День шестой. Таинственная смерть
1
Во вторник, 9 апреля, мой рабочий день начался в половине девятого в главном полицейском управлении. Первым в списке дел значился допрос Кристиана Лунда. Однако я решил зайти и с других сторон и попросил секретаршу назначить три важные встречи, которые долго откладывал: с послом США, судьей Верховного суда Еспером Кристофером Харальдсеном и секретарем партии Ховардом Линде. Секретарша с улыбкой заметила, что хотя бы одну из этих встреч удастся устроить без труда. Заметив мое удивление, она протянула мне телеграмму, которую принесли рано утром. Когда я прочел ее, холодок пробежал у меня по спине.
«ПОСОЛ США НАСТАИВАЕТ НА ВСТРЕЧЕ С ИНСПЕКТОРОМ УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА КРИСТИАНСЕНОМ СВЯЗИ РАССЛЕДОВАНИЕМ УБИЙСТВА ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ТЧК ПРОСЬБА ПРИЕХАТЬ В ПОСОЛЬСТВО СЕГОДНЯ В 13 Ч ТЧК ЖЕЛАТЕЛЕН НЕМЕДЛЕННЫЙ ОТВЕТ ТЧК СОВЕТНИК ПОСОЛЬСТВА ДЖОРДЖ АДАМС».
Я сдержанно сказал, что это замечательно, и попросил секретаршу сразу же послать ответ: я приеду в посольство в час дня. Затем она стала договариваться о моих встречах с Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде; я слышал, как она говорила своим собеседникам об убийстве бывшего министра и лидера Сопротивления. Я немного посидел в кабинете, гадая, почему американское посольство связалось со мной по собственной инициативе и просит о срочной встрече. Ни к какому определенному выводу я не пришел – разве что дело как-то связано с Даррелом Уильямсом, что едва ли было хорошо, с моей точки зрения.
В девять часов я позвонил в спортивный магазин, чтобы узнать, на работе ли Кристиан Лунд. Когда щебечущий голосок на том конце линии сообщил, что он уже прибыл, я вежливо сообщил, что через несколько минут приеду, и вышел к машине. Мне нужно было подумать о чем-то другом перед встречей в посольстве; я вынужден был признать, что любые прорывы в ходе следствия до того времени принесут мне громадное облегчение.
Очевидно, секретарша успела предупредить Кристиана Лунда о моем приходе; он встретил меня в своем кабинете с широкой улыбкой. Я сухо поблагодарил секретаршу и демонстративно закрыл за ней дверь. Улыбка на лице управляющего тут же увяла.
– У меня для вас две новости, хорошая и плохая, – начал я. – Хорошая – мы больше не настаиваем на том, чтобы вы предъявили выписки со своего банковского счета.
Лунд выжидательно посмотрел на меня. Я тут же ринулся в бой:
– А теперь плохая новость. Ваш счет не интересует нас потому, что теперь нам доподлинно известно, что вы шантажировали Харальда Олесена.
Кристиан Лунд сохранял спокойствие, так что я вначале даже подумал, не ошиблись ли мы в своих предположениях. Потом он с мрачным видом начал говорить:
– Я сам собирался вам все рассказать, но позже… Я отказался предъявить вам свои счета потому, испугался, но понял, что моя реакция лишь возбудит ваши подозрения. Совершенно верно, в прошлом году я несколько раз получал от Харальда Олесена довольно значительные суммы, но шантажом я бы это не назвал. Правильнее будет сказать, что я просил и получил то, что он должен был дать мне уже давно.
Мысленно я поблагодарил Патрицию за еще одно попадание в яблочко и поспешил закрепить успех:
– Ну да, ведь он ваш отец. Не потому ли вы поселились в доме двадцать пять по Кребс-Гате?
Неожиданно Кристиан Лунд покачал головой:
– Хотите верьте, хотите нет, но переезд в тот же дом всего лишь совпадение. Да, наверное, мне казалось интересным жить в одном доме с бывшим героем Сопротивления и министром; возможно, это тоже повлияло на наш выбор, но тогда я понятия не имел, что он мой отец. Более того, все было наоборот: я выяснил, что он мой отец, потому что мы сюда переехали. Но в целом… да, вы правы – он мой отец. И надеюсь, вскоре сумеете убедиться в том, что наши с ним разногласия не имели никакого отношения к его смерти.
Пока я не собирался приходить ни к каким выводам и потребовал от Кристиана Лунда немедленного и честного ответа на вопрос о том, как и когда он узнал о родстве с Харальдом Олесеном. Он довольно долго собирался с мыслями и наконец, усмехнувшись, продолжил:
– С удовольствием вам отвечу. Совпадение действительно вышло судьбоносным. Если помните, я еще в прошлый разговорил, что много лет приставал к матери, требуя сказать, кто мой отец. Со временем я более или менее смирился с тем, что личность моего отца навсегда останется тайной. После того как я получил хорошую работу и обзавелся семьей, вопрос об отце уже не был для меня таким важным, как раньше. Более того, моя мать тяжело заболела, и мне не хотелось донимать ее. Но потом, года полтора назад, в конце осени, произошла та встреча… Тогда маме в последний раз удалось навестить нас. Мне пришлось почти нести ее на себе. Потом я часто гадал, как по-другому все сложилось бы, если бы ей в тот день не удалось к нам приехать. Но не могу представить, чтобы это имело какое-то отношение к убийству…
Кристиан Лунд на несколько секунд задумался и закурил:
– Я поставил машину у подъезда, помог маме выйти и распахнул для нее дверь. Она непрерывно кашляла и цеплялась за мою шею, как больной ребенок. Мы поднимались по лестнице, и вдруг я заметил, как ее лицо застыло. Такого выражения – удивленного и преданного – я раньше у нее никогда не видел. Я поднял голову и увидел, что на нас смотрит Харальд Олесен. Правда, я едва успел его узнать, потому что он тут же заспешил наверх по лестнице и скрылся в своей квартире. Тогда я еще подумал, что он ведет себя очень странно, ведь, когда мы вошли в дом, он явно собирался спуститься вниз. Лица его я в тот раз толком не разглядел. Мама ничего не сказала, а спрашивать мне не хотелось. Но остаток дня она была рассеянной и отчужденной, и я заподозрил, что они с Харальдом Олесеном были знакомы.
Кристиан Лунд выпустил несколько колечек дыма и возобновил рассказ:
– Та встреча оживила во мне интерес к тайне моего происхождения. Я записался в библиотеку и нашел книги времен войны с его фотографиями. Внешне я пошел в мать, так что по лицу трудно что-либо понять, но глаза и уши оказались так похожи, что мои догадки стали почти уверенностью. Я попал в затруднительное положение. Мама находилась между жизнью и смертью, и я не хотел еще больше утяжелять ее ношу. Но в то же время неопределенность все больше давила меня, чем хуже становилось маме. Как-то вечером мне позвонили из больницы в Драммене и сказали, что мама, скорее всего, не переживет ночь, и тогда я решился. Поехал к ней и просидел рядом с ее кроватью с восьми вечера до шести утра, когда боль наконец отпустила ее. Я спросил у нее, кто мой отец – Харальд Олесен? В ответ она кивнула. Она никому ничего не говорила из боязни, что ей не поверят, а потом все станет только хуже для всех. Такими были ее последние слова. Я сказал, что ни в чем не виню ее, и держал за руку до тех пор, пока не почувствовал, как она холодеет. Потом я один шел по пустым больничным коридорам, испытывая глубокую любовь к матери и страстную ненависть к отцу, предавшему нас обоих.
Мне показалось, что Кристиан Лунд искренне и глубоко любил мать, несмотря на то что в жизни у него почти не было других ценностей, а к женщинам он относился довольно цинично. Мои впечатления подтвердились, когда он продолжил:
– Время было напряженное, непростое. Через три дня после того, как я потерял мать, у меня родился сын. Еще через четыре дня состоялись похороны. Я все надеялся, что Харальд Олесен отдаст ей хотя бы последний долг, придет попрощаться с ней, но он не удостоил ее своим присутствием. Поэтому я поднялся на третий этаж и позвонил в его дверь. Он побледнел, когда я сказал ему о нашем родстве, и я получил необходимое мне подтверждение. Первая встреча с отцом оказалась совсем не такой, как я надеялся. Правда, он все же нашел добрые слова для моей матери – сказал, что она раскаялась в своих ошибках во время войны и не говорила о них позже. Но ко мне, своему единственному сыну, он отнесся с презрением. Назвал меня ребенком «Национального единения». Я возразил, что не имею к нацистской партии никакого отношения, и поинтересовался, как он, очевидно считающий себя образцом непорочности, уже после начала войны завел себе любовницу-нацистку. В ответ он велел мне больше никогда к нему не обращаться и захлопнул передо мной дверь.
Кристиан Лунд раздраженно покачал головой; откровенно говоря, в ту минуту я его понимал.
– Его поведение подкрепило мою решимость. Я послал ему письмо, в котором написал, что не могу заставить его признать меня или видеться со мной, но у меня, как у его единственного ребенка, есть право на наследство и я рас считываю получить то, что принадлежит мне по праву, даже если придется обратиться в центральные газеты и Верховный суд. Я вырос в бедности, потому что он не заботился обо мне, своем единственном сыне, и не хочу, чтобы мой сын так же прозябал. В следующий раз, когда я пришел к нему, он признался, что сжег мое письмо. Во второй раз он, правда, вел себя более покладисто – наверное, потому, что узнал о своей болезни. Он сказал, что с радостью даст мне денег, если я больше ни на что не буду претендовать. Два раза, прошлой осенью и в феврале нынешнего года, он перевел мне по сто тысяч крон, но не обещал что-либо выделить в завещании. Надеюсь, вы понимаете, что я настаивал на наследстве, но так и не знаю, согласился он со мной или нет. Если спросите, считаю ли я себя хорошим сыном, то отвечу «нет», но такой отец, как он, и не заслуживал хорошего сына.
Рассказ Кристиана Лунда был близок к полной правде, трудно было не согласиться с его выводами. Я пометил для себя, что Н. из дневника, скорее всего, обозначает «Национальное единение», а рассказ Кристиана Лунда подтверждает дневниковые записи Харальда Олесена. Потом я спросил, может ли Лунд что-нибудь добавить относительно убийства. Он ответил, что его совесть совершенно чиста. Мне показалось, что он говорит искренне, однако уже не доверял Кристиану Лунду. Было бы лучше, расскажи он нам обо всем с самого начала, заметил я, но мы, разумеется, проверим его слова и пока не снимаем с него подозрений. В ответ на мой последний вопрос, по-прежнему ли он поддерживает отношения с Сарой Сундквист, Кристиан Лунд ответил, что порвал с ней все отношения и не собирается их возобновлять. Теперь между ними, как стена, стоит убийство.
В половине одиннадцатого во вторник, 9 апреля, я вышел из спортивного магазина с неприятным предчувствием, которое усилилось, когда я вернулся в полицейское управление. Увидев меня, секретарша с радостной улыбкой сообщила, что договорилась для меня о двух встречах: с Еспером Кристофером Харальдсеном – на одиннадцать, а с Ховардом Линде – на полдень. Я понял, что придется как следует постараться, чтобы не опоздать на встречу с кумирами моего детства.
2
Когда, став взрослым, неожиданно знакомишься с кем-то из героев детства и юности, трудно не прийти в замешательство. Вот, пожалуй, что можно сказать о моем состоянии 9 апреля 1968 года, когда меня ввели в кабинет Еспера Кристофера Харальдсена на Юннсторге. В юности он вызывал мое восхищение и как один из ведущих юристов Норвегии, и как министр, занимавший различные посты в составе нескольких кабинетов. Однако мои юношеские восторги подкреплялись рассказами о его подвигах: в годы оккупации он был одним из лидеров движения Сопротивления. Я волновался не только из-за того, что он мог рассказать мне о Харальде Олесене, но и потому, что предстояло познакомиться с живой легендой.
Человек, стоявший за широким, почти пустым письменным столом, оказался таким, каким я его себе и представлял: высоким, властным, энергичным, хотя ему пошел уже шестой десяток. Глаза у него были ясные, рукопожатие – крепкое. Однако терпение явно не принадлежало к числу его добродетелей. Послушав меня с пару минут, он заметил, что читает газеты и потому в курсе дела. И попросил меня перейти к сути.
Отвечая на мой вопрос о вкладе Харальда Олесена в дело Сопротивления и его работе во время войны, Еспер Кристофер Харальдсен отрывисто ответил, что и то и другое безмерно, хотя Харальд Олесен не руководил Сопротивлением в масштабе всей страны. Он принимал участие в нескольких операциях, а также переправлял беженцев через границу. Одно время Олесен возглавлял Сопротивление в Хедмарке и Оппланне. Еспер Кристофер Харальдсен упомянул ум, сдержанность и удачливость Олесена, которые очень помогли ему в годы войны. Заметив мое удивление, судья Верховного суда повторил: удачливость – несомненно выгодное свойство характера, и им обладают немногие, а вот покойному Олесену это качество было отпущено с лихвой.
Харальдсен нахмурился, когда я спросил, не было ли в движении Сопротивления внутренних распрей, в результате которых кто-то затаил зло на Харальда Олесена. По его мнению, гораздо вероятнее, что Олесена убили бывшие нацисты. Впрочем, никаких конкретных событий или фамилий он назвать не мог. Харальдсен надолго задумался, когда я спросил, не помнит ли он о проводнике по прозвищу Оленья Нога, который помогал Харальду Олесену. В конце концов он ответил, что никогда о таком не слышал. Более того, прозвище звучит неправдоподобно для борца норвежского Сопротивления. Харальдсен очень рассердился, хотя я и не понял из-за чего. То ли в самом деле что-то знал, то ли досадовал на то, что ему следовало знать больше. По его словам, в правительстве Олесен проявил себя крепким и здравомыслящим руководителем, но звезд с неба не хватал. Впрочем, ему редко поручали какие-то важные дела.
Когда я заговорил о возможном сотрудничестве с американскими разведслужбами, Еспер Кристофер Харальдсен подался вперед, и в его голосе зазвучали стальные нотки. Совершенно ни к чему заниматься домыслами и бросать тень на наших главных союзников только потому, что в одном доме с убитым проживает американский дипломат. Очень странно, что для нас, представителей молодого поколения, не столь подозрителен бывший нацистский преступник, проживающий в том же доме. Харальдсен заявил, что ничего не слышал об отношениях Олесена с американской разведкой. Если бы такие отношения существовали, добавил судья Верховного суда, о них бы наверняка было известно.
По его мнению, далее добавил мой собеседник, Харальд Олесен всегда был прогрессивно мыслящим человеком в вопросах международных отношений и потому считался верным другом США. Однако он не может себе представить, чтобы американцы оказались так или иначе замешанными в политическом убийстве на территории Норвегии. Более того, совершенно немыслимо, чтобы они избрали своей жертвой, если можно так выразиться, давнего друга, который к тому же в последнее время не занимал важных государственных постов. Такие элементарные вещи должен понимать любой, кто обладает умом выше среднего. Если я позволю ему, в силу его большого опыта, дать мне совет, он рекомендует искать преступника в кругах экстремистов-маргиналов, крайне правых или крайне левых. Диктаторы правого и левого толка одинаково безумны…
Произнеся последнюю фразу, Еспер Кристофер Харальдсен заявил: ему очень жаль, но скоро он должен быть в суде на важном слушании. Я понял намек, пожал ему руку и поспешил удалиться.
Теперь у меня имелось бесспорное доказательство того, что слухи о властности и уме Харальдсена – правда. Но пришлось признать, пусть и неохотно, что слухи о его надменности и упрямстве также небезосновательны. Что же касается моего дела, пришлось смириться с поражением. От Еспера Кристофера Харальдсена я не узнал ничего нового ни о связях жертвы на посту министра, ни о его работе в Осло в годы войны.
Пора было готовиться к встрече с еще одним героем моей юности, который, как я надеялся, сумеет пролить больше света на политическое прошлое Харальда Олесена и возможный американский след.
3
В последнее время мои родители поднялись в высшие слои общества, а родственники по материнской линии решительно буржуазны, но мой отец и дед по отцу в прошлом были видными членами Норвежской рабочей партии. Мои политические симпатии принадлежали той же партии, хотя я не поднялся выше небольшой должности в полицейском профсоюзе. В детстве и юности я слышал много хорошего о руководителях партии. Ховард Линде занимал среди них особое место. Мои родные восхищались его дальновидностью, непримиримым отношением к диктаторам и борьбой за военное перевооружение Норвегии. Так что я заметно волновался, входя в штаб-квартиру Рабочей партии. Мне предстояло познакомиться с живой легендой. Было очевидно, что все служащие по-прежнему высоко ценят его. Секретарша среднего возраста, которая вышла встретить меня, просияла, когда я назвался, и заверила, что меня ждут.
В кабинет секретаря Линде я входил не без трепета: Линде тоже отличался вспыльчивостью. Однако я был приятно удивлен. Ховард Линде, в джинсах и клетчатой рубашке, встретил меня радушно. Он широко улыбнулся и пожал мне руку. К моему удивлению, Линде сразу вспомнил моего отца.
– Замечательный человек! – с воодушевлением воскликнул он. Еще больше он обрадовался, узнав, что я тоже состою в Рабочей партии и даже занимаю небольшой пост в профсоюзе. Линде доверительно сообщил: в нынешнее непростое время партия нуждается в таких молодых людях, как я. Мне не очень хотелось слушать о проблемах партии, поэтому я поспешил перевести разговор на убийство Харальда Олесена.
Едва я заговорил о нем, Ховард Линде заметно погрустнел. Мне даже показалось, что у него на глаза навернулись слезы. Однако голос его не дрогнул. Харальда Олесена он назвал «хорошим человеком», который много сделал для партии. Его смерть стала ударом для соратников. Ховард Линде тут же оговорился: когда Олесен вошел в кабинет министров, пора его расцвета уже миновала, и работу в правительстве не назовешь крупным достижением. Тем не менее Олесен оставался человеком, на которого можно было положиться. В том числе и с его помощью наша страна и партия стали такими, какими являются сегодня.
Сама мысль о том, что кто-то из членов партии мог желать смерти Харальду Олесену, показалась Ховарду Линде полной ересью. Олесен никогда не играл решающей роли в политике, его все любили, и он не принимал участия в дебатах, оказавших столь пагубное влияние на партийную жизнь в начале шестидесятых. Линде тут же отмел предположение о том, что смерти Олесена мог желать кто-то из однопартийцев.
Отвечая на вопрос, не мог ли какой-либо политик за пределами Рабочей партии затаить ненависть к Харальду Оле-сену, Ховард Линде задумчиво сказал, что он, конечно, не уверен в коммунистах и членах различных близких к ним фракций. Однако не может назвать ни одной причины для их ненависти к Харальду Олесену, как и указать на определенного человека или фракцию, которые могли бы стоять за преступлением. Старая коммунистическая партия дышит на ладан. А «новую компартию», как Линде обозвал Социалистическую народную партию, он, по его словам, откровенно презирал. К тому же, учитывая их антимилитаризм, «новых коммунистов» едва ли мог заподозрить в причастности к вооруженному насилию.
Как только речь зашла о США, до тех пор приятный разговор резко сменил тональность. Стоило мне спросить, не поддерживал ли Харальд Олесен особых отношений с американцами, Ховард Линде резко ответил, что ни о чем подобном никогда не слышал. И тут же поинтересовался, откуда у меня такие странные предположения. Я ответил, что пока они не основаны ни на чем конкретном; просто это одна из рабочих версий. Не в последнюю очередь она вызвана довольно странным совпадением: в одном доме с покойным проживает американский дипломат. Мне показалось, что, произнеся последнюю фразу, я повернул ручку терморегулятора – температура в комнате ощутимо накалилась. Линде набрал в грудь воздуха и разразился длинной и пылкой тирадой, смысл которой сводился к тому, что американцы – наши друзья и самые важные союзники. Под конец он велел мне выкинуть из головы нелепые домыслы о том, что американцы каким-то образом причастны к убийству.
Линде все больше распалялся. Отругав в моем лице все молодое поколение, он воскликнул: «Немыслимо даже предполагать, что американская разведка способна на нечто подобное в Норвегии, и нам, молокососам, даже думать иначе нельзя, что бы ни вещала по этому поводу коммунистическая пропаганда!» Более того, он лично знаком с Даррелом Уильямсом, несколько раз встречался с ним на разных мероприятиях. Уильямс – порядочный человек, которого невозможно обвинить ни в чем дурном. Голос Ховарда Линде делался все громче, лицо багровело. Он оживленно жестикулировал. Я быстро понял, что продолжать разговор бессмысленно, и все же сидел, словно прирос к месту, и слушал его лекцию.
Немного бессвязная и все же крайне любопытная, она была посвящена межвоенному периоду, Второй мировой и холодным войнам. Линде вещал минут пятнадцать, не меньше. Неожиданно он словно сдулся, резко замолчал и тяжело осел в кресло. Наверное, он был уже не в такой хорошей форме, как во времена своего расцвета, в сороковых – пятидесятых годах, но все же по-прежнему производил яркое впечатление. Я робко поблагодарил его и поспешил покинуть штаб-квартиру Норвежской рабочей партии.
Я не видел явных оснований полагать, что кто-либо из Рабочей партии или более широких политических кругов имел желание устранить Харальда Олесена. Однако, несмотря на его большую страстность и харизму Ховарда Линде, я не мог просто принять как данность категорическое отрицание им любых связей убийства с американским посольством. Наоборот, во мне крепло убеждение, что там кроется нечто горючее, хотя и не обязательно мотив для преступления.
4
Я почуял недоброе сразу, как только меня ввели в кабинет Джорджа Адамса, советника посольства. Из-за большого стола красного дерева мне навстречу поднялся высокий, под два метра ростом, худой и лысый человек в невыразительном черном костюме. Возраста он мог быть любого, от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет. И его голос, и манера говорить выдавали умного дипломата высокого ранга. Хотя он говорил довольно приветливо, мне все время казалось, что он прячет за спиной огромную дубинку. Едва увидев его, я вспомнил слова профессора Боркмана о том, как тяжело общаться с человеком, который всегда на шаг впереди тебя. Советник посольства напомнил мне гладкую, длинную кобру, которая свернулась кольцами и, пристально глядя на жертву, готовится к смертельному броску.
Джордж Адамс быстро пожал мне руку и указал на кресло напротив стола. Гостевое кресло, как я заметил, было значительно ниже хозяйского «трона» за письменным столом.
Советник посольства сразу дал понять, что не расположен к светским разговорам.
– Позвольте сразу поблагодарить вас за то, что вы сумели так быстро откликнуться на нашу просьбу о встрече. Кстати, мы слышали о вас много хорошего. Вас называют талантливым молодым инспектором уголовного розыска; впереди у вас блестящая карьера! Поэтому мы надеемся, что возникшие в связи с делом затруднения быстро разрешатся.
Мне стало любопытно, откуда в посольстве США так много обо мне знают. Но Адамс резко сменил тему:
– Итак, давайте сразу расставим все точки над «i», хотя я не сомневаюсь, что вы в курсе. Последнее время в вашей стране участились хорошо организованные и довольно шумные протесты против конфликта во Вьетнаме. До известной степени за этими выступлениями стоят сторонники норвежских коммунистов. К нашему большому сожалению, подобные взгляды получили некоторое распространение в вашей прессе, а также в общественном сознании. Однако это не значит, что в отношениях между США и Норвегией что-то изменилось. Наша страна – самая влиятельная союзница Норвегии и единственный реальный гарант выживания Норвегии в качестве независимого государства, что, к счастью, понимают и ценят многие ведущие политики и государственные служащие.
Я снова не понял, имеет ли он в виду кого-то конкретно, но сдержался и попросил моего собеседника продолжать.
– На фоне таких событий мы хотели бы выразить озабоченность в связи с тем, что вы, насколько мы поняли, подозреваете в убийстве американского дипломата, в высшей степени порядочного человека.
Я ответил ему озадаченным взглядом. Почему в посольстве, интересно, пришли к таким выводам?
– Откуда вы это взяли?
Адамс делано улыбнулся:
– О, разумеется, ничего подобного не утверждалось открыто, но трудно по-другому истолковать вашу просьбу к упомянутому сотруднику посольства не покидать пределов Осло. Вы даже поинтересовались состоянием его счетов. Такую просьбу мы находим весьма необычной. Если же о происходящем станет известно представителям прессы, дело может приобрести весьма негативную окраску как в Норвегии, так и в США, что, в свою очередь, имеет весьма неблагоприятные последствия не только для вышеупомянутого дипломата, но и для высокопоставленных представителей нынешней администрации президента США. И норвежские государственные служащие также не останутся в стороне…
Его слова все больше и больше напоминали угрозу. Я решил перевести беседу в более позитивное русло и потому подыграл дипломату:
– Позвольте кое-что уточнить. Указанный вами сотрудник посольства отнюдь не является подозреваемым. Но он, как и некоторые другие люди, находился в том же доме, где произошло убийство. В ходе обычных следственных действий мы попросили их всех на время оставаться в пределах досягаемости. Более того, у меня не сложилось впечатления, что ваш сотрудник испытывает особое желание покинуть Осло.
На этот раз Джордж Адамс не улыбнулся.
– Мы, конечно, понимаем, что его присутствие для вас весьма желательно. Однако едва ли пресса оценит такие тонкости. Для журналистов важно одно: американскому дипломату приказали оставаться в Осло вопреки его воле и вопреки воле его начальства. Более того, нам известно, что вы несколько раз допросили нашего сотрудника, хотя ему не известно ничего из того, что могло бы представлять для вас интерес. Напрашивается вывод, что вы считаете его каким-то образом причастным к преступлению. В последнем случае мы потребуем от вас неопровержимых доказательств его причастности, а если таковые доказательства у вас есть, посольство хотело бы знать о них… В противном же случае мы придерживаемся того мнения, что лучший способ избежать ненужных осложнений – позволить нашему сотруднику покинуть Осло в случае необходимости. Я со своей стороны подтверждаю, что таково его личное желание, совпадающее с желанием его руководства.
Голос моего собеседника оставался обманчиво дружелюбным; меня так и подмывало тут же согласиться с его просьбой. Однако меня прошиб холодный пот, когда я представил себе скандальные заголовки: «Норвежский детектив позволяет американскому посольству руководить расследованием убийства» или: «Подозреваемому в убийстве американцу позволили покинуть Осло. Начальник полиции приносит извинения, детектив подает в отставку». Я отчаянно пытался придумать достойный ответ, но не нашел ничего лучше, чем банальная фраза о том, что сейчас, к сожалению, не могу делиться материалами дела и не имею права позволить главным свидетелям покинуть страну из опасений широкомасштабной общественной реакции. Я поспешил добавить, что тщательно все обдумаю и надеюсь, что скоро мы найдем взаимоприемлемое решение.
Конечно, я рассчитывал умаслить Адамса, но его реакция меня разочаровала. Он ответил, что посольству придется уступить, но подчеркнул, что желательно как можно скорее все разъяснить, тем более что журналисты могут в любой момент проявить нездоровый интерес к подробностям и наверняка многое истолкуют в корне неправильно.
Перед уходом я, к моему глубочайшему сожалению, допустил досадную ошибку. Позже и сам не мог объяснить, почему так оплошал. Вместо того чтобы смириться с краткой, пусть и на неопределенный срок, задержкой в ходе следствия, я пошел с крупной карты.
– Кстати, у меня к вам еще один вопрос, и надеюсь, что ответ на него поможет следствию: всегда ли вы селите дипломатов высокого ранга в таких рабочих районах, как Торсхов? Или, возможно, Даррела Уильямса поселили именно в том месте по каким-то особым причинам?
Голова Джорджа Адамса дернулась; его глаза метали молнии. Мне показалось: он вот-вот перегнется через стол и вонзит в меня ядовитые клыки. Но вместо того он отхлестал меня своим бархатным голосом:
– Во-первых, сотрудники посольства США не привыкли объясняться по поводу выбора места проживания для дипломатов. Во-вторых, еще более неслыханно со стороны инспектора полиции предполагать, что посольство селит своих сотрудников в определенных местах для того, чтобы им было удобнее совершать там тяжкие преступления. Подобные вопросы, насколько мне известно, недопустимы, если у вас нет конкретных и обоснованных подозрений. А если есть, то прошу вас поделиться ими!
В кабинете воцарилось молчание. Джордж Адамс меня перехитрил; было трудно придумать подходящий ответ, который не выставил бы меня еще большим дураком. С самого начала его поведение позволило мне заподозрить, что нет дыма без огня, но я понятия не имел, в чем тут дело. Поэтому стоял молча, не произнося ни слова, и надеялся, что наша крайне неприятная беседа скоро закончится. Мне казалось, что пол подо мной зашатался, когда Джордж Адамс довольно ловко подытожил:
– В таком случае не стану более отнимать вашего драгоценного времени, но надеюсь, что следствие завершится в ближайшем будущем самым удовлетворительным для всех образом.
Я понял намек и поспешил вон из кабинета, не пытаясь пожать ему руку. Позже я даже не мог вспомнить, как вышел из посольства. Видимо, на улицу я вылетел пулей. К счастью, по пути из американского посольства я не встретил никого из знакомых.
5
Я всегда считал себя человеком уравновешенным и спокойным, но нужно сказать, что во второй половине дня 9 апреля 1968 года пребывал в весьма мрачном и взволнованном состоянии духа. Несмотря на обнаружение дневника и другие прорывы предыдущего дня, я по-прежнему понятия не имел, когда арестую убийцу. В то же время журналисты все громче требовали скорее схватить преступника. Три встречи с Джорджем Адамсом, Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде едва ли можно было назвать продуктивными. Более того, после этих встреч мне стало казаться, что под угрозой не только само дело, но и моя карьера. Вынужден признаться: в тот день меня куда больше волновало собственное положение, чем шаги, которые нужно было предпринять по работе. Не сразу я сообразил, что забыл пообедать. Голова моя была занята другим. Я представлял, каким образом на меня будут давить американское посольство, Еспер Кристофер Харальдсен и Ховард Линде. О том, что центристское правительство нашей страны вряд ли подчинится давлению руководства Рабочей партии, тем более в связи с расследованием убийства, я тогда даже не задумался.
Какое-то время я не сомневался, что вскоре неминуемо последует телефонный звонок из правительства с требованием моей отставки. Гадал лишь, кто позвонит – министр юстиции, министр иностранных дел или сам премьер-министр. Думая о предстоящем звонке, надеялся защититься парой фраз о том, что, мол, расследую убийство бывшего видного политика и потому обязан проверять все версии, также и в отношении иностранных подданных. Несомненно, меня спросят, как я додумался до того, чтобы в чем-то подозревать американского дипломата; поинтересуются также, согласовал ли я свои действия с министерством иностранных дел или по крайней мере с начальником полиции Осло. На это у меня подходящего ответа не нашлось.
Прошел час, показавшийся мне вечностью, потом еще час, такой же длинный. Я понемногу стал успокаиваться. Никто не врывался в мой кабинет с угрозами, никто не звонил по телефону. Первый звонок я услышал в двадцать пять минут третьего и снова разволновался – я ведь попросил секретаршу соединять меня только с теми, кто звонит по важному делу. Не сразу мне удалось снять трубку – так дрожала рука. Прежде чем ответить, я дважды громко выругался.
– Инспектор уголовного розыска Кристиансен, – произнес я как можно более решительно и тут же сжался, ожидая выговора.
Но выговора не последовало. Сначала на том конце линии молчали. Потом я услышал тяжелый вздох, а за ним – не разъяренный мужской рык, а едва слышный испуганный женский голос:
– Прошу прощения, если я не вовремя. Меня предупредили, что вы отвечаете только на важные звонки, но я сказала, что речь идет об убийстве, и я звоню с места преступления… Это Ранди Хансен, жена сторожа из дома двадцать пять по Кребс-Гате, где убили Харальда Олесена. Помните меня?
Огромная тяжесть упала с моих плеч; я вздрогнул и с неподдельной радостью ответил: конечно, я ее помню и, безусловно, она правильно сделала, что позвонила.
– Я вас не задержу. Скорее всего, у меня просто нервы не в порядке после убийства, и все-таки я решила позвонить на всякий случай. Дело в том, что меня беспокоит один из жильцов.
Я насторожился, и перед моим мысленным взором промелькнули лица соседей покойного Харальда Олесена. Должен признаться, что последним оказалось улыбающееся лицо Сары Сундквист. К счастью, жена сторожа сразу, хоть и запинаясь, объяснилась. Оказалось, что беспокоила ее вовсе не Сара Сундквист.
– Я имею в виду Конрада Енсена. Видите ли, вчера он очень напугался, можно сказать, был на себя не похож. Боялся нос высунуть за дверь и не открывал, пока не убедился, что к нему звоню действительно я. Он попросил меня сходить для него за продуктами; как мы условились, я поднялась к нему в полдень. Он специально попросил меня зайти ровно в полдень, так что должен был понимать, что это я. Так вот, я и поднялась к нему ровно в двенадцать. Несколько раз позвонила в дверь, но он не открыл. Сначала я не забеспокоилась, решила, что он заснул или все-таки вышел из дому, пока меня не было. Но теперь уже третий час, а он по-прежнему не подходит ни к телефону, ни к двери. Я несколько раз звонила и стучала… Вот я и волнуюсь – вдруг с ним что-то случилось. У меня есть ключ, но я не хочу входить без вашего разрешения. И даже если вы разрешите мне войти, уж лучше подожду вас, потому что тишина в его квартире мне совсем не нравится!
Голос у нее сел; в трубке снова послышалось прерывистое дыхание.
Несколько секунд я собирался с мыслями. Перед глазами всплыло измученное лицо Конрада Енсена. Я не мог представить, какие силы могли заставить его сегодня покинуть свою квартиру на несколько часов. Кроме того, мне отчаянно хотелось убраться подальше от своего кабинета и от телефона. Поэтому я велел фру Хансен ждать меня внизу с ключом от квартиры Енсена. Когда я приеду, мы войдем туда вместе. Фру Хансен рассыпалась в благодарностях, несколько раз повторила, какой я добрый, и заверила, что ни на секунду не оставит свой пост до моего приезда. Под конец разговора я обещал приехать как можно скорее. К счастью, когда я выбегал из кабинета, телефон молчал.
Спустившись к машине, я вдруг вспомнил, что не захватил с собой служебный пистолет. Подумав, вернулся за ним. Конечно, я не ожидал в квартире Конрада Енсена засады и перестрелки, но внушал себе, что если буду вооружен, то жене сторожа и другим жильцам, наверное, станет спокойнее. На самом деле я и сам немного испугался после разговора с фру Хансен. Не хотелось врываться в дом безоружным, тем более входить в запертую квартиру Конрада Енсена.
Жена сторожа с встревоженным видом сидела за столом. Увидев меня, она очень обрадовалась. Я попытался успокоить ее, что мне до какой-то степени удалось. Однако мое сердце невольно забилось чаще. Я попросил ее еще раз позвонить Конраду Енсену, что она тут же и сделала. В трубке послышались длинные гудки. После двенадцати гудков, которые показались мне бесконечными, я положил трубку на рычаги и кивком пригласил фру Хансен следовать за мной. Мы поднялись на несколько ступенек на площадку первого этажа.
Снова трижды позвонили – безрезультатно. Я забарабанил в дверь с такой силой, что мне показалось – она вот-вот проломится, и громко позвал хозяина квартиры. Мои крики привлекли внимание Андреаса Гюллестада, который выкатился в своей коляске из соседней квартиры, и фру Лунд, которая сбежала вниз по лестнице с мальчиком на руках. Конрад Енсен по-прежнему не подавал признаков жизни.
Я сказал вслух то, о чем думали мы все: у нас не остается другого выхода, придется войти. Я вызвал констебля Эриксена, стоявшего на углу за домом, и велел ему охранять дверь после того, как я войду. Он стоял рядом с Андреасом Гюллестадом и фру Лунд, прижавшей к себе сынишку. Они замерли в напряженном ожидании. Несмотря на то что я попросил их отойти, они не желали расходиться по квартирам, пока не узнают, в чем дело. Фру Лунд, правда, поднялась к себе и уложила сына в кроватку, но тут же вернулась. Я попросил фру Хансен впустить меня в квартиру Конрада Енсена. Она быстро закивала, однако от волнения долго возилась с ключами. В конце концов ей удалось отпереть дверь.
В квартиру Конрада Енсена я вошел один, держа в руке служебный пистолет и прислушиваясь. Я сразу же заметил, что горит люстра под потолком. Если Енсен вышел, странно, что он не выключил свет. Если не считать верхнего света, в прихожей ничего подозрительного не было. У двери стояли уличные ботинки Енсена, на крючке висело потертое серое пальто. Больше в прихожей не оказалось ничего – и никого, представляющего интерес.
– Конрад Енсен, вы дома? – крикнул я.
В тишине собственный голос показался мне неестественно громким. Я живо представил, как вздрогнули констебль и жильцы, стоявшие за дверью. Однако в квартире по-прежнему царила тишина. Смертельная тишина, подумалось мне.
Кроме меня, в квартире не было ни одной живой души. Впрочем, Конрад Енсен оказался дома. Я увидел его, как только вошел в гостиную, где тоже горел свет.
Конрад Енсен съежился в вытертом кресле у кофейного столика. Глаза его были закрыты, а между бровями я заметил пулевое отверстие. Лицо его в последний миг сморщилось в горькой гримасе, сохранив всегдашнее выражение.
Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Конрад Енсен мертв. Пуля прошла навылет и застряла в спинке кресла. Осторожно взяв его за руку, я понял, что умер он уже довольно давно. Все человеческое тепло вышло из него. На полу валялся пистолет, в котором я сразу же признал кольт, выпущенный фирмой «Конгсберг». Все встало на свои места еще до того, как я заметил на столе шариковую ручку и лист бумаги. Видимо, раньше он загнул треть листка, а потом расправил его и положил текстом вверх. Я прочел письмо, и на меня нахлынуло облегчение.
«Я, нижеподписавшийся Конрад Енсен, настоящим признаю, что застрелил Харальда Олесена в прошлый четверг за то, что во время войны он сражался с нацизмом. Я сожалею о своем преступлении и решил покончить со своей недостойной жизнью, чтобы не отбывать наказание, которое последует за моим неминуемым арестом.
Господи, пощади мою душу!»
Текст оказался машинописным, но подпись «Конрад Енсен» внизу была сделана от руки.
Глядя на самоубийцу и его предсмертное письмо, я глубоко вздохнул. Как ни странно, вместе с облегчением я испытал и разочарование. Подтвердилась самая простая, самая очевидная версия, которая лежала на поверхности: герой Сопротивления пал от рук мелкого нациста, пылающего жаждой мести. Несмотря на блеск и хитроумие многочисленных версий, выдвинутых Патрицией, они не имели отношения к делу!
Обстоятельства, окружавшие смерть Конрада Енсена, не позволяли в полной мере посочувствовать ему. Более того, я злился на покойного, потому что он долго водил меня за нос. Нельзя было допускать, чтобы он покончил с собой до ареста! Стыдно признаться, но я почти сразу задумался о том, как представлю дело прессе и своему начальству. Хорошо хотя бы, что убийца найден и дело можно закрывать. И американцы теперь вздохнут спокойно…
Стоя рядом с покойником, погруженный в собственные мысли, я вдруг вздрогнул, поняв, что больше не один в квартире. В гостиную, робко кашлянув, заглянул констебль Эриксен; за ним толпились жена сторожа и фру Лунд. Чуть поодаль в своем кресле сидел Андреас Гюллестад. Я дружелюбно улыбнулся и помахал в воздухе письмом:
– Он признался в убийстве Олесена и покончил с собой!
Все ненадолго затихли, а потом жена сторожа прошептала:
– Хвала небесам!
Ее слова нарушили молчание.
Констебль Эриксен первым пожал мне руку; за ним последовали остальные. Меня удивила их радость, но я не стал скромничать, хотя и уверял, что моих заслуг в раскрытии преступления нет. Все, правда, принялись решительно возражать.
– Ну как же нет ваших заслуг! – пылко воскликнула фру Лунд. – Все выяснилось только благодаря вам! Как раз вчера вечером, после вашего ухода, я сказала Кристиану: вот увидишь, скоро преступника схватят. Должно быть, Конрад Енсен тоже понял, что вы напали на его след, вот и решил застрелиться, пока его не арестовали. Ведь вы именно его подозревали с самого начала, да?
Я воспользовался случаем и постарался как можно дипломатичнее ответить, что в подобных делах никогда не следует спешить с выводами. Конечно, нельзя отрицать, что следствие сделало несколько важных открытий, а Конрад Енсен всегда считался подозреваемым номер один. Жена сторожа даже заплакала от облегчения – убийца найден, и все снова в безопасности. И Андреас Гюллестад, и фру Лунд закивали в знак согласия и принялись уверять, что никто не справился бы с делом лучше и быстрее, чем я.
Мне стало не по себе, когда я заметил Даррела Уильямса, который спустился с третьего этажа и заглянул в открытую дверь. Если он и узнал о моей стычке с советником посольства, это ни в коей мере не отразилось на его поведении. Он тоже порывисто пожал мне руку и искренне поздравил с успешным завершением следствия. Еще больше удивила меня Сара Сундквист. Сначала она как будто пришла в замешательство, увидев меня, но просияла, когда я повторил то, что она уже слышала от соседей: Конрад Енсен умер, а перед смертью написал записку, в которой признался в убийстве Харальда Олесена. В порыве радости Сара тепло обняла меня, ненадолго прижавшись ко мне всем телом. В моей голове мелькнула мысль: не стоит, наверное, так сближаться со свидетелями… Но, поскольку рядом не было ни журналистов, ни фотографов, я позволил себе немного расслабиться и насладиться всеобщими радостью и восхищением.
В полицейское управление я вернулся только в четыре часа пополудни. Мой начальник ждал меня с цветами, а коллеги только что в очередь не выстроились, спеша меня поздравить. Хотя раньше мне никто ничего не говорил, в тот день стало ясно: нераскрытое убийство Харальда Олесена все больше тяготило и моих коллег. Самоубийство и предсмертная записка стали, по словам усталого юрисконсульта управления, «идеальным решением». Мне напомнили и о том, как хорошо, что дело раскрыто в кратчайшие сроки: репортажи появятся в газетах до пасхальных каникул. До меня начало доходить, как мне повезло. Поскольку я снова собрал показания жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате, дело завершилось моим полным триумфом.
Только одно беспокоило меня: возможная реакция американского посольства. Я решил поделиться своими сомнениями с начальником. Напомнил, что один из жильцов дома – сотрудник американского посольства, рассказал о своей беседе с советником Адамсом, подчеркнул, что мы не считали Даррела Уильямса подозреваемым. Однако мне пришлось просить его не покидать пределов Осло до тех пор, пока дело не будет раскрыто, чтобы его можно было в случае необходимости еще раз допросить. Мой начальник, испытавший заметное облегчение, с воодушевлением поддержал меня и даже добавил: американцы наверняка понимают, что в подобном положении гражданам стран-союзниц важно сотрудничать с полицией. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал честь полиции и предотвратил ненужные критические замечания со стороны прессы. Если мне что-нибудь понадобится, если возникнут какие-то затруднения, он разрешил мне ссылаться на него. В конце концов, добавил он, иностранные подданные, проживающие в Норвегии, обязаны соблюдать наши законы и подчиняться требованиям стражей порядка. Он сам готов заявить об этом и в прессе, и в министерстве иностранных дел, если понадобится.
После его слов мою радость ничто не омрачало. Мы с начальником еще трижды поздравили друг друга с замечательным успехом, а потом я буквально вплыл в свой кабинет.
6
Посреди моего стола лежал простой белый конверт с маркой, надписанный аккуратным почерком. В конверте лежала короткая записка:
«7 апреля 1968 года.
Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену.
Единственный человек в доме номер 25 по Кребс-Гате, кто говорил тебе правду, – Конрад Енсен.
Патриция Луиза И. Э. Боркман».
Невозможно было не рассмеяться при виде этого короткого, торжественного послания. От волнения, вызванного кончиной Енсена и раскрытием убийства, я совсем забыл юную фрекен Патрицию. Конечно, ей необходимо как можно раньше сообщить о том, что дело закрыто, – до того, как она обо всем узнает из телепередачи или прочтет в газете. Надо также не забыть отметить, что ее блестящие версии не подтвердились. Улыбаясь, я снял трубку и набрал ее номер, который за предыдущие дни успел выучить наизусть. Как только она ответила, я выпалил:
– Конрад Енсен застрелился! Заперся в своей квартире и пустил себе в голову пулю из пистолета сорок пятого калибра, который валялся рядом с ним на полу. Он оставил предсмертное письмо, в котором признался в убийстве Харальда Олесена.
Патриция отреагировала бурно, но вовсе не так, как я надеялся.
– Черт побери! – звонко воскликнула она. Затем последовало долгое молчание. Когда она вновь подала голос, я услышал в нем нотки досады. – Прости, вырвалось. Я сержусь не на тебя, а на себя. Случилось именно то, чего я боялась: убийца понял, что его загнали в угол, и снова перешел в наступление. Я сомневалась насчет Конрада Енсена, только мне не хотелось ничего говорить из страха, что меня неправильно поймут. Черт, черт… но ничего, мы раскроем оба убийства!
Я самодовольно улыбнулся и покровительственно заговорил:
– Но, моя милая Патриция, произошло всего одно убийство, и оно раскрыто. Конрад Енсен застрелил Харальда Олесена, а потом себя. У нас имеется его подписанное признание, и нет доказательств того, что в его квартире побывали посторонние.
Она снова помолчала, а потом заговорила по-прежнему с досадой:
– Согласна, мы имеем дело с особенно коварным убийцей и еще одним крайне сложным преступлением. Но, при всем к тебе уважении, сознайся… неужели ты сейчас сам себе веришь?
Я все больше раздражался; меня так и подмывало съязвить в ответ.
– Конечно, я себе верю, как и все мои коллеги. Видишь ли, мы, сотрудники полиции, живем в реальном мире.
После паузы Патриция ринулась в атаку – очевидно, сдаваться она не собиралась:
– В таком случае вот тебе простые вопросы, имеющие отношение к реальному миру. Надеюсь, ты без труда ответишь на них мне, дурочке, которая сидит взаперти в своей башне из слоновой кости! Первое: как насчет синего дожде вика? Кто носил его и почему его выбросили в ночь убийства? Второе. Что с дневником? Кто эти Е. и Б., которых упоминал Харальд Олесен, не говоря уже об О., которого он так боялся?
После того как она выпалила свои вопросы, я впервые за весь день испытал неприятное чувство: в самом деле что-то не сходится. Неужели мы пришли к неверным выводам?
– Вне всякого сомнения, кое-что еще не ясно до конца, но возможных ответов много. Б., Е. и О. могут оказаться кем угодно, как и человек в синем дождевике, и они не обязательно имеют отношение к убийству. «Е» все-таки может быть первой буквой фамилии Енсен, как я и предполагал. В отличие от первого раза, у нас есть орудие убийства и признание, подписанное ранее осужденным нацистом, который в ночь убийства находился в том же здании, что и жертва, а потом покончил с собой. Дело кажется мне вполне ясным.
Патриция молчала; какое-то время мне казалось, что она колеблется, но затем снова убежденно возразила:
– Все подстроено необычайно умно, и именно поэтому все так странно. Взять хотя бы Конрада Енсена – заурядного нациста с низким интеллектом, который не привык работать головой, к тому же был по натуре слабым и эгоцентричным. Немыслимо, чтобы он задумал и осуществил такое хитроумное убийство и отомстил герою Сопротивления Харальду Олесену. Все выглядит еще более нелепо оттого, что именно его заподозрили бы в первую очередь. Ты можешь себе представить, чтобы Конрад Енсен додумался записать выстрел на кассету, а затем хладнокровно убил Харальда Олесена? Тут даже моей фантазии не хватит.
По правде говоря, мне в такое тоже верилось с трудом. Я понимал, что почва уходит у меня из-под ног, и все же защищался:
– Да, представить такое нелегко. Я тоже сомневался в том, что убийца Енсен, но согласись, что орудие убийства и напечатанное на машинке признание – достаточно веские улики.
Патриция молчала почти полминуты.
– Напечатанное на машинке?! – недоверчиво воскликнула она. – Ты сказал, что признание было напечатано на машинке?!
Скептицизм Патриции передался и мне. В самом деле, что-то не так – но что именно?
– Да. Текст предсмертной записки Конрада Енсена напечатан на машинке, но внизу стоит подпись, и она бесспорно принадлежит ему!
Снова молчание. Потом в голосе Патриции зазвучали стальные нотки.
– Да ведь Конрад Енсен едва умел читать и писать! Не думаю, что он умел печатать на машинке. Кстати, ты никогда не говорил о том, что у него в квартире имеется пишущая машинка. Есть она у него или нет?
Ее вопрос показался мне ударом в солнечное сплетение. Я ведь лично осмотрел немногочисленные пожитки Конрада Енсена после убийства Харальда Олесена, а сегодня снова обошел все комнаты, но пишущей машинки нигде не видел.
– Если в его квартире нет пишущей машинки, тогда как Конрад Енсен мог лично напечатать предсмертную записку? По твоим словам, последние дни он боялся нос высунуть из квартиры! Будем надеяться, ты найдешь какой-нибудь подходящий ответ на тот случай, если к тебе прицепится журналист с интеллектом выше среднего – там, у тебя, в реальном мире!
На сей раз это был нокаут. Я крутанулся в кресле и неожиданно очень обрадовался тому, что сижу в кабинете один.
Когда Патриция спросила, все ли со мной в порядке, я ответил, что скоро к ней приеду. Она сказала, что будет меня ждать, напомнила, чтобы я захватил с собой пистолет и записку, и повесила трубку. Я понял намек и бросился прочь из кабинета – в реальный мир.
7
Судя по всему, известие о смерти Конрада Енсена одновременно задело и подхлестнуло Патрицию. Сосредоточенно хмурясь, она выслушала мой отчет о том, с кем я встречался и беседовал до обнаружения тела Енсена. К моему облегчению, она только покачала головой и махнула, предлагая продолжать, когда я заикнулся, что, наверное, вел себя не слишком вежливо в американском посольстве во время беседы о Дарреле Уильямсе. Мой отчет захватил нас обоих. Кофе, который подала нам Беате, остался нетронутым.
Закончив рассказ о событиях дня, я устроился в кресле поудобнее.
– Согласен, вопрос о пишущей машинке очень важен и Енсен, возможно, не покончил с собой, но разве его самоубийство исключено? – неуверенно спросил я.
Патриция покачала головой, но попыталась смягчить удар:
– Хотя лично я считаю, что о самоубийстве не может быть и речи, теоретически мы не имеем права отбрасывать и такую версию. Конрад Енсен мог напечатать предсмертную записку до того, как убил Харальда Олесена; а может быть, он выбрался из дома позже. Но это кажется совершенно невероятным и нелепым – столь же невероятным, как если бы меня пригласили в футбольную команду. Тем не менее нельзя игнорировать пистолет, особенно в сочетании с предсмертной запиской… Интересно, почему Конрад Енсен подписал текст признания перед тем, как его убили? Конечно, в наши дни предсмертные записки, напечатанные на машинке, – вовсе не редкость. Кстати, можно взглянуть на этот примечательный документ?
Я положил письмо на стол.
– Подпись безусловно его. Жена сторожа сразу ее узнала. Кроме того, такая же подпись стоит на договоре найма квартиры.
Патриция кивнула, но мне показалось, что она невнимательно меня слушает. Она не сводила взгляда с листка бумаги. Когда она заговорила, голос ее звучал непривычно глухо.
– Пожалуйста, перед тем как ответить, подумай хорошенько, потому что это очень важно… На листке загнута часть, примерно треть. Так и было, когда ты нашел записку, или сам сложил ее потом? – Патриция досадливо показала на складку на уровне трети листа.
– Конечно, я бы не стал портить вещественное доказательство! Когда я нашел записку на столе в квартире Конрада Енсена, складка уже была, а я очутился там первым…
Неожиданно Патриция широко улыбнулась и вернула мне письмо.
– Превосходно! Одной загадкой меньше. Теперь понятно, почему Конрад Енсен подписал собственную предсмертную записку. Сложи листок аккуратно по складке и увидишь, что будет.
Я сделал, как она велела, – и сразу понял, что она имела в виду. На загнутом таким образом листке не было видно напечатанного текста. Осталась только собственноручная подпись Конрада Енсена.
– Иными словами, Конрад Енсен расписался на чистом листке, не догадываясь, что подписывает себе смертный приговор! Скорее всего, убийца заставил его расписаться под дулом пистолета. Можно только гадать, дал ли ему убийца потом прочесть текст или просто выстрелил в него, как только тот расписался. Скорее всего, последнее, ведь, увидев записку, Конрад Енсен мог поднять шум.
Вдруг я живо представил себе, как все происходило. Ужасная сцена! Конрад Енсен, испуганный, дрожащий, сидит в вытертом кресле за своим кофейным столом и расписывается на листе бумаги, а убийца приставил к его голове пистолет и нажал на спусковой крючок в тот миг, когда Енсен положил ручку… К моему раздражению, я никак не мог представить себе только одного – лица человека с пистолетом. Передо мной мелькали лица Сары Сундквист, жены сторожа, Андреаса Гюллестада, Даррела Уильямса и Лундов, но мне казалось, что никто из них не годится на роль убийцы.
Патриция вновь заговорила – чуть оптимистичнее:
– Надо признать, что убийца действовал довольно неряшливо. Если бы он сложил листок пополам, никто бы ничего не заподозрил, но лист, загнутый на треть, вызывает сомнения у любого проницательного человека. Будем надеяться, что наш в остальном крайне расчетливый убийца начал догадываться, что мы дышим ему – или ей – в затылок. Или же он – или она – наоборот, по-прежнему недооценивает нас. Как бы там ни было, это хорошая новость.
Я ничего не ответил на ее замечание о проницательном человеке. Наоборот, спросил, может ли она еще что-нибудь сказать о письме. Патриция сокрушенно покачала головой:
– Текст ничего мне не говорит, разве что… если его писал Конрад Енсен, он лучше знал грамматику родного языка, чем я думала. Тебе, конечно, следует осмотреть все пишущие машинки, которые имеются у жильцов, и сличить шрифт, хотя я буду очень удивлена, если твоя проверка к чему-то приведет. Кстати, не надейся, что наш убийца из тех, кто оставляет отпечатки пальцев по всей квартире, хотя, естественно, и это стоит проверить.
Оба ее предложения было легко осуществить в ходе обычного дознания по делу об убийстве и самоубийстве в одном и том же доме.
– Боюсь, больше ничего из письма не вытянешь. Зато пистолет довольно любопытный. Что за марка?
Я положил пистолет на стол.
– Самая обычная модель стандартного кольта фирмы «Конгсберг» под патроны сорок пятого калибра, с глушителем. Скорее всего, произведен сразу после войны. Серийный номер спилен. Оружие относительно мощное и действенное. Енсен был убит на месте выстрелом в лоб. У такого кольта магазин на семь патронов; осталось пять. Одной пулей убили Харальда Олесена, второй – Конрада Енсена.
Патриция задумчиво рассматривала пистолет.
– Количество пуль должно навести нас на нужные мысли – на что и рассчитывает убийца. Только очень чуткий жилец воспользовался бы глушителем, чтобы застрелиться. Конечно, причина может заключаться в том, что глушитель просто не стали отвинчивать после убийства Харальда Олесена. Однако мы по-прежнему не знаем, где Конрад Енсен все это время прятал пистолет.
Патриция нахмурилась и посмотрела на пистолет, но тот молчал и упрямо отказывался выдать тайну, поведать о том, чья рука произвела роковой выстрел.
– Иными словами, если… то есть когда Конрада Енсена убили, остается вопрос, почему пистолет подбросили сейчас, а не после убийства Харальда Олесена? Если бы пистолет оставили на месте преступления в тот, первый раз, сейчас даже я признала бы, что преступник покончил с собой.
Патриция перестала смотреть на пистолет так, словно хотела, чтобы он заговорил, и подняла глаза на меня.
– Пожалуйста, попроси эксперта-криминалиста проверить, совпадают ли пуля, убившая сегодня Конрада Енсена, и пуля, убившая Харальда Олесена. То есть выпущены ли обе из этого пистолета? У меня есть догадки по поводу того, почему пистолет не подбросили в квартиру Харальда Олесена, и я не успокоюсь, пока не получу подтверждения.
Я не совсем понимал ход ее мыслей. Но ее предложение подразумевало обычные следственные действия, и потому был с ней совершенно согласен.
– Я уже отправил тело Конрада Енсена на судебно-медицинскую экспертизу, но пока не получил подтверждения относительно времени смерти. Скорее всего, он умер утром.
Патриция сказала:
– Логично, но вряд ли нам это поможет. Если он умер до того, как Кристиан Лунд уехал на работу, и до того, как жена сторожа заступила на свой пост, его теоретически мог убить любой из соседей. А то, что убийце удалось выйти, вовсе не фокус: замок у него автоматический, а снаружи никого не было. Гораздо больше меня занимает другое: как ему удалось войти? Насколько я понимаю, ты осмотрел окна и дверь на предмет взлома?
Я обещал себе непременно осмотреть окна и двери в квартире Енсена, как только вернусь туда. Правда, я в самом деле не заметил никаких следов взлома, поэтому спросил Патрицию, почему она так решила.
– У нас три варианта: либо убийца – жена сторожа, либо кто-то, кому удалось раздобыть ее ключи, либо Конрад Енсен сам впустил убийцу в квартиру.
– Все варианты кажутся маловероятными, – признался я.
Патриция кивнула в знак согласия и с горечью улыбнулась:
– И все же один из них должен быть правдой. Спроси жену сторожа насчет ключей, а я пока подумаю. Скорее всего, Конрад Енсен впустил убийцу сам. Учитывая все, что ты мне рассказал, он забаррикадировался в квартире, запершись на два замка и на цепочку, поэтому войти против его воли было бы трудновато.
Я слабо возразил:
– Но это значит, что ты заранее исходишь из предположения, будто Конрада Енсена убили, в чем я еще не убежден до конца. Доводы у тебя веские, и все же необходимо еще раз проверить пистолет и предсмертную записку. Не забывай, нам по-прежнему неизвестен мотив преступления и то, как злоумышленник проник в квартиру. Кроме того, все мои коллеги очень рады, что дело раскрыто, и мне придется постараться, чтобы обосновать необходимость продолжать следствие.
Патриция глубоко вздохнула. Посидела молча, раздраженно хлопая ладонями по столешнице. Остывший кофе расплескался на блюдце.
– Рады не только твои коллеги, но и убийца! А я убеждена, что речь идет не об одном, а о двух убийствах, и тот, кто за ними стоит, до сих пор на свободе. Возможно, уютно устроился в доме двадцать пять по Кребс-Гате и потирает руки! Но и твои проблемы я тоже прекрасно понимаю: твое положение простым не назовешь. – Патриция еще два раза вздохнула и уныло продолжала: – Не думаю, что сегодня нам еще что-то удастся узнать. Подумай обо всем и делай что считаешь нужным. Но по крайней мере проверь то, о чем мы говорили, и не спеши закрывать дело. Дай мне хотя бы еще сутки! Пока больше ничего тебе предпринимать не нужно. Кстати, необходимость в лишней охране тоже отпадает. Убийца чувствует себя в безопасности и не пойдет на рискованные шаги.
В глубине души шевельнулось сочувствие к Патриции. Несмотря на все ее блестящие выкладки, ей, скорее всего, придется смириться с тем, что дело закроют, а убийцу не найдут. Тем не менее ей удалось убедить меня в том, что все не так просто и ясно, как решили я и жильцы дома после смерти Конрада Енсена. Оставалось еще несколько вопросов, которые ожидали ответов, и я не знал, что сказать, если ко мне прицепятся дотошные журналисты.
В ответ на мое замечание, что мы по крайней мере разрешили загадку денег, пропавших со счета Харальда Олесена, Патриция хмыкнула. На ее взгляд, с деньгами тоже не все было ясно. Со счета Олесена пропало двести пятьдесят тысяч. Двести он перевел Кристиану Лунду, но куда делись еще пятьдесят?
В семь часов мы решили закругляться; оба были подавлены и взвинчены одновременно. Я обещал Патриции, что подумаю до завтра и постараюсь как можно внимательнее проверить все ее догадки. Кроме того, обещал присутствовать на вскрытии и оглашении завещания Харальда Олесена. Естественно, после того как прочел его дневник, мне стало очень любопытно, что там в завещании. Патриция попрощалась со мной, даже не улыбнувшись. Я понял, что события дня отразились и на ней. Я же пытался справиться еще с одной гнетущей мыслью. Если Конрада Енсена в самом деле убили утром, логично предположить, что его можно было бы спасти, если бы я вчера приказал усилить охрану!
Когда я замер на пороге, готовый уйти, Патриция неожиданно громко расхохоталась. Я удивленно посмотрел на нее.
– Извини… еще одно убийство – это совсем не смешно, но вот что интересно: ведь Конрад Енсен по-прежнему остается у нас главным подозреваемым даже после того, как его застрелили!
Я робко улыбнулся в ответ. В конце концов, в тот вечер мы расстались на веселой ноте, хотя юмор был черным. По пути я заметил, что четыре книжки Эллиса, которые заметил накануне в стеллаже Патриции, были аккуратно заменены новым трехтомником «Политика Великобритании в XX веке».
8
Какое-то время я нерешительно топтался у входа в «Белый дом», но в конце концов от Патриции отправился назад, на работу. Перед полицейским управлением меня поджидали три репортера. Они вошли в здание следом за мной, выкрикивая вопросы и лихорадочно что-то записывая на ходу. Я кратко подтвердил, что одного из жильцов, которого после войны судили за государственную измену, обнаружили мертвым в его квартире. Возле тела нашли пистолет сорок пятого калибра и подписанную предсмертную записку. Затем я добавил, что нам остается провести ряд экспертиз и прояснить несколько вопросов, но многое указывает на то, что дело закрыто. Один из журналистов спросил, могу ли я подтвердить слова одного из жильцов дома: похоже, убийца застрелился, поняв, что следствие идет по верному пути и арест неминуем. Я ответил, что необходимо проявлять особую осторожность, когда речь заходит о самоубийстве, однако можно признать, что следствие сделало несколько важных открытий, а покойный с самого начала был одним из главных подозреваемых.
С бешено бьющимся сердцем я ждал неприятных для меня вопросов, но их никто не задал. Все трое поздравили меня с успешным раскрытием убийства и заверили, что в утренних выпусках дело представят в весьма благоприятном свете. Один из них в шутку предположил, что можно поставить заголовок «К2 взбирается на новую высоту». Вернувшись к себе, я составил пресс-релиз, содержание которого более или менее совпадало с тем, что я говорил журналистам.
Эксперт-баллистик уже уехал домой. Но мне удалось поговорить с ним по телефону; я заметил, что, хотя дело, судя по всему, закончено, необходимо осмотреть оружие, найденное в квартире Конрада Енсена, и сличить пулю, обнаруженную там же, с той, что мы нашли в квартире Харальда Олесена. Баллистик согласился со мной и обещал утром провести экспертизу. Кроме того, он поздравил меня с успешным завершением дела. То же самое сказал и криминалист, которому я позвонил потом и попросил на следующее утро осмотреть квартиру Конрада Енсена на предмет отпечатков пальцев.
Положив трубку, я крутанулся в кресле и задумался. Сегодня меня все поздравляют, но что будет завтра? А, будь что будет! Я махнул рукой и вышел из кабинета, но поехал не домой, а на Кребс-Гате, в дом номер 25.
Жена сторожа уже ушла к себе, но открыла, как только я позвонил, и просияла, увидев, кто пришел. Я поспешно заверил ее, что мои вопросы – простая формальность.
Фру Хансен сразу заявила, что ключи всегда у нее, а позаимствовать их никто не мог. Весь день она носит их с собой, а по ночам кладет на тумбочку рядом со своей кроватью. Спит она у себя в спальне, на ночь запирается в квартире. Она может присягнуть, что в ее спальне, кроме нее, никого не было. Последнее она произнесла со слабой улыбкой. Когда я заметил, что придется кое-что проверить в квартире Конрада Енсена, она тут же достала ключ и впустила меня в его квартиру.
К своему облегчению, я убедился в том, что не обманул Патрицию. Ни на двери, ни на окне следов взлома не оказалось. Входя, я лишь смутно представлял себе, что искать. На самом деле после разговора с Патрицией мне хотелось еще раз осмотреть квартиру Конрада Енсена и обо всем подумать в одиночестве.
Много лет Конрад Енсен жил один; он был угрюмым и замкнутым человеком. Мне показалось, что квартира сохраняет дух Енсена даже после его смерти. Судя по всему, в последние дни жизни он боялся открывать даже окна. Табачный дым въелся в стены. Имущества у Конрада Енсена было немного. На кухне громоздилась гора грязной посуды – дня за два. На стене в гостиной висела нечеткая, пожелтевшая фотография дня конфирмации, но других снимков я не нашел. Передо мной была квартира человека, у которого не было не только родных, но и друзей.
У Конрада Енсена имелся старый радиоприемник, но телевизора не было. Судя по всему, он не выписывал газет, хотя по определенным дням покупал «Вердене ганг», «Дагбладет» и «Афтенпостен»: на полу лежали выпуски за последний месяц. Почти все газеты были раскрыты на спортивном разделе. На книжной полке стояли старая Библия и несколько дешевых романов. В шкафу на кухне я нашел стопку фотографий машин, вырезанных из журналов, а также банковскую книжку и другие личные документы. Рядом лежала кучка купонов футбольного тотализатора; не похоже, чтобы Конрад Енсен часто играл – да и не очень ему везло. Если верить его же заметкам, больше восьми цифр он никогда не угадывал.
Я невольно задумался, чем занимался покойник один у себя дома. Он ведь жил в одиночестве много лет. Ел, курил и проклинал свою несчастливую звезду? Наверное, к нему много лет никто не заходил, и я стал первым гостем. Самый важный вопрос, однако, остался без ответа: был ли Конрад Енсен сегодня утром один, или рядом с ним перед смертью находился другой человек?
Спальня оказалась так же скудно обставлена и вся пропиталась дымом. На табурете, служившем Енсену прикроватной тумбочкой, стояла пепельница, полная окурков. Интересно, подумал я, делил ли он когда-нибудь постель с женщиной. Многое указывало на то, что если здесь и бывала женщина, то много лет назад.
В платяном шкафу я нашел две пары брюк и два пиджака, а также три рубашки и три комплекта нижнего белья. Отдельно на полке лежал старый мятый черный костюм. Скорее всего, его не надевали много лет. Конрада Енсена не приглашали в такие места, куда принято было надевать костюм, и еще менее вероятно, что он посещал подобные места по собственной инициативе. Я уныло встряхнул костюмный пиджак – и вздрогнул от неожиданности, когда оттуда что-то выпало с глухим стуком.
Нагнувшись, я подобрал с пола довольно большой и толстый коричневый конверт. Снаружи он не был подписан. Внутри лежала стопка писчей бумаги, исписанной от руки синими чернилами. Я узнал почерк Конрада Енсена. Прихватив конверт, я вернулся в гостиную и сел за стол, где просидел почти час, просматривая страницы, исписанные человеком, умершим здесь, в том же кресле, сегодня утром.
Меня ждало еще одно открытие: оказывается, Конрад Енсен пытался написать книгу – автобиографию.
Годами вынужденный молча размышлять над своей судьбой, Конрад Енсен, видимо, решил запечатлеть свои мысли на бумаге. Страниц двадцать были посвящены его детству и юности и примерно столько же – войне. Я с трудом продирался сквозь текст и вынужден был разочарованно признать: его опус никак не приблизил меня к раскрытию убийства. Я не нашел ни одного упоминания ни о Харальде Олесене, ни и о загадочном проводнике по прозвищу Оленья Нога. Со страниц рукописи вставал довольно эгоцентричный и самодовольный человек, считавший, что его всю жизнь не понимали, и так и не смирившийся со своими неудачами.
Читая первую же страницу, я понял, что его нельзя назвать талантливым литератором. Писал он бессвязно, бессистемно, а пунктуация и грамматика были ужасающими. О таких вещах, как красная строка и заголовок, он, похоже, не ведал. Автобиография никому не известного рядового члена «Национального единения» едва ли удостоилась бы внимания издателя; за книгу такого писаки никто не дал бы и ломаного гроша. Но Конрад Енсен отдал своей книге много сил. Даты он подчеркивал и копировал на полях; начиная с ноября прошлого года он трудился над книгой почти каждый день. Последний раздел, посвященный концу войны, был датирован 3 апреля – а на следующий день убили Харальда Олесена.
Я сложил бумаги; во мне росло убеждение, что Патриция права и Конрада Енсена убили. Как жаль, что Конрад Енсен умер и, по выражению нашего классика Генрика Ибсена, оставил за собой житейскую ложь! А ведь он, наверное, возлагал столько надежд на свои воспоминания! Впрочем, эти догадки основывались исключительно на моем чутье. Я понимал, что мои доводы не выдерживают никакой критики. С ними не выступишь в суде, ими не поделишься с журналистами.
Когда я собирался положить бумаги назад в конверт, мое внимание привлекла первая фраза: «Я ниже подписавшийся Конрад Енсен начинаю историю моей жизни о которой сожалею». Я долго смотрел на это предложение. Конрад Енсен всего два месяца назад написал от руки, причем неграмотно, слова «нижеподписавшийся» и «сожалею». В письме, напечатанном на машинке, оба слова были написаны правильно. Возможно, позже он справился со словарем, но в это верилось с трудом. Кроме того, рукопись Конрада Енсена была написана без единой запятой и с частыми ошибками в самых простых словах. Это касалось и последних записей, которые он добавил совсем недавно, несколько дней назад. Патриция была совершенно права в своих умозаключениях о его интеллекте. Трудно представить, чтобы тот же самый человек напечатал на машинке предсмертную записку, безупречную с точки зрения орфографии и пунктуации! Я осторожно положил рукопись на стол. Потом вышел на кухню и дважды умылся холодной водой. Во мне крепло убеждение, что Конрада Енсена убили. Мне все больше хотелось поскорее схватить его невероятно хладнокровного и циничного убийцу. Я взял рукопись Конрада Енсена, ставшую его последней волей, и тихо вышел из квартиры. Спустившись, попросил фру Хансен запереть за мной дверь.
Приехав домой, я позвонил Патриции. Хотя было уже поздно – половина десятого, услышав новости, она сразу оживилась. Наш разговор был кратким, но довольно бодрым, особенно по сравнению с унылой предыдущей беседой. Я обещал пока не закрывать дело – во всяком случае, до пасхальных каникул. Патриция воскликнула, что мы, объединенными усилиями, непременно схватим убийцу.
После шести дней расследования я лег спать в относительно хорошем настроении; мысли в голове роились. Правда, я сумел закрыть глаза лишь в два часа ночи, а последние размышления ничего нового не принесли. Перед тем как заснуть, я подумал: интересно, что же скрыто в завещании Харальда Олесена? Последнее лицо, которое я увидел перед собой перед тем, как провалился в сон, было лицом Конрада Енсена. Он смотрел на меня, как всегда, с угрюмым и несчастным выражением. Я надеялся, что он мне что-то подскажет, но никакого ответа от него не получил. Его лицо, напротив, показалось мне особенно подавленным. Когда я сообщил, что все считают его смерть самоубийством, он молча покачал головой. Конечно, к тому времени я уже крепко спал.