День пятый. Дневник и его тайны

Понедельник, 8 апреля 1968 года, начался для меня с телефонного звонка в Центральную больницу Осло. Если я хочу поговорить с Антоном Хансеном, ответили там, мне лучше поторопиться. Я попросил передать Хансену, что навещу его в течение дня.

На утро у меня была намечена беседа со студентом-историком Бьёрном Эриком Свеннсеном. Мне не пришлось долго ждать его. Без двадцати пяти девять он уже постучал в мой кабинет и принялся пространно извиняться за то, что не приехал раньше – опоздал автобус. Я понял, что передо мной именно Бьёрн Эрик Свеннсен, студент-историк, как только он показался в дверях. Его тощая фигура, очки на цепочке на шее и непременный рюкзак, а также стрижка «под битла» и значки против войны во Вьетнаме и в поддержку Социалистической народной партии служили настоящими «верительными грамотами», по которым можно было без труда опознать студентов. Рукопожатие его оказалось крепким. Он оживленно заговорил, как только в разговоре всплыло имя Харальда Олесена.

Рассказ о знакомстве Бьёрна Эрика Свеннсена с Харальдом Олесеном оказался простым и достойным доверия. Три года назад он начал писать диссертацию о связях движения Сопротивления с коммунистами; проработав с год, он решил связаться с несколькими центральными фигурами Отечественного фронта. Задача оказалась не совсем простой: Еспер Кристофер Харальдсен и некоторые другие лидеры разговаривали высокомерно и от интервью отказались. Зато Харальд Олесен тут же согласился встретиться, и, несмотря на разницу в возрасте и политических взглядах, они прекрасно поладили. Свеннсен объяснял их дружбу тем, что Олесен отличался недюжинным умом. Он поспешил добавить: возможно, дело было также и в том, что у самого Олесена не было детей, а овдовев, он почувствовал себя еще более одиноким. Под влиянием Олесена Свеннсену пришлось во многом пересмотреть положения своей диссертации, но, по его словам, она от этого только выиграла. Харальд Олесен прочел черновой вариант с большим интересом. Позже Бьёрн Эрик Свеннсен предложил написать его биографию, и Олесен сразу же согласился. Сейчас его диссертацию вот уже четыре месяца изучает экзаменационный совет, но Свеннсен настолько впечатлился, что уже приступил к работе над книгой.

Я попросил вкратце рассказать о деятельности Харальда Олесена в годы войны, и Свеннсен тут же прочел мне мини-лекцию. Участие Олесена в войне представляло особый интерес не в последнюю очередь потому, что его ни в чем не подозревали, несмотря на значительную и сложную роль. Какое-то время он был одним из лидеров Отечественного фронта, организовывал диверсии и кампании гражданского неповиновения, и сам перевозил беженцев через границу. Однако самым крупным открытием стала его деятельность в конце войны и в первые послевоенные годы. В тесном сотрудничестве с американскими агентами в Норвегии Олесен собирал информацию о норвежских коммунистах, которая позже очутилась в архивах ЦРУ. Следовательно, Олесен был не только видным деятелем Сопротивления, но и играл важную роль в сотрудничестве Норвегии и США после войны.

Свеннсен не сомневался в том, что биография Олесена вызовет большой интерес. Об убийстве он знал немного, поэтому у него не было пока никаких «рабочих версий». И все же, поскольку хорошо знал жертву, он выдвинул несколько предположений. Желать смерти Олесена могли представители американской разведки, страдающие паранойей, или бывшие нацисты, которые хотели ему отомстить. После моего наводящего вопроса Бьёрн Эрик Свеннсен согласился, что то же относится и к коммунистам, хотя лично он считал, что месть членов компартии не столь вероятна. По его мнению, политическая карьера Олесена едва ли дает основания для убийства. Конечно, он пользовался уважением как член кабинета министров и один из руководителей партии. Но за время пребывания на ведущих должностях Олесен никогда не участвовал в крупных политических дебатах, и его политическая деятельность завершилась без каких-либо конфликтов. Война стала во многих отношениях вершиной его карьеры. Он сам признавался, что в роли министра не блистал и в конце концов сам попросил премьер-министра дать ему отставку, понимая, что в противном случае его вскоре попросят уйти.

Вдохновленный его предположениями об американской разведке и старых нацистах, я показал Бьёрну Эрику Свеннсену список соседей Олесена по дому и спросил, не попадались ли ему их фамилии в другом контексте. Он ответил, что уже записал их имена в ходе одного из визитов к Харальду Олесену, но они больше нигде ему не встречались. Он назвал «невероятным совпадением» то, что по соседству с Олесеном жил американский дипломат, но имя Уильямса в его расследованиях ни разу не всплывало. И сам Олесен никогда ничего не говорил о соседях. Свеннсен лично коротко беседовал со сторожем и его женой; расспрашивал их о работе Олесена в годы войны. Сторож показался ему типичным пьяницей, хотя на вопросы отвечал на удивление четко и ясно. Жена сторожа стыдилась мужа; когда он засопел носом, она покачала головой и вышла из комнаты.

Свеннсен мало что мог рассказать о Харальде Олесене как о человеке. Олесен очень любил жену и несколько раз повторял: больше всего он жалеет о том, что у них не было детей. Отношения с братьями и сестрами он поддерживал хорошие, но вот с племянником и племянницей виделся редко и отзывался о них не слишком мягко. Однажды, говоря о них, Олесен со вздохом заметил, что, как ему кажется, он заслуживает лучших наследников. Впрочем, больше он эту тему не затрагивал, и Свеннсен не знал ни о каких драмах в связи с завещанием.

Самый большой сюрприз, однако, ждал меня позже. Неожиданно Свеннсен сказал, что Харальд Олесен в последние годы жизни вел дневник. Когда я спросил, где дневник сейчас, он тут же извлек из своего рюкзака две тетради на спирали с надписями «1963/64» и «1965/66». Он взял их у Олесена на время, чтобы работать над биографией. Правда, Свеннсен тут же сокрушенно добавил: в связи с убийством из дневников почти ничего нельзя почерпнуть. Давая ему дневники, Олесен ни на что особенно не рассчитывал. В основном его записи – просто констатация фактов и перечисление мелких повседневных событий. Он упоминал письма и телефонные звонки старых друзей и знакомых, вкратце описывал события дня. Племянницу и племянника упомянул всего пару раз, а имена соседей в дневнике и вовсе почти не попадались.

Узнав об убийстве Харальда Олесена, Свеннсен перечел его дневники, но нашел только одну запись, которая, по его мнению, могла меня заинтересовать. 17 ноября 1966 года Олесен встретился с некими знакомыми, которых он называл инициалами: «Неожиданно наткнулся на С. в сопровождении отвратительного Н. С. очень болеет; поистине тень прошлого! И все же пробуждает сильные воспоминания. Очень неприятная встреча».

Я перечел запись четырежды, с каждым разом все больше убеждаясь в том, что она имеет важное значение. Без дальнейших указаний на время и обстоятельства той встречи с С. трудно было понять, о ком и о чем идет речь. Бьёрн Эрик Свеннсен заверил меня, С. и Н. больше нигде в дневниках не упоминались, и мечтательно добавил: хорошо бы выяснить, не появляются ли С. или Н. в более позднем дневнике, который покойный начал в 1967 году и вел вплоть до последнего времени.

Я не отрываясь смотрел на четыре таинственных предложения, записанные 17 ноября 1966 года. Когда смысл последних слов Свеннсена дошел до меня, я, наверное, вскинул на него такой ошеломленный и даже угрожающий взгляд, что Бьёрн Эрик поспешил извиниться. Наверное, надо было упомянуть об этом сразу же, но он решил, что дневник нашли при обыске квартиры. Приходя к Харальду Олесену, он несколько раз видел, как тот листает новую тетрадку, надписанную «1967/68». Но самый последний дневник Олесен ему не дал, объяснив, что тетрадь еще не закончена и ему еще нужно подумать, стоит или нет предавать записи огласке. Придя однажды к Олесену, Свеннсен увидел дневник на столе в гостиной. Когда дневник лежал на виду, Олесен всегда внимательно приглядывал за ним. Свеннсен понятия не имел, где тот хранил дневник.

Я не стал скрывать, что в квартире убитого не обнаружили ничего похожего на дневник. Теперь нам недоставало не только орудия убийства, но и дневника, в котором, возможно, содержались ответы на многие наши вопросы.

Я попросил Бьёрна Эрика Свеннсена оставить дневники мне, а самому выйти в приемную. Напомнив, что речь идет о расследовании убийства, я объяснил, что ему придется подождать, пока я читаю дневники. Он сказал, что все понимает, к тому же убийство представляет огромный интерес и для него. Потом без лишних слов вышел из кабинета.

Положившись на слова биографа о том, что больше никаких таинственных личностей в дневниках не попадается, я положил обе тетради на стол перед собой и принялся их листать. Прошло двадцать минут; мои серые клеточки упорно отказывались мне помогать. Наконец, я сдался и схватил телефон. Набирая номер, я думал: интересно, что сказал бы Бьёрн Эрик Свеннсен, если бы знал, что я звоню по прямой линии в «Белый дом».

Патриция молча и сосредоточенно выслушала мой десятиминутный отчет, основанный на новой информации, полученной от Бьёрна Эрика Свеннсена. Услышав о пропавшем последнем дневнике и о таинственной записи, она поцокала языком.

– Ну и что ты мне посоветуешь? – спросил я.

Патриция ненадолго задумалась и дала мне весьма краткую и четкую рекомендацию:

– Советую как можно скорее ехать в квартиру Харальда Олесена на Кребс-Гате. Бьёрна Эрика Свеннсена лучше возьми с собой. – Я не сразу понял, зачем нужно брать с собой Бьёрна Эрика Свеннсена на Кребс-Гате, но Патриция объяснила: – Мне тоже кажется, что дневник – очень важный источник сведений. У нас два варианта. Убийца знал о существовании дневника и либо унес его с собой, либо уничтожил в квартире; согласись, у него была такая возможность! Более того, стремление получить дневник вполне могло стать мотивом для убийства Харальда Олесена, если убийца знал о дневнике и о том, что в нем содержалось нечто важное. Но Харальд Олесен, видимо, заботился о том, чтобы дневник не попал в плохие руки, так что вполне возможно и даже весьма вероятно, что убийца даже не видел дневника, не знал о его существовании и потому не искал его. В таком случае, тетрадь по-прежнему находится в квартире, там, где Харальд Олесен ее спрятал.

Я немного обиделся за правоохранительные органы, которые представлял, и попробовал возразить:

– Пожалуйста, не нужно нас недооценивать! Мы обыскали всю квартиру и, конечно, сразу заметили бы тетрадь, исписанную почерком покойного!

– Конечно, я полностью доверяю полиции, – быстро ответила Патриция. – Но, во-первых, вы понятия не имели, что Олесен вел дневник, а во-вторых, спрятать дневник довольно легко. Здесь снова возможны два варианта: либо Харальд Олесен хранил его в потайном отделении прикроватной тумбочки, платяного шкафа и так далее…

– Хотел бы я увидеть такое потайное отделение! – снова возмутился я. – Мы обстучали и промерили все стены во всех комнатах!

Мне показалось, что Патрицию мои слова не особенно убедили, но она зашла с другой стороны.

– В таком случае, остается спросить, осмотрели ли вы самое надежное место для хранения дневника…

Она нарочно не стала продолжать, тем самым вынудив меня спросить:

– Где же, по-твоему, находится самое надежное место для хранения дневника?

– Среди книг, конечно! – с радостным смехом ответила она. – Я готова допустить, что вы переписали все книги в квартире, но признайся, кто-нибудь пролистывал каждую из них? Вдруг в одной из них что-то спрятано?

Мне пришлось признаться, что ни того ни другого мы не делали, и я мысленно велел себе осмотреть стеллажи и еще раз обыскать всю квартиру, помня о пропавшей дневниковой тетради. Мы с Патрицией договорились, что именно так я и поступлю, а потом, около семи, заеду к ней. Она спросила, не против ли я легкого ужина, и я тут же выпалил:

– Нет, конечно!

Патриция попросила меня захватить с собой дневники, а также другие бумаги, которые могут иметь отношение к делу. По пути к ней мне еще предстояло заехать в больницу и поговорить с Антоном Хансеном. Патриция попросила меня не спешить: так или иначе, она никуда не собирается выходить. Собрав бумаги, дневники и направляясь к выходу, я вспоминал ее слегка самодовольный смех.

Бьёрн Эрик Свеннсен с радостью согласился прокатиться в полицейской машине на квартиру к убитому, но по пути несколько раз повторил, что понятия не имеет, где Харальд Олесен прятал дневник. Вскоре мы убедились в том, что ни на письменном столе, ни на других столах его не было. Свеннсену понравилось предположение, что дневник удобнее всего спрятать среди книг. Он поинтересовался, читают ли в полицейских колледжах курс методологии. Я ответил, что полицейским не возбраняется и мыслить творчески. Бьёрн Эрик Свеннсен с воодушевлением приступил к правому книжному стеллажу. Я начал слева.

Должен признать, что, вынимая книги одну за другой, я испытывал все меньше энтузиазма по отношению к версии Патриции. Машинально я считал книги: пусть даже мы не добьемся успеха, позже смогу поразить сослуживцев своей дотошностью. Я уже ставил на место двести сорок шестую по счету книгу, когда в тишине вдруг послышался радостный возглас Бьёрна Эрика Свеннсена. Дрожащими руками он поднял с пола тетрадь, похожую на те, в которых Харальд Олесен вел дневники за предыдущие годы. Тетрадь выпала из толстенного второго тома «Первой мировой войны». Он торжествующе протянул мне тетрадку. На обложке были написаны даты: «1967/68». Я издали увидел цифры, хотя и написанные графитовым карандашом, к тому же старческим почерком.

Я тут же конфисковал тетрадку и не разрешил студенту читать через мое плечо. Он пробовал меня уговорить, ссылался на то, что в тетрадке может содержаться важный исторический материал, который имеет большое значение для биографии, но вскоре смирился. Я обещал сразу же допустить его к дневнику, как только убийца будет найден. Бьёрн Эрик Свеннсен тут же согласился выйти и ждать на кухне на тот случай, если во время чтения дневника у меня возникнут к нему вопросы.

Выяснилось, что 1967 год начался для Харальда Олесена довольно спокойно. В его записях за январь и февраль не было ничего примечательного, а если он упоминал других людей, то их имена писал полностью. Однако запись за 20 марта 1967 года оказалась краткой и загадочной, что могло предвещать недоброе, особенно если учесть привлекшую наше внимание запись предыдущего года:

«Ко мне приходил Н. Сообщил о смерти С. и предсмертном признании. Н. злился и требовал денег».

В конце марта и апреля Олесен упоминал лишь о званых ужинах и письмах, присланных старыми знакомыми. В марте он кратко прокомментировал новость о том, что дочь Сталина эмигрировала в США, а в апреле отметил смерть писателя Юхана Фалькбергета и бывшего канцлера Германии Конрада Аденауэра. Но 2 мая неожиданно снова возник Н.: «Н. снова связался со мной. Требовал денег и угрожал все рассказать».

Н. беспокоил его и позже, в мае. Харальд Олесен выразил озабоченность в связи с военным переворотом в Греции; он задавался вопросом, как на это отреагирует Норвегия. О загадочном Н. не было ни слова до середины мая. Однако 15 мая появилась новая таинственная запись: «Появление О. – у меня в квартире. Как только он переступил порог, его лицо совершенно переменилось. Уходя, радовался, что еще жив. Я прекрасно знаю, на что способен О. Ночью не мог заснуть от ужаса, дважды проверял, закрыта ли дверь на цепочку».

В июне и июле Харальд Олесен писал о знакомых, посвятил пару абзацев Шестидневной войне на Ближнем Востоке и беспорядкам в США. Судя по всему, Харальд Олесен довольно много времени уделял международным событиям, читал газеты, слушал радио и смотрел телевизор. Но осенью возобновились трудности личного плана. В августе он сделал две короткие записи, которые разделяла лишь заметка о растущем военном вторжении США во Вьетнам:

«27 августа. Еще один враждебный разговор с О. Моя болезнь усугубляется, не знаю, на что решиться. Я хочу обо всем рассказать, но О. отказывает наотрез – а теперь еще и угрожает мне».

Я понял, что положение Харальда Олесена стремительно ухудшалось, как и его здоровье. В сентябре он чаще упоминал о болях и визитах к врачу. Местным выборам в конце месяца он уделил всего несколько строчек. И снова две записи, которые разделяло лишь несколько дней:

«29 сентября. Встреча с Е. Вызывает сочувствие. После разговоров плохо сплю. Положение затруднительное».

В октябре и ноябре Олесен почти не интересовался международными событиями. Широко обсуждаемые смерти Че Гевары и последнего императора Китая удостоились всего по строчке каждая, как и осенние демонстрации в Осло против войны во Вьетнаме. Зато все чаще стали попадаться записи о проблемах со здоровьем. Они достигли кульминации в середине Рождественского поста.

«12 декабря. Внезапное и драматичное заключение врача после очередного осмотра. До конца лишь несколько месяцев. Мысль о смерти совсем не тяготит меня, в то время как величайшее решение в моей жизни давит, как свинец».

Такой была заключительная запись за 1967 год. В 1968 году записей было мало, и все они оказались более или менее связаны с личными делами Харальда Олесена.

«22 января. Б. вышел на связь, беспокоился о моем здоровье. Я обещал унести все наши тайны с собой в могилу. Зло изгоняют злом! Б. просмотрел бумаги, а потом мы сожгли их в плите. О личных разногласиях мы не вспоминали; мне показалось, что Б. уже успокоился».

«28 января. Острая физическая боль, но боль психологическая хуже. Не вижу выхода. Сильно сомневаюсь в связи с завещанием».

«14 февраля. Страшный разговор с О., который неожиданно рассвирепел, что бывает с ним часто. О. не нужны деньги, он требует, чтобы я молчал до конца, – и его давняя ненависть ко мне все крепнет. Ни одного человека на Земле я не боюсь так, как боюсь О. Пусть Господь, в которого я никогда не верил, скорее откроет Свои врата и дарует моей душе прощение!»

«1 марта. Е. в отчаянии и досаде угрожает пойти к репортерам. Представить не могу, что потом сделает О. – как со мной, так и с Е. С трудом убедил Е. подождать, но у меня горит земля под ногами, а физическая боль все невыносимее».

«30 марта. На меня давят со всех сторон. В любой момент могу наткнуться на Е., О. или Н. Все трое угрожают, у них постоянно меняется настроение. Злые духи из прошлого толкают меня в могилу. Остановился на последнем варианте завещания; надеюсь, что оно послужит во благо человеку, чья жизнь перевернулась из-за меня. От безысходности согласился на последнюю встречу в четверг, хотя прекрасно понимаю, насколько велик риск».

Запись от 30 марта оказалась последней. Все оставшиеся страницы были чистыми.

Харальда Олесена застрелили в ходе встречи, проходившей в его доме 4 апреля, то есть в первый четверг после 30 марта. Пока я не знал, пригласил ли он на эту встречу О., Е., Н. или Б. и кто из них у него был. Буквы О., Е., Н. и Б. не совпадали с начальными буквами имен и фамилий соседей – кроме «Е», которая могло обозначать Енсена…

Я спросил у Бьёрна Эрика Свеннсена, не упоминал ли Харальд Олесен при нем о неких О., Е., Н. и Б. Возможно, они всплывали в разговоре в другом контексте. Студент тут же покачал головой. От безысходности я прочел ему вслух пару записей из дневника, но и это не помогло установить личность упоминавшихся там людей. Однако Бьёрн Эрик Свеннсен вдруг побледнел и заметил: за все время знакомства с Харальдом Олесеном он ни разу не слышал от того слов «страх» и «ужас». Он буквально оторопел, узнав, как боялся герой Сопротивления в последние месяцы жизни.

Я приказал Бьёрну Эрику Свеннсену никому не говорить о существовании дневника, и он поклялся, что будет хранить молчание. Потом попросил его никуда не уезжать из Осло и сразу же связаться со мной, если вспомнит что-нибудь в связи с личностями О., Е., Н. или Б. или в связи со всем делом. Он заверил меня, что непременно так и поступит, я дважды попросил никому не говорить, что ему известно о дневнике.

Через минуту я подошел к окну и увидел, как Бьёрн Эрик Свеннсен почти бегом удаляется от полицейского управления. Я не сомневался, что убийство задело его до глубины души. Оно изменило и жизнь обитателей дома номер 25 по Кребс-Гате. Интересно, как все сложилось бы и для них, и для меня, если бы Харальду Олесену позволили умереть в своей постели от болезни – спустя несколько дней или несколько недель.

Целый час я сидел в одиночестве и листал дневник, но так и не узнал ничего нового. Мне отчаянно недоставало голоса Патриции; я все время порывался поехать к ней раньше условленного времени. Но вначале я все-таки отправился не на Эрлинг-Шалгссон-Гате, а в больницу. Там меня ждал человек, которому, по общему мнению, жить оставалось считанные дни.

К сожалению, его жена оказалась права. В 1968 году Антон Хансен почти не напоминал красивого темноволосого молодого парня со свадебной фотографии 1928 года. Сорок лет спустя передо мной на больничной койке лежал усталый исхудавший человек с серым лицом – настоящий мешок с костями. На вид я дал бы ему лет семьдесят пять, не меньше; хотя был высоким, весил он всего килограммов пятьдесят. Когда-то черные волосы поседели, румяное лицо сделалось мучнисто-белым, зубов во рту не осталось. Дышал он с присвистом. Одна трубка торчала из его левой руки, а другая из носа, но, поскольку он постоянно кашлял, я боялся, что трубки вот-вот вывалятся.

Короче говоря, сторож Антон Хансен оказался именно тем, кого я рассчитывал увидеть: человеком, прожившим тяжелую жизнь. Теперь он умирал. Когда он увидел меня, глаза у него загорелись, но двигался он все равно с большим трудом и как бы нехотя. В знак приветствия он едва качнул головой. Рукопожатие у него было слабым. Я сразу заметил, что с его руками что-то не так, но лишь потом до меня дошло: у него не было не только зубов, но и ногтей.

– Инспектор уголовного розыска Колбьёрн Кристиансен. Надеюсь, вы понимаете, что я пришел в связи с нераскрытым убийством вашего соседа Харальда Олесена.

Он ответил едва слышно, но вполне приветливо:

– Узнав, что Харальда Олесена убили, я и сам едва не умер на месте. Я всегда восхищался Харальдом Олесеном и представить себе не мог, что переживу его. Наоборот, надеялся, что он придет на мои похороны, а сам проживет еще много лет… – Он закашлялся одновременно, но сравнительно быстро пришел в себя и продолжал: – Во время войны все, кто его знал, волновались за него. Его ведь в любой день могли убить. И вот прошло столько лет… а его смерть все равно стала для меня ударом. Я и представить не могу, кому понадобилось его убивать… сейчас.

Голова его упала на подушку. Я подошел ближе к кровати, чтобы собеседник мог видеть меня, не поднимая головы. Он с благодарностью кивнул.

– Конечно, я восхищался Харальдом Олесеном во время войны, но только потом понял, какой он великий человек. Харальд Олесен был человеком действия; он всегда умел различать, что важно, а что нет, и смотрел в будущее. Он никогда не сдавался, хотя во время войны ему, должно быть, пришлось гораздо тяжелее, чем мне.

Хансен снова закашлялся, на сей раз так сильно, что мне захотелось позвать медсестру. Однако он справился с приступом и продолжал:

– Мне вот в чем не повезло: у меня хорошая память. Я отчетливо помнил все, что со мной случилось, и словно попал в ловушку своих воспоминаний. Так и не смог справиться с ними… ведь и мне во время войны нелегко пришлось.

Я решил, что рассудок Антона Хансена крепче, чем его физическое состояние. Однако мне не терпелось узнать, что же с ним случилось во время войны, а также расспросить его о соседях, пока не стало слишком поздно.

– Должно быть, вам с Харальдом Олесеном, бывшим борцам Сопротивления, странно было сознавать, что ваш сосед – бывший нацист.

Антон Хансен едва заметно улыбнулся, но улыбка быстро сменилась гримасой.

– Да, конечно… но после войны Конрад Енсен мухи не обидел. Я никогда не спрашивал Харальда, как он относится к тому, что в нашем доме живет нацист, да и сам почти не думал о нем. Может, вам это покажется странным, но иногда у меня создавалось впечатление, что у нас с Конрадом много общего. Мы оба маленькие, слабые люди, которым во время войны довелось иметь дело с другими людьми – большими и сильными, вроде Харальда Олесена, за что потом дорого заплатили, каждый по-своему.

– Скажите, пожалуйста, не помните ли вы какого-то события времен оккупации, которое может иметь отношение к тому, что произошло?

Антон Хансен тяжело вздохнул и тут же принялся хватать ртом воздух.

– Я же говорю: мне не повезло, потому что я слишком много помню. В то время много всего происходило, и почти всегда надо было держать язык за зубами. Теперь я и сам не знаю, что было важным, а что – не очень. Хорошее, конечно, я помню тоже: день освобождения, возвращение королевской семьи. А еще помню беженцев, которых мы прятали у себя в погребе. В сорок втором и сорок третьем году мы прятали четверых, а потом все они благополучно перебрались через границу в Швецию. Но пока они жили с нами… натерпелись мы страху! Если бы немцы узнали, что мы прячем беженцев, нас расстреляли бы вместе с нашими гостями. Они жили у нас по нескольку дней, и мы не могли отделаться от мысли, что существуем на этом свете последние дни. Самому младшему из них было лет шестнадцать – семнадцать, не больше; он говорил и по-норвежски, и по-немецки. Через десять лет он приезжал сюда с женой и ребенком, благодарил за помощь, привез подарки… Пожалуй, его приезд – одно из лучших воспоминаний послевоенного времени. – Антон Хансен улыбнулся, но тут же снова зашелся в приступе кашля. Потом заговорил очень тихо: – И трех последних я тоже помню… правда, им не так повезло.

Я склонился над кроватью и жестом велел ему продолжать.

– Они попали к нам в феврале сорок четвертого… молодые супруги с ребенком. Темноволосые, красивые, хорошо одетые… Они страшно всего боялись. Ни на минуту не вы пускали из вида ни друг друга, ни ребенка; я слышал, как они плакали и каждую ночь шептались на иностранном языке. Они говорили по-норвежски, только выговор у них был странный, и в речи их было много непонятных слов. Насколько я понял, они приехали издалека и каким-то образом добрались до Норвегии.

Антон Хансен снова закашлялся. Я испугался, что он умрет посреди очень интересного рассказа, но, когда он успокоился, его глаза снова сверкнули.

– Харальд Олесен умел вести за собой и не терялся даже в самой сложной ситуации. Иногда мне казалось, что он наделен сверхъестественной силой. Он чуял опасность, как хищник – не головой, а сердцем. Те беженцы провели у нас три дня, когда он пришел и сказал: ему кажется, что оставаться здесь им опасно, да и нам из-за них тоже. Поэтому им больше нельзя оставаться в Осло. В два часа ночи он заехал за ними на машине; мы даже попрощаться толком не успели. Помню, на полу после их ухода остался крошечный детский башмачок.

Голова Антона Хансена снова упала на подушку. Я воспользовался случаем и задал важный вопрос:

– Вы не помните, на какой машине ездил Харальд Олесен?

Он ответил, не поднимая головы:

– Помню, а как же! В тот вечер он, как всегда, приехал на «вольво» тридцать второго года выпуска.

Я улыбнулся, подбадривая не только его, но и себя.

– Отлично, отлично. А что случилось потом с теми беженцами?

Сначала на лице Антона Хансена появилась слабая улыбка, затем ее сменила гримаса боли.

– К сожалению, про них я больше почти ничего не знаю. Нам не сказали, как их зовут; вообще не принято было рассказывать, кто они и куда потом деваются. Я их больше не видел, и мне кажется, что с ними случилась беда. Однажды, уже позже, я спросил Харальда Олесена, что с ними. Он вдруг посерьезнел, ответил, что им крупно не повезло, и запретил про них спрашивать. Сказал, мне лучше ничего не знать. Я и помалкивал. Я всегда очень уважал Харальда Олесена и слушался его. А все-таки про тех молодых людей я вспоминал часто, и во время войны, и потом. Почему-то мне кажется, что никто из них не пережил войну… – Он ненадолго замолчал, пару раз кашлянул и продолжал: – Зато одно я знаю точно: если бы не Харальд Олесен и не его сверхъестественное чутье, не спаслись бы и мы с женой. Немцы что-то заподозрили – а может, на нас донесли. На следующее утро мы проснулись от грохота: к нам вломились пять гестаповцев. Выбили дверь и перевернули все в квартире вверх дном. Они сразу заметили детский башмачок на полу и спросили, чей он, но тут нам повезло: он подошел по размеру нашему младшему сыну.

Последовала еще одна короткая пауза. Очевидно, воспоминания оказались слишком тяжелыми; голос Антона ослаб.

– И все равно меня арестовали и отправили в концлагерь Грини. Когда в то утро меня выводили из квартиры, я был уверен, что больше не увижу жену и детей. Меня допрашивали и били четыре дня, прежде чем отпустить. На третий день пригрозили расстрелом, если я не скажу, куда уехали беженцы и кто их увез. Я приготовился распрощаться с жизнью, но оказалось, что они блефовали. Даже к стенке меня поставили и навели пистолет, только он оказался незаряженным. Я ничего им не сказал, и они решили, что мне не в чем сознаваться. На следующий день меня отпустили. Я вернулся домой без трех зубов и ногтей на руках, но мы с женой радовались, что остались живы. На том и кончилось мое участие в Сопротивлении. Харальд сказал, что теперь за нами следят, и поэтому мы больше не можем прятать беженцев. Я не возражал.

Мне показалось, что Антон Хансен вот-вот расплачется. Послевоенные воспоминания оказались для него тяжелее военных. Когда он продолжил, голос у него упал почти до шепота и дрожал.

– Потом я часто думал, правильно ли поступил, что согласился помогать, когда Харальд Олесен предложил мне прятать беженцев. Особенно тяжело мне сейчас… Для нас, для моей жены и детей, все тоже кончилось не лучшим образом. Но знаете… если бы все повторилось, если бы нас снова оккупировали и Харальд Олесен попросил меня помочь, я бы снова не отказал ему. Да и как я мог?

Я закивал, стараясь выразить больше сочувствия.

– Ну конечно! Вы внесли большой вклад в освобождение страны, а кто мог тогда предвидеть, во что все выльется?

Он едва заметно улыбнулся и тут же снова поморщился от боли. Лицо его помрачнело.

– Странно, как по-разному мы справляемся с трудностями. Никто ничего не может сказать заранее. Вот некоторые попадали в концлагерь детьми, проводили там несколько лет, а потом возвращались к нормальной жизни. Сегодня у них все хорошо. Ну а я, взрослый мужчина, был в лагере всего четыре дня, но так и не справился с последствиями этого… Даже здесь, в больнице, я иногда просыпаюсь среди ночи – мне снится, как в мой дом врываются немцы, как мне на допросе выбивают зубы, как меня расстреливают. И лица, лица… Я вижу их наяву и во сне. И ту молодую пару часто вижу… отца и мать с грудным ребенком.

Услышав в очередной раз о ребенке, я не мог не задать еще один вопрос:

– Вы не знаете, тот ребенок был мальчиком или девочкой?

Антон Хансен едва заметно покачал головой:

– Хотите верьте, хотите нет, мы с женой этого так и не поняли. Да мы и не особенно хотели что-то узнать. Наоборот, тогда чем меньше мы знали, тем лучше было для всех. Младенцу было несколько месяцев от роду; сверток в пеленках… так что трудно сказать. По-моему, девочка, но я не уверен.

– И вы понятия не имеете, куда их увез Харальд Олесен?

Антон Хансен тихо простонал и покачал головой.

– Нет. Он нам ни слова не сказал. Конечно, нам и не полагалось ничего знать, а все-таки я думаю…

Он снова зашелся в приступе кашля. Я чувствовал себя виноватым, потому что мучил усталого, изможденного – кожа да кости – человека на больничной койке, но не мог уйти, не выслушав остального.

– Вряд ли он повез их прямо к границе. Все дороги охраняли немецкие патрули, да и в приграничных районах было много солдат, так что кратчайший путь часто бывал и самым опасным. Переправить двух взрослых и грудного ребенка через блокпосты – дело нелегкое. Скорее всего, он вывез их в лес, а дальше повел пешком.

– Но ведь, кажется, он увез их зимой – разве тогда не было снега?

– Дело было в середине февраля, – уточнил Хансен. – Они ушли в ночь на четырнадцатое. Думаю, им нелегко пришлось, да и Харальду Олесену тоже. Он должен был либо перепрятать их где-нибудь, либо идти с ними на лыжах. По-моему, он так и собирался поступить. За день до их ухода он вскользь обронил: похоже, им с Оленьей Ногой придется отправиться в горы.

Заметив мой ошеломленный взгляд, Антон Хансен обезоруживающе улыбнулся и спустя какое-то время с большим усилием заговорил снова:

– Из его слов я понял, что Оленья Нога был кем-то вроде проводника, который помогал Харальду Олесену переправлять беженцев в Швецию. Мне почему-то всегда казалось, что Оленья Нога был совсем молодым парнем, не старше двадцати с небольшим. А на самом деле я понятия не имею, кто он и сколько ему было лет. И как его звали, тоже не знаю. Ума не приложу, куда они отправились в тот раз. Добраться до границы ведь можно было по-разному. Они могли поехать на восток, к Эстфольду, или на север, в Хедмарк или Оппланн. И вот что еще странно: в сорок втором и сорок третьем Харальд Олесен часто упоминал в разговоре Оленью Ногу, а после – никогда. Однажды после войны я спросил о нем, но Харальд ответил уклончиво: мол, жизнь у Оленьей Ноги не сложилась. Так что, хотя я ничего не знаю наверняка, мне кажется, что в тот раз, зимой сорок четвертого, им не повезло. Скорее всего, беженцы и Оленья Нога погибли.

Его слова конечно же не показались мне неправдоподобными, но я не собирался упускать нового персонажа в жизни Харальда Олесена.

– А в тот раз, когда Олесен приехал за вашими гостями, Оленьей Ноги с ним не было?

– Нет-нет. – Антон Хансен слабо качнул головой. – Харальд приехал за ними один. Он увел их – мужа, жену и ребенка. Оленью Ногу я ни разу в жизни не видел, не разговаривал с ним. Больше я ничего не знаю.

Мне показалось, что силы у Хансена совершенно иссякли. Несколько минут он беспомощно хватал воздух ртом. Я мягко похлопал его по плечу, поблагодарил за помощь и посоветовал отдохнуть. На его губах мелькнула тень улыбки. Когда я уже стоял на пороге, он жестом велел мне вернуться.

– Если увидите мою жену, передайте ей: наверное, к лучшему, если она больше сюда не придет, и непременно скажите… – Голос его затих, и после паузы перешел в шепот: – Скажите, что я по-прежнему очень ее люблю и прошу у нее прощения за все, что случилось после войны. Передадите?

Я пообещал, хотя и сомневался в том, что мне хватит храбрости выполнить его поручение. Потом я скомкано попрощался и снова поблагодарил его. Я не знал, что еще сказать; мною овладело сильное желание уйти из больницы до того, как меня обвинят в том, что я стал причиной смерти сторожа Антона Хансена.

В дверях я бросил на него последний взгляд. Мне показалось, что он заснул. На всякий случай, выйдя в коридор, я остановил проходящую медсестру и попросил заглянуть к Хансену. Шагая по длинному коридору, я размышлял о том, что познакомился еще с одним «человеком-мухой». Пришлось признать, что зрелище было невероятно печальным. А еще мне пришло в голову, что так называемые «люди-мухи» – все-таки больше люди.

Благодаря хорошей памяти сторожа, из-за которой он так мучился, у меня появилось много пищи для размышлений. Помимо соседей убитого, с которыми тоже было много неясного, мне нужно было попробовать найти бесследно пропавших беженцев и некоего призрачного типа, который во время войны предположительно был молодым парнем. Как верно заметила Патриция накануне, следов появлялось все больше, и все новые ниточки нужно было связать воедино. И все следы вели в прошлое, в мрачные дни войны.

Когда я покидал больницу, часы в приемной показывали половину пятого. До нашего ужина с Патрицией оставалось еще два с половиной часа. Я не сразу решил, что делать дальше: то ли вернуться в полицейское управление, то ли в очередной раз побеседовать с соседями покойного Харальда Олесена. В конце концов я остановился на втором варианте. Вдруг жена сторожа сумеет что-нибудь добавить к его рассказу о войне? Более того, в голове у меня начала складываться довольно привлекательная версия. Ясно было одно: соседям Олесена пока нельзя говорить о дневнике. Однако я так и не решил, стоит ли упоминать при них некоего парня по кличке Оленья Нога, а также буквы О., Е., Н. и Б.

Когда я приехал на Кребс-Гате, фру Хансен сидела на своем посту. Она подтвердила рассказ мужа о военных событиях, но ничего важного добавить не смогла. Фру Хансен тоже хорошо запомнила молодого беженца, который вернулся десять лет спустя с благодарностью и подарками. Для нее воспоминание о нем также стало одним из самых светлых. Остальных своих гостей она больше не видела и помнила их не так отчетливо. Тем не менее она подтвердила, что у них несколько дней жили молодые супруги с грудным ребенком и что Харальд Олесен забрал их накануне того дня, как к ним нагрянуло гестапо. При ней муж вроде бы говорил о какой-то Оленьей Ноге, но в связи с Олесеном или нет – она не помнила.

Я поблагодарил фру Хансен. Она вдруг замялась и достала из кармана сложенный листок бумаги. На лице у нее появилось выражение благоговейного ужаса.

– Сегодня приходил мальчик с телеграфа. Дело не в нем, конечно… не в первый раз кому-то приносили телеграмму. Когда покойный Харальд Олесен был министром, он, бывало, получал много телеграмм. Но сегодня… телеграмму принесли мне!

Она протянула мне листок дрожащей рукой. Текст оказался коротким:

«Г-ЖЕ РАНДИ ХАНСЕН 25 КРЕБС-ГАТЕ ОСЛО В СООТВЕТСТВИИ С ПОЖЕЛАНИЯМИ ПОКОЙНОГО ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ВАМ НАДЛЕЖИТ ЯВИТЬСЯ НА ВСКРЫТИЕ И ОГЛАШЕНИЕ ЗАВЕЩАНИЯ Г-НА ОЛЕСЕНА ТЧК ОГЛАШЕНИЕ СОСТОИТСЯ В СРЕДУ 10 АПРЕЛЯ ПО АДРЕСУ ИДУН-ГАТЕ 28Б В ПОЛДЕНЬ ТЧК АДВОКАТСКАЯ ФИРМА РЁННИНГ, РЁННИНГ И РЁННИНГ».

Я с интересом спросил, получали ли другие жильцы такие же телеграммы. Фру Хансен задумчиво ответила:

– Да, да – они все получили. Американца не было дома, поэтому мальчик поехал в посольство, чтобы вручить ему телеграмму. Конрад Енсен сказал, что не откроет дверь, пока не услышит мой голос, поэтому мне пришлось подняться вместе с мальчиком. Конечно, ничего тут особенного нет, разве что я первый раз в жизни получила телеграмму. А все-таки… – Неожиданно жена сторожа покраснела, как школьница, и опустила голову. Прошла целая минута, прежде чем она улыбнулась, словно извиняясь, и продолжала: – У нас всех есть маленькие мечты… Видите ли, Харальд Олесен был таким добрым человеком, он никогда не забывал сделать нам рождественские подарки и тому подобное. А мой муж все-таки помогал ему во время войны, да и я много лет убиралась у него. Так что я вот о чем подумала: а вдруг он кое-что оставил нам в завещании?

Я ничего не ответил. Фру Хансен испуганно продолжала:

– Наверное, я плохо поступаю, что так думаю, но ведь помечтать-то можно? Только это мне и остается… Даже если Харальд Олесен завещал нам триста или пятьсот крон, для меня это целое состояние… Двух тысяч хватило бы на кофе и на рождественские подарки детям и внукам… уж я бы как-то продержалась до семидесяти лет, а потом мне дадут пенсию. Ах, если бы так! Буду до конца жизни благодарить Харальда Олесена. Конечно, многого я не жду. Но он был человек богатый и очень добрый… думаю, что уж на пару-то сотен надеяться можно. Пока я собираю вещи, ведь как только Антона не станет, мне придется съезжать отсюда. Поселюсь у одной из дочек; буду жить у детей по очереди, надеюсь, они меня не прогонят. Я очень люблю своих детей и внуков, но не хочется сидеть у них на шее совсем без денег. – Фру Хансен понурилась, но потом вдруг вскинула голову и очень тихо договорила: – Простите меня, но я должна была кому-то сказать.

Я охотно простил ее, поблагодарил и ушел. Не хотелось внушать ей ложные надежды, но вряд ли телеграмму ей прислали случайно. Мне тоже не терпелось узнать, о чем же Харальд Олесен распорядился в своем завещании.

Узнав, что все жильцы дома получили телеграммы, я решил рискнуть и спросить их об Оленьей Ноге. Хотя все они оказались дома, мои беседы нельзя было назвать успешными.

Даррел Уильямс снова пребывал в благожелательном и дипломатическом настроении. Выслушав вопрос про Оленью Ногу, он расхохотался и заметил, что это очень яркая кличка. Правда, он понятия не имеет, кто или что за ним скрывается. Кличка Оленья Нога ассоциировалась у него с книжками про индейцев, написанными, кажется, Джеймсом Фенимором Купером; он читал их в детстве. Да, он тоже получил телеграмму с просьбой присутствовать на вскрытии и оглашении завещания, и очень удивился. Он не понимал, в чем дело, но теперь, узнав, что такие же телеграммы получили все остальные соседи, немного успокоился. Конечно, он пойдет – из любопытства и из вежливости.

Кристиан и Карен Лунд ужинали; их сынишка сидел в высоком стульчике в торце стола. Я подумал, что с виду они олицетворяют идеальную семью. Лунды подтвердили, что тоже получили телеграмму и чрезвычайно озадачены, зачем их позвали на вскрытие завещания. Жена держалась так же флегматично, как и в прошлый раз, зато Кристиан Лунд выглядел значительно спокойнее. Я надеялся, что больше он от меня ничего не скрывает, но не стал бы этого утверждать. Прозвище Оленья Нога их явно озадачило; они не знали человека, которого так звали.

Сара Сундквист сначала нехотя приоткрыла дверь, не сняв цепочки, но просияла, увидев меня. Она тоже получила телеграмму и не знала, идти или нет, но обещала пойти, когда я сказал ей, что остальные соседи тоже будут там. Потом я пошутил, сообщив, что тоже приду, поэтому она может не бояться за свою безопасность. Она тут же наградила меня самой очаровательной улыбкой и придвинулась ко мне поближе. Я понял, почему Кристиан Лунд не смог устоять перед ней, и невольно поймал себя на мысли, уж не стоило ли ей посвятить свою жизнь театру? Когда я упомянул Оленью Ногу, Сара Сундквист вздрогнула, но быстро взяла себя в руки и сказала, что с этим прозвищем у нее никто не ассоциируется. Затем она сладчайшим голосом осведомилась, с чего вдруг такой вопрос и кто имел такое прозвище. Правда, девушка кивнула с пониманием, когда я ответил, что пока не могу этого сказать. Как мне показалось, настал самый подходящий момент для того, чтобы уйти.

Конрад Енсен открыл мне с опаской, но выглядел чуточку спокойнее, чем раньше. Он уже смирился с потерей машины, хотя собственное будущее по-прежнему казалось ему безрадостным. Когда ему принесли телеграмму, он вначале решил, что кто-то пытается выманить его из квартиры. Потом все же открыл дверь после того, как к нему поднялась жена сторожа и сообщила, что получила такую же телеграмму. Он понятия не имел, зачем его просят присутствовать при вскрытии завещания. Сама мысль о том, что Харальд Олесен что-то ему оставил, казалась Енсену нелепой. С какой стати старый герой Сопротивления приглашал его на вскрытие своего завещания – загадка. Возможно, все затеяли нарочно, чтобы выманить его на улицу. Он не собирался никуда ехать, более того, не собирался вообще выходить из дому.

Прозвище Оленья Нога было встречено презрительной гримасой – и не более того. Конрад Енсен признался, что прозвище напоминает ему книгу, которую он читал в юности – а может, он слышал его в каком-то фильме. Оно не ассоциировалась у него ни с Харальдом Олесеном, ни с домом. Я упомянул войну, но он по-прежнему качал головой. Самым бодрым тоном я сообщил, что мы обнаружили кое-какие новые зацепки и надеемся, что вскоре дело будет раскрыто. На это Конрад Енсен осторожно улыбнулся и пожелал мне удачи. После того как мы распрощались, он тут же закрыл за мной дверь и заперся на ключ.

Андреас Гюллестад, как только услышал прозвище, заявил, что книги, в которых действовал персонаж с таким прозвищем, написал Эллис, а не Купер. Больше никаких ассоциаций прозвище Оленья Нога у него не вызвало; оно не было связано ни с войной, ни с послевоенными событиями. Он тоже получил телеграмму и тоже не понимал почему, но, конечно, пойдет на вскрытие завещания, раз так пожелал покойный Харальд Олесен. Ему поможет фру Хансен; от нее же он узнал, что приглашения получили все соседи.

Андреас Гюллестад, безмятежно сидевший в инвалидном кресле, являл собой разительный контраст с Конрадом Енсеном, который испуганно расхаживал по квартире. Впрочем, и от Андреаса Гюллестада я ничего толком не узнал. Без десяти семь я вышел от него, сославшись на «важную встречу». То была ложь во спасение. Нехотя пришлось признать, что после многочисленных бесед у меня появилось много новых сведений, но я по-прежнему не представлял, куда двигаться дальше.

Выйдя на улицу, я оглянулся на дом номер 25, и мне вдруг стало теплее: я получил неожиданную награду. Разумеется, окна в квартире Харальда Олесена оставались пустыми и темными, как и у Даррела Уильямса. В квартире Конрада Енсена свет горел, но занавески были плотно задернуты. Фру Лунд двигалась за окном по квартире с ребенком на руках. Окно Андреаса Гюллестада было освещено, но за ним ничего не было видно. Зато в шестом окне я увидел неподвижный силуэт высокой и красивой женщины. Что бы это ни значило, Сара Сундквист внимательно наблюдала за мной.

К Патриции я опоздал на пять минут. Войдя следом за горничной, увидел, что большой стол накрыт на двоих. Так называемый легкий ужин в доме Боркманнов оказался довольно изысканной трапезой. На первое нам подали красиво сервированный суп из спаржи. Когда я вошел, супница уже стояла на столе. После того как я похвалил Бенедикте за суп, Патриция поспешила меня поправить:

– Во-первых, в нашем доме горничные еду не готовят. Надо же кухарке как-то оправдывать свое жалованье. А во-вторых, это не Бенедикте.

Я ошеломленно посмотрел на горничную: она во всем была идентична девушке, которая встречала и провожала меня в прошлые визиты. Увидев выражение моего лица, горничная робко улыбнулась.

– Это ее сестра-близнец; ее зовут Беате, – объяснила Патриция. – Они работают по очереди, по два дня, а потом у них два выходных. Весьма практично, так как у меня все время более или менее одна горничная с более или менее одинаковыми привычками – как хорошими, так и не очень. А у них не слишком обременительная рабочая неделя и остается масса времени для того, чтобы наслаждаться обществом относительно умных и не слишком уродливых молодых людей.

Беате растянула губы в улыбке. Я воздержался от ответа, но, видимо, мы с ней друг друга поняли. Патриция бесспорно очень умна и проницательна, но общаться с такими людьми не всегда бывает приятно.

Как только прояснилась загадка двух горничных, мы медленно приступили к еде. Я подробно рассказал Патриции о Бьёрне Эрике Свеннсене и стороже, а также о том, как мы нашли дневник, и о таинственных записях. На сей раз Патриция оказалась нетерпелива и постоянно перебивала меня хитроумными, подробными вопросами.

После супа Патриция пожелала немедленно увидеть дневник; она сказала, что не будет есть второе, пока не прочтет его. Правда, умереть от голода я не успел: Патриция буквально пожирала страницы глазами. Всю тетрадь она прочла минут за пять. Благополучно запертая в своем маленьком королевстве, вдали от темных улиц Осло, Патриция отнеслась к дневнику без всякой тревоги – не то что мы с Бьёрном Эриком Свеннсеном, когда находились в квартире убитого Харальда Олесена. Впрочем, она признала дневник очень занимательным. Несколько минут мы уделили великолепной вырезке с овощами и жареной картошкой. Патриция жевала медленно, зато думала, несомненно, очень быстро. Иногда она быстро-быстро мигала. Но голос подала только после того, как верная Беате, поставив на стол десерт, вышла из комнаты.

– Ты неплохо потрудился, – сказала она. – Следствие наконец сдвинулось с мертвой точки. Теперь у нас есть очень важные сведения…

– Да, благодарю тебя, – ответил я не без самодовольства. – Мне и самому так кажется. И все же я по-прежнему не знаю, что делать дальше.

Патриция наградила меня лукавой улыбкой:

– Ничего странного – я и сама пока не все понимаю. Нам по-прежнему недостает ключевой информации, а это значит, что мы не можем нарисовать портрет убийцы. Но и дневник, и рассказ сторожа добавили несколько новых штрихов… – Патриция ненадолго замолчала, собираясь с мыслями. – Инициалы в дневнике, несомненно, очень важны. По-моему, Харальд Олесен не просто обозначил первые буквы имени или фамилии… Скорее, буквы означают какие-нибудь важные характеристики того или иного человека. Таким образом, он сам сразу понимал, о ком речь, но вот для посторонних буквы – настоящий кроссворд. Похоже, он нарочно затруднил работу своему биографу, родственникам, да и всем остальным, кому дневник мог позже попасть в руки. Я почти уверена, что инициалы О., Е., Н. и Б. обозначают не имена, а прозвища или слова, которые у него ассоциируются с этими людьми. Судя по всему, О. действует в одиночку, и понять, кто он, не так трудно, тем более что у него с Харальдом Олесеном были конфликты и общие тайны. Зато Б., Е. и Н., похоже, как-то связаны между собой.

– Е. может быть Конрадом Енсеном, – предположил я в надежде доказать, что не совсем идиот.

Патриция покачала головой:

– Я, конечно, тоже подумала об этом, но тогда записи теряют всякий смысл. Похоже, что Е. возбуждает у Харальда Олесена сострадание и чувство вины. И хотя мы, скорее всего, не узнаем, какую ложь скрывает прошлое, маловероятно, чтобы на такую роль подходил стареющий нацист.

Неожиданно Патриция отложила десертную ложку и глубоко задумалась. Глядя на нее, я представлял, как прокручиваются шестеренки у нее в голове. Вдруг она посмотрела на меня и задала неожиданный вопрос:

– Не сомневаюсь, что ты это уже проверил; однако не помню, говорил ты мне или нет… Как звали покойную мать Кристиана Лунда?

Никто не говорил мне, как звали мать Кристиана Лунда; да, признаться, я и не спрашивал. Однако по просьбе Патриции я захватил с собой выписки из бюро актов гражданского состояния. Я быстро нашел бумаги, связанные с Кристианом Лундом. Пока листал документы, в голову мне вдруг пришла одна мысль, и я с удивлением посмотрел на Патрицию:

– Но ведь в то время, когда Харальд Олесен начал писать о Б., Е., Н. и О., мать Кристиана Лунда уже умерла!

– Вот именно! – ответила Патриция, и в глазах ее сверкнули веселые огоньки.

Я еще раз перечитал выписки в надежде, что она не сочтет меня полным тупицей.

– У Кристиана, конечно, ее фамилия, ведь его отец неизвестен. А звали ее Натали.

Патриция нахмурилась, покачала головой и глубоко вздохнула:

– Боюсь, что имя Натали Лунд не слишком нам поможет… Может, у нее было среднее имя или прозвище, под которым ее знали?

Я перечитал свидетельство о рождении и материалы ее дела.

– Среднего имени нет, но в приложении упоминается, что во время войны ее часто звали Соней, потому что внешне она была очень похожа на кинозвезду Соню Хени.

Ответом мне служило молчание. Подняв голову, я увидел, что Патриция сверлит меня обвиняющим взглядом:

– Ты мог бы сэкономить нам кучу времени, если бы сказал это сразу! Теперь все получается просто замечательно. Убийцы у нас по-прежнему нет, зато мы можем более или менее точно сказать, что за буквой Н. скрывается не кто иной, как управляющий магазином спорттоваров Кристиан Лунд, проживающий по адресу: Кребс-Гате, двадцать пять.

Я смотрел на Патрицию так, словно она была «зеленым человечком» на роликовых коньках, а не белой женщиной в инвалидном кресле. Она закатила глаза:

– Учитывая, что С., скорее всего, обозначает «Соня» и что прозвище основано на ее сходстве с красивой и знаменитой актрисой, все остальное элементарно, мой дорогой Кристиансен! Все слишком хорошо сходится для того, чтобы быть простым совпадением. Конрад Енсен был прав, когда утверждал, что видел, как Харальд Олесен забирал молодую женщину с собрания нацистов в Аскере в тридцать девятом году. Она приехала из Драммена, и у нее в те годы была связь с Харальдом Олесеном. Олесен же по разным причинам не желал вспоминать об их отношениях – надеюсь, тебе не нужно объяснять, каковы эти причины? Итак, С., которая упоминается в дневнике Харальда Олесена, обозначает «Соня». Вполне естественно, он называет свою старую возлюбленную ее прежней кличкой. Значит, Н., которого Харальд Олесен встретил вместе с С. и который позже пытался вытянуть из него деньги, скорее всего, ее сын. Теперь я не удивляюсь тому, что Кристиан Лунд не хотел показывать тебе свои счета.

Я вспомнил, что спрашивал Антона Хансена о машине, о чем сейчас совершенно забыл. В досаде я спросил:

– Ну и что, по-твоему, обозначает буква Н.?

Патриция только отмахнулась:

– Это относительно мелкий вопрос, на который я пока не могу ответить со всей определенностью, а может, мы никогда не найдем на него ответ, но догадываюсь, что Н. Обозначает нечто вроде «нацистское отродье». Тут есть нечто более важное. Похоже, Кристиан Лунд – сын Харальда Олесена.

Мне показалось, что комната кружится у меня перед глазами. Я потряс головой. Патриция же продолжала звонко и уверенно:

– Конечно, Кристиан Лунд мог шантажировать Харальда Олесена только на основании того, что у того был роман с его матерью, состоявшей в нацистской партии. Но все может оказаться куда сложнее, если Харальд Олесен в самом деле был его отцом. Подумай, и с точки зрения хронологии все сходится! Как нам известно, у Харальда Олесена был роман с его матерью в тридцать девятом, а Кристиан Лунд родился зимой сорок первого. Скорее всего, ребенка зачали в мае или июне сорокового. Если бы об этом узнали, не думаю, что Харальду Олесену простили бы связь с нацисткой после оккупации. Кроме того, мою версию подтверждает некоторое сходство отца и сына. Оба очень умны, энергичны и честолюбивы. И оба способны на безнравственные поступки. Похоже, оба не стеснялись залезать в трусики к красивым молодым женщинам, при условии что их наивные жены ничего не знали!

Последние слова сопровождались грубоватым подростковым хихиканьем. Взгляды Патриции на любовь показались мне довольно циничными. Однако я не видел причины напрасно тратить время на их обсуждение, так как ее доводы были вполне убедительными.

– Значит, Кристиан Лунд попал в переплет.

Патриция тут же посерьезнела:

– И да и нет. Да – в том смысле, что он не только изменял жене, но и шантажировал своего отца. Да – потому что он очень изощренный, можно сказать, патологический лжец. Не удивлюсь, если его можно привлечь к суду за лжесвидетельство. И нет – в том смысле, что по-прежнему неясно, он ли застрелил Харальда Олесена. Если вспомнить записи в дневнике, Н., конечно, подходит на роль убийцы, но то же самое относится и к Е., и к О., и, разумеется, к Б. Более того, возможно, существует и пятый человек, который то ли связан с кем-то из четверых, то ли нет, а Харальд Олесен ничего о нем не знал. Ты должен еще раз подробно допросить Кристиана Лунда, но сначала надо вычислить, кто такие Б., Е. и О. Пока у меня достаточно сведений только для того, чтобы составить несколько очень необоснованных версий.

Я подождал полминуты в надежде, что она поделится своими гипотезами о том, кем могут быть Б., Е. и О., пусть ее версии и необоснованны, но она задала мне еще один неожиданный вопрос:

– Кажется, срок давности наказания за убийство в Норвегии составляет двадцать пять лет?

Я подтвердил это, но поспешил сообщить о своей уверенности, что мы найдем убийцу до истечения этого срока. Патриция вежливо усмехнулась, но вскоре снова посерьезнела.

– Я сейчас думаю о прошлом, а не о будущем. Возможно, на мои мысли влияет то, что я недавно прочла роман великого франко-бельгийского писателя Сименона, в котором срок давности за старое преступление стал поводом для новых убийств. И для нас это тоже может оказаться крайне важным. События, о которых рассказал сторож, происходили зимой сорок четвертого. Если предположить, что речь идет об одном или нескольких убийствах, совершенных в то время, о которых знал Харальд Олесен и к которым, возможно, причастны Оленья Нога и другие… значит, они до сих пор уголовно наказуемы, но через год дела закроют за давностью лет.

Я спросил, имеет ли это отношение к нашему расследованию.

– Снова повторюсь – и да и нет. Мне все больше кажется, что во время войны случилось нечто очень важное и серьезное, повлиявшее на недавние события. Возможно, в большой степени это вопрос чувств и отношений, но и юридические осложнения по-прежнему могут играть не последнюю роль. Особенно если предположить, что кому-то очень нужно, чтобы Харальд Олесен молчал о случившемся во время войны. Лучше всего, чтобы он молчал вечно, но по крайней мере, до истечения срока давности. Что тоже довольно точно совпадает с дневниковыми записями.

Патриция погрузилась в свои мысли. Потом ей снова удалось поразить меня совершенно неожиданным вопросом:

– Ты очень высокий и, более того, можешь стоять. Дотянешься до моего ежедневника за шестьдесят седьмой год? Возможно, там содержатся очень важные для нас факты. А найти его нетрудно. Он стоит восьмым справа на верхней левой полке стеллажа у меня за спиной.

Я встал и, как было велено, принялся отсчитывать книги на полке в поисках ее ежедневника за шестьдесят седьмой год. Не удержавшись от злорадства, заметил, что ее ежедневник – не восьмой, а десятый по счету. Я тут же пожалел о том, что открыл рот. Патриция помрачнела и схватила ежедневник, пригрозив «разобраться» с Бенедикте и Беате за то, что те не поставили ежедневник на место во время весенней уборки. Она листала страницы недолго: почти сразу же с решительным и торжествующим видом вскинула голову и посмотрела на меня в упор.

– А вообще – какая разница, где стоял ежедневник? Я все равно права, а только это сейчас и имеет значение. Итак, в прошлом году Троицу праздновали с тринадцатого по пятнадцатое мая.

С минуту поломав голову, я проглотил горькую пилюлю и признался, что понятия не имею, какое отношение имеет прошлогодняя Троица к убийству, которое произошло совсем недавно. Патриция ответила сладким голоском, торжествующе улыбаясь:

– Но ведь все предельно ясно! В этом деле замешано столько необычных фактов, что требуется исключительная память, чтобы понять значение их всех. И все же прошлогодний Троицын день имеет для нас огромное значение.

Помню, я в досаде подумал: со стороны некоторые возбуждают сочувствие, но, когда узнаешь их поближе, всякое желание сочувствовать тут же пропадает. К счастью, раздражение быстро сменилось у меня любопытством. К тому же Патриция не помедлила с разъяснением:

– Первый раз Харальд Олесен упоминает о Б. пятнадцатого мая шестьдесят седьмого года, когда тот пришел к нему домой. Андреас Гюллестад, который, нам на радость, обладает замечательной памятью, утверждает, что увидел таинственного человека в синем дождевике в прошлом году на Троицу. Конечно, мы не можем утверждать наверняка, что в день убийства в дом двадцать пять по Кребс-Гате приходил именно Б., и еще меньше у нас оснований полагать, что Б. убил Харальда Олесена. То же самое относится и к человеку в синем дождевике. Однако весьма вероятно, что человек в синем дождевике и есть тот самый Б., и он действительно приходил к Харальду Олесену пятнадцатого мая 1967 года. Все становится еще любопытнее, если вспомнить о том, что синий дождевик нашли в мусорном баке в тот же день, когда убили Харальда Олесена. Все верно – или я что-то упустила из вида?

Она, разумеется, ничего не упустила, чего нельзя было сказать обо мне. Впрочем, кое-что я все же понял – хотя ей и не сказал.

– Ну а О. тогда кто? Он, случайно, не может оказаться Оленьей Ногой?

Мы определенно напали на след. Патриция увлеченно продолжала:

– Я много думала над двумя очевидными, но важными вопросами. О., конечно, может оказаться первой буквой обычных имен или слов: Оле, например… или Оленья Нога. Если О. – действительно Оленья Нога, он вполне мог прийти к Харальду Олесену пятнадцатого мая прошлого года, не желая, чтобы его узнали. Но пока нам больше ничего не известно о человеке по прозвищу Оленья Нога, с которым Олесен был знаком во время войны. Мы понятия не имеем, как его звали на самом деле, как он выглядел, откуда родом и чем занимался. Более того, мы не знаем, он это или она. Личность Оленьей Ноги, жив ли он, а также его пол и прочие вопросы могут не иметь для нас большого значения, а могут, наоборот, оказаться ключом к разгадке тайны. Пожалуйста, расспроси поподробнее об Оленьей Ноге Бьёрна Эрика Свеннсена, Еспера Кристофера Харальдсена и всех остальных, кто мог что-то слышать или знать. Но если О. действительно обозначает Оленью Ногу и тот же человек снова возник из прошлого накануне убийства, нам придется не только объяснить, как ему удалось потом скрыться незамеченным. Кроме того, важно понять, как этот человек вошел в дом. Разве что…

Патриция уставилась прямо перед собой и погрузилась в раздумье.

– Разве что… – напомнил я, торопя ее. Я уже понял, что Патриция не любит высказывать предположения, которые в будущем могут оказаться неверными.

Она нехотя продолжила:

– Разве что О. не нужно было ни входить, ни выходить, потому что он или она живет в том же доме. В таком случае О. – человек, которого ты уже знаешь. Лунды и Сара Сундквист родились во время войны, Ивар Стурскуг, он же Андреас Гюллестад, был еще мальчишкой, когда в войну его отца расстреляли, а Конрад Енсен, как мы смело можем утверждать, не был бойцом Сопротивления. Зато Даррел Уильямс был молодым человеком; нам известно, что в те годы он находился в Норвегии и принимал активное участие в борьбе с немцами. Конечно, не верится, что американец мог работать проводником, но обстоятельства, окружающие дело, до сих пор остаются неясными. По каким-нибудь утерянным косвенным уликам можно выяснить, что Даррел Уильямс, возможно, был тогда более быстроногим, а Оленья Нога, в конце концов, известный персонаж из американских детских книг, точнее, из сочинений Эдварда С. Эллиса.

– А мне казалось, Фенимора Купера, – заметил я.

Патриция решительно покачала головой, и щеки у нее зарделись.

– Нет, точно Эллис. Конечно, его книг здесь у меня нет. Я читала в первом и втором классах на большой перемене… Кличка точно оттуда; мальчишки из моего класса любили играть в краснокожих, вот я и запомнила.

– Даррел Уильямс считал, что это из Купера, – осторожно возразил я.

Патриция изумленно воззрилась на меня.

– С чего ты это взял? – воскликнула она после долгого напряженного молчания. Ее бледное лицо вдруг стало мертвенно-белым, а в темных глазах мелькнуло что-то вроде боязливого удивления.

Я поспешил объяснить, что уже спросил про Оленью Ногу жену сторожа и других жильцов дома, правда без особого успеха.

Услышав мои слова, Патриция побледнела еще больше. Неожиданно я вспомнил, что, несмотря на самоуверенность и острый интеллект, передо мной совсем молодая девушка, у которой не в порядке нервы.

– Понимаю, почему ты решил спросить их… Должна признать, ты сделал смелый ход в своей шахматной партии. Ты, конечно, думал: если кто-то из жильцов в самом деле убийца или состоит в сговоре с убийцей, что почти наверняка так и есть, то надо намекнуть им, будто ты напал на след. Если Оленья Нога действительно имеет отношение к делу, убийца и его сообщники занервничают и заторопятся…

Ход моих мыслей был более или менее понятен.

– Очень жаль, что твои выводы оказались совершенно верными. Предупреждаю, ты сильно рискуешь!

Я поднял руки, словно защищаясь:

– Я поставил двух вооруженных констеблей охранять дом с обеих сторон. Преступникам не удастся бежать незамеченными!

– Отлично, – без улыбки сказала Патриция, – но у меня вызывает опасение не то, что убийца вырвется на свободу. Более того, о таком исходе мы могли бы только мечтать: ведь тогда убийца выдаст себя, не причинив вреда другим. Гораздо вероятнее трагическое развитие событий внутри дома. Мы по-прежнему не знаем, кто убийца, но судя по тому, что нам известно, охотимся на необычно хитрого и решительного хищника.

Патриция пару минут ерзала в своем инвалидном кресле. Было очевидно, что положение приняло неожиданный оборот, который ей не нравился; происходящее перестало быть для нее просто интеллектуальной игрой.

– Прошу тебя начиная с сегодняшнего вечера поставить по полицейскому на всех трех этажах дома, – отрывисто проговорила она. – Конечно, тебе решать. – Она понизила голос.

Я посмотрел на часы – было четверть десятого – и честно ответил ей, что трудно будет предпринять столь решительные меры в такой короткий срок. Более того, вряд ли удастся найти трех свободных сотрудников полиции, которые могут отправиться на Кребс-Гате сейчас же. Так или иначе, ее страхи казались мне беспочвенными. В деле и без того много неизвестных; не хватало еще, чтобы нам мерещились призраки среди бела дня.

Мои слова немного успокоили Патрицию. Она извинилась за свою несдержанность и повторила, что решение, разумеется, остается за мной. И все же попросила меня подумать обо всем хорошенько и утром оценить все за и против. Мне показалось, что атмосфера страха и тайны, окружавшая дневник Харальда Олесена, пусть и не сразу, передалась Патриции, хотя она находилась в полнейшей безопасности.

Часы пробили десять. Я встал, собираясь уходить; Патриция заметно нервничала. Я поблагодарил ее за ужин и добрые советы, она в ответ лишь настороженно улыбнулась. Мне показалось, что она немного успокоилась после того, как я обещал утром усилить меры безопасности. Кроме того, я обещал держать ее в курсе дела.

Перед самым моим уходом произошло нечто странное. Я встал и машинально окинул взглядом стеллажи за спиной Патриции. Она вдруг засуетилась: уже очень поздно, ей не хочется задерживать меня дольше необходимого. Она тут же позвонила Беате и попросила проводить меня как можно быстрее.

К счастью, мне удалось разгадать маленькую тайну без посторонней помощи. Хотя Патриция уверяла, что не держит в доме книг Эдварда С. Эллиса, я заметил у нее на полке четыре томика. Значит, Патриция в очередной раз оказалась права, а Даррел Уильямс, нарочно или неумышленно, дезинформировал меня. Оленья Нога был персонажем книг Эллиса.

Выйдя в темноту и направляясь к машине, я не переставал размышлять о преступлении. Хотя личность убийцы по-прежнему оставалась неизвестной, благодаря Патриции мы совершили несколько важных открытий. Когда я вернулся домой и лег спать, последней моей связной мыслью было: скорее всего, вторник, 9 апреля, принесет нам немало новостей. Я оставался в блаженном неведении относительно того, насколько важным окажется завтрашний день.