День четвертый. Жильцы уточняют свои показания

В субботу, 7 апреля, я приехал на Кребс-Гате около десяти утра. Однако заранее позвонил жене сторожа и предупредил, что мне придется еще раз с ней побеседовать. Поэтому, когда я вошел в дом, она уже ждала меня на своем посту. Увидев меня, она помахала рукой и улыбнулась, хотя я даже издали заметил на ее лице неуверенность и страх. Как и собирался, я сразу приступил к делу:

– Дача в ходе следствия ложных показаний сотрудникам полиции называется лжесвидетельством; это серьезное преступление, которое может караться тюремным заключением или крупным штрафом. – Я сразу понял, что мои слова попали в цель. Фру Хансен застыла на месте как громом пораженная; ее лицо стало белым как мел, подбородок задрожал. Я быстро продолжал: – Но поскольку по данному делу еще не собирали письменных показаний, а ваше положение, насколько я понял, оказалось непростым, возможно, мы закроем глаза на кое-какие расхождения, если сейчас вы подробно и правдиво расскажете, когда жильцы вернулись домой в день убийства…

Фру Хансен опомнилась на удивление быстро и тут же затараторила:

– Спасибо вам большое! Я была сама не своя, ночь не спала от того, что не сказала вам сразу все как есть. Вы верно заметили, мое положение непростое, ведь я своей рукой записала в журнале, что Кристиан вернулся домой в девять, а Кристиану пообещала: если кто спросит, подтвердить, что так и было. Откуда нам знать, что нас будут спрашивать в полиции? К тому же я уверена, что Кристиан никакого отношения к убийству не имеет. В общем, я совсем запуталась и не знала, что делать, и подумала: лучше подтвердить, что я написала и обещала. Ну а если Кристиан иногда и возвращается домой пораньше, это не касается никого, кроме его самого да его жены.

– И фрекен Сары Сундквист, конечно, – я не упустил случая произвести на жену сторожа еще более сильное впечатление.

Фру Хансен уже справилась с потрясением и, прежде чем ответить, едва заметно улыбнулась:

– Просто невероятно, сколько всего удалось выяснить господину инспектору! Да, конечно, вы правы, но ведь фрекен Сара такая красивая и добрая молодая дама. Она никакого отношения к убийству не имеет; в этом я совершенно уверена.

Ее улыбка стала еще шире. Прежде чем фру Хансен продолжила, я догадался, что она вспоминает собственные молодые годы.

– Конечно, я кое о чем стала догадываться еще до того, как узнала наверняка. Сара как будто слетала вниз по лестнице; спина у нее стала прямее, а улыбка шире, чем раньше, так что даже такая старая карга, как я, поняла: наверное, ее ждет молодой человек. А уж все поняла я как-то утром, когда она спустилась сразу после него. И на следующее утро она вышла раньше обычного и ждала на улице, у подъезда, пока он выйдет. А еще через день она снова спустилась первой, а через пару минут вышел и он. Тут-то до меня и дошло: между ними кое-что происходит. Я, конечно, ничего не сказала ни им, ни фру Лунд. Не мое это дело, я не хотела никому неприятностей.

– Пока все отлично, – подбодрил я фру Хансен. – Вот только вы стали подделывать записи и потом солгали полиции. Но, может быть, вы не сами это придумали?

Жена сторожа решительно тряхнула головой:

– Нет, что вы, мне бы такое и в голову не пришло. Это Кристиан подошел ко мне в начале недели. Я прямо растрогалась; он очень откровенно рассказал, что по уши влюбился в фрекен Сару и у них роман. Уверял, что долго мучился и не знал, как поступить. А пока он попросил меня ничего не говорить фру Лунд о том, что я могу увидеть или услышать – да и никому другому тоже. Я обещала молчать. А потом он попросил меня подделывать записи в журнале. В те дни, когда он звонит жене с работы и говорит, что задерживается, чтобы я писала, что он, мол, вернулся на час позже. Конечно, я не сразу согласилась. Одно дело – помалкивать о том, что тебя не касается, и совсем другое – прямой обман… – Жена сторожа надолго замолчала.

– И тогда… – постарался я вывести фру Хансен из задумчивости.

Фру Хансен продолжила:

– И тогда он достал бумажник и сказал, что, конечно, моя помощь достойна вознаграждения. Он спросил, достаточно ли будет сотни крон в месяц, и заплатил двести авансом, так как приближалось Рождество. Дал мне четыре банкнота по пятьдесят крон! – Фру Хансен снова замолчала. По ее морщинистым щекам скатились две слезинки. Потом она с трудом встала и жестом велела мне подождать. – Сейчас я вам кое-что покажу, – промямлила она, проходя мимо меня.

Через несколько минут она вернулась с двумя фотографиями в рамках. Первая была старая, пожелтевшая черно-белая свадебная фотография улыбающейся молодой пары. Жених был высокий и темноволосый, невеста на голову ниже и полнее.

– Мы поженились весной двадцать восьмого года, – тихо пояснила она. – Рабочая партия тогда получила большинство в стортинге; казалось, впереди нас ждет только хорошее. Тогда, да и потом у меня много было ухажеров, а я полюбила Антона и ни минутки не жалею об этом. Он был красивый, трудолюбивый и надежный; я сразу ему поверила. Первые двенадцать лет мы горя не знали. У Антона было хорошее место; дети наши росли и ничем серьезным не болели. Хоть нам обоим приходи лось много работать, мы никогда не жаловались.

– А потом… – сказал я, не очень хорошо понимая, что меня ждет.

– Потом началась война, и Антон вступил в движение Сопротивления. Он, конечно, спросил моего согласия, но как я могла отказать? Он ведь хотел помогать, а будущее страны было под угрозой. С тех пор я постоянно гадаю, что было бы, если бы тогда я возмутилась и сказала «нет». Тогда мы еще не понимали, что война сломает его. Мой Антон остался жив, но не сумел справиться с военными воспоминаниями, когда наступил мир. Ему снились страшные сны, он боялся спать по ночам и все больше курил и прикладывался к бутылке. В прошлый раз я говорила, что сейчас его нет, а вы не спросили, где он. Так вот, сейчас он лежит в больнице, откуда выйдет разве что ногами вперед. Сколько раз я говорила ему: нельзя столько пить и курить! Просила пожалеть нас и себя, ведь печень и легкие у него могут не выдержать. Я боялась, что он не доживет и до шестидесяти. Сейчас ему шестьдесят два, но через несколько недель все будет кончено из-за его печени и легких. Так что, если хотите с ним поговорить, не откладывайте надолго.

Фру Хансен смахнула слезинку. Потом она как будто опомнилась и продолжала:

– Знаю, о чем вы сейчас думаете: почему я здесь рассиживаюсь, когда мой муж в больнице? Ну, во-первых, я никогда не любила больниц. Но главное, мне невыносимо видеть его таким. От него прежнего осталась одна тень, и ему все время очень больно. Я всегда иду к нему, как только мне звонят и передают, что он хочет меня видеть, но такое случается не часто, и нам обоим после наших свиданий не делается легче. А мне еще приходится работать, сторожить дом и помогать детям. Вот и сижу здесь целыми днями да смотрю на старые фотографии. Хочу запомнить его таким, какой он был, а не таким, каким стал.

Слезы хлынули из ее глаз, и я не знал, как ее успокоить. Выждал пару минут, а потом нерешительно показал на другую фотографию. Она была сравнительно недавней, и на ней легко узнавалась женщина постарше и четверо нарядных детей, которые сидели на полу и улыбались. За их спинами стояла рождественская елка, под которой лежали подарки.

– Война сломала жизнь не только самому Антону, но и мне и нашим детям… Особенно тяжело было в последние годы. Антон хоть и с трудом, но работал, но каждую крону, на которую ему удавалось наложить руки, тратил на сигареты и выпивку. Рождество и Новый год всегда были самыми главными праздниками в году, у нас собирались дети и внуки, и ради них он несколько дней старался держать себя в руках. А прошлой осенью я думала, что сойду с ума. Мы кругом задолжали, и у меня не осталось друзей, у кого можно было попросить взаймы. Нам не хватало восьмидесяти крон, чтобы раздать самые неотложные долги до Рождества, а ведь надо было еще купить еду и рождественские подарки… Я ломала голову, как раздобыть хотя бы пятьдесят крон. У меня не осталось ценных вещей, которые можно было бы заложить. И вдруг случилось чудо: ко мне подошел Кристиан и дал мне четыре бумажки по пятьдесят крон. Я подавила гордость и взяла деньги. Ложь – большой грех, тем более на Рождество. Поверьте, по ночам я часто плакала в подушку. Зато Антон отметил свое последнее Рождество с внуками; и угощение было достойное, и подарков больше, чем обычно. А я утешалась тем, что другие брали плату за молчание и не по таким невинным поводам.

Я еще раз посмотрел на фотографии. Да, наверное… многие согласились бы взять деньги и под более сомнительным предлогом. Поэтому я постарался утешить фру Хансен, сказал, что по-человечески вполне ее понимаю и мы, наверное, закроем глаза на мелкое нарушение, если она согласится изменить свои прежние показания. Кроме того, начиная с сегодняшнего дня она будет говорить мне правду, и только правду. Жена сторожа испытала явное облегчение, перекрестилась и обещала больше не вводить меня в заблуждение.

– Я не знал, что ваш муж во время войны был участником движения Сопротивления. Кстати, тогда он знал Харальда Олесена?

Жена сторожа просияла, вспомнив старые времена, и горделиво улыбнулась:

– Конечно, знал! Именно Харальд Олесен и пригласил моего мужа вступить в Сопротивление. До сих пор помню, как они пожимали друг другу руки – вот здесь, за кухонным столом. Конечно, и мне пришлось помогать. Несколько раз мы прятали беженцев у нас в погребе, а потом Олесен переправлял их через границу в Швецию. Антон был лишь одним из многих его помощников. У Харальда Олесена в то время дел было по горло; он создал целую сеть отсюда и до границы. Я часто удивлялась ему. Какой он все-таки был сильный человек! Отвечал за жизнь многих людей, да и потом, после войны, ему удалось справиться с тяжелыми воспоминаниями…

Я насторожился. Разговор становился все интереснее. Возможно, скоро выяснится мотив убийства.

– Учитывая, как все сложилось потом, вы или Антон никогда не злились на Олесена?

Фру Хансен решительно покачала головой:

– Нет, на него мы зла не держали. Как можно! Шла война, и кто мог знать, что случится с Антоном потом? Мы гордились, что живем в одном доме с Харальдом Олесеном, хотя наша квартира в подвале, на три этажа ниже. Даже в последние годы Антон всегда оживлялся и меньше пил после того, как разговаривал с ним. Олесена он боготворил. А сам Олесен даже не понимал, как плохо обстояло дело с Антоном, хотя и догадывался, что наша жизнь – не сахар. Он всегда дарил нам замечательные подарки на дни рождения и на Рождество. Харальд Олесен был добрым, хорошим человеком, я ничего не могу сказать про него дурного и не понимаю, кто мог его убить. Вряд ли убийство связано с войной… Хотя спросите Антона; может быть, ему известно больше.

Я понял, что должен как можно скорее побеседовать со сторожем Антоном Хансеном в больнице. К его жене у меня остался лишь один важный вопрос.

– А как же фру Лунд? Вы о ней не подумали?

– Конечно, подумала – и о ней, и о ребенке. Мне не раз приходило в голову, что он предает их обоих. Но в общем Кристиан – человек неплохой, работящий. Трудится допоздна, а ведь ему еще приходилось угождать тестю и теще. Ее родители приезжали к ним сюда всего один раз, мимо меня прошли, как мимо пустого места, а на дом смотрели с таким презрением! Кристиану к тому же приходилось ухаживать за больной матерью. Последний раз, когда она его навещала, он ее чуть ли не внес на руках. Видите ли, он рос без отца, так что детство у него было нелегким. О его жене ничего плохого не скажу, и к мужу хорошо относится, и о ребенке заботится, но она в жизни не знала горя и понятия не имеет, что значит иметь мужа-алкоголика или расти без отца. Так что я скорее на стороне Кристиана. Да ведь он и не сделал ничего плохого… Я много раздумала, что ему гораздо больше подходит трудолюбивая студентка-шведка, чем богатая кукла, на которой он женился.

Про себя я подумал, что классовые противоречия дают о себе знать – по крайней мере в Торсхове. Чем больше я узнавал о жильцах, тем больше вопросов у меня возникало. Кстати, фру Хансен и ее больной муж тоже могут оказаться куда более важными игроками, чем мне представлялось вначале.

Я сказал, что в интересах следствия мне понадобится взглянуть на банковские книжки всех жильцов, в том числе и ее, и жена сторожа сокрушенно улыбнулась, но тут же достала из ящика стола выцветшую красную сберегательную книжку «Постбанка»:

– На жизнь вряд ли хватит, но сейчас здесь побольше, чем было, когда Антон жил дома.

Трудно было с ней не согласиться. На счете фру Хансен оказалось сорок восемь крон; в самом деле, негусто после напряженной трудовой жизни. Я понял, что последнее время она экономила на всем. Пять месяцев назад ее баланс составлял всего четыре кроны. Куда бы ни делись двести пятьдесят тысяч крон со счета Харальда Олесена, они явно не перешли жене сторожа.

Сначала я собирался подняться к Лундам, а потом зайти к Саре Сундквист, но фру Хансен обмолвилась, что Кристиан Лунд уехал на работу около девяти, но сначала позвонил своей секретарше и попросил ее тоже выйти, несмотря на выходной день. Жене сторожа он объяснил, что нужно скорее закончить инвентаризацию, поработать с документами. Я быстро поменял планы. Кристиан Лунд – вот с кем нужно поговорить безотлагательно! Я попросил фру Хансен набрать его рабочий номер и сухо сказал, что мне нужно поговорить с ним как можно скорее, и, наверное, будет проще, если я приеду к нему в магазин. На другом конце линии последовало молчание; видимо, он сообразил, в чем дело, и согласился. Я предупредил, что приеду примерно через четверть часа. Лунд обещал дать распоряжение секретарше, чтобы та впустила меня.

Спортивный магазин, в котором работал Кристиан Лунд, оказался просторным и современным, с двойными дверями и большой витриной, выходящей на оживленную улицу. Я подумал, что управляющему магазином, наверное, неплохо платят. Кроме того, такое место – отличная стартовая площадка для дальнейшей карьеры в бизнесе. Впрочем, времени для размышлений у меня было немного. Секретарша Кристиана Лунда, через несколько секунд открывшая мне дверь, оказалась миниатюрной блондинкой лет двадцати пяти, стройной и гибкой. Протянув мне руку, она сообщила, что ее зовут Элизе Реммен и что «наш дорогой управляющий» ждет меня у себя в кабинете. Покачивая бедрами, она повела меня по длинному коридору. По пути Элизе Реммен сообщила, что спорттовары продаются хорошо и их магазин опережает конкурентов. Их магазин сетевой, и несколько других магазинов поменьше недавно перевели к ним всю свою бухгалтерию.

В кабинете управляющего горел свет. Дверь была открыта.

Кристиан Лунд встретил меня стоя и протянул руку через стол. Он очень изменился. Потом я понял, что он, во-первых, по-другому держится на работе, а во-вторых, немного успокоился, так как после убийства уже прошло некоторое время. В своем кабинете он явно чувствовал себя хозяином положения. Высокий, хорошо сложенный и сильный, Лунд производил весьма благоприятное впечатление. Однако я помнил, что совсем недавно он мне солгал.

До тех пор пока его приторно любезная секретарша находилась в кабинете, Кристиан Лунд сохранял свою маску. Элизе Реммен предложила мне кофе или чаю, так зазывно улыбаясь при этом, что я едва не согласился. Затем Кристиан Лунд громко сообщил, что я приехал сюда в связи с убийством его соседа, и попросил не мешать нам. Секретарша прощебетала «конечно» и быстро покинула кабинет, мягко прикрыв за собой дверь.

Как только мы остались одни, Кристиан Лунд сразу изменился. Взгляд стал резче, движения – напряженнее. Это укрепило мое впечатление, что он – человек-хамелеон с талантом менять внешность в зависимости от обстоятельств.

Поскольку начинать разговор никто не хотел, пару минут мы молча смотрели друг на друга. Кристиан Лунд достал сигарету и закурил. Все напоминало дуэль на шпагах, в которой ни один из противников не хочет делать первый выпад. При этом мы оба понимали, что кому-то все же придется начать.

– Итак, чем я могу вам помочь? – спросил он в конце концов.

Я тут же воспользовался возможностью и бросился в атаку:

– Во-первых, хотелось бы знать, почему во время нашего прошлого разговора вы солгали о своей матери.

Кристиан Лунд едва заметно скривился, потом пару раз покачал головой:

– Хм, солгал… Ну, возможно, я не сказал вам всего, что следовало. Потом я и сам понял: надо было упомянуть, что она состояла в «Национальном единстве» и после войны сидела в тюрьме. Естественно, вы хороший детектив и все равно все узнали. Но, по-моему, взгляды моей матери во время войны не имеют никакого отношения к убийству! Дело и без нее выглядит достаточно запутанным. Кроме того, поймите, мне надоело отвечать за поступки моей матери в молодости. Она уже умерла, а мне все нет покоя! – В голосе Кристиана Лунда послышалась горечь, и он чем-то напомнил мне Конрада Енсена. – Ну да, в юности моя мать состояла в нацистской партии и сотрудничала с бесчеловечным режимом, о чем я сожалею, но для меня-то она была никакой не нацисткой, а просто мамой! Немногим так повезло с матерью. Она была хорошая и добрая… страшно вспомнить, сколько ей пришлось пережить после войны. Три года мы с ней жили у ее родителей, моих бабушки и дедушки. Потом маме удалось получить низкооплачиваемую работу, она стала уборщицей. Уже не припомню, сколько раз я сжимался, когда ее при мне оскорбляли на улице. В детстве у меня не было приятелей; первый друг, который пригласил меня к себе домой, появился у меня только в одиннадцать лет. Потом все постепенно стало налаживаться. На мой двенадцатый день рождения ко мне пришли два друга, на тринадцатый – пять, на четырнадцатый – девять. И все же нашу жизнь постоянно омрачала тень, от которой никак не удавалось избавиться. Во время конфирмации мама стояла в церкви одна. Родители других детей демонстративно держались от нее в стороне.

Кристиан Лунд возмущенно покачал головой, вспоминая старые обиды. Насколько я понял, он мысленно перенесся в прошлое.

– Я дал себе слово, что не позволю меня сломить, наоборот, я еще всем покажу! И мне это удалось. Мама так гордилась моими успехами! Я стал ее единственной победой после войны. Все осуждали ее; она много лет ходила, не поднимая головы. А когда показалось, что худшее позади, у нее обнаружили рак. Скорее всего, болезнь стала следствием ее пристрастия к курению. Она всегда очень много курила; с детства меня окружали облака табачного дыма.

Он с отвращением посмотрел на свою сигарету и свирепо смял окурок в пепельнице.

– Все время пытаюсь бросить, но это не так легко… Пожалуйста, простите нас. Наверное, мы показались вам взбудораженными, издерганными, но поймите правильно, мы переживаем не лучшее время в жизни. Не успели прийти в себя после смерти моей матери и крещения сына, как убили нашего соседа… Мама была стойкой до самого до конца, но ей не повезло. Больше всего на свете ей хотелось перед смертью подержать на руках первого внука. Она прожила на четыре недели дольше, чем предсказывали врачи, но наш малыш опоздал родиться, пусть всего и на три дня. Так что нам всем пришлось нелегко.

Его рассказ показался мне весьма любопытным, однако хотелось выяснить побольше подробностей. Ясно было одно: положение Кристиана Лунда, вне всяких сомнений, нельзя было назвать легким.

– Ваши тесть и теща знают о прошлом вашей матери?

В ответ Кристиан горько усмехнулся:

– Я долго боялся им говорить, но оказалось, что мои опасения были напрасными. У моего тестя больше четырех миллионов, и три четверти своего состояния он заработал на по ставках оккупационным войскам во время войны. С точки зрения оборота и прибылей его компании тогда побили все рекорды. Но, думаете, потом его хоть кто-нибудь осудил? Что вы, никто не посмел упрекнуть промышленника из Берума. Зато все дружно накинулись на мать-одиночку из Драммена. Печальная история… И все же я не понимаю, какое отношение судьба моей матери имеет к убийству соседа.

Я сочувственно сказал:

– Да и я, признаться, тоже пока не все понимаю. Однако мне хотелось бы больше узнать о вашем отце, хотя бы ради того, чтобы убедиться, что он не имеет никакого отношения к делу.

Мой собеседник снова усмехнулся и покачал головой:

– Это будет нелегко. Никто, кроме мамы, не знал его имени, а она умерла. Вопрос об отце был единственным яблоком раздора между мной и мамой. Однажды она обмолвилась, что у них какое-то время был роман, но так и не сказала, как его зовут. В детстве я часто донимал ее вопросами об отце. Один раз всерьез обиделся на нее и не разговаривал с ней целый месяц, но она все равно не сказала, кто мой отец. Мама была упрямой. Она говорила, что он ее предал, а обо мне никогда не заботился, поэтому, если я узнаю, кто он такой, все станет только хуже. Позже, лет в восемнадцать – девятнадцать, я понял, что она права, и больше не донимал ее вопросами. Убеждал себя: мне не нужен отец, который нас бросил. А все-таки не избавился от обиды, особенно когда поступил в коммерческий колледж и оказался единственным студентом, который не мог попросить денег у отца.

Разговор становился все интереснее. Вопрос об отце Кристиана Лунда был еще одной маленькой загадкой, которую мне хотелось разгадать.

– Значит, у вас даже догадок нет, кто может быть вашим отцом?

Он покачал головой.

– В детстве я много думал о нем. Внешне я похож на маму; волосы у меня светлые, как у нее, и ее черты лица… Один учитель как-то заметил, судя по моим способностям, у меня, наверное, чрезвычайно умный отец. Я долго радовался такому комплименту. В молодости мама была очень хорошенькой и очень доброй, но особенно умной ее нельзя было назвать. В первых классах она еще помогала мне с уроками, но, когда я перешел из начальной школы в среднюю, ее знаний не хватало. А я становился первым учеником в классе почти по всем предметам, особенно в средней школе. Вполне возможно, мой отец, кем бы он ни был, и в самом деле человек умный. А в остальном – понятия не имею. Меня зачали в мае или июне сорокового года, поэтому вариантов много. Им мог быть немец или норвежец, сторонник нацистов или нет… Ни мама, ни дедушка с бабушкой не говорили со мной о войне, так что опираться мне не на что. Сейчас я стараюсь как можно реже думать об отце и надеюсь, что к убийству это отношения не имеет.

– Мне тоже хотелось бы в это верить, – кивнул я. – Однако нам с вами придется поговорить о другом… точнее, о другой. Меня интересует одна ваша молодая соседка, о которой вы тоже умолчали во время нашей первой беседы. Кстати, когда произошло убийство, она, как и вы, находилась дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и перед тем, как ответить, закурил очередную сигарету и пару раз затянулся.

– Понимаю, что вы имеете в виду… Кто вам рассказал – сторожиха или сама Сара?

Я покачал головой:

– Ни та ни другая. Я пришел к собственным выводам на основании анализа имеющихся у меня сведений.

– Впечатляет… и обнадеживает, – одобрительно заметил он. – Полагаю, вы быстро найдете убийцу. Поверьте, наши отношения никак не связаны с убийством. Конечно, возникает вопрос алиби и тому подобного. Мне очень стыдно, что я солгал, искренне прошу у вас прощения, но поймите и меня. Я попал в очень непростое положение. Надеюсь, моей жене не обязательно все знать?

Я ответил:

– При том условии, что ваши отношения действительно никак не связаны с убийством. И разумеется, сейчас вы расскажете мне всю правду.

Кристиан Лунд не имел ничего против. Мне показалось, что для него не составляет труда говорить о глубоко личных вещах. Подтвердилось первое впечатление о нем: хотя он эгоист, в уме и обаянии ему не откажешь.

– Конечно, внебрачная связь с соседкой не делает мне чести. К тому же у меня такая хорошая жена и прелестный малыш. Боюсь, что быстро все объяснить не получится.

Я ответил, что никуда не тороплюсь. Жизнь Кристиана Лунда интересовала меня все больше и больше. Он удобнее устроился в кресле и, прежде чем начать, ненадолго задумался.

– Все началось в прошлом году… когда у меня возникло огромное, непреодолимое желание. – Он ненадолго замолчал, и лицо его застыло, но потом снова продолжал, причем с явным состраданием к себе: – Нет, на самом деле все началось гораздо раньше… с моей матери и моего детства. Много лет никто не хотел дружить со мной; у меня долго не было девушки. К семнадцати годам я еще ни разу не целовался. Один случай в особенности мне запомнился, хотя все было совершенно невинным. В четырнадцать лет я поехал на школьную экскурсию с ночевкой. Перед тем как мы легли спать, одна девочка обняла всех моих одноклассников по очереди. Кроме меня. «Даже обниматься можно до определенного предела», – сказала она с холодной, язвительной улыбкой. Все рассмеялись. Я проплакал всю ночь и дал себе слово, что когда-нибудь отомщу. Позже – мне было уже восемнадцать – все вдруг изменилось. Я играл в школьном оркестре и был звездой футбольной команды и вдруг стал привлекательным для девушек. И уж тут-то возместил все то, чего раньше был лишен. Девушка, которая отказалась обнимать меня в четырнадцать, в девятнадцать сама прыгнула ко мне в постель и раздвинула ноги.

Кристиан Лунд самодовольно улыбнулся. Я понял, что этот эпизод стал одним из лучших воспоминаний его юности.

– Конечно, мне хотелось отомстить, но, помимо всего прочего, я испытывал сильное физическое желание. Я был активным молодым человеком с мощным либидо. Девушки возбуждали меня больше футбола. С возрастом я поумнел, и мои гормоны успокоились. Да и в коммерческой школе обстановка была более серьезной. А после того, как познакомился с Карен, я больше ни к кому не прикасался. До тех пор, пока… – Он ненадолго замолчал. – Пока передо мной однажды не появилась Сара и не сообщила, что недавно переехала в наш дом. Увидев ее, я испытал такое сильное желание, какого у меня не было ни разу в жизни. – Он подался вперед и продолжал: – Вы старше меня, но, должно быть, хорошо помните ощущение, когда перед вами стоит молодая красотка, которая будто бы нечаянно слишком туго затянула пояс или расстегнула лишнюю пуговку на блузке. А на ее губах блуждает улыбка, которая намекает: смотри, но не трогай…

Я жестом велел ему продолжать. В самом деле, и я помнил молодую красотку, которая соответствовала его описанию. Кроме того, я отметил для себя, что он говорит гораздо доверительнее, чем раньше.

– Ни одна девушка так не заводила меня, как она… даже когда я был моложе. Бывало, я обманывал девиц, обещал то, что не собирался выполнять, даже на трезвую голову. Всегда думал, что девушки сами виноваты, раз ведут себя так… вызывающе. Сначала провоцируют, а потом чего-то ждут. В общем, можно сказать, что я оказывался в выигрыше чаще, чем в проигрыше. Я не переживал, когда девушки плакали из-за меня. Сначала и Сара произвела на меня именно такое впечатление. Она была немного старше, выше меня ростом; держалась с необычайным достоинством. Помню, на ней было длинное черное платье с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. А ее улыбка дразнила, манила и искушала. Меня еще больше влекло к ней именно потому, что во всем остальном она выглядела такой серьезной и порядочной. Ее улыбка словно намекала, что до меня у нее никого не было, а быть первым нелегко. Стоя на расстоянии вытянутой руки от меня, она словно бросала мне вызов, демонстрируя свою великолепную фигуру. Меня всегда тянуло к высоким брюнеткам. Можете представить, как я обрадовался, когда увидел совсем рядом женщину своей мечты! И я безнадежно влюбился прямо там, на лестнице, пожимая ее мягкую руку. С первых минут знакомства мне захотелось снять с нее платье и посмотреть, как изменится ее лицо!

После рассказа об одержанных победах настроение Кристиана Лунда улучшилось. Я слушал его, не перебивая.

– Через пару часов после нашей первой встречи мое возбуждение немного улеглось. Но вечером, когда жена заснула, я долго лежал с ней рядом, представляя на ее месте красивую и соблазнительную Сару. На следующее утро, когда я отправился на работу, она как будто случайно вышла одновременно со мной. Я действовал чисто инстинктивно: спросил, куда она направляется, и предложил подвезти к университету. Она улыбнулась еще более многообещающе, чем накануне, и тут же села в машину. Мы с ней сразу нашли общий язык; оказалось, что нам есть о чем поговорить. Я продлил и без того долгий объезд, пару раз повернув не туда, так что опоздал на работу почти на полчаса. Соврал, что неожиданно попал в пробку, что было недалеко от истины. На следующее утро я вышел из дому на двадцать минут раньше, втайне надеясь снова ее повстречать. У машины меня уже ждала молодая длинноногая красавица в узких джинсах; она притоптывала от нетерпения и от холода. Когда я подошел, она приветливо склонила голову и улыбнулась самой опасной улыбкой… Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил ее сесть рядом. И мы поехали вместе, как будто это была самая естественная вещь на свете. По-моему, увидев ее рядом с машиной в тот, второй день, я понял, что победа за мной – если, конечно, я захочу победить и верно разыграю свои карты. Поэтому я продолжал игру. Высадил ее возле университета и обмолвился о времени, когда выйду из дома на следующий день. На второй день она дружески обняла меня, а на третий я получил поцелуй в щеку.

Он ненадолго замолчал, но снова оживился, когда я спросил, что случилось на четвертый день.

– Для меня все начиналось как забава. Мне просто необходимо было переключиться, потому что я переживал нелегкий период в жизни. Тогда прошло всего несколько месяцев после смерти матери. Не скрою, меня немного раздражала жена; мне казалось, что все свое внимание она уделяет нашему сынишке, а обо мне забыла. Кроме того, мне приходилось часто задерживаться на работе. При мысли о том, что мной может интересоваться такая красавица, как Сара, у меня поднималось настроение. И вот через несколько дней я как бы невзначай обронил в разговоре, что жена с сыном вечером едут навестить подругу в Бюгдёй. Потом я позвонил в дверь ее квартиры. Переступив порог, увидел на ее губах ту же улыбку; на ней было то же платье, что и в нашу первую встречу… И все, пути назад уже не осталось. Мы выпили кофе, потом вина, сели на диван, но вскоре опьянели друг от друга. Хватило всего двух бокалов, чтобы мы преодолели стеснение. Вскоре она уже сидела у меня на коленях, а я шептал, что нам надо прекратить сейчас же, иначе не успеем мы и глазом моргнуть, как ее платье окажется на полу, а я – на ней. Я сразу понял, что мои намерения ее не пугают. Потом все смешалось; помню, что она больше не улыбалась и стонала… На ней были только трусики, которые мне ужасно хотелось с нее снять. А когда на ней и трусиков не оказалось… – Мечтательное выражение исчезло с лица Кристиана Лунда. На несколько секунд он погрузился в воспоминания и неожиданно улыбнулся. – Даже если бы кто-то из нас захотел, остановиться мы бы уже не могли. Меня можно было оттащить от нее только грубой силой, причем понадобились бы наручники и целый отряд констеблей. Конечно, я понимал, что поступаю плохо, ведь я женат и у меня ребенок… Но, как ни странно, никогда не жалел о том, что случилось. Сара гораздо сильнее, чем кажется, и физически, и психически. Более острых ощущений я раньше в спальне не испытывал. Когда мы с женщиной моей мечты, высокой брюнеткой, забывались в ее постели, я ощущал огромную гордость. Она – самая большая любовь всей моей жизни. Мне показалось, что я у нее действительно первый, я первый поднялся на головокружительную высоту. Так она мне позже и сказала, и я ей верю.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Кристиан Лунд снова ушел в мир своих грез.

– А потом… – Он резко вскинул голову, одновременно защищаясь и оправдываясь. – Потом мы еще несколько часов лежали рядом, не стыдясь своей наготы. Мы курили, говорили о жизни и о любви. Тут я посмотрел на часы и понял, что несколько минут назад должен был заехать за женой в Бюгдёй. К счастью, Карен поверила моим словам, будто я задержался и опоздал. Впрочем, это было правдой…

Лунд наградил меня, как ему, наверное, казалось, обезоруживающей улыбкой, но меня трудно было отвлечь.

– Но ведь то, о чем вы рассказываете, произошло не в день убийства, верно?

Кристиан Лунд сразу понял, что я имею в виду, и с серьезным видом покачал головой:

– Нет, что вы. Мы впервые были вместе двенадцатого ноября прошлого года. В ту ночь я, как всегда, лег в постель с женой, но почти не спал. Мне было о чем подумать. Сначала казалось, что нужно несколько дней избегать встреч с Сарой и надеяться, что все пройдет, не останется ничего, кроме приятных воспоминаний. На следующее утро я вышел из дому на полчаса раньше обычного, но она уже ждала меня. Сначала я собирался объяснить ей, что мы больше не можем встречаться, но все произошло наоборот. Во время поездки я понял, что она – самая большая моя любовь. Я люблю ее не только телом, но и душой. Наверное, впервые я не просто испытал влечение. Мне кажется, что у нас общая судьба. Любовь моей жизни находилась совсем рядом, жила в одном со мной доме. Через два дня я снова очутился в ее постели. И с тех пор много раз горько сожалел о том, что уже был женат на другой, когда встретил ее. Сара, конечно, хочет, чтобы я женился на ней, но понимает, как нелегко оставить жену и ребенка.

– В таком случае вам придется расстаться и с крупной суммой денег, верно?

Я ожидал вспышки гнева, но Кристиан Лунд лишь криво улыбнулся и покачал головой:

– Точнее, с очень крупной суммой. Моя жена – единственный ребенок в семье, а ее отец никогда в жизни не упускал ни одного случая преумножить свои капиталы. Он процветал и во время, и после войны… Да, вынужден признать, что такое соображение приходило мне в голову. Те, кто утверждают, будто деньги ничего не значат, не росли в бедности. Но теперь у меня неплохая работа и хорошие перспективы. Так что на самом деле больше всего меня заботит вовсе не потеря денег. В каком-то смысле все даже проще оттого, что отец Карен богат. Как бы я ни поступил, Карен не будет ущемлена материально. Саре же, напротив, нужно возвращать кредит на обучение, и ее приемные родители не могут себе позволить много ей посылать. И если мне придется с ней расстаться, я должен буду ей помочь, выделить приличную сумму…

Кристиан Лунд в очередной раз замолчал. А я подумал, что еще никогда в жизни я не встречал такого романтичного циника!

– Я одновременно живу в раю и в аду. У меня есть все: страстная любовь с Сарой и семейное счастье с женой и сыном. Но каждый день я разрываюсь между ними и пребываю в постоянном страхе разоблачения. Так дальше жить невыносимо… До поры до времени я зарывал голову в песок и позволял себе отодвигать решение проблемы на потом. Конечно, я понимал, что мы сильно рискуем. Вернее всего, первой нас заметила бы сторожиха. Она постоянно сидит на своем месте, все подмечает. Она совсем не дура. Но мы с ней хорошо друг друга поняли; чем-то она напоминает мне мою покойную мать. Жизнь у нее тяжелая, и ей, как маме, постоянно нужны деньги. Поэтому я договорился с ней на тот случай, если вдруг моя жена или кто-то другой что-то заподозрит. Фру Хансен должна была обеспечить мне алиби. Разумеется, когда я все придумал, мне и в голову не приходило, что в наш дом придет полиция…

Пока все совпадало с тем, что сказала мне жена сторожа. И все же Кристиану Лунду предстояло ответить еще на один вопрос.

– Следствию удалось установить, что Харальда Олесена убили раньше, чем предполагалось вначале. Выстрел, который слышали все соседи, был записан на магнитофонной кассете, а Олесена убили от восьми до десяти вечера. Где вы были и что делали в это время?

Кристиан Лунд поднял глаза к потолку и задумался.

– Признаю себя виновным в супружеской измене и лжи, но совершенно невиновен в убийстве соседа! – воскликнул он. – А насчет алиби… вы совершенно правы. Не только жена сторожа, но и Даррел Уильямс и Конрад Енсен видели, что в дом я вошел в восемь. Ну, а Сара, если нужно, подтвердит, что с восьми и почти до девяти я был с ней. На то, чтобы выйти от Сары и позвонить в дверь своей квартиры, мне потребовалась минута… ну, может, две. Но ведь этого теоретически недостаточно для того, чтобы я вошел в квартиру к Харальду Олесену, совершил убийство и скрылся?

Я пожал плечами:

– Вряд ли. Но я уверен, вы понимаете всю неопределенность своего положения. Кроме того, трудно поверить показаниям двух близких вам женщин, которые имеют все основания вас покрывать.

Кристиан Лунд не мог с этим не согласиться:

– Конечно, я все понимаю. Да, я наделал ошибок… Теперь вы имеете все основания не верить мне. Надо было сразу рассказать о маме и Саре. Но поверьте, пусть вначале я не сказал всей правды и не горжусь многими своими поступками, на убийство я не способен. Что касается Харальда Олесена, моя совесть чиста. Услышав выстрел, я так же удивился и испугался, как все остальные. К тому же… с какой стати мне его убивать?

В глубине души я с ним согласился, однако последний вопрос кое о чем мне напомнил.

– Возможно, возможно… Кстати, нам придется проверить ваш банковский счет – как и счета остальных жильцов дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и насторожился. Голос его стал взволнованным и почти агрессивным:

– Простите… не понимаю, какая в этом необходимость. Каким образом мой банковский счет может быть связан с убийством?

Я почувствовал, как в игре «холодно – горячо», что становится теплее, пристально посмотрел на Кристиана Лунда и сухо ответил:

– К сожалению, я не имею права раскрывать все подробности. Могу сказать только одно: в интересах следствия мы обязаны проверить счета всех жильцов.

Несколько секунд Кристиан Лунд напряженно размышлял, потом раздраженно потряс головой:

– Должен сказать, это переходит всякие границы! У меня много дел, так что, боюсь, сегодня я не смогу уделить вам больше времени. Позвольте лишь заметить, что я не имею никакого отношения к убийству Харальда Олесена. Я понимаю, что нахожусь в уязвимом положении, и очень огорчен вашим недоверием. Я все обдумаю, посоветуюсь с женой, а до тех пор едва ли смогу предъявить вам наши счета… и думайте что хотите!

Хотя я пока не знал, что думать о Кристиане Лунде и его счетах, стало ясно, что пока от него большего не добиться. Мне и без Кристиана Лунда было о чем подумать. Я узнал, что он намерен пробыть на работе еще часа два, попросил его пока не звонить домой и встал, собираясь уходить.

Едва я вышел из его кабинета, меня встретила ослепительная улыбка фрекен Элизе Реммен. Она проводила меня к выходу. Должен признаться: глядя ей в спину, я невольно задумался о ее отношениях с Кристианом Лундом. После нашего разговора мне показалось, что он большой любитель красавиц, как блондинок, так и брюнеток. Меня красивая секретарша развлекала разговором о спорте и спортивном оборудовании. Я решил не задавать ей неприятных вопросов о ее начальнике. Она попрощалась со мной весело, щебеча как птичка, и пригласила заходить еще, когда получится. Если бы моя голова не была занята мыслями об убийстве, возможно, я бы и принял ее приглашение.

В целом мне показалось, что, за исключением нежелания допускать меня к своему банковскому счету, Кристиан Лунд на сей раз говорил правду. Оставалось лишь выяснить, что изменят в своих показаниях другие жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, особенно фрекен Сара Сундквист.

Вернувшись на Кребс-Гате, я первым делом ненадолго наведался в квартиру Лундов. Карен Лунд сидела дома с сынишкой; у обоих было прекрасное воскресное настроение. Фру Лунд ахнула, узнав о том, что выстрел, который все слышали, оказался записью. На ее сынишку рассказ не произвел никакого впечатления; он лишь радостно агукал. Мы быстро договорились: учитывая все обстоятельства, технически возможно, что убийство могла совершить сама Карен Лунд до того, как в девять домой вернулся ее муж. Впрочем, она заверила меня, что вряд ли подходит на роль убийцы. Прежде чем идти убивать соседа, ей пришлось бы найти няню для малыша.

Я согласился с ее доводами и постарался сократить свой визит. Беседуя с веселой, беззаботной фру Лунд, я все время помнил о том, что муж ей изменяет, и потому чувствовал себя немного скованно. Перед тем как закрыть за мной дверь, она вдруг задала вопрос, от которого мне стало не по себе. Карен Лунд спросила, разрешилось ли противоречие, касающееся времени, когда в тот роковой день домой вернулся ее муж. У меня нет сомнений в том, что в свою квартиру он вошел в девять вечера, уклончиво ответил я. Мне показалось, что Карен Лунд улыбнулась с облегчением, услышав мои слова. Я невольно задался вопросом, в самом ли деле фру Лунд так беззаботна и счастлива, как кажется со стороны. Может быть, ей тоже есть что скрывать?

Куда более драматичной оказалась беседа на втором этаже. Сару Сундквист до сих пор тревожило убийство соседа; она снова не сразу открыла дверь и улыбнулась довольно натянуто. На ней было то самое черное платье, в котором ее впервые увидел Кристиан Лунд, и я сразу понял, что ощущал Кристиан Лунд, сидя рядом с ней на диване. Сара Сундквист обладала природной грацией и, когда хотела, несомненно, могла быть очень соблазнительной.

Я обрадовался, поняв, что Кристиан Лунд сдержал слово и не стал ей звонить и предупреждать о моем визите. Вначале Сара Сундквист сказала, что ей нечего добавить к своим предыдущим показаниям. Она очень удивилась, узнав о магнитофонной записи, но вскоре улыбнулась и поздравила меня с успехом. Затем призналась, что алиби у нее нет, потому что, начиная с четверти пятого и до того, как нашли труп, она сидела у себя дома. Ничего странного или таинственного не видела и не слышала.

О своих настоящих родителях она практически ничего не знала. В бюро по усыновлению ее приемным родителям сказали, что они были молодой еврейской парой, приехавшей из Литвы, и, судя по всему, Сара была их единственным ребенком. В 1944 году ее родители погибли, но подробностей никто не знал. Ей сообщили их имена: Феликс и Анна Мария Розенталь, родившиеся в 1916 и 1918 годах соответственно. При рождении, в 1943 году, ее назвали Сарой Розенталь. Больше приемные родители ничего не могли ей сказать. Они не знали ни о том, что случилось с ее настоящими родителями, ни почему в 1944 году она очутилась в Гётеборге. В детстве она часто думала о своих биологических родителях. После того как ей исполнилось двадцать один год, она попыталась что-то о них узнать, но безуспешно. Ей сказали, что других сведений нигде не записано, и, насколько известно, ее родители нигде не зарегистрированы как проживавшие в Швеции. Со временем она смирилась с неопределенностью, окружавшей ее происхождение, старалась жить своей жизнью, а к добрым приемным родителям относилась как к родным.

Она вздохнула и покосилась на окно.

– Но когда не знаешь наверняка, что случилось или где их могила, представляешь, будто они живут где-то, – тихо добавила она.

Когда я спросил ее о банковском счете, она вначале замялась, а потом, нахмурившись, спросила, зачем мне понадобилось его видеть. Однако вполне удовлетворилась ответом, что это в интересах следствия. Нехотя протянула мне книжку одного небольшого шведского банка. Я увидел, что у нее на счете 55 тысяч 623 кроны, и заметил, что это довольно крупная сумма для студентки, не имеющей постоянных источников дохода. Сара сообщила, что получила небольшое наследство от приемного деда, а в марте ей перевели стипендию за целый год. Вместе это составляло 50 тысяч крон. Ее слова не показались мне невероятными, а учитывая, что она сразу же показала свою банковскую книжку, я решил пока не расспрашивать ее подробнее.

– Однако нам, к сожалению, придется поговорить еще кое о чем, а именно о ваших близких отношениях с одним из соседей, – более резко продолжал я.

Сначала Сара побледнела и прижала ладонь ко рту, а потом спросила, как я узнал. Я ответил ей, как и Кристиану Лунду, что проанализировал известные факты. Затем добавил, что Кристиан Лунд во всем признался, но причин сообщать обо всем его жене у нас пока нет – при условии, что она будет отвечать на мои вопросы подробно и откровенно. Сара Сундквист вздохнула с облегчением; к лицу ее вновь вернулись краски.

– А знаете, даже хорошо, что вы все узнали. Меня очень беспокоило, что пришлось вам солгать. – Она чуть ближе придвинулась ко мне и задумалась. Я не торопил ее. Приятно было иметь дело с такой серьезной девушкой, которая не хочет принимать важных решений, не прикинув вначале все за и против.

– Надеюсь, вы отнесетесь ко мне снисходительно и не станете судить слишком сурово, – сказала она после недолгого молчания. – Я часто думаю о его жене и сыне, и мне до сих пор не по себе.

– И все же… – не выдержал я, когда она снова замолчала.

– И все же я могу с этим жить. У нее в жизни есть почти все: полный комплект родителей, ребенок, много денег и никаких забот – ни о прошлом, ни о будущем. Я заслуживаю его больше, чем она. Нам с Кристианом пришлось нелегко, особенно в начале жизни. Мне кажется, что его жена была бы счастлива с любым красивым и богатым мужчиной, тогда как я могу быть счастлива только с ним.

Я с трудом удержался от искушения и не спросил, почему она так привязалась к Кристиану Лунду. Сара Сундквист как будто прочитала мои мысли:

– Знаете, мы ведь ничего не планировали заранее. Все началось с обычного легкого флирта. Такое у меня уже бывало не раз и ни к чему серьезному не приводило… Ситуация вышла из-под контроля – так хорошо, как с ним, мне еще ни с кем никогда не было. Все началось внезапно, однажды вечером, когда его жена уехала. Вначале я даже не понимала, что происходит. Не подумайте, я вовсе не отказываюсь от своей доли ответственности; инициативу проявил не только он. Стыдно признаться, но я ничуть не жалею о случившемся, наоборот, надеюсь, что все продолжится и он бросит жену. У нас с ним все до сих пор как в первый раз… Похоже на американские горки – то взлет, то падение. Каждый вечер я ложусь спать, надеясь, что утром он придет и скажет, что уходит от жены, а по утрам просыпаюсь в страхе. Вдруг он все-таки решит остаться с ней? Всякий раз, как мне звонят в дверь или по телефону, я вздрагиваю, мне кажется, что его жена все узнала и хочет устроить скандал. Я понимаю, ему тоже нелегко, ведь его сын так мал. Но на войне и в любви все средства хороши, а он – самая большая любовь моей жизни. Поэтому я от всей души надеюсь, что он выберет меня. Днем и ночью только о нем и думаю. Раньше… до убийства, я пришла к тому, что больше так продолжаться не может. И теперь мне не стало легче.

Какими бы сомнительными ни были ее взгляды с точки зрения нравственности, показания совпадали с показаниями Кристиана Лунда. Неожиданно для себя я попросил:

– Если вы не против, объясните, пожалуйста, что вам так в нем нравится?

Откровенно говоря, мой вопрос не имел отношения к следствию, просто Кристиан Лунд вызывал у меня все большее любопытство. Кроме того, мне хотелось получше узнать всех, кто так или иначе имел отношение к делу. Сара Сундквист не удивилась и не стала запираться, а с готовностью пылко ответила:

– Он – воплощение моего идеала мужчины! Конечно, он нравится мне и чисто физически. Меня всегда влекло к высоким блондинам. Он великолепно сложен и отлично двигается. В первый раз увидев его, я подумала, что более красивого мужчины не встречала. И все-таки внешность – еще не все. Он очень добрый и обаятельный. А еще умный и трудолюбивый. И даже жена и сын не умаляют его привлекательности, даже наоборот. В каком-то смысле он для меня стал еще надежнее и достойнее доверия. Мне кажется, никто не понимает меня так хорошо, как он. Конечно, во многом мы с ним очень разные, и все же мы прекрасно подходим друг другу. Может быть, из-за того, что у нас обоих было трудное детство. Он вырос без отца, а я без обоих родителей.

Я понял, что она имела в виду, и посочувствовал ей. Да уж, положение – сложнее не придумаешь. Жена и любовница живут в соседних квартирах, на втором этаже дома номер 25 по Кребс-Гате. У жены, судя по всему, нет других поклонников, кроме маленького сынишки. Я невольно подумал о человеке, которого собирался навестить следующим. Он также не пользовался большой популярностью…

Спускаясь по лестнице, я неожиданно для себя подумал: интересно, заметила ли Сара Сундквист, что я – тоже хорошо сложенный блондин одного с ней роста?

Прошло добрых полторы минуты, как я нажал кнопку звонка в квартиру 1Б, прежде чем дверь открылась. Вскоре я понял, в чем дело. Если во время нашей первой беседы бывший член «Национального единения» Конрад Енсен держался скованно и замкнуто, то сейчас его переполнял страх, если не ужас. Вначале он лишь чуть-чуть приоткрыл дверь и встревоженно спросил:

– Кто там?

Прошла целая минута, прежде чем я увидел его испуганные глаза. Впустив меня, он поспешно запер за мной дверь, накинул цепочку и только потом провел меня в гостиную. Там он тяжело опустился на диван и закрыл лицо руками.

– Вы видели Петтера? – вдруг спросил он сдавленным голосом. Я покачал головой, понятия не имея, о чем он. Конрад Енсен оторвал руки от лица, но, перед тем как продолжать, слепо посмотрел куда-то в пространство. – Он стоит на соседней улице… Вчера ночью кто-то исписал его словами «нацистский убийца». Мне сказала жена сторожа. А сегодня утром… – Голос его сорвался, и ему не сразу удалось взять себя в руки. – Сегодня утром она пришла и сказала, что кто-то разбил его кувалдой! Все окна выбиты, кузов помят. Петтеру конец. Отремонтировать его дороже, чем купить новую машину. Пожалуйста, взгляните сами! Но поспешите, ведь после того, как приедут страховые агенты, его увезут на свалку. Я не могу на него смотреть!

Слезы хлынули из глаз Конрада Енсена. Мне показалось, что происшествие с машиной он воспринял тяжелее, чем смерть Харальда Олесена.

– Понимаю, глупо взрослому человеку плакать из-за машины, но Петтер был единственным, кому я мог доверять, если вы понимаете, о чем я. Когда его увезут на свалку, у меня совсем не останется друзей. С покупкой новой машины придется подождать, пока все не закончится, иначе то же самое повторится и с ней. А пока я боюсь нос высунуть на улицу.

Вот уже двадцать лет я покупаю продукты в кооперативном магазине, но в субботу жена сторожа передала мне, что хозяева больше не хотят видеть меня среди своих посетителей: другие покупатели пригрозили, что перейдут в другой магазин, если встретят там меня. Только жизнь начала налаживаться, и вот все снова разбилось вдребезги!

Конрад Енсен был в отчаянии. Я обещал перед уходом взглянуть на его автомобиль и поручить констеблю завести дело о вандализме.

– Спасибо… – чуть спокойнее продолжил он. – Надеюсь, вы найдете убийцу до того, как со мной расправятся бывшие борцы Сопротивления или какие-нибудь молодые бандиты… или до того, как жизнь здесь станет для меня невыносимой!

Я снова попытался его успокоить, сказав, что причин опасаться за жизнь и здоровье у него нет. Конрад Енсен поднялся с дивана и, шаркая, вышел на кухню и вернулся со стопкой писем.

– Я давно уже не получаю писем, только сестра прислала открытку на пятидесятилетие, но вчера мне вдруг прислали целых семь штук, хотя уверяю вас, я совсем не обрадовался!

Он был абсолютно прав. Послания нельзя было назвать приятными. Все семь были анонимными, и их авторы были уверены, что Харальда Олесена убил Конрад Енсен. Четыре письма изобиловали оскорблениями, а в трех содержались недвусмысленные угрозы убийства. Прочитав их, я сразу понял, почему Конрад Енсен не смел выйти на улицу.

Подумав, я предложил Конраду Енсену охрану.

– Можно поставить констебля у входной двери дома, если вам так будет спокойнее.

Мои слова неожиданно вызвали прилив чувств. Конрад Енсен пожал мне руку и разрыдался.

– Большое вам спасибо! Я и не думал, что стражи порядка захотят охранять Конрада Енсена или хотя бы посчитают, что жизнь Конрада Енсена хоть чего-то да стоит. И все же… нет, не надо. Постараюсь как можно реже выходить и никого к себе не пускать. Если мое время вышло, оно закончится, стоит на страже полицейский у парадной двери или нет. Правда, сознавать это не очень приятно. Я всегда думал, что мы с Петтером уйдем вместе, так что теперь, когда его нет, мне кажется, что и мой конец близок.

Мне очень захотелось хоть немного его подбодрить – и продолжить расследование. Поэтому я, воспользовавшись возможностью, рассказал ему о наших достижениях и о разгадке тайны с записью выстрела. Конрад Енсен поздравил меня с успехом, но еще больше обеспокоился оттого, что на свободе разгуливает такой хитрый, коварный убийца. Он три раза повторил, что не убивал Харальда Олесена. Однако ему пришлось признать, что, учитывая уточненное время убийства, у него тоже нет алиби.

На мой вопрос о банковском счете он с едва заметной униженной улыбкой ответил, что ему нечего скрывать. Он унаследовал от родителей чуть больше двух тысяч крон, а остальное откладывал из своих заработков; выходило около тысячи крон в год. На сберегательной книжке Конрада Енсена оказалось 12 тысяч 162 кроны.

– Цены последнее время очень выросли; почти все придется выложить за новую машину. Так что прощай моя мечта смотреть футбол по телевизору, – добавил он с тяжким вздохом.

Вопрос о том, что делал Конрад Енсен на лестнице, когда встретил Даррела Уильямса в день убийства, оказался более сложным.

– Да ничего, – ответил он, задумчиво пожевав губу. – Я нарочно выглянул на площадку, потому что увидел американца в окно и решил, что он остановится поболтать со мной о футболе, если увидит меня. Наверное, напрасно я на что-то надеялся, но это так.

Я ему поверил. Конрад Енсен являл собой жалкое зрелище, но говорил правду – во всяком случае, пока, насколько я мог судить. Вдруг он смутился и совершенно неожиданно продолжил:

– Когда вы спросили, встречался ли я с Харальдом Олесеном во время войны или раньше… я, наверное, неправильно вам ответил. – Я бросил на него пытливый взгляд. Он вскинул руки, словно защищаясь: – Но тут моей вины нет. Я подумал, вы мне не поверите, если я расскажу, что видел, к тому же мне трудно утверждать наверняка. Это может показаться странным, но тогда я решил, что вы только посмеетесь надо мной.

Я уже начал привыкать к тому, что Конрад Енсен и думал, и говорил медленно и неуклюже, но он снова без моего побуждения вернулся к теме разговора:

– Я сказал, что во время войны не был знаком с Харальдом Олесеном, и это правда, но один раз в то время я его все-таки видел. Более того, хотите верьте, хотите нет, но видел я его на собрании «Национального единения»… – Конрад снова надолго замолчал; терпение мое было на пределе. Он был абсолютно прав: его слова действительно звучали странно. – Точнее, видел у зала, где проходило собрание партии. Летом тридцать девятого года в Аскер приехал сам Квислинг, и я, как преданный член партии, конечно же был там. Передо мной в очереди стояла необычайно привлекательная блондинка на несколько лет старше меня; она была одна, без спутников. Конечно, я воспользовался случаем встать сразу за ней и сесть с ней рядом. Попытался заговорить до начала речи, но она отвечала сухо и без всякого интереса. Я понял, что у нее кто-то есть, а я не слишком ее заинтересовал. И все равно после собрания вышел за ней следом в надежде, что, может быть, удастся сесть с ней на один автобус. Конечно, ничего у меня не получилось. У выхода блондинку ждал мужчина постарше в большой машине. Помню, я еще завистливо подумал: вот человек, у которого есть все, о чем я мечтаю: большая, быстрая машина и красивая молодая блондинка. Я лишь мельком видел его в окошке машины. Но, когда после войны в газетах мне попались фотографии Харальда Олесена, сразу же вспомнил ту историю. Он был тем самым типом, кто забрал молодую красавицу после собрания нашей партии. И та же мысль посетила меня несколькими годами позже, когда впервые встретил его здесь, на лестнице.

Я слушал невероятный рассказ с растущим изумлением. Закончив, Конрад Енсен уныло пожал плечами:

– Я же предупреждал, что это покажется вам странным. Много лет я и сам себе не верил. Никогда раньше никому об этом не говорил. Как бы странно все ни выглядело, я почти уверен, что за рулем в той машине в самом деле сидел Харальд Олесен. В прошлый раз вы спросили, встречал ли я его раньше, и я подумал: наверное, стоит вам рассказать.

Я подбодрил его:

– Вы были абсолютно правы, что упомянули о вашей встрече, и я совсем не считаю ваш рассказ выдумкой. Но теперь доказать или опровергнуть ваши слова почти невозможно – если только вы не знаете имени той женщины.

Конрад Енсен покачал головой:

– Нет… к сожалению, понятия не имею, как ее звали. Больше я ее никогда не видел, ни до, ни после того, иначе я бы за помнил. Хотя я знал большинство молодых активистов в Осло: в то время нас было не так много.

– А машина? Может, вы ее запомнили?

Конрад Енсен просиял:

– А как же! Я смолоду неплохо разбирался в машинах. У него был большой и почти новый черный «вольво», тридцать второго или тридцать третьего года выпуска. Я помню точно, потому что тогда больше всего на свете мечтал о такой мощной машине.

Когда я уходил, он добавил:

– По-моему, жену сторожа и калеку можно не принимать в расчет. Ну, и меня, конечно. И тогда, если убийца живет в нашем доме, выбор у вас небольшой. Лично я бы на первое место поставил еврейку, а на второе – американца, хотя и люблю поговорить с ним о футболе. Но тут в самом деле трудно сказать наверняка, так что я вам не завидую.

С последним выводом я охотно согласился, хотя его предположения о виновнике убийства не разделял. Сам же Конрад Енсен все меньше казался мне главным кандидатом на роль убийцы. В списке подозреваемых он переместился ближе к концу.

Даррел Уильямс заполонил собой весь дверной проем. Его улыбка была такой же широкой, а рукопожатие – таким же крепким и беззаботным, как и в нашу прошлую встречу. Но, переступая порог, я невольно подумал, что очередная наша беседа будет не столь дружелюбной. У меня появилось к нему несколько важных вопросов, которые, как я надеялся, позволят проверить, насколько хороший он дипломат.

Рассказ о магнитофонной записи не произвел на него такого сильного впечатления, как на других жильцов. Он похвалил меня за то, что я разгадал изощренный замысел преступника, но добавил, что в США такое не редкость. Потом с обезоруживающей улыбкой признал: выходит, и он тоже попадает в разряд потенциальных убийц. Правда, у него нет ни мотива, ни орудия преступления. Он, как подтвердила жена сторожа, вернулся домой около восьми и примерно до без пяти десять сидел у себя в одиночестве и читал, а потом вышел на короткую вечернюю прогулку. Вернувшись, остановился, чтобы обсудить результаты футбольного матча с Конрадом Енсеном. Других людей он в подъезде и на лестнице не видел до тех пор, пока они не очутились перед запертой дверью в квартиру Харальда Олесена и следом за ними не прибежали остальные жильцы.

Первое время наш разговор шел мирно. Однако, когда я спросил, как звали его норвежскую подружку, с которой он поддерживал отношения в 1945–1948 годах, Даррел Уильямс сразу перестал улыбаться.

– Конечно, у нее есть имя, – резко ответил он. – Но я понятия не имею, сохранила ли она девичью фамилию, а разыскивать ее не собираюсь. Я не имею никакого отношения к убийству и не понимаю, при чем здесь моя тогдашняя подружка.

Я не сдавался и заявил, что тем не менее буду ему весьма признателен, если он сообщит, как ее звали. Даррел Уильямс заявил, что не хочет отвечать – по крайней мере здесь и сейчас. Разговор делался все тягостнее. После вопроса о подружке Даррел Уильямс заметно насторожился. Еще больше американец посуровел, когда я спросил о его банковском счете. Он понимал, что подобные вопросы неизбежно всплывают в ходе следствия, и лично ему скрывать нечего. Однако нашел мою просьбу «крайне неудобной» и, после короткой паузы, сказал: «Прежде чем покажу вам свои банковские книжки, мне придется проконсультироваться с послом. Иначе возникнет прецедент, последствия которого трудно предвидеть». Вряд ли его поступок создаст прецедент, попробовал сострить я, ведь немногие живущие в Осло американцы могут похвастать, что их соседи по дому – герои Сопротивления. Но мой собеседник без тени улыбки решительно покачал головой.

Я не ожидал получить ответы на другие мои вопросы и тем не менее задал их. Сначала спросил, в курсе ли он деятельности в Норвегии и других странах во время войны американской разведывательной организации под названием «Бюро стратегических служб», или БСС, которая позже влилась в новую американскую разведывательную организацию под названием ЦРУ. Глаза Даррела Уильямса немедленно потемнели. Он выпрямился в кресле и ответил, что, будучи кадровым дипломатом, обладающим доступом к секретным сведениям, он, конечно, знает о существовании таких организаций и их вкладе в борьбу с коммунизмом. На следующий вопрос о том, принимал ли он лично участие в работе одной из таких организаций, Уильямс ответил шаблонной фразой, которой, наверное, всех дипломатов обучают в первую очередь:

– Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Пока я не знал, имеет ли Даррел Уильямс какое-либо отношение к убийству. Однако его поведение резко изменилось. Он уже не был таким обаятельным, как в нашу первую встречу. До конца разговора сидел сосредоточенный и настороженный. Мне пришло в голову неожиданное сравнение. Несмотря на внушительную фигуру, он все меньше и меньше походил на медведя и все больше – на тигра, готовящегося к прыжку. Когда я спросил, часто ли посольство селит своих сотрудников в Торсхове, Даррел Уильямс ответил, что о других таких случаях не слышал, но он не специалист по жилищной политике посольства, и, наверное, в данном случае пришлось учитывать много разных факторов. Ему предложили эту квартиру, и он не возражал: понравилась и сама квартира, и ее местоположение.

Оставалось два последних, самых важных вопроса. Даррел Уильямс был крайне напряжен, и я мысленно приготовился к тому, что он вот-вот набросится на меня. Из предосторожности даже чуть-чуть отодвинул от него свой стул, прежде чем взорвать бомбу.

– Вам когда-нибудь приходилось убивать?

Даррел Уильямс не вскочил с кресла, но глаза его метали молнии. Я почти не сомневался, что он снова откажется отвечать, сославшись на то или иное дипломатическое правило, но он, подумав, ответил на удивление сдержанно:

– Поскольку вы задали личный вопрос, который никого, кроме меня, не затрагивает, с радостью вам отвечу. Летом сорок четвертого года я, молодой солдат, попросился в передовые части. После высадки в Нормандии мы наступали на Париж. Отчетливо помню лица двух человек, которых я убил: молодого светловолосого немецкого солдата и темноволосую молодую француженку. Да, я никогда их не забуду, хотя в последнее время они являются мне уже не так часто, и я могу с этим жить. У обоих на рукавах была свастика, и обоим предлагали сдаться, но они отказались. Мы выполняли приказ и рисковали жизнью ради освобождения Франции и других оккупированных стран от нацизма. Я никогда не жалел, что пришлось участвовать в войне… – Он немного помолчал, а затем продолжал: – О тех двоих я знаю точно. Но во время наступления постоянно завязывались перестрелки, погибло много людей, поэтому не могу ручаться, что больше никого не лишил жизни. Но это было в другое время и в другой стране, в ходе самой кровавой войны за всю историю. После войны я никого не убивал, и никогда не убивал норвежцев.

– Неужели вам не приходилось убивать людей в Норвегии – даже ради правого дела, служа своей родине?

Даррел Уильямс снова помолчал, размышляя.

– Разумеется, если я отвечу «нет», вы мне не поверите, ведь сейчас, как и тогда, я по-прежнему служу своей стране. Но повторяю, после войны мне ни разу не приказывали никого убивать. Я понятия не имею, кто убил Харальда Олесена.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я вынужден был ему поверить. Американец по-прежнему оставался в категории тех, кто теоретически мог бы убить Харальда Олесена, но мне все меньше в это верилось.

Проводив меня до порога, Даррел Уильямс, видимо, решил сгладить произведенное им впечатление. Он заметил, что сейчас всем нелегко. Я, несомненно, нахожусь под сильным давлением после таинственного убийства известного героя Сопротивления, а он служит другой стране и должен строго придерживаться дипломатического протокола. Учитывая это, он, конечно, сделает все возможное, чтобы помочь в раскрытии убийства. Если я дам ему пару дней, он посоветуется со своим начальством. Может быть, позже сумеет ответить на другие мои вопросы. Я довольно легкомысленно уточнил, означает ли слово «начальство» посла. Даррел Уильямс с такой же напускной легкостью ответил: слово «начальство» означает «начальство». С дружелюбной улыбкой мы пожали друг другу руки. Я понимал, что американец прав. Положение было не из легких – ни для меня, ни для соседей убитого. Посмотрев на часы, я увидел, что уже четыре, а мне предстояло навестить еще одного человека.

Андреас Гюллестад, как и обещал, вернулся домой в воскресенье после обеда. Он снова долго не открывал, но затем приветствовал меня лучезарной улыбкой. Я невольно задумался. В самом ли деле он настолько открыт и простодушен, или за его дружеской маской кроется другое, не такое приветливое лицо? Как только мы уютно устроились в гостиной и взяли чашки с чаем, я приступил к беседе. Для начала спросил, как прошла его поездка в Йовик. Андреас ответил, что совершил приятное путешествие в те места, где вырос, и в очередной раз поблагодарил меня за то, что я позволил ему уехать.

Узнав о магнитофонной записи, Андреас Гюллестад, как и остальные, поразился коварству убийцы и моей проницательности.

– К моему величайшему сожалению, – сказал он, – с восьми до четверти одиннадцатого в день убийства я тоже находился один в своей квартире, так что вам, видимо, придется внести меня в список потенциальных подозреваемых. О передвижениях соседей по дому в тот вечер он не мог сообщить ничего нового.

На вопрос о деньгах он ответил сразу, добавив, что ему нечего скрывать. Достал из стола две банковские книжки и налоговую декларацию, согласно которой его состояние составляло 800 тысяч крон. По словам Андреаса Гюллестада, состояние он унаследовал от родителей. Они оставили ему и деньги, и лесные угодья, которые он выгодно продал. Основной капитал находится в банке; часть средств он вложил в акции. Перед тем как заняться капиталовложениями, Андреас навел справки. В результате акции до сих пор приносят такую хорошую прибыль, что ему нет нужды снимать проценты с банковских счетов, чтобы покрыть расходы на жизнь. Квартиру он приобрел в собственность, а его повседневные расходы невысоки.

Когда я заговорил о смене имени, он тут же поднял руки вверх и поспешил извиниться. После моего прошлого визита он понял, что должен был упомянуть об этом. Гюллестад не позвонил мне, так как не думал, что смена имени имеет какое-то отношение к следствию. Он объяснил, что решил сменить имя после того, как стал инвалидом. Четыре года назад он проявил, по его словам, «прискорбную небрежность», выйдя на оживленный перекресток, и его сбил молодой водитель. Хотя его жизнь была вне опасности, он получил травму позвоночника, из-за которой теперь прикован к инвалидному креслу. Гюллестад смирился со своей участью, но ему хотелось порвать с прежним окружением. К счастью, ему не приходится жить на скудную пенсию от государства, ведь у него достаточно своих денег. Решив сменить имя, он взял девичью фамилию матери – Гюллестад. При крещении его назвали Иваром Андреасом, мать и сестра часто называли его Андреасом, поэтому перемена имени оказалась не такой кардинальной.

Я попросил показать выписку из больницы, и мой собеседник тут же выдвинул ящик стола. Там же я нашел и газетные вырезки, в которых сообщалось о происшествии. Все было так, как он говорил. Заметки о несчастном случае с Иваром Стурскугом напечатали в нескольких центральных газетах; позже репортер одной из газет взял у него интервью о состоянии здоровья.

– Если сумеете разобрать почерк врача, там внизу лежит и выписка из больницы, – добавил Гюллестад.

Так оно и оказалось. Я извинился за свою назойливость, но он заверил меня, что все прекрасно понимает, «учитывая масштаб дела».

Ни вопрос о смене имени, ни проверка его финансового состояния не нарушили безмятежности Андреаса Гюллестада – во всяком случае, так мне показалось. Он говорил по-прежнему спокойно и иронично. Однако хладнокровие изменило ему, как только я спросил, от чего умер его отец.

– Надеюсь, вы понимаете, что для меня эта тема по-прежнему очень болезненна, и я бы предпочел не вдаваться в подробности, – сдержанно ответил он.

Некоторое время мы молча пили чай; наконец хозяин дома подался вперед и заговорил:

– Как вам, возможно, уже известно, мой отец был очень состоятельным фермером, уважаемым человеком, хорошо известным за пределами своего прихода. Я был его единственным сыном. Ни у кого не было лучшего отца, и все детство он оставался моим кумиром. В тридцатых годах всем жилось трудно; многие обеднели даже у нас, в Оппланне, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь покидал ферму отца с пустыми руками. Он охотно помогал соседям и знакомым. Теперь я считаю детство лучшим временем в своей жизни. – Он ненадолго опустил голову и сжал губы. – Когда мне исполнилось двенадцать лет, началась война. В апреле сорокового, после вторжения немцев, отец защищал короля и правительство; когда страна была оккупирована, он сразу же занял ведущий пост в Сопротивлении нашего округа. И вот, представьте себе, двенадцатого января 1941 года, в мой тринадцатый день рождения, к нам в дом явились пятеро немецких солдат. Они увели отца. Арест отца стал страшным ударом для всех нас, но, наверное, хуже всех пришлось мне, младшему, ведь я восхищался отцом больше всех на свете. Возможно, вам это покажется странным, но в тот день я лучше всего запомнил самого молодого из тех пятерых солдат. Он был всего лет на пять или шесть старше меня; похоже, происходящее нравилось ему не больше, чем мне. Он прошептал, что, может быть, скоро все выяснится и отец вернется домой. Но этого не произошло. В тот день я видел своего любимого отца в последний раз. Его увели, а через неделю расстреляли. В тот день, когда немцы расстреляли отца, закончилось мое детство, и я потерял веру в человечество.

Андреас Гюллестад замолчал и долго сидел, погруженный в собственные мысли. Потом возобновил рассказ:

– Потеря отца в годы войны стала для меня, возможно, не такой трагедией, как для многих других. В конце концов, он оставил нам деньги, лес и землю, поэтому мы почти не знали тягот, а наши соседи трогательно сочувствовали и поддерживали нас. Вскоре после освобождения, в сорок пятом году, нас пригласили на открытие памятника отцу. Но поверьте, не всегда легко быть сыном памятника. Иногда мне кажется, что я так и не оправился после удара. Мой отец был великим человеком, самым надежным и сильным… в детстве я и помыслить не мог о том, что когда-нибудь потеряю его. Я хорошо учился в школе и успешно сдал выпускные экзамены, но потом так и не решил, чем же мне заняться. Я жил в своем мире и старался понять, какую бы стезю выбрал для меня отец. А мать чахла от горя; вскоре она заболела и умерла. После несчастного случая я стал инвалидом, но, к сожалению, и долгие годы до происшествия моя жизнь висела на волоске. Надеюсь, теперь вы поймете, почему я стараюсь как можно реже возвращаться в родные края. Я ведь прекрасно понимаю: наши соседи рассчитывали, что единственный сын Ханса Стурскуга добьется в жизни чего-то большего… – Он допил чай. – Вот почему после несчастного случая я решил сменить имя и с таким трудом вспоминаю об отце и о войне. Все люди разные. Некоторым проще делиться своими горестями, а для меня откровенность лишь все усугубляет.

Выходя из его квартиры, я снова вспомнил Патрицию и ее термин «люди-мухи». Он подходил и к Андреасу Гюллестаду. Старая душевная рана, вызванная смертью отца, до сих пор причиняла ему больше боли, чем физические травмы после дорожно-транспортного происшествия. Впрочем, мои наблюдения не были связаны с убийством – во всяком случае, так мне казалось тогда.

7 апреля 1968 года, в воскресенье, около семи вечера, под конец рабочего дня я позвонил Патриции из своего кабинета и вкратце рассказал о том, что мне удалось узнать. Наш разговор затянулся. Патриция забросала меня вопросами, особенно когда речь зашла об отношениях Кристиана Лунда и Сары Сундквист. Впрочем, через полчаса мы с Патрицией решили, что на сегодня достаточно. Вывод можно было сделать только один: дело все больше запутывается, а число подозреваемых растет. Конрада Енсена уже нельзя считать единственным потенциальным убийцей. На это место претендует не только Кристиан Лунд, но и Сара Сундквист и Даррел Уильямс. С остальными тоже не все гладко: жена сторожа обманула следствие, получила взятку и, как выяснилось, у нее много тяжелых воспоминаний о войне – как и у Андреаса Гюллестада.

Под конец Патриция попросила меня держать ее в курсе, если всплывут какие-то новые сведения. Я согласился и поехал домой в глубокой задумчивости. Так закончился четвертый день расследования.