Книга: Люди-мухи
Назад: День десятый. История человека-мухи
Дальше: Послесловие

День одиннадцатый. Подведение итогов и выводы

1
Как, возможно, вспомнят наблюдательные читатели постарше, громкого судебного процесса по делу об убийствах в доме номер 25 по Кребс-Гате так и не было. 14 апреля 1968 года, в пасхальное воскресенье, меня разбудил телефонный звонок. Начальник тюрьмы Реманд в Осло сообщил, что Андреас Гюллестад только что обнаружен мертвым в своей камере.
Я сразу же поехал в тюрьму, где начальник с сокрушенным видом рассказал, что случилось. По прибытии арестованный вел себя вполне спокойно, и они не увидели необходимости в дополнительных мерах. Андреас Гюллестад попросил бумагу и ручку, чтобы написать более подробное признание, которое, как он надеялся, поможет следствию. Очевидно, за письмом он засиделся допоздна, так как на столе в его камере лежали три страницы, исписанные убористым почерком, и карта на двух страницах. Но утром, когда ему принесли завтрак, оказалось, что он лежит на койке мертвый, с улыбкой на губах.
Вот что он написал:

 

«Осло, 13 апреля 1968 года.
Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену – и всем, с кем он пожелает поделиться.
Дабы избавить суд от ненужных расходов, настоящим подтверждаю, что я, нижеподписавшийся, 4 апреля сего года, в четверг, убил Харальда Олесена в доме номер 25 по Кребс-Гате. Моими мотивами были месть и сильное желание помешать ему обнародовать подробности криминального инцидента, имевшего место в 1944 году, который описан ниже. Чтобы скрыть убийство Олесена, я позже, 9 апреля сего года, во вторник, убил Конрада Енсена, проживавшего по тому же адресу. Кроме того, я признаюсь в том, что 21 февраля 1944 года убил беженку Анну Марию Розенталь у шведской границы в окрестностях Трюсиля. Однако я не виновен в убийстве ее мужа, Феликса Розенталя, которого у меня на глазах застрелил Харальд Олесен. Что касается дальнейших подробностей всех четырех убийств, ссылаюсь на устное признание, которое дал вам ранее в присутствии свидетелей.
Примите мои поздравления с прекрасно проведенным расследованием убийств Харальда Олесена и Конрада Енсена. За последние десять дней Вы раскрыли не только два убийства, но узнали еще о двух, остававшихся неизвестными до начала следствия. Мне очень не повезло с Вашим назначением. Я был неприятно удивлен, увидев, как быстро Вы вышли на мой след в результате нескольких проницательных выводов, сделанных сразу после смерти Харальда Олесена. Но Ваш маневр после смерти Конрада Енсена оказался еще элегантнее: официально Вы объявили о приостановке следствия, а на самом деле продолжили его. Я понял, насколько Вы опасны, когда Вы поинтересовались связями моего покойного отца с Харальдом Олесеном до войны. Однако в пятницу всем жильцам дома приказали никуда не отлучаться в выходные, и я осознал, что опасность не миновала, следствие снова напало на мой след и движется вперед. И наконец, Вы снова провели меня во время сегодняшнего ареста, посадив снайпершу, замаскированную под инвалида, в такое место, что я не мог видеть Вас обоих одновременно.
Оглядываясь назад, я хотел бы также поблагодарить Вас за то, что Вы спасли меня от меня самого – вплоть до того, что не дали мне взять новые грехи на душу, добавив новые смерти к моей и без того тяжелой ноше. Я хочу искренне извиниться перед Вами и фрекен Сарой Сундквист за то зло, которое я причинил. Надеюсь, Вы понимаете, что я вынужден был поступить так от безысходности.
Помимо всего прочего, считаю себя виновным в покушении на жизнь сотрудника полиции.
Кроме того, я прошу прощения у фрекен Сундквист за мою роль в смерти ее матери. До сих пор считаю убийство ее матери своим величайшим преступлением. Надеюсь, что мои последующие усилия, направленные на спасение жизни Сары Сундквист, в некоторой степени искупают мою вину. Поскольку мне стало известно о ее желании посетить могилу родителей, прилагаю к письму нарисованную от руки карту, которая поможет ей найти пещеру, о которой шла речь.
Мне слишком хорошо известно, что потерю родителей невозможно возместить никакими деньгами, и все же надеюсь, что моя последняя воля послужит ей некоторым утешением. Настоящим оставляю Саре Сундквист половину моего имущества. Вторую половину я завещаю моей сестре и приношу ей и ее семье глубочайшие извинения за то горе, какое причинит им известие о моих преступлениях. Следуя примеру Харальда Олесена, свою квартиру в доме номер 25 по Кребс-Гате я завещаю фру Ранди Хансен, которая много лет помогала мне.
Надеюсь, что все вышеизложенное поможет Вам понять, почему я предпочел смерть судебному процессу. Признаю, что в первую очередь желаю покончить с собой из эгоистических побуждений. Перспектива долгого процесса, в котором раскроются подробности совершенных мной убийств, пугает меня больше, чем долгий срок, к которому меня, несомненно, приговорят. Однако надеюсь и верю, что моя смерть до начала процесса станет облегчением не только для меня и моих родных, но также и для Сары Сундквист и других соседей по дому, а также для друзей и родственников Харальда Олесена и Конрада Енсена.
Как уже говорил Вам, я потерял веру в тот день в январе 1941 года, когда узнал, что моего отца расстреляли немцы. Мне так и не удалось оживить веру в доброго и всемогущего Бога. Поэтому я умираю счастливым, веря, что по ту сторону нет ни ада, ни рая, а только обширная пустота, где я наконец обрету покой от воспоминаний и владеющего мною чувства вины, которое преследовало меня каждый день и каждую ночь моей сознательной жизни.
И последнее, чтобы разъяснить загадку моей смерти. Сообщаю, что я принял капсулу с ядом, которую пронес с собой в тюремную камеру. Вы, несомненно, знаете, что многие борцы Сопротивления во время войны постоянно носили с собой такие капсулы, чтобы в случае необходимости покончить с собой. Переправляя беженцев через границу, я тоже не расставался с такой капсулой; я носил ее в серебряной цепочке на шее; капсула была замаскирована под одно из звеньев. Получив в пятницу распоряжение оставаться дома, я снова надел ту цепочку… Надеюсь, я последний человек в Норвегии, кто носит на шее капсулу с ядом со времен войны; надеюсь, что я буду последним человеком, который примет такую капсулу, когда допишет письмо.

 

С глубочайшим уважением – Андреас Гюллестад (крещенный Иваром Стурскугом и известный во время войны под кличкой Оленья Нога)».

 

Начальник тюрьмы испытал явное облегчение, когда я сказал, что понимаю, почему у заключенного не отняли цепочку. Мне бы и самому не пришло в голову, что цепочка могла таить в себе смертельную опасность!
Когда стало известно о том, что дело успешно раскрыто, в управление хлынули поздравительные телеграммы и цветы. Самоубийство заключенного в тюрьме не умалило моих заслуг и не уменьшило поток комплиментов. Кроме того, я очень быстро понял, что могу больше не опасаться неприятных вопросов.
2
Без пяти двенадцать, войдя к Патриции, я испытал легкий шок. Впервые нас с Патрицией не оставили вдвоем после поспешного ухода горничной. На диване рядом с Патрицией сидела Сара Сундквист; она приветливо улыбнулась мне.
Патриция радостно подмигнула и протянула руку в сторону Сары:
– Я взяла на себя смелость сегодня пригласить к себе еще одну гостью. Насколько я поняла, юной фрекен Сундквист, естественно, тоже будет интересно узнать некоторые подробности.
Такое обращение показалось мне комичным, ведь «юная фрекен Сундквист» была на добрых шесть лет старше юной фрекен Боркман. Однако Сара кивнула в знак согласия и умоляюще посмотрела на меня. Я попытался дружески кивнуть в ответ и с принужденной улыбкой сел на свое обычное место по другую сторону стола. Надо признаться, что, увидев Сару, я испытал волнение и радость. Однако их вскоре сменила растущая тревога. По целому ряду причин мне не хотелось, чтобы Сара узнала, насколько следствие обязано своим успехом Патриции. Правда, она видела многое собственными глазами, так как присутствовала при финале драмы.
Неприятные сюрпризы ждали не только меня: я начал с вести о самоубийстве Андреаса Гюллестада в тюрьме. Затем я положил на стол оставленные им письмо и карту. Патриция как будто не особенно удивилась и не разочаровалась. Зато Сара реагировала довольно бурно: прочитав письмо, она разрыдалась. Несмотря на все совершенные им преступления, сказала Сара, она всегда будет благодарна Оленьей Ноге, который бежал наперегонки со смертью, спасая ее жизнь. Меня снова охватило глубокое сочувствие к Саре, и я нехотя вынужден был признать, что испытываю двойственные чувства к недавно умершему Андреасу Гюллестаду.
Зато Патриция успела прийти в себя и пребывала в гораздо более веселом настроении, чем накануне вечером.
– Итак, что еще нам осталось обсудить в связи с успешным завершением дела? – игриво спросила она, когда подали обед.
Мы подняли бокалы за здоровье друг друга и за то, что трагическое расследование убийства, продолжавшееся десять дней, наконец завершено.
Как только Сара выплакалась, она осыпала нас градом вопросов – как простых, так и довольно сложных. К моей радости, Патриция старалась по возможности подчеркнуть мою роль. Вдохновленный ею, на многие вопросы Сары я сумел ответить сам. Меня слегка смущало, что кое-какие подробности оставались неясными для меня самого. Но я не мог расспрашивать Патрицию в присутствии Сары. Впрочем, косвенные ответы на некоторые свои вопросы я все же получил.
Так, Сара спросила, когда мы начали подозревать Андреаса Гюллестада, и Патриция ответила: после убийства Конрада Енсена. Я обнаружил его рукопись, и стало ясно, что Енсен не мог сам написать предсмертную записку. После тщательного сравнения обстоятельств двух убийств количество подозреваемых значительно сократилось. Убить Харальда Олесена теоретически могли все жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, но лишь четверо соседей имели возможность после убийства выкинуть синий дождевик: жена сторожа, Андреас Гюллестад, Карен Лунд и Сара Сундквист. Из них наименее вероятной подозреваемой в убийстве Конрада Енсена была Сара, так как едва ли она вошла бы в квартиру Конрада Енсена. Трудно представить ситуацию, в которой запуганный Енсен, особенно подозрительно относившийся к евреям, впустил бы ее к себе.
Из трех оставшихся самым вероятным подозреваемым был Андреас Гюллестад. Картина прояснилась, как только мы поняли, что буква «О» в дневнике Харальда Олесена обозначает «Оленью Ногу», и особенно после поездки в Швецию. Тогда выяснилось, что во время войны Оленья Нога был очень молод – и после трагических событий 1944 года питал острую ненависть к Харальду Олесену. Поездка Гюллестада в Йовик также была подозрительной: он вполне мог именно тогда напечатать предсмертную записку и раздобыть другой пистолет, из которого убил Конрада Енсена. Последние кусочки головоломки легли на место после слов Сары, которая видела человека в синем дождевике. Он шел к Харальду Олесену в день убийства, и она обратила внимание на его легкую походку. Вплоть до того дня у нас имелись и другие версии, нуждавшиеся в проверке, хотя они и казались все менее и менее правдоподобными.
Оглядываясь назад, можно сказать, что Андреас Гюллестад с самого начала находился под подозрением – у него имелся как мотив, так и возможность для убийства. Однако для того, чтобы нас не ввела в заблуждение его инвалидность, требовалась большая проницательность. В самом деле, трудно представить, чтобы человек, прикованный к креслу, все же мог передвигаться. Остальные подозреваемые не отличались особенно легкой походкой; вполне естественно, пришлось обратить внимание на единственного человека, чью походку никто никогда не видел. Любопытно также, что Андреас Гюллестад точно запомнил день, когда он видел в доме человека в синем дождевике. Его слова совпадали с показаниями фру Хансен. В то же время он сам мог оказаться этим человеком.
Слушая Патрицию, я кивал в знак согласия; ее рассказ произвел на Сару большое впечатление. Узнав подробности, она принялась извиняться передо мной за то, что обманывала меня. Со слезами на глазах она наклонилась вперед, мне навстречу, и попросила прощения за то, что утаивала важные сведения. Хотя между ней и Кристианом Лундом после убийства Харальда Олесена все было кончено, она чувствовала себя обязанной соблюдать их уговор. Но он первый нарушил слово… Кроме того, она ужасно боялась, что ее саму заподозрят в убийстве, так как она поднималась к Харальду Олесену до того, как его убили, но не могла доказать, что он был жив, когда она уходила. Теперь она понимала: уступив эмоциональному шантажу Кристиана Лунда и согласившись покрывать его, проявила истерические наклонности, свойственные женской природе. Ей оставалось лишь положа руку на сердце извиниться за свою ошибку. Заметив, как дернулись губы Патриции, и увидев, что она тяжело вздыхает, я понял, что девушка с трудом удерживается от смеха. Я неодобрительно покачал головой, и она посерьезнела.
Без двадцати два обед внезапно закончился. Патриция сидела тихая, задумчивая, на вопросы отвечала односложно, что становилось все более очевидно нам с Сарой. Затем Патриция отрывисто спросила Сару, есть ли у нее еще вопросы. Услышав в ответ «нет», Патриция объявила, что в таком случае обед закончен. Она пояснила, что очень устала и есть несколько строго секретных вещей, которые ей нужно обсудить с инспектором уголовного розыска. Ее слова показались мне крайне невежливыми, особенно учитывая, что она сама пригласила к себе Сару. Впрочем, Сара не обиделась. Она пылко поблагодарила Патрицию за обед, сказала, что ей нужно подготовиться еще к одной важной встрече, и молча вышла следом за Бенедикте. Я невольно насторожился. Что за важная встреча?
3
– Она красивая и обаятельная молодая дама, у которой, несомненно, нелегкая жизнь, – произнес я немного наигранно, когда за Сарой закрылась дверь.
Патриция посмотрела на меня, криво улыбаясь:
– То, что ты говоришь, истинная правда. Но правда и то, что скажу я: она хорошая актриса и умелый игрок. Ее слова о том, что Кристиан Лунд шантажировал ее, – такая откровенная ложь, что у нее едва не начал расти нос! Судя по всему, она сама предложила Кристиану Лунду договориться и покрывала его до самого конца, хотя и считала убийцей! Конечно, ей пришлось изменить своим принципам, но в первые три дня расследования она откровенно признавалась тебе, что надеется увести его от жены. И кстати, сегодня она тоже задержалась у меня на сорок минут дольше, чем мы с ней договорились. С такими красотками, знаешь ли, не успеешь опомниться, как окажешься у них в постели!
Я поспешно спросил Патрицию, подозревала ли она на каком-то этапе племянника Харальда Олесена, Иоакима. Я намекнул, что «вначале» считал, что Оленьей Ногой может оказаться племянник, так как у него имелся возможный мотив, да и по возрасту он подходил. Патриция поморщилась и решительно покачала головой:
– Пару раз такая мысль приходила в голову и мне, но я быстро отбросила ее. Считать убийцей племянника после убийства Конрада Енсена было уже совершенно невозможно. И потом, как ему удалось незамеченным покинуть дом после убийства Харальда Олесена? А уж Енсена ему вовсе незачем было убивать. Еще более непонятно, как он это сделал. Если племянник застрелил Харальда Олесена, у него не было причин убивать кого-то еще. Вспомни, в начале следствия ты кое-что рассказывал только соседям, и твои слова отчасти послужили спусковым крючком. Племянник понятия не имел, у кого из соседей его дяди какой распорядок, он не знал их привычек, да и вероятность того, что Конрад Енсен пустил бы к себе незнакомца, почти нулевая. – Патриция вдруг недоверчиво посмотрела на меня. – Кстати, когда ты понял, что с этой версией придется расстаться? То, что по возрасту он вполне мог оказаться Оленьей Ногой, мы узнали лишь после твоей поездки в Швецию, то есть через три дня после убийства Конрада Енсена.
Конечно, промямлил я, никогда до конца не верил в эту версию, но должен был проверить все, ведь речь шла об убийстве. Потом я поспешно перевел разговор на другую интересующую меня тему. Кое-кто, сказал я, предвидел, что цепочка, возможно, послужит орудием самоубийства. Патриция посерьезнела и перед ответом склонила голову набок.
– Что ж, должна признаться, что отчасти виновна. Конечно, я не знала, что в цепочке спрятана капсула с ядом, но определенные подозрения у меня были. Трудно понять, зачем он вдруг снова надел цепочку, которую носил во время войны. Разве что понимал, что ему грозит опасность, и нужен был способ бегства.
Наверное, выражение моего лица и жесты показали мое недовольство тем, что она не говорила мне об этом раньше. Патриция поежилась и посмотрела на письмо самоубийцы.
– Не стану скрывать и в какой-то степени повторю его слова. Наверное, я не поделилась с тобой своими подозрениями из эгоизма. Я ужасно боялась, что, если дело дойдет до суда, мне придется давать свидетельские показания. Кроме того, я посчитала, что отмена процесса выгодна всем заинтересованным сторонам. Что же касается публики в целом, а также восхваления тех, кто этого заслуживает… – Я выжидательно посмотрел на нее. Патриция снова меня не подвела. – Конечно, будет лучше всего, если ты опубликуешь его письмо. Это трогательный документ, который представляет большой интерес как для прессы, так и для публики. Кроме того, он превосходно и совершенно правильно описал все произошедшее.
С последними словами она горько улыбнулась. У меня больше не осталось к ней вопросов. Патриция же еще какое-то время задумчиво перечитывала признание убийцы, по-прежнему не говоря, о чем же она хотела со мной побеседовать.
– Черт побери! – вдруг воскликнула она очень громко, швыряя письмо на стол.
Мое удивление ее вспышкой вскоре сменилось новым сюрпризом, не менее потрясающим. Патриция достала пачку сигарет и дрожащей рукой прикурила от свечи. Через несколько минут напряженного молчания она задумчиво выпустила дым к потолку.
– Не знал, что ты куришь. Когда начала? – тихо спросил я. Новость мне совсем не понравилась.
– Вчера вечером. Но я не собираюсь продолжать и скоро брошу, – ответила Патриция, снова криво улыбнувшись. Она демонстративно смяла наполовину выкуренную сигарету в блюдце, но через несколько секунд закурила еще одну. – Вот о чем я хотела с тобой поговорить. История последнего года Харальда Олесена, когда он сам стал человеком-мухой, жившим в окружении других людей-мух, трагична сама по себе, и никакой арест ее бы не исправил. Еще до того, как познакомилась с Андреасом Гюллестадом, я поняла, что такие умные люди, как он, встречаются крайне редко. Его рассказ и письмо подтверждают: он не только отличался необычайным умом, но обладал и другими талантами. Взгляни только на карту, которую он нарисовал!
Я посмотрел на карту и понял, что Патриция имела в виду. Несмотря на то что ее рисовали наскоро, она оказалась и информативной, и изящной. Передо мной была работа человека с замечательной геометрической памятью и большим художественным талантом.
– Сама мысль о карте подсказывает, что Андреас Гюллестад – не совсем злодей, лишенный человеческих чувств. И все же, несмотря на свои таланты и добрые намерения, в шестнадцать лет он убил молодую женщину, мать маленькой девочки. В его поступке повинны и война, и предательство Харальда Олесена. Целых двадцать лет после войны он жил как человек-муха. Он только тем и занимался, что скрывал свою мрачную военную тайну, боролся с воспоминаниями о трагедии и взращивал в себе ненависть к человеку, сделавшему его убийцей. В конце концов, от одиночества он не справился с напряжением и убил еще двух человек, а затем и себя самого. – Патриция уныло выпустила дым в мою сторону. – Не пойми меня неправильно. Было не только справедливо, но и совершенно необходимо, чтобы его поймали и арестовали. В цивилизованном обществе убийство никогда не должно оставаться нераскрытым и безнаказанным. Но то, что все закончилось именно так для крайне одаренного юноши, который во время войны после гибели отца добровольно предложил свои услуги Сопротивлению, – в самом деле гораздо большая трагедия, чем кончина Харальда Олесена.
Я сидел молча и не возражал ей. Да мне и нечего было сказать. Неожиданно мне захотелось выйти на свежий воздух, где не пахло бы дымом.
Патриция, однако, еще не закончила.
– Наверное, во мне сейчас говорят разочарование и недовольство своей несостоятельностью!
Тут мне пришлось возразить:
– Ничего подобного! На самом деле именно благодаря твоим невероятным усилиям нам удалось вычислить убийцу, а потом и арестовать его.
Патриция бегло улыбнулась, но тут же подняла руку, останавливая меня.
– Спасибо и на том. Очень благодарна за то, что позволил мне участвовать в таком волнующем, интересном деле. Но твое признание моих интеллектуальных способностей не умаляет горькой правды: я сама стала человеком-мухой.
Я сидел, словно прикованный к месту. Патриция дважды затянулась и продолжала:
– Это не вчера произошло, так что ты совершенно ни причем. Я уже давно стала человеком-мухой, но все поняла до конца только вчера. Сидя здесь, я люблю думать, что мой разум и все остальное так же совершенно, как до несчастного случая. Но это не так – и так, как было, уже никогда не будет. Вчера я чувствовала себя черепахой: голова ясная, но ноги не двигаются. Я не могла бы спастись, если бы что-то пошло не так, как надо. Несмотря на интересные впечатления и новые знакомства, весь вчерашний день стал для меня кошмаром, начиная с того времени, когда я покинула эту комнату, и до того, как сюда вернулась. Ночью мне три раза снился сон о том, что произошло в квартире Оленьей Ноги. Я просыпалась в ужасе, потому что конец не был счастливым. Первые два раза он меня убивал. В третий раз дом взлетал на воздух, и все успевали выбежать, а меня разрывало на куски вместе с инвалидным креслом… – Патриция смяла в блюдце вторую сигарету, но еще дважды тянулась за новой, прежде чем нехотя продолжила, так и не закурив: – Восемь дней назад я попросила отца позвонить тебе, потому что думала и надеялась, что еще сумею что-то изменить там, за пределами четырех стен. Кое-что мне действительно удалось, но вместе с тем подтвердились и мои страхи: я больше не принадлежу к реальному миру. Так что придется мне оставаться здесь, в моем призрачном мирке, и надеяться, что время от времени мне удастся помочь тебе и как-то повлиять на то, что творится за стенами моего дома.
Я ошеломленно посмотрел на нее. Патриция закурила очередную сигарету и выпустила колечко дыма.
– Я больше никогда никуда с тобой не пойду, но, если тебе попадется дело, в котором понадобится мой совет, ты всегда можешь позвонить мне или прийти сюда, – пояснила она. – При одном условии: я не хочу никакого официального признания, и ты должен как можно меньше говорить о моем участии и моих советах.
Мы с ней пожали друг другу руки. Все было хуже, чем я надеялся, и гораздо лучше, чем боялся. В голову закралась страшная мысль: возможно, мне не удастся и дальше изображать умного и проницательного инспектора уголовного розыска, если я лишусь советов Патриции. Увидев, какие чудеса продемонстрировала Патриция в этом расследовании, я понял: трудно представить дело, которое она бы не раскрыла. Но то, что ее роль не следует обсуждать на публике, вынужден признать, мне очень понравилось.
После ее маленькой вспышки мы несколько минут посидели молча. Потом Патриция позвонила Бенедикте – или в воскресенье у нее работала Беате? Я давно перестал следить за тем, кто из них когда работает. Я понял: наняв двух молчаливых близнецов горничными, Патриция поддерживала стабильность своего мира.
Я встал, как только вошла горничная, но Патриция жестом велела мне подождать. Ее лицо в очередной раз изменило выражение. Она с отвращением смяла сигарету, сунула пачку в карман и вдруг наградила меня своей самой озорной улыбкой. Затем Патриция что-то прошептала на ухо Бенедикте. Та быстро кивнула и тут же вышла из комнаты.
– Пожалуйста, присядь еще ненадолго. У меня есть еще одна забавная маленькая версия, которую я хочу проверить с помощью Бенедикте – и потом могу сказать, что я покончила с делом.
Мы с нетерпением ждали пару минут. Как ни ломал я голову, но так и не мог представить, о какой версии идет речь. Бенедикте вернулась, невозмутимо подошла к Патриции и что-то прошептала ей на ухо. Реакция оказалась бурной и неожиданной. Патриция расхохоталась и почти минуту не могла успокоиться.
– Что такого смешного? – спросил я – несомненно, с раздражением в голосе.
Патриция вытерла глаза салфеткой и ответила:
– Только что в очередной раз подтвердилось мое предположение, что люди очень предсказуемы, стоит только узнать их получше!
Неожиданно мне стало не по себе – как бывает всегда, когда понимаешь, что кто-то смеется над тобой, а ты не знаешь почему. Я снова встал, собираясь уходить. На сей раз Патриция меня не задерживала. Только пожала плечами, как будто извинялась – и продолжала смеяться. Когда Бенедикте открыла дверь, выпуская меня, из инвалидного кресла донеслось:
– Кстати, мой последний совет тебе перед тем, как вернешься в реальный мир… Помни, если хочешь играть на кухне, тебе придется мириться с жаром!
Ее слова показались мне детской переделкой популярной пословицы; так могла бы выразиться девчонка от пяти до пятнадцати лет. Я немного встревожился. Неужели вчерашняя трагедия в самом деле нарушила психическое равновесие Патриции? Или, наоборот, она еще умнее, чем мне казалось до сих пор? В конце концов я решил просто улыбнуться и промолчать. Перед тем как выйти, я дружески помахал ей рукой. К счастью, когда за мной закрылась дверь, стих и смех Патриции.
4
Мы с Бенедикте молча спускались по лестнице. Вскоре я не выдержал и спросил, что же так насмешило Патрицию. Впервые я увидел, как улыбается всегда серьезная Бенедикте, и впервые услышал ее голос. И все оказалось таким, как я и представлял: простым и доступным для понимания.
– Фрекен сказала, что вы непременно спросите меня по пути, в чем дело, и велела сказать вам правду. Я ходила посмотреть в окно, так ли все, как она предположила… Да вы скоро и сами все поймете. Фрекен бывает остра на язык, но голова у нее ясная. Иногда она даже умеет предсказывать будущее.
Я по-прежнему понятия не имел, о чем она говорит, и поэтому весело спросил, скоро ли узнаю то, что должен узнать. Верная Бенедикте с мягкой улыбкой посоветовала мне не беспокоиться.
Я ничего не понимал, пока не вышел из «Белого дома» и не огляделся. Вдруг до меня дошло – и я невольно согласился с тем, что ничего не имею против. Мне нравилось здесь, в реальном мире.
Сияло солнце, небо было голубым, стоял необычайно погожий весенний день. А у моей машины меня нетерпеливо дожидалась красивая молодая женщина. Чтобы согреться, она нетерпеливо притоптывала ногами по мостовой. Я залюбовался ее длинными, стройными ногами в узких джинсах, ее женственной фигурой…
Когда я подошел к машине, она кивнула и наградила меня самой неотразимой улыбкой. Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил сесть рядом, и мы поехали вместе – как будто это было самой естественной вещью на свете. К счастью, лишь несколько десятилетий спустя, когда великой фрекен Патриции Луизы И. Э. Боркман уже не было с нами, мне передали ее слова, сказанные в тот день, в воскресенье, 14 апреля 1968 года. Она со смехом обратилась к сестрам Бенедикте и Беате:
– У инспектора уголовного розыска Кристиансена, несомненно, много достоинств, но я по-прежнему не уверена, что в их число входит ум!
Назад: День десятый. История человека-мухи
Дальше: Послесловие