все же я обещаю, что Оленья Нога расскажет тебе все подробно, когда мы его найдем, – добавила Патриция с мрачным и очень серьезным выражением лица.

Я тут же заметил, что она сказала «когда», а не «если», и спросил:

– Значит, ты уверена, что он выжил на войне и жив до сих пор?

Патриция кивнула:

– Несмотря на молодой возраст, Оленья Нога еще тогда, в сорок четвертом году, был необычно сильным и проницательным человеком. Насколько мне известно, есть только одна причина, по которой проводник решил идти сзади: он боялся, что ему выстрелят в спину. Да, он согласился вернуться в Норвегию с Харальдом Олесеном, но принял меры предосторожности. Если раньше он доверял Олесену, то после того дня ни о каком доверии не могло быть и речи. Теперь я убеждена, во-первых, что О. в дневнике Харальда Олесена обозначает Оленью Ногу и, во-вторых, что именно Оленья Нога рыскал вокруг дома в синем дождевике. А еще я почти не сомневаюсь в своих выводах относительно того, кто он такой и где живет…

Ее слова совпадали с моей версией насчет Иоакима Олесена.

Последовало гнетущее молчание, которое продолжалось почти десять минут. Обед заканчивался. По иронии судьбы, Патриция растаяла, лишь когда нам принесли десерт – мороженое.

– Пожалуйста, прости меня, если я сегодня немногословна. Ты добился большого успеха. Убийца совсем рядом, и мы его нагоняем. Надеюсь, что завтра в это время все будет кончено, и я догадываюсь, кого арестуют. Но у нас по-прежнему нет ответов на несколько важных вопросов. Очень досадное положение – быть так близко и все же не совсем там, где хочется. Как ты, наверное, заметил, я терпеть не могу делать выводы, которые могут оказаться неверными. Поэтому позволь мне еще немного подумать над своей версией в ожидании завтрашних ответов.

Патриция снова задумалась; когда она заговорила, на ее лице застыло почти меланхоличное выражение.

– Как все грустно! Харальд Олесен столько сделал для страны и народа, и как герой Сопротивления и как член кабинета министров, и все же в последний год, после смерти жены и отставки, в его жизни преобладали тени из прошлого. А в последние месяцы он почти и сам превратился в человека-муху. Вокруг него вился целый рой таких же людей-мух; они испытывали по отношению к нему очень сильные чувства, связанные с прошлым, и у всех имелся мотив и возможности убить его. Более того, всех соседей Харальда Олесена, жильцов дома двадцать пять по Кребс-Гате, можно по разным причинам назвать людьми-мухами. Это в самом деле удручает.

Я перебил ее невеселые мысли вопросом, как она предлагает наконец закончить дело. К моему облегчению, она ответила мне гораздо более самоуверенно:

– К сожалению, некоторые жильцы дома двадцать пять по Кребс-Гате в день убийства видели что-то… вернее, кого-то, о ком, по разным причинам, не желают нам рассказывать. Необходимо все выяснить и устранить нескольких потенциальных подозреваемых. В идеале у нас останется единственный кандидат. Вот как мы поступим: завтра ты поедешь на Кребс-Гате со своим табельным оружием и двумя парами наручников. Сообщи, как только приедешь на место, и я скажу, с кем поговорить в первую очередь и какие задать вопросы. Либо после ответов тебе станет предельно ясно, кто убийца, и тогда ты немедленно его арестуешь, либо тебе придется перейти в следующую квартиру и задать новые вопросы. Снова звони мне, если у тебя появятся сомнения, что делать или что спрашивать.

Я посмотрел на нее недоверчиво:

– Сколько же квартир мне придется обойти, прежде чем я найду убийцу?

Патриция, словно извиняясь, пожала плечами:

– В худшем случае пять. В каждой из них может находиться убийца или, по крайней мере, человек, который утаивает важные сведения.

Я был очень рад, что мы вот-вот схватим убийцу, хотя предложенный Патрицией план мне не слишком понравился. Неожиданно в голову мне пришла интересная мысль, способная резко продвинуть дело, и я со смехом возразил:

– Все, что ты предлагаешь, довольно сложно. Кроме того, странно, когда ведущий дело следователь перед каждым следующим шагом консультируется по телефону с неизвестным другом. Допускаю, что завтра на месте преступления меня ждут разные сложности и партии, но давай сделаем одну практическую поправку…

Патриция бросила на меня настороженный взгляд. Впервые я очутился в игре на шаг впереди ее, и ей, как мне показалось, стало не по себе.

– Тебе придется поехать со мной!

Едва я произнес эти слова, дрожь сотрясла худенькую фигурку Патриции. Она долго смотрела на меня в упор из своего инвалидного кресла, не произнося ни слова. Я поспешил объяснить:

– Пойми, так не только лучше для всех. Твое присутствие совершенно необходимо. Могут возникнуть разные ситуации, и у меня просто не будет времени для того, чтобы звонить тебе по телефону. Более того, это вполне осуществимо практически. Андреасу Гюллестаду удается передвигаться по дому в своей инвалидной коляске, а ты чем хуже? Возьми с собой блокнот и ручку; скажем, что ты – моя секретарша, которая недавно получила легкую травму. Неужели тебе самой не хочется оказаться на месте событий и своими глазами увидеть людей, о которых ты столько думала всю прошлую неделю?..

Патриция долго сидела молча, что было для нее нехарактерно.

– Дело в том, что мне очень трудно придумать веский контр аргумент, – с серьезным видом произнесла она наконец. Потом к ней вернулась всегдашняя самоирония, и она горько усмехнулась: – К тому же у меня все равно нет других предложений на уик-энд… Хорошо, я поеду с тобой!

Я порывисто протянул руку, пока она не передумала. Рука Патриции дрожала, но была теплой и живой. Когда я добавил, что сначала ей, наверное, придется спросить разрешения у отца, она криво улыбнулась и заметила, что «предок» и так все время советует ей чаще куда-нибудь выбираться. Кроме того, он уже не вправе решать за нее, куда ей идти и с кем. Впрочем, она обещала «сообщить ему то, что ему необходимо знать».

Патриция настояла на том, чтобы я заехал за ней в машине без опознавательных знаков полиции. В ответ на мой вопрос, почему так важно последнее, она хихикнула и пояснила: если горничные и соседи увидят, как ее увозят в полицейской машине, они наверняка закатят вечеринку от радости… Вскоре она снова посерьезнела.

– Пожалуйста, поставь у входов в дом двух надежных вооруженных полицейских. Я по-прежнему не до конца уверена в том, кто убийца, но не сомневаюсь, что он или она – в высшей степени хладнокровная личность, способная на все. Не забывай: мы не только не арестовали убийцу, у нас также пока нет и орудия убийства…

На это нечего было возразить.

Иоаким Олесен по-прежнему казался мне самым вероятным кандидатом. На втором месте шла Сара Сундквист, хотя мне очень не хотелось верить, что убийца – она. Я не понимал, почему Патриция так настаивает на охране самого дома, ведь убийца не обязательно находится в нем!

– А давай я попрошу племянника и племянницу Харальда Олесена приехать в дом двадцать пять по Кребс-Гате, – предложил я. – Так сказать, увеличим шансы на счастливый исход дела… Пусть подождут в подъезде или в квартире сторожа на тот случай, если понадобится с ними поговорить.

Патриция ненадолго смутилась и вдруг снова расхохоталась:

– Теперь я понимаю, что ты имел в виду. «Счастливый исход» – как замечательно ты выразился! Да, пожалуйста, позови их! Кто знает, возможно, у нас появятся вопросы, ответить на которые способны только они. И с эстетической точки зрения меня все устраивает. Мы как будто поиграем в Пуаро: перед арестом соберем всех оставшихся в живых!

Мне показалось, что скрытная Патриция думает о том же, о чем и я, и подозревает племянника. Мы оба пришли в хорошее расположение духа и быстро условились, что я заеду за ней в половине двенадцатого, а в дом номер 25 по Кребс-Гате мы попадем самое позднее в полдень.

Выходя, я не сумел сдержаться и задал последний вопрос:

– Ты уже решила, с какой квартиры мы начнем завтра?

Ответ был таким, какой я и ожидал, но не тот, на который надеялся.

– По-моему, стоит проверить, что Сара Сундквист скажет в свое оправдание на этот раз.

Возможно, она заметила разочарование на моем лице, так как быстро продолжила:

– Многое зависит от того, что она нам скажет и чего хочет, но ясно одно: завтра все будет кончено.

Свои надежды я унес с собой в темноту. По пути я заехал в тихое полицейское управление и сделал три кратких телефонных звонка. Первым делом я позвонил Сесилии Олесен, которая, как мне показалось, обрадовалась, услышав мой голос. Она еще больше обрадовалась, когда я сказал, что Даррел Уильямс вернулся и мы надеемся закрыть дело за выходные. Конечно, она сразу же и с воодушевлением согласилась на мою просьбу приехать на место преступления назавтра без четверти двенадцать.

Конечно, куда больше меня волновала реакция ее брата, Иоакима Олесена. Он говорил сдержаннее и отнюдь не радовался. Мне показалось, что он выдал себя, когда замялся и сказал, что в субботу должен готовить баланс для министерства. Я не сдавался: если он окажется в пределах доступности на последнем этапе следствия, будет лучше для всех. Он вздохнул, но уступил, заявив, что в таком случае он, конечно, выполнит просьбу полиции.

Последней я позвонил фру Хансен. Та доложила, что в доме все мирно и тихо. Она обещала ждать меня с ключами от всех квартир без четверти двенадцать, а на свой пост заступить пораньше и убедиться, что все жильцы дома.

В конце я сделал четвертый звонок и приказал констеблю присматривать за квартирой Иоакима Олесена и следовать за ним, если он выйдет из дома раньше назначенного времени и поедет не на Кребс-Гате. Я не хотел потерять из виду главного свидетеля для торжественного завершения моего первого крупного дела – особенно свидетеля, который одновременно является главным подозреваемым.

В два часа ночи, когда я наконец лег спать, перед моим мысленным взором возникло неопределенное лицо племянника. Тем не менее я хорошенько подумал о каждом из тех, с кем собирался встретиться завтра. Лицо уклончивой, неуловимой Сары Сундквист мелькнуло передо мной последним. Перед тем как заснуть, я подумал: на десятый день расследования я по крайней мере пойму, замешана ли она в преступлениях лишь по несчастному стечению обстоятельств, или она – особенно коварный убийца.