Игнат шел на поправку на удивление быстро: спасибо от природы крепкому организму и своевременной помощи доктора Марьяны Одинец. Юноша безропотно принимал все назначенные ему лекарства, делал медовые компрессы и нахваливал бульоны тетки Рады, которые та исправно поставляла «бедному сиротке».

Первые несколько ночей он спал плохо: вскакивал на любые шорохи, будь то шелест шин по скрипучему насту, или треск угля в печи, или мышиный писк где-то под полом. Прислушивался, вглядывался в сумрак тревожным взглядом. Игнат пробовал спать при свечах, но вскоре отказался и от этой затеи: любая тень в колеблющемся свете вырастала до потолка, шевелилась и дышала, вызывая в памяти то надломанную фигуру мертвой Званки, то неподвижные тени у плетня из далекого прошлого. Но вскоре призраки вовсе перестали беспокоить Игната, и он принялся потихоньку отлаживать собственный дом, а дядька Касьян помог наладить электрическую проводку.

— А парень ты рукастый, — одобрительно гудел Касьян, глядя на то, как Игнат ловко выпиливает стропила для крыши. — Где таким премудростям выучился? Неужто, в приюте?

— В приюте, где же еще? — добродушно улыбался Игнат. — Нас всех кого плотницкому, кого сапожному, кого токарному ремеслу обучали.

— Ну, молодец! Я всегда говорил твоей бабке, что толк из тебя выйдет! Зря только дурачком называли.

На это Игнат не нашелся, что ответить.

Следующие несколько недель ушли на то, чтоб законопатить щели и начерно перекрыть прохудившуюся крышу. Вместе с деревенскими мужиками Игнат ездил в лес запасаться древесиной. Дело продвигалось медленно, но верно, чему Игнат был даже рад — так оставалось меньше времени на невеселые раздумья, да и постепенно он сдружился со многими жителями деревни.

Следующие несколько недель ушли полностью на починку бабкиной избы. Вместе с деревенскими мужиками Игнат ездил в лес и сам запасал древесину. Потом обрабатывал ее на своем дворе, аккуратно выстругивал балки и стропила. Дело продвигалось медленно, но верно, чему Игнат был даже рад — так оставалось меньше времени на невеселые раздумья, да и постепенно он сдружился почти со всеми жителями деревни.

Игнатовых ровесников в Солони осталось мало. Трофим и Севка уехали искать лучшей жизни в большом городе, Степка по пьяни утонул в Жуженьском бучиле, да так его и не нашли (поговаривали, болотники забрали, да только нужен был болотникам этот придурковатый, вечно ухмыляющийся неуч). Еще трое из знакомой Игнату компании переженились, а у двоих уже и народились дети. Но говорить с ними Игнату было не о чем, а потому он предпочитал общество более взрослых мужиков, таких, как Касьян, или хромой, подстреленный на охоте браконьер Матвей, или дед Ермолка, который после полштофа умел выдавать такие затейливые истории, что слушатели за животы от смеха хватались. А бабы сплевывали через плечо с непременной присказкой: «Тьфу! Седина в бороду — бес в ребро».

У него-то, этого смешливого деда, разомлевшего после очередного возлияния, Игнат и спросил однажды, а слышал ли тот про мертвую воду.

— Про мертвую, говоришь? — дед положил свои узловатые артритные руки на самодельную клюку, прищурился, выискивая в памяти нужные слова. — Слышал, а как же. Да нешто тебе бабка Стеша не рассказывала?

— Может, и рассказывала, — осторожно ответил Игнат. — Да сколько лет прошло…

Он присел рядом на покосившуюся лавчонку. От натопленной печи исходило тепло, от деда пахло овчиной и брагой. И эти запахи успокаивали Игната. Это был ему понятный и знакомый мир, где не было места встающим из гроба покойникам.

— Да зачем тебе мертвая вода, когда есть огненная? — дед Ермолка встряхнул початую бутыль с мутной желтоватой жидкостью. — На вот, испей!

— Не пью я, деда, — отнекивался Игнат. — Ты мне все ж про мертвую расскажи.

Дед снова приложился к горлышку, крякнул, занюхал рукавом. Старческие глаза наполнились слезами.

— Хороша бражка, — проговорил он. — Значит, про мертвую…

Он помолчал снова, подбросил в печь несколько чурочек.

— Есть такое поверье, — размеренно начал говорить дед. — Что в конце зимы с востока прилетает вещая птица. Крылья у нее соколиные, лапы совиные, а голова человечья. И так она летит, что вслед за ней приходит черная буря. Видел буреломы, те, что к западу от Жуженьского бучила находятся?

Игнат кивнул головой. Туда, в далеком детстве, бегал он со Званкой за голубикой. Да только не доходил до бурелома — страшно было идти между высохшими остовами рыжих сосен, утопая по самую щиколотку в хлюпающей вязкой воде. А впереди, насколько хватало глаз, простирались искореженные, изломанные, нагроможденные друг на друга деревья. Их сваленные в кучу стволы образовывали крепкую, высокую стену, словно она была выстроена не природой, а руками человека. Словно оберегала людей от чего-то таинственного…

(…но не уберегла от нави).

— Разве это не после войны осталось? — спросил Игнат.

— Может, и после войны, — согласился дед. — Только когда я сам пацаненком был, бегали мы туда в поисках штыков, солдатских касок, да военной техники. Только не всегда находили.

— Так ведь отряды чистильщиков проходили, деда, — заметил Игнат, и уж в чем в чем, а в истории последних столетий он понимал толк, и память имел крепкую.

— Чистильщиков я и сам видел, — снова не стал спорить дед Ермола.

Он снова прервался на полуслове, откупорил бутыль, сделал глоток. По комнате начал разливаться стойкий сивушный аромат.

— Видел, — продолжил он потом, как ни в чем не бывало. — Приходили в серых скафандрах, в шлемах. Все измеряли что-то, да по лесам шастали. Последние из них, должно быть, ведь сколько лет после войны наши Южноудельские земли в Божеский вид приводили. Только не дошли они до бурелома. Даже до бучила не дошли.

— Как не дошли? — удивился Игнат. — А что же случилось?

— А кто их знает, — пожал плечами дед. — Может, приказ от командования получили. Может, решили, что нет тут никакой опасности. Только быстро они лагерь свой свернули да за один день убрались от этих мест подальше.

Игнат удивленно покрутил головой.

То, о чем сейчас рассказывал дед Ермола, шло в разрез с тем, о чем говорили на уроках истории в интернате.

Первая война, случившаяся больше века назад, принесла с собой холод и смерть. Зима, длящаяся годами, сделала непригодными для жизни самые крайние северные области, вызвав гибель урожая и голод. Люди бежали на юг, отвоевывая территории, не зараженные радиацией и ядовитым пеплом. Поэтому вскоре за первой войной случилась вторая, но длилась недолго, всего два года и закончилась победой Южноуделья над северо-западным Эгерским королевством. Потом наступило затишье, а лет через десять после окончания войн заново началось освоение севера, что принесло с собой надежду на возрождение и новую жизнь. По миру пошли специально обученные отряды чистильщиков, уничтожающие все, что могло угрожать человеку. Были проверены каждый кустик, каждый камешек по всей территории Южноудельных земель.

Так было написано в книжках.

— Не читал я книжек твоих, — отмахнулся дед. — Да и ты б поменьше себе голову всякой ерундой забивал. Слыхал ведь поговорку? Горе-то отсюда, — он постучал обломанным черным ногтем по своему выпуклому, с залысинами, лбу. — От ума. Во те, умные, тоже о себе много возомнили. А как с необъяснимым столкнулись — так сразу и дали деру. И не приходили больше на эти земли ни чистильщики, ни военные. Относительно спокойно-то жили…

Дед замолчал снова, и Игнат понял, что не договорил Ермола, но что вертелось у каждого на языке.

Жили спокойно до явления нави.

— Так что же птица? — нетерпеливо спросил Игнат.

— Да, птица, — дед закряхтел, удобнее устраиваясь на лавке. — Вот и получается, что пролетела она тут еще до нашего с тобой рождения. Пролетела — как языком лес подчистила. Остались одни голые сосны да бурелом по эту сторону. Говорят, и по другую такой же есть, а между ними будто дорога проложена — это место, где она правым крылом махнула. Да только и я, сколько живу тут, никогда дальше бучила не ходил.

«И никто не ходил, — подумал Игнат. — Даже чистильщики назад повернули, вот что странно…»

А вслух спросил:

— Что ж это за дорога, деда?

— Да поговаривают, что не дорога это, — ответил Ермола. — А высохшее русло ручья. Ведь известно, где птица вещая, голова человечья, правым крылом по земле махнет — там живая вода потечет. А где махнет левым — там и потечет мертвая вода.

— Так если она здесь правым крылом махнула, то где ж тогда левым? — растерялся парень.

— А вот этого я тебе никогда не скажу, — ответил дед. — Потому что и сам не знаю. Может, не в наших землях это. А где-то дальше, к северу. Может, в другой стране, за семью морями, на острове Буяне, на хрустальной горе. Прилетает туда птица эта на все лето и вьет гнездо, и по левое крыло от нее бьет мертвой воды ключ, а по правое — воды живой.

Снова воцарилось молчание. Игнат следил, как огонь пляшет в жерле печи, перекрашивая сосновые поленья в ровный угольно-черный цвет.

— Почему же русло пересохло? — снова первым нарушил молчание Игнат. — Если здесь вода живая текла, то она и должна была весь лес оживить, разве не так?

— Так, да не так, — ухмыльнулся в бороду дед Ермола. — Чтобы мертвый лес оживить, его сначала надо неживой водой сбрызнуть. От мертвой воды все раны срастаются, и все неуспокоенные души свой покой находят. Тогда уже их оживлять можно. Только нет у нас мертвой воды, да и живой теперь нет. Забрали живую воду-то.

— Кто забрал? — почему-то шепотом переспросил Игнат.

— Да уж известно кто, — ответил Ермола, и наклонился к парню, дохнул в его лицо свежей сивухой и чесноком. — Навь это была, понял? Вот оттого и окрепла она. Вот оттого и возвратилась сюда. И еще вернется…

— Ах, ты ж старый хрыч! Ты опять за свое!

Игнат вздрогнул и натуральным образом подскочил на лавчонке. Также взвился и дед Ермолка, пряча за спиной пузатую бутыль.

Его жена, приземистая, крепкая бабка Агафья налетела, как ворон на добычу.

— Опять пьянствуешь да парню голову морочишь? — В ее руках взвился мокрый рушник и со звонким шлепком опустился на дедову лысину. — Вот я тебе покажу сейчас, как сивуху хлестать! — с каждым новым шлепком дед приседал, не выпуская, однако ж, бутыль из рук, а бабка Агафья повторяла размеренно и яростно:

— Вот тебе водица-огневица! Вот тебе сказочная птица! Вот тебе бес в ребро!

— Не надо, баб Агафья! Ну, хватит, а? — упросил Игнат, хотя его так и разбирал смех, глядя на ужимки старого пьянчуги. — Да мы просто разговаривали, чего уж там!

— Ты бы поменьше с хрычами старыми время проводил, — бабка Агафья, наконец, отобрала у деда бутылку и встала в позу победителя, уперев в бока крепкие кулаки. — Что ты ко всем пьяницам деревенским льнешь? Когда такие молодухи по домам сидят и только и ждут, пока их добрый молодец за околицу пригласит.

— У Кривцевых старшая-то так похорошела, — масляным голосом отозвался с лавки дед Ермолка.

— Молчи! — Агафья снова замахнулась рушником.

Игнат разулыбался.

— Да какой же я добрый молодец? Дурачок я.

— Был дурачок, да весь вышел, — отрезала Агафья. — Хотя, коли еще с пьяницами о ерунде речи вести будешь, то и совсем поглупеешь.

— Гонишь, бабуль?

Игнат не был обидчив от природы, и боевая Агафья нравилась ему. Чем-то она напоминала ему бабушку Стешу.

— Гоню, — подтвердила Агафья, сердито отбросила прилипшую на лоб прядь. — Я вон пирог испекла. В сенях остывает. Поди, возьми.

— Зачем же вы так? Расстарались для меня…

— Да не для тебя, дурень, — махнула рукой Агафья. — Ты, поди спасительницу свою так и не отблагодарил?

— Это кого же? — удивился Игнат. — Так я только намедни тете Раде плетень починил.

— Плете-ень, — передразнила бабка. — Все ж дурень ты, как есть дурень. А докторица-то? Марьяна Одинец? Ей ты что сделал?

— Ничего, — убитым голосом признался Игнат.

Совесть вдруг поднялась в нем приливной волной. Щеки налились румянцем.

«А ведь и правда, — сконфуженно подумал он. — Только спасибо и сказал… Только что ей это мое спасибо?»

— Вот красней теперь, красней, ирод, — беззлобно журила Агафья. — Стыдно, да?

Игнат только вздохнул тяжко. Принялся вставать с лавки.

— Вот я за тебя побеспокоилась, — более примирительным тоном сказала бабка. — Пирог возьми.

— Что ж… пойду я тогда, баба Агафья, — вздохнул Игнат. — Тебе за заботу спасибо.

— Иди, иди. Да смотри, не вырони по пути. Все вы, мужики, как дети малые.

Уже находясь в дверях, Игнат услышал тоненькое блеянье деда Ермолы:

— И заботливая же ты у меня, Агафьюшка…

— Молчи, окаянный! — прикрикнула бабка.

Последующий за этим звонкий шлепок заверил Игната в том, что экзекуция деда на этом не закончилась.