День десятый. История человека-мухи

13 апреля была не только Страстная суббота; наступил десятый день расследования. Я, как и в любую другую субботу, поспал подольше и в десять часов позавтракал в одиночестве. В половине одиннадцатого я заехал на работу и, к своему облегчению, узнал, что за время моего отсутствия не произошло ничего нового или примечательного. Быстро позвонив в дом номер 25 на Кребс-Гате, выяснил, что все жильцы дома. Кроме того, фру Хансен сообщила, что скоро приедут племянница и племянник Харальда Олесена; она обещала приготовить для них стол и два стула.

В четверть двенадцатого я выехал из главного полицейского управления; как мы договорились с Патрицией, я взял машину без опознавательных знаков. Приехав на Эрлинг-Шалгссон-Гате, я увидел, что Патриция в простом зеленом платье уже ждет меня в холле. Над ней нависала внушительная фигура профессора Рагнара Боркмана, и в первое мгновение я даже испугался. Однако профессор порывисто сжал мне руку и охотно согласился с тем, что я увезу его единственную дочь «часика на четыре». Когда Патриция выкатилась вперед в своей инвалидной коляске, он, понизив голос, заметил, что после той самой автокатастрофы еще ни разу не видел ее такой бодрой и сосредоточенной.

Наше путешествие немного затянулось, так как улицы, по которым нам нужно было проехать, оказались заблокированы. Очередной новой приметой весны в Осло стали демонстрации против войны во Вьетнаме. Демонстрация была не особенно многолюдной и спланированной; преобладала в ней группка из двадцати – тридцати рассерженных студентов. Когда нам удалось двинуться вперед, Патриция задумчиво наблюдала за демонстрантами из окошка машины. Неожиданно пришла мысль: а ведь я понятия не имею, как она относится к войне во Вьетнаме и другим важным международным событиям. Патриция вполне могла быть как за войну, так и против нее; она могла поддерживать и консерваторов, и социалистов. В любом случае невозможно было представить, чтобы она не имела твердых убеждений по поводу войны во Вьетнаме или внутренней политики Норвегии.

Мне кажется, тогда на нас с Патрицией подействовала серьезность происходящего. Мы оба понимали, что через несколько часов окажемся лицом к лицу с необычайно расчетливым двойным убийцей. Позже она вспоминала, что за время нашей поездки я раза три переспросил, удобно ли ей сидеть, и дважды заметил, что весна наконец наступила. Поэтому, по ее словам, она испытала большое облегчение, когда я задал вопрос по существу, занимавший меня весь предыдущий вечер. Я вспомнил, как она назвала «людьми-мухами» всех обитателей Кребс-Гате. Опираясь на то, что удалось выяснить в последние дни, я еще соглашался с тем, что так с натяжкой можно назвать жену сторожа, покойного Конрада Енсена, а также Даррела Уильямса, Кристиана Лунда и Сару Сундквист. Возможно, то же самое относилось и к Андреасу Гюллестаду, учитывая раннюю гибель его отца и несчастный случай с ним самим. Но трудно было рассматривать в подобном свете Карен Лунд, дочь богача.

Патриция вынуждена была отчасти согласиться со мной. Тем не менее, сказала она, поскольку судьба фру Лунд тесно переплелась с судьбой ее мужа, ее тоже можно считать человеком-мухой – так сказать, по браку. Она добавила: если коварным двойным убийцей окажется Кристиан Лунд, невозможно поверить, что жена не состояла с ним в сговоре. Во-первых, она обеспечила его ложным алиби на день убийства Харальда Олесена. В то время, когда убили Конрада Енсена, Кристиан Лунд, скорее всего, был на работе. В таком случае, Енсена, скорее всего, убила Карен. Если он, разумеется, не вступил в сговор с другим соседом… или соседкой, подытожила Патриция, не называя имен.

Я признал, что у нас по-прежнему имеются основания подозревать всех жильцов. Через минуту мы остановились у нужного нам дома.

Нас встретила жена сторожа; она тепло пожала мне руку. Стоявшие за ней Сесилия и Иоаким Олесены приветствовали нас более сдержанно, что вполне понятно. Впрочем, я обрадовался, что они оба приехали, как обещали. Я с некоторым облегчением заметил, что Иоаким не взял с собой никакой сумки и надел обычный костюм, в котором трудно спрятать оружие. Сесилия Олесен, напротив, тщательно подготовилась к приезду: умело накрасилась и надела элегантное, пусть и несколько старомодное, платье. Покосившись на Патрицию, я заметил, что она с трудом сдерживает улыбку.

Все трое явно удивились, увидев Патрицию в инвалидной коляске, но поздоровались с ней вполне приветливо. Я представил ее как свою молодую секретаршу, Патрицию Петтерсен, и пояснил, что она временно прикована к инвалидному креслу из-за травмы, которую получила, катаясь на лыжах. Надо сказать, что Патриция тщательно продумала свою роль и подготовилась. На коленях у нее лежали дощечка, толстый блокнот и пять разноцветных ручек; она, как и подобает хорошей секретарше, тщательно записывала все, что говорилось, как только очутилась в доме номер 25 на Кребс-Гате.

Я попросил фру Хансен, Сесилию и Иоакима ждать нас внизу, а затем вкатил Патрицию в лифт, и мы поднялись на второй этаж.

Пока мы поднимались, Патриция быстро сказала:

– Скажи, что ты знаешь о ее лжи и о том, что Харальд Олесен давал ей деньги; потом спроси, может ли она что-либо добавить к своим показаниям в день убийства. Кстати, вот что очень важно – всегда ставь мое инвалидное кресло у порога, а сам вставай или садись напротив человека, которого ты допрашиваешь, по возможности наискосок от меня, – закончила она тихо, когда лифт остановился.

Я почувствовал, как меня охватывает напряжение. Я предложил Патриции дважды стучать ручкой по блокноту, когда она решит, что пора переходить в другую квартиру. Она согласилась, для проверки дважды стукнула ручкой по блокноту и улыбнулась.

Полминуты спустя мы позвонили в дверь квартиры 2А.

Сара Сундквист слегка подкрасилась и надела черное платье, которое скорее подчеркивало, чем скрывало ее бюст. Открыв дверь, она порывисто обняла меня и воскликнула, что очень рада снова видеть. Интересно, подумал я, записывает ли Патриция ее слова? Вынужден был признать, что для убийцы – если она, конечно, убийца – Сара держалась очень хладнокровно. А ведь она должна была жить в постоянном страхе разоблачения! Естественно, она пришла в замешательство, увидев Патрицию, но, когда я объяснил, что это моя секретарша, пожала Патриции руку.

– Я ездил в Сэлен и побеседовал с начальником тамошней полиции. Оказывается, кое-кто успел побывать там до меня… – начал я.

Больше мне ничего не потребовалось говорить. Маска слетела с нее, из глаз хлынули слезы. Театрально пожав плечами, Сара Сундквист развела руками и извинилась за то, что не рассказала мне о своей поездке в Сэлен. Она боялась оказаться под подозрением, если узнают о ее интересе к тому эпизоду из прошлого Харальда Олесена; до сих пор она надеялась, что ее история не откроется. После того как Ханс Андерссон рассказал ей об Оленьей Ноге, она несколько раз спрашивала о нем Харальда Олесена, но безуспешно. Ей очень хотелось бы повидать Оленью Ногу, если он еще жив! Во-первых, она обязана ему жизнью и хотела поблагодарить; во-вторых, надеялась узнать еще хотя бы что-нибудь о судьбе своих родителей. Но Харальд Олесен отказался отвечать и даже намекал на то, что Оленья Нога умер. Если же он жив, она понятия не имеет, кто он и как его зовут.

Затем я спросил, почему она умолчала о том, что шантажировала Харальда Олесена. Сара Сундквист призналась, что Олесен действительно давал ей деньги, но отрицала, что шантажировала его. Однажды, после того как она в очередной раз пришла к нему с расспросами о родителях и Оленьей Ноге, он вручил ей толстый конверт. Вернувшись домой, она вскрыла конверт и с удивлением увидела пятьдесят тысячекроновых банкнотов. На следующий день она попыталась вернуть Олесену деньги, но он попросил ее оставить их себе и забыть обо всем. Сара положила деньги в банк, но забыть о прошлом не могла. Деньги лишь усилили ее подозрение в том, что Харальду Олесену больше известно о ее родителях, чем он говорит.

Когда я спросил, не хочет ли она изменить показания относительно дня убийства, Сара смутилась и, запинаясь, ответила, что ей нечего добавить. Она несколько раз извинилась за то, что ввела меня в заблуждение – по ее словам, от отчаяния. Потом она повторила, что ей неизвестно о том, кто убил Харальда Олесена. Сама она не имеет к убийству никакого отношения. Никогда не просила у Олесена деньги, а завещание вообще потрясло ее до глубины души.

Я покосился на Патрицию; она как раз дважды постучала ручкой по блокноту. Я поблагодарил Сару и попросил временно оставаться дома и никого, кроме нас, к себе не впускать. Она сгорбилась в кресле и шепотом повторила, что не убивала Харальда Олесена. Потом пообещала никому, кроме нас, не открывать дверь. Последние слова она повторила дважды, как клятву, когда я выкатывал Патрицию на лестничную площадку.

– Она по-прежнему что-то скрывает, – заметила Патриция, едва мы оказались в лифте.

Я вынужден был признать, что ее слова совпадают с моим ощущением.

– Что же нам делать? – спросил я.

Патриция выглядела решительно.

– Что ж, будем надеяться, что, если она хорошенько поразмыслит в одиночестве, все еще наладится. Она явно чего-то боится. Либо того, что совершила сама, либо того, что видела. Но она так напугана и напряжена, что сейчас давить на нее нет смысла. Вначале нужно во всем получше разобраться. Надеюсь, кое-что выяснится там, куда мы сейчас направляемся.

Ее слова звучали очень убедительно. Я спросил, куда мы теперь.

– На третий этаж, – сказала Патриция и нетерпеливо нажала кнопку лифта.

В кабине лифта Патриция в своей инвалидной коляске выглядела особенно маленькой и худенькой, но ее голос был таким же звонким и уверенным, как дома, в просторной библиотеке.

– Для начала похвали его за то, что он вернулся. Потом спроси, какие чувства он испытывал, узнав о смерти Харальда Олесена. Напомни о его старом конфликте с Олесеном и предположи, что сюда он переехал из-за этого, а также намекни, что у него в квартире был не один пистолет, когда он только прибыл сюда. И наконец, узнай, кого он видел у двери квартиры Харальда Олесена накануне убийства. Надеюсь, из разговора с ним мы узнаем много интересного. Главное, не забудь, куда поставить мое кресло!

Настроение Патриции все время менялось: то она была серьезной и сосредоточенной, то начинала ехидничать. Неожиданно она тихо хихикнула:

– До известной степени я понимаю, почему Кристиан Лунд изменил жене! Я почти позавидовала ее природной красоте и умению соблазнять. Кстати, даже если она не виновна ни в чем другом, одного у нее не отнимешь: она безответно влюблена.

После слов Патриции сердце у меня забилось чаще, но я не хотел отвлекаться от сути дела. К счастью, в тот миг лифт остановился на третьем этаже. Я выкатил Патрицию и позвонил в дверь квартиры, соседней с квартирой Харальда Олесена.

Даррел Уильямс оставался дипломатом до мозга костей. Он встретил меня лучезарной улыбкой, пожал мне руку и сразу же извинился за то, что ему пришлось на время покинуть Норвегию по делам службы. Он бросил на мою спутницу недоверчивый взгляд, но сочувственно покачал головой, услышав о том, что секретарша получила травму, катаясь на лыжах. Он немного смягчился, когда я объяснил, что наш разговор будет неофициальным и я веду запись лишь для себя.

Я поставил коляску Патриции посреди комнаты; мы же с Даррелом уселись в те же кресла, что и в прошлый раз несколько дней назад. На сей раз обстановка была определенно трезвой: на столе стояли не бутылки со спиртным, а большой графин с водой. Несмотря на улыбку, наш хозяин держался скованно. В прошлые встречи я ничего подобного за ним не замечал.

– Рад, что вы вернулись. Вы, несомненно, понимаете, что ваше исчезновение, вопреки моим рекомендациям, едва не стало причиной весьма неприятной ситуации. – Уильямс молча смотрел на меня, надеясь на продолжение. Я не обманул его ожиданий: – Поэтому, повторяю, я рад, что вы вернулись. Все мы надеемся, что дело получится завершить без дальнейших осложнений. Но все зависит от того, что вы сейчас мне скажете. Как говорится, лучше поздно, чем никогда; рассчитываю получить полные и правдивые ответы на наши последние вопросы.

Даррел Уильямс, сосредоточившись, подался вперед. Он совсем не показался мне человеком-мухой; куда больше он напоминал льва, медведя или другого крупного зверя.

– Итак, вопрос первый. Испытали ли вы грусть, когда узнали, что убили Харальда Олесена?

Даррел Уильямс усмехнулся и покачал головой:

– Ни малейшей. Он был великим человеком, но хорошим его назвать трудно. Что лишь подтверждают истории с его завещанием, его внебрачным сыном и родственниками. Я понятия не имею, кто его убил; меня при этом не было.

Он замялся, но продолжать не стал. Я понял, что придется еще немного надавить на него – у меня не оставалось другого выхода.

– Но вас поселили здесь, в соседней с Харальдом Олесеном квартире, не случайно. Вы должны были позаботиться о том, чтобы определенные имена и информация не были преданы огласке. В первые месяцы вашей жизни здесь вы держали в квартире два пистолета. Вы и ваше руководство когда-нибудь обсуждали в качестве одного из возможных вариантов его убийство?

Даррел Уильямс с горечью улыбнулся:

– Боюсь, на такого рода вопрос я не могу ответить ни «да», ни «нет». Хочу напомнить, что к тому времени, как Харальд Олесен умер, мои с ним счеты, как личные, так и профессиональные, были улажены. После его убийства вы обыскали мою квартиру и лично убедились в том, что тогда у меня уже не было никакого оружия. Кстати, судя по тому, что мне известно, ни один из моих пистолетов не соответствует пуле, которая убила Олесена.

Он был прав, поэтому я сказал:

– Я почти готов поверить в вашу невиновность, а также в то, что вы и посольство не имеете к убийству никакого отношения… Но пожалуйста, подумайте хорошенько, вспомните вечер, когда убили Харальда Олесена… Может быть, вы захотите что-то добавить в связи с этим? Сообщить нечто такое, о чем забыли сказать тогда… Поверьте, ваши показания помогут нам арестовать настоящего убийцу.

Даррел Уильямс сокрушенно пожал плечами:

– Да, и мне действительно надо было подумать об этом раньше. Я видел, как один из моих соседей поднимался к Харальду Олесену незадолго до убийства. А молчал я по нескольким причинам. Во-первых, мне не хотелось больше необходимого привлекать внимание к себе или к посольству. Разумеется, я не мог быть уверен в том, что человек, которого я видел, – убийца. Позже моя антипатия к Харальду Олесену лишь усилилась. Должно быть, история с завещанием здорово расстроила его сына.

Я понял, что терпение у меня вот-вот лопнет.

– Нам нужна правда. Карты на стол! Значит, тот человек, который направлялся к квартире Харальда Олесена незадолго до того, как его убили, был…

Уильямс закончил:

– Его сын, Кристиан Лунд. Я удивился, увидев его здесь, на третьем этаже, поэтому и запомнил. Вскоре после того я отправился на вечернюю прогулку. Не могу назвать точного времени, когда видел Лунда, и, конечно, понятия не имею, он выстрелил в старика или нет. Пистолета у него в руках не было, но он пришел в зимнем пальто, под которым можно спрятать что угодно.

Я быстро покосился на Патрицию; девушка так плотно сдвинула брови, что было ясно: она напряженно думает. Потом она тихо дважды постучала ручкой по блокноту.

Выходя, я вскользь заметил, что на первом этаже находится его старая знакомая и что она, несомненно, будет очень рада его видеть. Сначала Уильямс улыбнулся, потом перешел к обороне – произнес с чисто американским пафосом:

– Несмотря на несчастные обстоятельства, окружившие нашу первую встречу, прошу не судить меня слишком строго! Всю мою взрослую жизнь я прожил, борясь с диктаторскими режимами. Во время войны я сражался с нацистами, после войны – с коммунистами. И много лет я страдал, потеряв свою первую любовь. Я замкнулся в себе и был очень одиноким, хотя не ожесточился… – Он замялся и вдруг достал из бумажника сложенный в несколько раз листок: – Вот то письмо, о котором вы спрашивали… Можете прочесть, если хотите, – отрывисто добавил он.

Я покосился на Патрицию; та быстро покачала головой и постучала ручкой по блокноту. У меня возникло подозрение, что Даррел Уильямс последние лет двадцать не расстается с этим письмом. Возможно, он впервые показал его посторонним… Впрочем, у меня больше не было причин сомневаться в его словах. Судя по всему, прошлое не толкнуло его на убийство Харальда Олесена. Когда я молча вернул ему письмо, он, по-моему, обрадовался. Прежде чем за нами с Патрицией закрылась дверь, мы с Уильямсом пожали друг другу руки.

В лифте Патриция снова пришла в легкомысленное настроение и захихикала. Я сурово посмотрел на нее. Она пожала плечами:

– Посреди большой трагедии расцвела история великой любви! По-моему, лучше счастливо окончить ее двадцать лет спустя, чем никогда. Она сейчас моложе, чем была моя мать, когда родила меня. Пожалуйста, обещай, что расскажешь, как все сложилось у этой пары.

Я дал слово, что так и сделаю, но лишь в том случае, если она как можно скорее скажет, кто же убийца.

Патриция тут же снова посерьезнела.

– Я еще не знаю наверняка. Он сказал совсем не то, что я ожидала услышать, так что нам по-прежнему недостает одного фрагмента головоломки. Однако я могу сказать, куда мы направляемся сейчас: на второй этаж.

Ее слова не произвели на меня большого впечатления. Так я думал и сам.

– На сей раз – к Лундам?

Патриция улыбнулась:

– Конечно! Все очень просто. Скажи ему, что он был в квартире Харальда Олесена вечером того дня, когда несчастного убили, а ей – что она лжет, уверяя, будто в тот день муж не выходил. Поставь мое кресло у двери, как обычно, и убедись, что видишь их обоих одновременно.

Я согласился с ее планом действий и нажал кнопку второго этажа.

Лунды открыли нам вместе. Они тоже не усомнились в моей истории про травмированную секретаршу. К себе они нас пригласили без возражений, хотя и без особой радости. Я поставил кресло с Патрицией в дверях гостиной, сам сел по одну сторону кофейного столика, а Лундам жестом велел сесть напротив меня, на диване. Они механически выполнили приказ. Как только они уселись, фру Лунд взяла мужа за руку. Он с благодарностью посмотрел на нее.

Я начал с того, что подчеркнул, насколько серьезно дело.

– Следствие достигло критического этапа; теперь у нас имеются все основания полагать, что Конрад Енсен не убивал Харальда Олесена. Учтите, мы закроем глаза на ваши прежние… расхождения в показаниях, если сейчас услышим всю правду.

Лунды теснее прижались друг к другу.

– Итак, начнем… Кристиан Лунд, у меня есть доказательства того, что вы солгали, заявив, что не говорили с Харальдом Олесеном в день его убийства. У меня также есть основания полагать, что вы, Карен Лунд, солгали, когда уверяли, что в день убийства ваш муж не покидал квартиры после того, как вернулся домой.

Супруги отнеслись к моим словам по-разному. Карен густо покраснела и пылко затрясла головой; Кристиан же смертельно побледнел. Она заговорила первой:

– Не знаю, кто тут солгал, но вы пошли по ложному следу, инспектор! Мой муж находился дома, со мной, с того времени, как вернулся, и до того, как мы услышали выстрел!

Она говорила так страстно, что трудно было ей не поверить. Кристиан Лунд посерел; он понимал, что загнан в угол. Лицо его изменилось почти до неузнаваемости.

– Она говорит правду, – почти прошептал он. – Это я снова солгал…

Я не сводил с него взгляда. К счастью, он поспешил объясниться:

– Я действительно в день убийства поднимался на третий этаж и говорил с Харальдом Олесеном. Но это было до того, как его убили. Выйдя от Сары, я поднялся к нему и пробыл у него всего минуту. Потом вернулся сюда и был с женой до тех пор, пока мы не услышали выстрел.

Я смерил его суровым взглядом:

– Что же произошло во время вашей последней встречи с Харальдом Олесеном?

Кристиан Лунд криво улыбнулся:

– Мы поговорили вполне мирно, и домой я вернулся довольный. Он открыл дверь, как только я позвонил, но мне показалось, что он удивился, увидев меня. Сказал, что кое-кого ждет, у него важная встреча и нет времени разговаривать. Я ответил, что разговор много времени не займет, ведь мне нужно только подтверждение, что он изменил завещание, как я просил. Он немного подумал, потом улыбнулся и заверил меня, что изменил завещание. Я поблагодарил его, сказал, что очень рад, и ушел. Я поверил ему на слово, а потом услышал последний вариант завещания! Вот свинья! Он решил не говорить, что потом он еще раз все изменил, тем самым лишив меня законного наследства!

Я быстро вспомнил процедуру оглашения завещания – реакцию Кристиана Лунда и другие известные мне факты – и понял, что все прекрасно сочетается с его последними словами. Но я не мог вспомнить, была ли последняя версия четвертой или пятой.

Я вопросительно посмотрел на Патрицию. Она ответила мне красноречивым взглядом, но не постучала ручкой по блокноту. Последовала короткая пауза, прежде чем Патриция сделала то, на что я надеялся: она заговорила.

– Мы можем почти наверняка прийти к выводу, что вы не совершали убийства. И все же вы покрываете человека, которого встретили в день убийства Олесена! Вы встретились на лестнице, когда спускались от него…

Никто не удивился тому, что Патриция подала голос. Все смотрели на Кристиана Лунда. Он смертельно побледнел, вырвал руку у жены и бессильно осел на диване. Я тут же воспользовался моментом и снова перехватил бразды правления:

– Кого вы видели вечером перед убийством и почему умолчали о встрече?

Краем глаза я следил за фру Лунд, но она смотрела на мужа, и только на мужа. Кристиан Лунд три раза сглотнул, прежде чем ему удалось заговорить. Не сразу он хрипло произнес:

– Я… видел Сару.

Это имя взорвалось в напряженной тишине, как бомба. Через несколько секунд фру Лунд затараторила, как пулемет:

– Не верю! Неужели ты все время знал, что она убила твоего отца, а мне не сказал ни слова? Ты мог бы отправить эту ведьму в тюрьму еще неделю назад! А ты продолжал обманывать и меня, и полицию, и покрывать ее! Неужели все так и было?

Кристиан Лунд вскинул на меня умоляющий взгляд. Он не смел повернуться к жене.

– Мы ни о чем не договаривались, и такого я точно не ожидал. Только я спустился на второй этаж, как столкнулся с ней в дверях. Мы быстро улыбнулись друг другу, проходя мимо, и все. И только когда вошел в свою квартиру, я вдруг сообразил, что она поднималась наверх, а не спускалась. Тогда я ни о чем таком не подумал, но потом произошло убийство, и все изменилось… А еще завещание…

Я выдержал его взгляд и поспешил заговорить до того, как меня опередит багровеющая фру Лунд:

– Но вы по-прежнему не отвечаете на вопрос, почему покрывали ее.

Голос Кристиана Лунда был едва слышен и все же в тишине прозвучал четко и ясно:

– Наверное, отчасти потому, что меня и самого можно было в чем-то заподозрить. Ведь я тоже поднимался к старику. Если бы она сказала, что видела, как я спускаюсь, и добавила, что, когда сама пришла к нему, он был уже мертв, кому бы вы скорее поверили? По-моему, мы с ней оба поняли, в какой попали переплет… В общем, после убийства мы с ней ненадолго встретились, точнее, я подошел к ее квартире по пути домой. Она только приоткрыла дверь, я к ней не заходил… Мы договорились не выдавать друг друга, вот и все.

Кристиан Лунд замолчал. Я поспешил закрепить успех:

– Значит, отчасти вы молчали из-за того, что боялись за себя, а отчасти из-за того, что еще питали к фрекен Сундквист определенные чувства и не могли себя заставить выдать любимую женщину полиции. Так?

Он кивнул. Тут фру Лунд в приступе ярости со всей силы влепила мужу пощечину. К счастью, пощечина его как будто разбудила. Лицо снова порозовело; он выпрямился и посмотрел мне в лицо.

– Кристиан Лунд, вы уже девять дней вводите следствие в заблуждение. Что еще вы от нас утаили?

Он решительно покачал головой.

– Я прошел точку невозврата и качаюсь на краю пропасти. Мне больше нечего добавить, разве что я глубоко сожалею о том, что сделал, и приношу глубочайшие извинения вам, но еще больше своей жене.

Я усомнился в его искренности; мне показалось, что и его жена чувствует то же самое. Лунд заметил это и поспешил добавить:

– Когда арестуете Сару, передайте ей мои поздравления и скажите, что больше я не хочу ее видеть. Я пришлю моего адвоката к ней в тюрьму насчет завещания.

В тот миг я не испытывал к Кристиану Лунду ничего, кроме презрения, и собирался ответить, что он может передать ей все сам, когда его посадят за лжесвидетельство и чинение препятствий в расследовании убийства. Однако вовремя сдержался, решив, что не стоит еще больше обострять положение. Услышав его последние слова, Карен как будто немного успокоилась, и все же я в жизни не видел такой свирепой молодой женщины – и это еще мягко сказано. Атмосфера в квартире Лундов все больше сгущалась. Вдруг я услышал странный тихий звук и не сразу сообразил, что это Патриция постукивает ручкой по блокноту. Мы направились к выходу, не оборачиваясь.

Едва мы оказались в лифте, Патриция безудержно расхохоталась:

– Спасибо за отличное представление! Значит, она вполне способна простить его за ложь, шантаж, неверность и, возможно, за убийство, но, узнав, что он по-прежнему любит и покрывает другую женщину, не выдержала! Мне очень хотелось остаться и посмотреть, что будет дальше, но нам ведь еще нужно арестовать убийцу.

Я, слегка ошеломленный, потянулся к кнопкам, собираясь нажать одну из них.

– На какой этаж поедем? – с улыбкой спросила Патриция.

– Пока ни на какой. Давай-ка немного поговорим без посторонних. Итак, сейчас мы вернемся к Саре Сундквист, и на сей раз ей придется объяснить все до конца, если она не хочет, чтобы ее следующим домом стала тюрьма на Мёллер-Гате, девятнадцать.

– Передай ей последние слова Кристиана Лунда, последи за ее реакцией и послушай, что она скажет. Я вмешаюсь, если нужно.

Я с трудом задал следующий короткий вопрос:

– Ее положение в самом деле безнадежно?

– Сегодня ее положение стало не просто шатким, а очень шатким, – не сразу ответила Патриция. – Но день еще не кончился, и я пока не готова расстаться со своей главной версией. Поэтому мне очень интересно послушать, что она скажет в свою защиту, узнав, что бывший любовник выдал ее, можно сказать, подтолкнул к самому краю пропасти. Удержаться от падения она может единственным способом – сказать нам правду.

Я ответил, что понимаю ход ее мыслей. Я откровенно солгал, а позже оправдывал себя только тем, что ситуация все больше запутывалась.

Сара Сундквист открыла нам дверь, улыбаясь приветливо, как раньше. Мне так не терпелось поскорее раскрыть дело, что я забыл все, о чем мы договорились с Патрицией, и, едва войдя в прихожую, выпалил:

– Сара, я глубоко разочарован. Вы в очередной раз нам солгали.

Она в замешательстве посмотрела на меня, явно не понимая, о чем речь.

– Кристиан Лунд только что признался, что ходил к Харальду Олесену в день убийства, а на обратном пути встретил вас, когда вы шли туда же. У нас есть все основания полагать, что он сказал правду.

На ее лице появилось выражение ужаса. Потом она тихо и нерешительно ответила:

– Я и не думала, что он посмеет… Неужели он в самом деле нарушил слово и выдал меня?

Я нахмурился.

– А еще он попросил вам передать, что больше не хочет вас видеть, что ждет не дождется, когда вас арестуют и пришлет к вам в тюрьму своего адвоката, так как намерен отсудить наследство, причитающееся ему по праву.

Тонкая фигурка Сары Сундквист как будто получила три удара подряд на боксерском ринге. Сара пошатнулась и вынуждена была прислониться к стене. Я с трудом удержался от порыва броситься к ней и поддержать.

– Но… я ничего не понимаю! Возможно, он так и хотел, но как он посмел…

Я вынужден был признать, что и сам ничего не понимаю. Поскольку Сара Сундквист была не вооружена и явно не представляла опасности, я быстро покосился на Патрицию. Судя по выражению ее лица, она понимает больше моего. Она пристально следила за Сарой.

– С другой стороны… тем лучше! Ведь теперь я могу рассказать вам все, что хотела рассказать уже давно!

Я решил на всякий случай ничего не отвечать, лишь нетерпеливым жестом велел ей продолжать. Мне показалось, что она выпалила всю тираду, не переводя дыхания.

– Да, верно, я в тот вечер ходила к Харальду Олесену. Решила еще раз спросить об Оленьей Ноге и моих родителях. Я не знала, что к нему до меня ходил Кристиан Лунд, но поняла, что он там был, когда мы встретились на полпути. Мы только улыбнулись друг другу, и каждый пошел своей дорогой. Когда я поднялась к Харальду Олесену, он был еще жив, но отказался впустить меня в квартиру. Мы разговаривали в дверях. Разговор продолжался всего несколько минут. Он сказал, что ждет гостя, у него важная встреча, и попросил меня прийти на следующее утро. Его приглашение показалось мне успехом, и я ушла. Было очевидно, что здоровье его ухудшается, и он явно волновался из-за гостя. Более того, он выглядел испуганным. Помню, из-за его состояния я сама встревожилась, потому что он говорил еле слышно, и руки у него сильно дрожали. Но его убила не я. Должно быть, его убил тот таинственный гость, которого я встретила, когда спускалась вниз.

Вдруг мне показалось, что Сара Сундквист испугалась сама. Она продолжала дрожащим голосом:

– Мне стало не по себе… У меня появилось дурное предчувствие, когда я увидела человека, которого ждал Харальд Олесен. Один его вид вгонял в дрожь… хотя я толком его не разглядела. На нем был синий дождевик с капюшоном; голову он обмотал шарфом, так что его лица я не видела. Мне тогда показалось, что должно произойти что-то плохое… как будто в преддверии Судного дня, понимаете? Я вбежала в свою квартиру, заперла дверь, легла в постель, под одеяло, а голову накрыла подушкой. Я не удивилась, когда услышала выстрел, и еще меньше удивилась, когда вы позвонили ко мне в дверь и сказали, что Олесена убили.

Я бросил на нее испытующий взгляд, но увидел испуганные, умоляющие глаза.

– У вас есть какие-нибудь догадки по поводу того, кто мог повстречаться вам в тот день на лестнице?

Сара уныло покачала головой:

– До сегодняшнего дня я думала… – Она опустила голову и замолчала. Мне пришлось несколько раз кашлянуть, побуждая ее продолжать. – Ноги у него определенно мужские. Ростом он примерно с меня, но трудно сказать наверняка… из-за дождевика, капюшона и шарфа. Сначала я подумала, что он чужак, который вошел с улицы, но потом вы сказали, что убийца, скорее всего, кто-то из жильцов. И тогда я еще больше испугалась. Конрад Енсен был слишком мал ростом, Даррел Уильямс, наоборот, слишком высок, а Андреас Гюллестад не может ходить. Значит, там не мог быть никто, кроме Кристиана, который вернулся в маскарадном костюме, чтобы его не узнали.

Ее довод был вполне веским, если, конечно, племяннику погибшего или еще кому-то не удалось проникнуть в дом с улицы. Но я понимал, что в таком деле больше не имею права ничего принимать на веру.

– А не мог, скажем, Конрад Енсен надеть ботинки на каблуке или что-то подобное?

Сара снова покачала головой:

– Нет, нет. Я сразу поняла, что он пришел не с улицы. Понимаете, на ногах у него вообще не было обуви – только черные носки.

В комнате воцарилось молчание. Сара дрожала, что нетрудно было объяснить после ее рассказа. Я инстинктивно положил руку ей на плечи. Она тут же прижалась ко мне, теплая и доверчивая, и как будто немного успокоилась. Но радость продолжалась всего секунду-другую. Услышав голос Патриции, я опомнился и инстинктивно отстранился от опасно теплого и мягкого тела Сары.

– Вы обратили внимание на что-нибудь еще?

Сара смотрела прямо перед собой; услышав вопрос, она выпалила:

– Да! Тот человек в дождевике шагал легко, как перышко… он двигался бесшумно, словно кошка. Казалось, он не идет, а летит по ступенькам. Я невольно вспомнила про Оленью Ногу. Но поскольку он не жил в нашем доме, единственным возможным объяснением из всех для меня стало то, что Кристиан нарочно изменил походку, чтобы его не узнали.

– Эврика!

Восклицание стало совершенно неожиданным. Мы с Сарой ошеломленно переглянулись. Затем мы услышали, как Патриция снова и снова стучит ручкой по блокноту, как будто ручка превратилась в барабанную палочку.

– Блестяще! Именно то, чего нам недоставало! Вы, очевидно, ни в чем не виноваты. Харальда Олесена застрелил тот человек в синем дождевике, которого вы видели на лестнице… И я знаю, где его найти!

Сначала мне показалось, что Сара вот-вот подпрыгнет и улетит прочь. Почти так она и сделала – бросилась мне на шею. Я слышал сзади цокающие звуки; значит, Патриции нравился спектакль. Цоканье загадочно прекратилось, как только Сара пришла в себя и смущенно отстранилась.

Вынужден признать: сначала я думал, что арестовать в конце концов придется Кристиана Лунда. Кстати, против такого исхода я бы нисколько не возражал. Однако следующие слова Патриции заставили меня перечеркнуть эту версию:

– Итак, теперь мы можем наконец познакомиться с Оленьей Ногой. Сара, вы, кажется, хотели его увидеть? Прошу вас, пойдемте с нами.

Сара недоверчиво покосилась на меня, а потом порывисто обняла. Мы гуськом покинули ее квартиру и вошли в кабину лифта.

– Значит, мы спускаемся на первый этаж? – уточнил я.

Патриция быстро закивала; судя по лицу Сары, та готова была, не возражая, следовать за нами хоть на край света. Когда открылась дверца лифта, мы стали свидетелями восхитительной сцены. Даррел Уильямс и Сесилия Олесен сидели рядом и говорили, не умолкая; видимо, они не могли наговориться. Фру Хансен тактично удалилась, а Иоаким Олесен демонстративно отвернулся от них и смотрел в окно. Даррела Уильямса трудно было узнать. Неожиданно он, даже издали, показался мне самым веселым и обаятельным человеком на свете. У нас на глазах он привстал и нежно поцеловал Сесилию в губы. Патриция снова довольно поцокала языком и дернула меня за руку.

– Ты в самом деле хорошо придумал, что позвал сюда племянника и племянницу, – с улыбкой заметила она.

Я шагнул было к ним, она решительно потянула меня назад:

– Погоди немного… с ними можно поговорить и потом. Не мешай их счастью. Давай лучше нанесем визит тому единственному соседу, с которым я еще не знакома.

Я-то ожидал, что мы поговорим с Иоакимом Олесеном, но быстро сдался, так как Патриция с нетерпением показывала на первую дверь справа.

Андреас Гюллестад открыл дверь со своей обычной дружелюбной улыбкой и сразу же пригласил нас войти. Он не задал ни единого вопроса, увидев Патрицию в инвалидной коляске и услышав про травму. Даже усмехнулся и сказал: приятно встретить подругу по несчастью, которая тем не менее продолжает вести активную жизнь. Я заметил, как они обменялись кривыми улыбками.

Пока Гюллестад ездил на кухню за чашками и ставил кофе, я пристроил кресло Патриции у двери. Мы с Сарой сели за стол в гостиной. Вскоре хозяин принес кофе и разлил его по чашкам. Мне по-прежнему не терпелось доказать, что Оленья Нога – это Иоаким Олесен, и я не понимал, какие новые сведения Патриция надеется здесь найти.

И только когда Андреас Гюллестад устроился напротив и спросил, чем он может мне помочь, я вдруг понял: что-то не так – совсем не так. В свете люстры я вдруг уловил отблеск серебра и увидел на шее у хозяина медальон… В прошлые встречи его либо не было, либо я не замечал. Я смотрел на него, как загипнотизированный. Андреас Гюллестад оставался раздражающе спокойным. Сидя в своем инвалидном кресле, он как будто не представлял ни малейшей угрозы.

– Боюсь, сегодня мне придется задать вам ряд непростых вопросов…

Андреас Гюллестад посмотрел на меня с удивлением, как мне показалось – деланым. И все же он с прежней дружелюбной улыбкой ответил, что постарается помочь мне чем может, независимо от того, трудные у меня вопросы или нет.

– Вы по-прежнему будете уверять, что прозвище Оленья Нога ни о чем вам не говорит?

Признаюсь, я рассчитывал на мгновенный успех, но мои надежды не оправдались. Андреас Гюллестад посерьезнел и посмотрел на меня в упор, хотя ответил по-прежнему дружелюбно:

– Очень жаль разочаровывать вас, но это так. Возможно, я и слышал об интересующем вас человеке или знал его под другим именем. Хотя надо признать, что до сих пор вы описывали его довольно неопределенно. Может быть, вы узнали о нем что-то еще и оживите мою память?

Я не замедлил с ответом:

– Оленья Нога был молодым проводником, который вместе с Харальдом Олесеном во время войны переправлял беженцев в Швецию. Они вместе совершили несколько ходок, последняя из которых состоялась в феврале сорок четвертого года и окончилась трагедией в горах между Трюсилем и Сэленом. Тогда были убиты не только три немецких солдата, но и двое беженцев-евреев. Оленья Нога героически спас их ребенка – пробежал на лыжах большое расстояние, неся девочку под курткой… Ну как, припоминаете?

Андреас Гюллестад решительно покачал головой:

– Нет, к сожалению. Повторяю, прозвище Оленья Нога мне не известно. Я вырос недалеко от тех мест и слышал много правдоподобных и неправдоподобных историй о происходившем там во время войны. Не могу гарантировать, что помню их все, но такую историю, если бы слышал, наверняка бы запомнил. Есть ли у вас вопросы о недавнем прошлом, на которые я мог бы ответить?

Я решил зайти с другой стороны:

– Конечно. Давайте тогда поговорим о таинственном человеке в синем дождевике, которого вы, по вашим словам, видели в доме в прошлом году на Троицу, но с тех пор не встречали ни разу.

Он задумчиво и, как мне показалось, нехотя кивнул.

– Что вы ответите, если я скажу, что человека в синем дождевике видели на лестнице вечером того дня, когда убили Харальда Олесена, и что если вы видели его в прошлом году, то, должно быть, смотрелись в зеркало, и что именно вы выкинули синий дождевик в мусорный бак?

Андреас Гюллестад чуть привстал в своем кресле, уперев правую руку в бедро, а левую поднял, на что-то указывая.

– Я отвечу, что произошло ужасное недоразумение, которое, надеюсь, сейчас же и разрешится. У меня действительно есть синий дождевик, но, как видите, он по-прежнему виси на крючке у двери!

Он показывал на дверь за спиной Патриции. Я инстинктивно обернулся, но никакого дождевика не увидел, как, впрочем, и крючков для верхней одежды. Зато я заметил ужас на лице Патриции. И, услышав громкий крик Сары, за которым последовал глухой удар, я круто развернулся назад. Но было слишком поздно.

Комната приобрела совершенно иной вид. Дружелюбный, безобидный Андреас Гюллестад исчез, а перевернутое инвалидное кресло валялось на полу. Посреди комнаты стоял человек примерно моего роста; он чуть присел, как пантера, которая готовится к прыжку. Его лицо так изменилось, что я не сразу его узнал. Больше не было невозмутимого, расслабленного выражения. Несмотря на другой цвет волос и округлившиеся щеки, я видел перед собой пытливый и сосредоточенный взгляд Оленьей Ноги со старой фотографии. Однако самым большим и неприятным сюрпризом для меня стал кольт сорок пятого калибра, нацеленный прямо на меня.

– Это старый армейский пистолет отца; он был спрятан в подушке моего инвалидного кресла. Я буквально просидел на орудии убийства целых десять дней! – произнес он с тенью улыбки на губах. Впрочем, его голос едва ли можно было назвать веселым. И выражение его лица сделалось напряженным, серьезным и угрожающим. Отшвырнув инвалидную коляску и выхватив пистолет, Андреас Гюллестад превратился в совершенно другого человека.

Я ни на секунду не усомнился в том, что ему уже не раз доводилось убивать и что он без труда сделает это снова. Единственную надежду я усмотрел в том, что ему, как мне показалось, хочется выговориться. Стараясь не выдавать волнения, я осторожно начал:

– Я догадываюсь, что у вас в руках пистолет, из которого убили Харальда Олесена, но скольких людей из него убили во время войны?

Гюллестад спокойно сказал:

– Четверых. Это я тогда, в сорок четвертом, застрелил всех трех солдат. С этим я еще мог бы сжиться, хотя они до сих пор время от времени являются мне во сне. Война есть война, а оккупанты есть оккупанты. Но гораздо хуже то, что я убил и мать нашей юной шведской подруги.

Сара снова вскрикнула. Лицо Оленьей Ноги дернулось в ответ. Было очевидно, что он заново переживает болезненные старые воспоминания. В отчаянии я заговорил, стараясь вызвать его на откровенность:

– Так и думал, что тогда в Сэлене Харальд Олесен сказал не всю правду… но что же случилось на самом деле?

Гюллестад медленно покачал головой:

– Его слова слегка отличались от правды. Если бы все произошло так, как он говорил, наша жизнь сложилась бы по-другому. Правда то, что на рассвете началась перестрелка и три немецких солдата были убиты. И неправда, что беженцы, которых мы вели, погибли в то же время. Мы застрелили их сами за несколько минут до того.

Сара вскрикнула еще громче и прижала руки ко рту. Рука Оленьей Ноги дрогнула, и он продолжал срывающимся голосом:

– С тех пор они преследуют меня – каждый день, каждый час… А вина за все лежит на Харальде Олесене! Он лишил жизни не только их, но и меня. И должен был понести ответ за свои грехи.

Я молчал, боясь спровоцировать его. К счастью, он погрузился в свои воспоминания.

– Тот день стал сущим адом на земле, который я с тех пор переживаю каждый день и почти каждую ночь… Мне казалось, что мы идем бесконечно… Беженцы еле-еле плелись; до того дня они ни разу в жизни не стояли на лыжах. Мы с Харальдом без труда убежали бы от погони, но не мог ли бросить беженцев. В какой-то момент Харальд сказал, что надежды нет, и велел мне бежать, пока можно, но я ответил, что останусь с ними до конца. У нас проснулась надежда, когда началась метель и три немца повернули назад, но еще трое продолжали нас преследовать. Расстояние между нами все время сокращалось. Мы решили отсидеться на вершине, но туда нужно было еще добраться, а немцы догоняли, потому что наши беженцы еле передвигали ноги. Когда мы наконец очутились наверху, солдаты открыли по нам огонь снизу. Скоро метель стала такой, что мы ничего не видели. Идти дальше оказалось невозможно. Я точно знал, где мы – до шведской границы оставалось несколько миль, – но мы не сумели бы спуститься в метель и вьюгу. Мы спрятались за скалистым утесом, решив пересидеть там до утра. Беженцы совсем отчаялись, младенец плакал… Мы прекрасно понимали, что преследователи могут настигнуть нас в любое время. Шло время; мы сидели на вершине горы, готовые отстреливаться… Рассвело, метель немного утихла, и мы решили идти дальше. Харальд надеялся, что немцы повернули назад, но я сомневался. Нелегко отказаться от охоты, когда так далеко зашел и находишься так близко к цели. Все произошло там, наверху, когда мы сидели рядом, усталые и испуганные…

Мы слушали, затаив дыхание. Он несколько раз глубоко вздохнул и продолжил:

– Я по-прежнему точно не знаю, с чего все началось, но вдруг Харальд Олесен и мужчина-беженец о чем-то заспорили на повышенных тонах. Потом я услышал выстрел и увидел, что Харальд Олесен стоит с дымящимся пистолетом в руке, а мертвый беженец лежит на снегу. Его жена закричала и набросилась на Харальда с кулаками. Не долго думая я выстрелил ей в голову. Потом я часто спрашивал себя, почему застрелил ее. Я привык смотреть на Харальда снизу вверх; он был для меня не просто лидером, он во многом заменил мне отца. Чутье велело мне защищать его при любых обстоятельствах. Конечно, я знал, что женщина не вооружена. Наверное, я боялся, что ее крики наведут на нас немцев… Кроме того, мне надоело тащить их по снегу, и я желал ей смерти.

Оленья Нога снова вздохнул, но ноги его по-прежнему приплясывали на месте, а палец лежал на спусковом крючке.

– Так все и вышло. Оба беженца лежали на снегу, а на руках у мертвой матери плакал младенец. Харальд Олесен словно окаменел; он смотрел на них и молчал. И вдруг я услышал голоса и скрип лыж. Сначала мне казалось, что нам остается только застрелиться, но потом решил рискнуть – у меня оставался последний шанс. Я спрятался за ближайшим сугробом и следил за ними. Вот они появились… Харальд Олесен по-прежнему был в ступоре. Я понимал: у нас есть шанс спастись, только если я уложу всех троих – а у меня было всего шесть патронов.

Я боялся пошевелиться. Оленья Нога говорил тихо и как будто задумчиво, но мне, как, пожалуй, и всем, стало очень страшно. Он несколько раз моргнул, но рука его была тверда.

– Немцы были совсем молодыми: двум лет по двадцать пять, а одному – двадцать один, не больше. Они оторопели, увидев неожиданное зрелище: два мертвых беженца в снегу и застывший Харальд Олесен. Я лежал совсем недалеко от них и целился старательно. Но когда один из них показал на мой след в снегу, времени на размышление у меня не осталось. Я выстрелил в того, кто стоял ближе ко мне, и сразу прицелился в следующего. Первый упал сразу, второй – до того, как успел выхватить оружие, но третьему удалось несколько раз выстрелить в мою сторону. Я откатывался на бок, не сводя с него глаз. Потом вскочил и снова прицелился. Первый раз я промахнулся. Второй раз мы с ним выстрелили одновременно. Его пуля просвистела рядом с моим ухом, а моя угодила ему в шею. Он еще целился, но зашатался и рухнул в снег. Кровь хлынула из него фонтаном… Я еще раз выстрелил в него и попал между глаз. Когда я выполз из-за сугроба, моим глазам предстала ужасающая сцена. Пять мертвецов на снегу и оцепеневший Харальд Олесен.

Хотя рассказ был трагическим, мне показалось, что Оленьей Ноге стало немного легче. Судя по всему, он впервые изливал душу. Говоря, он не сводил с меня взгляда – и пистолет по-прежнему был направлен на меня.

– Помните, я рассказывал вам про молодого немецкого солдата, который пытался утешить меня, когда пришли за отцом? Он был одним из тех троих, которые преследовали нас – его я прикончил вторым. Он был еще жив, когда я подошел к нему. Он произнес: «En…» Два раза пытался, но ему так и не удалось договорить. Скорее всего, он хотел сказать «Entschuldigung… Извините». Можете себе представить? Просил прощения у меня, который его застрелил. А ведь он и сам был почти мальчишкой. Я приставил пистолет к его голове, отвернулся и нажал на спусковой крючок. Он до сих пор является мне во сне – только вчера я проснулся среди ночи, когда увидел его лицо.

Глаза Оленьей Ноги как будто остекленели, но он по-прежнему смотрел на меня, и я не сомневался, что он тут же выстрелит, если я сделаю к нему хоть шаг. Я держался как можно спокойнее, надеясь, что он продолжит рассказ.

– Но худшее потрясение ждало меня впереди. Добив последнего немца, я поднял голову и увидел, что Харальд Олесен целится в меня. Он сказал: я видел, как он убил беженца, поэтому должен умереть. Я похолодел от ужаса, так как понял, что он сейчас меня убьет. Бог знает что я тогда ему наобещал. Говорил, что ведь и он видел, как я убил женщину, и у нас есть общая тайна. И что он ни за что не найдет обратной дороги в одиночку, а ребенок замерзнет и тоже погибнет… Может быть, на него больше всего подействовал последний довод, потому что он опустил пистолет и передал мне ребенка. Выходит, девочка в тот день спасла меня, а я, в свою очередь, спас ее. Ну а что было потом, вы знаете. Он сказал, что затащит трупы в ближайшую пещеру и догонит меня. А я помчался вперед. Я несся, не останавливаясь, до самого Сэлена. Больше всего мне хотелось убраться подальше от Харальда Олесена, а потом – спасти жизнь девочки. Может, тем самым я пытался искупить грех? Я убил ее мать, но должен был спасти хотя бы ее жизнь.

Как только я осторожно поднял руку, Оленья Нога тут же встрепенулся:

– Стойте на месте! Не забудьте, что мне уже доводилось убивать! – Он говорил сдавленным голосом, но в нем я уловил нотки безнадежности.

Кивнув, я медленно опустил руку. Я не представлял, как мы выберемся из создавшегося положения живыми. Я мог надеяться только на продолжение разговора. Неожиданно послышался тихий голос Сары:

– Спасибо за то, что спасли мне жизнь. Я прощаю вас за то, что вы убили мою мать – вы были молоды и боялись по гибнуть… Теперь я знаю, что произошло, и мне стало легче. Вы помните, где находится та пещера?

Оленья Нога покосился в ее сторону – Сара тихо плакала. Затем он быстро перевел взгляд на меня. Пистолета при этом не опускал.

– Да, я точно знаю, где находится пещера. Но вы найдете там только обрывки одежды и кости пятерых людей, которым суждено было умереть тем зимним днем сорок четвертого года. Я никогда не возвращался туда, и вместе с тем мне так и не удалось оттуда уйти. В сорок шестом и сорок седьмом, если помните, газеты освещали громкое дело Фельдманнов, и я был вне себя от страха. Два проводника убили супругов, которых вели через границу… И потом я жил с воспоминаниями, которые не отпускали меня ни на день, ни на час… Я очень боялся, что однажды все откроется, меня назовут еще одним убийцей Фельдманнов, а статьи обо мне появятся на первых полосах газет.

Он замолчал, рука, держащая пистолет, дрогнула.

– Почему вы не подбросили пистолет после того, как убили Харальда Олесена? – спросил я, наверное, от чистой безысходности.

Лицо Оленьей Ноги исказила болезненная гримаса.

– Вначале я так и собирался поступить: идеальное убийство, замаскированное под самоубийство. Однако я вовремя сообразил: нетрудно будет вычислить убийцу по владельцу оружия. Если выяснится, кому принадлежал пистолет, мне конец. Сначала я хотел раздобыть и подбросить на место преступления незарегистрированное оружие, но Харальд Олесен находился на пороге смерти, а фрекен Сара все сильнее давила на него. Он собирался облегчить душу и перед смертью рассказать ей правду. Так что в конце концов я решил больше не ждать. Только вместо идеального самоубийства продумал идеальное убийство. Ну а Енсен… купить незарегистрированное оружие оказалось не так просто, ведь я официально никуда не мог выходить. Наконец я купил пистолет с помощью одного выжившего из ума друга детства. Он без лишних вопросов поверил моему объяснению: мол, оружие нужно мне, чтобы в Осло чувствовать себя в безопасности. Чтобы все устроить, пришлось съездить в Йовик – вот почему я на прошлые выходные отправился в родные края… После того как в юном возрасте убиваешь нескольких человек, а почти всю взрослую жизнь вынужден жить с воспоминаниями и скрывать правду, поневоле превращаешься в одинокого волка. Приходится каждый день выживать и защищаться от всех мыслимых и немыслимых угроз. Смерть Харальда Олесена почти не удручает меня. В конце концов, ему все равно не долго оставалось жить. И потом, во многом из-за его предательства я превратился в чудовище. И все же убить я решился главным образом из страха разоблачения; я убил его, когда он признался, что решил рассказать всю правду Саре. Так что в некотором смысле его убийство стало самообороной – а до того я испробовал все остальные способы ему помешать. И все же не скрою, в глубине души мне хотелось и отомстить ему за мою разбитую жизнь.

Он замолчал; рука, державшая пистолет, снова дрогнула. Я понял, что его рассказ окончен, и все же попытался продолжить разговор:

– Значит, второе убийство вы совершили, чтобы вас не арестовали за первое?

Его лицо снова исказила болезненная гримаса.

– Оно мучает меня гораздо больше, чем убийство Харальда Олесена. Каким бы отвратительным ни был Конрад Енсен и каким бы унылым ни выглядело его будущее, он мог бы доживать свою жизнь, пусть жалкую и непростую. Но я понял, что вы действуете на удивление быстро. Требовался козел отпущения, и Енсен, бывший нацист, показался мне лучшим кандидатом. Я все продумал еще до того, как убил Харальда Олесена. Предсмертную записку для Енсена я напечатал в Йовике. После убийства он боялся всего и всех и вместе с тем чувствовал себя ужасно одиноким. Конечно, ему и в голову не приходило – надо сказать, не ему одному, – что дружелюбный и тихий калека способен его убить. И вот я дождался, когда фру Хансен уйдет за покупками, и позвонил к нему в дверь. Он открыл не сразу, но, убедившись, что это я, охотно впустил меня к себе. Я сказал, что всем нам сейчас нелегко и мне хочется выпить с ним кофе и поговорить. Он подписал записку с признанием, когда я приставил к его голове пистолет, понятия не имея, что подписывает, и через несколько секунд умер без боли, по-прежнему ничего не понимая. Унылый конец жалкой жизни! Конрад Енсен стал необходимой жертвой ради более великого и важного дела – то есть моей жизни, моей свободы и моей чести.

Он замолчал; в комнате воцарилась жуткая тишина. Я сделал последнюю попытку остановить его:

– На улице стоят четверо вооруженных полицейских. Вас сразу же схватят… Подумайте об отягчающих обстоятельствах, если вы совершите новые убийства…

Он не выказал никаких признаков отчаяния или слабости.

– Так я и думал. Получается, что сейчас все совсем как тогда, в сорок четвертом, когда я прятался за сугробом… Я попробую прорваться всем смертям назло, а терять мне нечего. На мне слишком много трупов. Четыре полицейских в городе – не настолько безнадежное дело для того, кто в шестнадцать лет справился с тремя солдатами в горах.

Он отвечал все короче, а голос его делался все суровее. Я в отчаянии старался сообразить, чем еще отвлечь его, как заставить говорить, – и наконец придумал.

– Но как, ради всего святого, вам удалось убедить всех, что вы калека?

Неожиданно он улыбнулся – как мне показалось, с гордостью:

– Меня в самом деле сбила машина, и я получил тяжелые травмы. Я стоял на перекрестке и вдруг забылся – снова подступили военные воспоминания… Какое-то время врачи считали, что я на всю жизнь останусь инвалидом. А я быстро понял, что выздоравливаю и скоро снова смогу ходить. Но потом мне пришло в голову, что инвалидное кресло – отличный камуфляж, по крайней мере до тех пор, пока я не покончу все счеты с Харальдом Олесеном. Остальное оказалось совсем нетрудным. Кто усомнится в состоянии человека, которого сбила машина, который долго лечился в больнице и к тому же не требует от государства ни гроша? Вам бы следовало получше изучить подпись на медицинском заключении, потому что она поддельная!

Он снова расплылся в улыбке – на сей раз в ужасной, кривой, торжествующей гримасе, от которой холодок побежал у меня по спине.

– Однажды во время войны Харальд Олесен дал мне совет. Он сказал, что нельзя недооценивать человека, который оказался калекой. Вы допустили единственную ошибку в ходе расследования, но ошибку роковую.

Я понял, что разговор окончен. Оленья Нога сосредоточился и прицелился мне в грудь. Я в любой миг ждал, что он нажмет на спусковой крючок. Меня буквально парализовало от страха. Такого врагу не пожелаешь! И вдруг тишину нарушил звонкий и решительный голос Патриции:

– Учти, Оленья Нога, я целюсь тебе в голову. Можешь застрелить его, но тогда я убью тебя. Твой полет окончен. Советую отдать ему пистолет. Так будет лучше не только для тебя!

Оленья Нога вздрогнул; мне показалось, на какое-то время он словно окаменел. Он покосился в сторону двери, чтобы убедиться, что на него в самом деле направлено оружие, и снова сосредоточился на мне.

Наверное, мы простояли на границе вечности не дольше десяти секунд, но мне показалось, что прошел час, не меньше. Я был всего в нескольких шагах от Оленьей Ноги и сам приготовился к прыжку. Я следил за ним, готовый в любой миг выбить у него пистолет, как только он опустит голову или скосит глаза. Но его взгляд снова остекленел. Он словно ушел в свой мир, хотя пистолет в его руке по-прежнему был направлен мне в грудь, а палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Мне показалось, что он в самом деле вернулся в сорок четвертый год, в метель, и его раздирали противоречивые желания. Сдаться? Застрелиться? Или… попробовать прорваться.

Наконец он решился и очень медленно опустил пистолет. Как только он отвел ствол, я шагнул вперед. Остальное происходило как в замедленной съемке. Оленья Нога вдруг отскочил на два шага вбок, сел на корточки и прицелился в сторону двери. Меня охватил такой страх за Патрицию, что я забыл обо всем на свете и, бросившись на него, изо всех сил ударил по руке. Пуля попала в потолок над головой Патриции. Я еще раз я ударил его по руке с пистолетом. Оружие упало на пол и отлетело под диван.

Потом я услышал суровый, ледяной голос Патриции:

– Оленья Нога, стой на месте и не шевелись – иначе я прострелю тебе ногу! Вытяни руки вперед!

Я ожидал нового витка драмы, но Оленья Нога уже успокоился и, как по волшебству, снова превратился в спокойного и дружелюбного Андреаса Гюллестада. Он невозмутимо протянул мне руки и, как мне показалось, испытал едва ли не облегчение, когда я защелкнул на нем наручники. Видимо, он смирился со своей судьбой.

– Нельзя недооценивать и женщину-калеку! – произнесла Патриция, когда мы проходили мимо ее инвалидной коляски.

Я вытолкал арестованного в коридор и порывисто обнял ее. Меня ждал еще один сюрприз. Патриция говорила ровным голосом и казалась спокойной, но я еще не слышал, чтобы у кого-то так бешено бился пульс… Удары ее сердца показались мне громовыми раскатами.

Выйдя из квартиры, Андреас Гюллестад, видимо, снова взял себя в руки. Когда я вспомнил о необходимости по закону проинформировать его, что он арестован за убийство Харальда Олесена и Конрада Енсена, он добровольно добавил:

– Не забудьте убийства беженки и соучастия в убийстве второго беженца плюс сегодняшнего покушения на жизнь сотрудника полиции и еще двух человек. Это дорого мне обойдется.

У выхода он похвалил меня за то, что я разместил девушку-снайпера, замаскированную под калеку, у двери, вне поля его зрения.

Появление Андреаса Гюллестада в наручниках чрезвычайно взволновало тех, кто ждал нас у выхода. Тем более что он хладнокровно подтвердил: теперь дело можно считать закрытым, а убийца арестован. Затем он еще раз поздравил меня с успехом.

Жильцы дома тоже по очереди поздравили меня после того, как два констебля увели убийцу. Особенно красноречивым оказался Даррел Уильямс; он порывисто пожал мне руку и поблагодарил за помощь. Увидев их с Сесилией Олесен, довольных и счастливых, я на миг ощутил то же, что, должно быть, чувствовал Оленья Нога в 1944 году, когда спас жизнь малышки Сары, – поистине, плох тот ветер, который никому не приносит добра.

Моя радость не уменьшилась, когда ко мне подошла улыбающаяся Сара. Она тепло обняла меня и прошептала, что Патриция хочет как можно скорее вернуться домой. Нам удалось уйти лишь через пятнадцать минут, после того как я приказал всем разойтись и намекнул на «завершающие следственные действия».

Естественно, я испытывал облегчение и душевный подъем, когда наконец сел в машину вместе с Патрицией, и все же на обратном пути на заднем сиденье царило неестественное молчание. Хотя именно Патриция сохранила присутствие духа во время нашего визита к Андреасу Гюллестаду, произошедшее сказалось на ней. Первую половину пути она сидела совершенно неподвижно. Я несколько раз заговаривал с ней, но она сухо отвечала, что очень устала и ей нужно время, чтобы переварить случившееся. Она попросила меня приехать к ней назавтра в полдень. Обещала угостить меня хорошим обедом и ответить на оставшиеся вопросы. А пока посоветовала мне говорить о деле лишь в общих чертах и свести ее роль к минимуму, особенно общаясь с журналистами. Я, конечно, с легким сердцем обещал выполнить ее просьбу.

Мы расстались в подавленном настроении. Однако, когда Беате открыла дверь и вкатила коляску в дом, Патриция едва заметно улыбнулась и поблагодарила меня за «особенно интересную и познавательную вылазку в город».

Весь остаток дня я докладывал коллегам и журналистам о сенсационном завершении дела. Игнорируя вопросы о подробностях ареста, я подтвердил, что убийца во всем признался, и вкратце пересказал его историю. Меня осыпали комплиментами и похвалами, особенно за то, что я втайне продолжал расследование после убийства Конрада Енсена. Начальнику я отчитывался пятнадцать минут и роль Патриции свел до минимума: я даже не упомянул, что она присутствовала при аресте. Он назвал меня «гордостью управления» и трижды пожал мне руку. В канун Пасхи я лег спать, уже не беспокоясь за свою будущую карьеру и за то, что напишут в газетах во вторник.