Глава 34

Сев в машину, я все еще не представлял, куда ехать. Что ж, вполне естественно для полного тупицы, каким я оказался: безмозглого, лишенного цели и надежды. Вот, смотрите все: Воплощение Идиотизма. Куда ехать, не знает, но хочет ехать, и ехать быстро. В результате я сидел в машине, уронив голову на руль. Не достижение, конечно, но, по крайней мере, это не убивало всех, кто оказывался поблизости.

Неужели это я? Как вышло, что такая спокойная, полная холодного ума уверенность сменилась жалким набором поношенных, лишенных разума частей тела? Декстер-Простофиля, собственноручно, можно сказать, вручивший Эстор в руки педофилу и поощрявший их совместные игры, а потом оставивший ее наедине с убийцей – убийцей, больше недели разгуливавшим перед моим носом, а я и не догадался. Декстер-Разрушитель, оставляющий за собой боль и страдания и с дурацкой ухмылкой идущий дальше, не замечая того, что творится за его спиной… да и перед ним тоже. Странно, что я еще не повесился, пытаясь завязать шнурки на ботинках.

Я сам с невероятной легкостью и естественностью профукал все, что находилось в поле зрения. Более того: я преисполнился уверенности в том, что Истинному Мне все сойдет с рук. И довольно долго мне везло, я даже не замечал, что я за бездарь. Однако ничто не вечно, и вот отмеренная мне удача исчерпана, и вот он я, застигнутый в наихудшей форме и в момент, когда мне так нужно превратиться в умную, безотказную машину уничтожения, какой я был всегда… пусть даже лишь в собственном воображении.

Вот так. Весь мир вокруг меня горел ясным пламенем, а я сидел сиднем в своей машине, массируя виски и пытаясь понять, куда делись все мысли. Эстор могла оказаться где угодно. Роберт мог увезти ее на свой особый курорт в Мексике, а мог – в Эл-Эй или куда-нибудь еще. Возможно, сейчас, в эту самую минуту он проделывал с ней всякие гадости, а она плакала, молила о пощаде и не понимала, почему не приходит помощь. А помощь в лице Декстера не могла прийти, потому что не знала, куда ей спешить, – и, возможно, для Эстор это было и к лучшему с учетом моих предыдущих достижений. И с учетом того, во что я превратился сейчас, поскольку, сидя на месте и ругая себя тупицей, я вряд ли мог хоть кому-нибудь помочь, пусть даже эта ругань и справедлива.

Думай, Декстер, думай: постарайся как следует – вдруг в твоем набитом опилками черепе что-нибудь да прорежется. Постарайся думать, пока Эстор еще можно помочь, – если, конечно, еще не поздно. Или стоит все же позвонить Рите? По крайней мере, у нее есть эти, как их, мозги…

Возможно, эти мозги что-нибудь да придумают. Возможно, Рите повезет больше, чем мне. Вряд ли все может стать хуже, чем есть, если только она не подожжет себя ненароком. Поэтому я достал телефон и позвонил Рите – в основном потому, что как непроходимый тупица не смог придумать ничего другого.

Но телефон Риты все звонил и звонил, пока снова не переключился на голосовое сообщение. Куда бы она ни уехала, она все еще оставалась там. Уж не значило ли это, что она их нашла? Или просто застряла в пробке? И куда она вообще поехала?

Я выбрал последнее присланное мне сообщение и прослушал его еще раз. В нем ничего не изменилось. Единственное, что могло хоть как-то намекать на то, куда она собралась, это слова: «Я знаю, ты говорил, она может вернуться домой, и я тогда подумала, это верно, она может, а может, и нет… В общем, я тут отъеду минут на двадцать…»

«Она может домой, а может, и нет…» Сказано в стиле Риты, так обрывочно и несвязно, что могло бы означать что угодно. Но я столько лет бился, пытаясь понять смысл ее слов, что мне казалось, я мог бы и перевести это. Конечно, мыслительный процесс, как оказалось, мне враждебен и даже опасен, но я все равно сделал попытку. Я взял «домой, но нет», приплюсовал к этому «отъеду минут на двадцать», и получил в результате единственное, что это могло бы означать. Возможно, я ошибался, но в результате у меня выходил наш Новый Дом. Дом, но не дом, в десяти минутах езды от старого, и гарантированно одно из мест, куда Эстор могла хотеть пойти.

Конечно, мне пришлось исходить из того, что у Эстор вообще спрашивали, куда пойти. Но я-то знал, какой настырной она может быть, а если ей и не удавалось настоять на своем, – весьма упрямой. И Роберт наверняка отчаянно ищет место, где он мог бы залечь. Все это для него внове – кроме педофилии, конечно, – и он не может не понимать, что весь мир сейчас идет по его следу. Поэтому ему нужно место, тихое и неожиданное для остальных, место, где его никто не догадается искать. А всегда готовая прийти на помощь Эстор запросто могла бы подсказать ему такое место, где сама ощущала себя в безопасности, – незанятое, заросшее кустами, тихое, и с ее собственной комнатой. Очень тихий Новый Дом.

И еще одна маленькая песчинка, которая могла бы считаться мыслью, упала на пыльный пол пустой комнаты, где полагалось бы находиться мозгам Декстера: если Роберт и Эстор действительно пошли прятаться туда и если Рита отправилась туда и нашла их, Роберт наверняка не будет улыбаться и подписывать свое фото на память. Нет, он сделает все, чтобы не дать ей уйти и выдать их местонахождение. Скорее всего, он свяжет ее. А если он не полный идиот, то и заткнет ей рот кляпом. А потом запрет ее в шкаф или в ванную, а сам выйдет посмотреть, кто еще может прийти по следу.

И с учетом всего изложенного оставался лишь один человек, который мог бы прийти за ним: Я. Не самая удачная новость для хороших парней, особенно с учетом моих последних достижений, но больше некому. А если и нашелся бы кто еще, я бы все равно не хотел этого.

Роберт похитил Эстор, а она принадлежала мне. Она принадлежала мне как газель принадлежит льву, а он похитил ее, забрал нечто мое, и я не собирался спускать ему это с рук.

И Роберт убил Джекки и оставил меня одного на пустынном, очень пустынном песчаном берегу. Он лишил меня единственного в моей жизни, что хоть как-то напоминало чувства, моей единственной попытки стать счастливым, и нет такого страдания, которое могло бы хотя бы отчасти отплатить ему за это, даже если бы я баловался с ним при помощи своего ножа каждую ночь в течение года, с каждым разом выполняя свои упражнения дольше и изобретательнее. Нет ничего такого, чем он мог бы ответить за все, что отнял у меня, но все, чем он может заплатить, я у него возьму. И не прекращу делать этого до тех пор, пока он дышит, отниму у него все без остатка: и все отвратительно белоснежные зубы, и отвратительно сияющую улыбку, и все отработанные жесты, и выражения лица – все-все. Я отниму все, что у него было, все, кем он был или мог бы стать, и я навеки отправлю его в страну, где нет ничего, кроме боли, бесконечной, разъедающей душу боли. И когда все это завершится, я не буду прятать этого, чтобы копы могли найти меня, и это тоже правильно. В мире не осталось ничего, кроме тупой ноющей боли, а ее все равно где испытывать – на диване с Ритой или в тюрьме.

Возможно, это будет самое последнее, что я совершу, но я это сделаю. Я выдерну Роберта из его уютного, ухоженного гламурного мира и суну прямиком в мой мир Темных Развлечений Декстера. Он даже не представлял, что выпускает на свободу, потянув за мою ниточку. Я спешил к нему, и даже если он и догадывался об этом, то наверняка ждал вялого и неуклюжего Декстера Дневного, мягкотелого мямлю из лаборатории, пугающего не больше, чем кресло на колесиках. Но этот Декстер исчез, возможно, навсегда, а к Роберту сейчас спешило нечто совсем другое, и эта разница ему не понравится. Совсем не понравится.

Я завел машину и вывел ее со стоянки, мимо дежурившего на въезде копа, в вечерний поток машин, и этот хмурый, лишенный звезд вечер впитывался в меня, наполняя уверенностью. Я был готов ко встрече с Робертом.

Я ехал в самый час пик, так что дороги были забиты под самую завязку. Я плелся в общем потоке, стискивая зубы и придумывая для Роберта всякие новые, особые штуки. Он хорош собой и хорошо это знает: это очень кстати, это я смогу использовать. Я мог бы растянуть развлечения с одним его лицом на много-много часов, медленно и аккуратно удаляя его по кусочку, делая это перед зеркалом, чтобы он видел – каждый кусочек, отрезанный от него раз и навсегда, каждый этап этого затяжного, замысловатого процесса, который невозможно ни остановить, ни пустить вспять. И это будет происходить не с кем-нибудь, а с ним, и для него не останется больше ничего, и он будет осознавать то, что ему еще предстоит, и то, что избежать этого он не сможет. Вот оно, последнее шоу в Декстерленде, и билет на него всего один и выдается в один конец.

Я так углубился в эти приятные мечты, что даже не заметил, как выехал на магистраль номер один и направился по ней на юг, к Новому Дому. Машины фыркали, и сигналили, и еле плелись, но я покорно плелся вместе со всеми, думая только о том, что очень скоро произойдет с тем, кто заслужил это более любого другого.

Я свернул с магистрали налево и через несколько минут оказался на месте. Сначала я проехал мимо и проверил, на месте ли кто. Перед воротами гаража стоял маленький кабриолет с поднятым верхом; за ним виднелся поставленный кое-как минивэн Риты. Фул-хаус, полный дом, только козырная карта на стол еще не выложена.

Я проехал дальше, продолжая всматриваться в окрестности на предмет наблюдателей, но не увидел никого, ничего необычного. Обычный спальный район среднего класса, каким ему и положено быть. Вдоль улицы выстроились скромные порядочные дома, излучавшие сытое удовлетворение хорошо проведенным днем. Велосипеды, прислоненные к деревьям, скейты и ролики на дорожках, спорящие друг с другом за первенство ароматы с полудюжины кухонь. Но на улице не было никого и ничего. Никто не смотрел с крыльца или даже из окна, и все оказалось ровно таким мирным и безмятежным, как я и надеялся.

Я оставил машину в квартале от дома, под кроной большого баньянового дерева, достал из-под сиденья любимый нож для разделки мяса и вышел из машины. К этому времени стемнело окончательно, и я набрал полные легкие этой темноты, позволив ей разбежаться по всему телу, вдоль по позвоночнику, по коже лица до самых кончиков ушей, и вместе с этим я ощутил, как холодное, скользкое спокойствие берет управление на себя и медленно, осторожно подталкивает вперед, навстречу решительным действиям.

Поверх крыши автомобиля мы смотрим вдоль улицы в сторону нашего дома. На крыльце, над входной дверью горит свет. Нам плевать на это: его лучи нас не коснутся. Мы будем заходить с заднего двора, держась в тени за оградой. Мы просочимся сквозь разбитую клетку над бассейном и подберемся к черному ходу. Ключ с нами уже не одну неделю, и с его помощью мы проникнем в дом, и навалимся на Роберта, а потом начнем и не остановимся до тех пор, пока не останется ничего.

Глубокий вдох, возвращающий голове уверенность и ясность, и холодная вечерняя темнота окутывает нас теплом и освещает путь, и ночные ароматы бьют в ноздри, и все ночные шорохи и шепоты сливаются в барабанный бой охоты, и мы идем под этот бой вперед, вперед…

Медленно, осторожно, шаг за шагом подбираемся мы к Дому. В гостиных у соседей мерцают телевизоры, и все вокруг нормальненько, все так, как должно быть, все тип-топ, все чики-пики – все, кроме дерзкого Монстра, медленно спешащего навстречу приятному вечеру с милыми развлечениями, не совсем обычными для этого сонного пригорода.

Мы уже добрались до ограды, и все до сих пор так, как выглядит обычно, как этому положено, и мы делаем остановку для верности, а когда все и дальше выглядит как обычно, мы бесшумно ныряем в темноту палисадника и медленно, плавно скользим вдоль ограды в сторону заднего двора.

Все так же, беззвучно, мы рывком пересекаем единственную освещенную полоску газона и останавливаемся за стволом лайма в десяти футах от клетки бассейна, там, где с каркаса свисает большой кусок оторванного пластика, и мы стоим там и не делаем ничего, только переводим дух, и ждем, и прислушиваемся, и присматриваемся.

Проходит несколько минут, а мы не двигаемся с места и не издаем ни звука; мы терпеливы, как и положено хищнику. Ничего не происходит. Ни звука, ни вида, ни запаха, но мы все равно не шевелимся, только ждем и наблюдаем. Отсюда хорошо видно боковую стену дома; в одном окне что-то неярко мерцает – скорее всего, источник света находится не в этой комнате. Так, смотрим на задний фасад. Вот она, наша дверь, а рядом другая – откатная, стеклянная, и еще окно. В этом последнем окне горит яркий свет, а сквозь стеклянную дверь видно еще один, неяркий, от поставленной на пол лампы.

Но ближе к нам, в нашей двери, нет ничего, кроме лишенной света тени, и ничто не шевелится, и нас охватывает радость за то, что все верно, все готово, все снова так, как нам хотелось, как всегда, когда мы выходим на охоту. И наконец, когда довольно долго уже в доме нет никакого движения, мы трогаемся с места, из теней у бассейна, по желтеющей траве газона под козырек над дверью.

Мы останавливаемся, взявшись за дверную ручку и прижавшись ухом к дверному полотну: ничего. Ничего, кроме негромкого шелеста кондиционера. Все тихо, все готово и ждет, и вот теперь мы достаем из кармана ключ от Нашего Нового Дома – что новее, больше, светлее и ярче нашего старого, дома, готового к замечательной семейной жизни, которой в нем никогда больше не будет, потому что эта мечта строилась в клубах кальянного дыма, на призрачных картинах галлюцинаций, полных надежды, и это заблуждение развеялось как мираж… да оно и было миражом. И все, что от него осталось, – холодная зола. Но это не важно. Важно только одно: эта ночь, и этот нож, и Нужное Мгновение.

Вот оно: Декстер с ножом в руке и его цель. Всего остального больше нет, только это скольжение сквозь тень, внезапный удар, холодный отблеск лезвия в темной комнате, а потом сдавленные стоны по мере того, как Истина медленно, злорадно прорывается сквозь завесы и принимается за дело. Вот что важно, что было и что будет, и в мире нет ничего, кроме этого Темного Предназначения, и нет другого времени, кроме сейчас, и мы вставляем ключ в скважину, и после одного оборота дверь медленно открывается.

Дюйм, другой, третий… дверь медленно, осторожно приоткрывается на шесть дюймов, и мы снова делаем паузу. Ни движения, ни звука, никаких признаков ничего, только темные стены с исходящим от них слабым запахом краски.

Все так же медленно и осторожно мы открываем дверь шире, достаточно широко, чтобы боком проскользнуть внутрь, и мы так и делаем, и в мгновение, когда мы пытаемся бесшумно закрыть ее за собой, мы слышим хруст падающего на пол арбуза: БАМЦ, и темная комната вокруг нас вдруг вспыхивает сверхновой звездой, а затылок пронзает ослепительная боль, и падая лицом вперед из тупого удивления в полную боли черноту, мы успеваем еще исполниться ужасным осознанием нашей совершенной безмозглости, а гаденький голосок самосознания шепчет на ухо: А я ведь предупреждал!

И в последнее мгновение перед тем, как чернота окончательно захлестывает все, кроме жалости к себе, я слышу другой тонкий голосок – знакомый, капризный и полный яда голос одиннадцатилетней девочки, и голос этот звучит непривычно властно:

– И вовсе не обязательно было бить его так сильно…

А потом – к счастью для меня или для тех беспомощных ошметков, которые от меня остались, за руль садится черная пустота, правящая в бесконечный, лишенный жизни туннель.