В красном углу, перед образами, тревожно потрескивала лучина. Догоревшие угли падали в чан с водой, и вздыхали, умирая. Их вздохам вторило мерное постукивание, но это было не постукивание маятника — неподвижно висел он под старинными часами, точно голая кость. Стрелки черными иглами прокалывали цифры шесть и девять — время, когда в оставленной избе окончательно замерла жизнь. А теперь хозяин вернулся, но не собирался запускать эту жизнь снова.

Сгорбленный и мрачный, сидел он напротив запыленного трюмо, и задумчиво вглядывался в свое отражение воспаленными глазами. Пальцы крепко сжимали стеклянную колбу и торцом тихонько постукивали о край стола — за этим сокровищем прошел Игнат от Солони до самых Шуранских земель. И не только прошел, а и назад вернулся, да по пути растерял и любовь, и дружбу, и веру в людей. Принес лишь несколько монет в кармане да смерть в склянке. Разлей ее неосторожно — весь мир запылает.

Вода в чане отражала и множила свет, и тени роились, разбегались по стенам, будто стайки жуков-мертвеглавцев. В подполе сновали мыши, а казалось — это на далеком Солоньском кладбище жуки шелестели щетинистыми лапками, разрывая гниющую плоть.

«Сколько лет прошло, — подумал Игнат. — Что осталось от Званки? Прах да кости».

Он кисло усмехнулся, в последний раз стукнул склянкой о стол и грузно поднялся. Мысли текли неохотно, вяло — было ли это последствием болезни или усталости, вечной спутницы Игната? Или сердце его, обратившееся в уголь, остыло окончательно? И не сжималось болезненно при мыслях о Званке, не грызла совесть за оставленного сиротой сына Эрнеста, и сказками казались откровения Прохора Власовича.

Не дрогнуло сердце, и когда Игнат вошел в родную хату — выстуженную и пустую, как его собственная душа.

— Верил я тебе, баба Стеша, — горько сказал Игнат. — А ты за свое благополучие чужой жизнью расплатилась. И другим эту науку передала. Другим — да и мне самому. Видно, нельзя у людей иначе. Хочешь спастись сам — топи другого.

Лучина подмигнула тускнеющим огоньком. Игнат подошел, рассеянно тронул светец, и замер, встретившись с печальным взглядом Спасителя.

«В сердце твоем яд, в деснице твоей огонь», — всплыли в памяти слова, услышанные в заброшенной ставкирке.

Игнат подобрался, ожидая, что икону снова перечеркнет зияющая трещина, и оттуда хлынет черная кровь. Но лик Господа оставался печален и светел. Без злобы смотрел он на Игната, проникновенно, как бы повторяя последние слова Прохора Власовича, сказанные на прощанье:

«По глазам вижу, все ты для себя решил».

— Решить не решил, — глухо отозвался Игнат. — А коль начал, так завершить надо.

И отвернул Спасителя к стене.

В тот же миг лучина мигнула и прогорела до конца. Последние угольки окунулись в воду, и дом окутало черной кисеею.

— Что ж, — хрипло вслух проговорил Игнат. — Видно, пришла пора выйти на бой со своими бесами.

Он на ощупь вернулся к столу, подобрал колбу и, сунув ее в карман, шагнул за порог.

Солонь встретила мертвенной тишиной.

Над крышами медленно курился дымок, окна сонно прикрывали тяжелые веки ставен. И ветер тихо-тихо шелестел в ветвях, словно вторя безмятежному дыханию спящих людей. В тепле и беспечности текли их дни. Малой кровью выторговали селяне еще пять лет счастья, а там — может, и пронесет. Может, кто-то, запустивший эксперимент, закроет его окончательно. И останется от нави то же, что осталось от их эмбрионов на заброшенной базе — горсть пепла да темные воспоминания.

Это если в недобрые руки не попадет мертвая вода. Без разницы, кому — лживым солоньским мужикам, нави или изгнанному из пекла черту. Стало быть, надо схоронить ее до поры, до времени. Только не в собственном доме — туда нечисть сунется в первую очередь. И не на кладбище, куда поначалу ноги сами понесли Игната — на могиле Званки хотел спрятать колбу, да только вовремя понял, что и это место не окажется для нави тайной. А если найдут, то выполнят ли обещанное? Известно — черти обманом славятся. Значит, чтобы шанса своего не упустить, надо самому на обман пойти.

Игнат сбавил шаг, а после и остановился в задумчивости.

Антрацитовая хмарь на востоке поблекла. Скоро придет рассвет, а с ним — выйдут кормить скотину солоньские хозяйки. Слухи они разносят, что дворовые собаки блох. И тогда вся деревня узнает о возвращении Игната. Да он и сам не станет прятаться — не для того вернулся. Вот только сокровище бы уберечь от завистливых глаз да жадных рук.

Из-за хат донесся тоскливый собачий вой. Игнат вздрогнул и обернулся, зашарил воспаленными глазами по темной улице.

«Нехорошо, — тревожно подумал он. — По усопшему плачет».

И хотел суеверно перекреститься. Но не сделал ничего, только крепче сжал рукою карман, в котором хранилась колба, да уставился на дом, где, в отличие от прочих, над трубой не вился дымок, и несло от жилища безлюдьем да заброшенностью.

Знакомым показалось крыльцо и пузатый фонарик, качающийся над дверью. Окна, некогда наполненные теплым золотистым светом, теперь были мертвы и пусты. В них, за потемневшими от пыли стеклами, едва различимыми силуэтами застыли высохшие цветы.

«Это же дом Марьяны», — понял Игнат.

И проняло холодком.

Как лунатик, шагнул к калитке — покосившаяся, снятая с петель, она нижним краем вмерзла в колею. Должно быть, мужики повредили, когда волокли отбивающуюся Марьяну к грузовику. И не нашелся плотник, умеющий починить калитку. И не нашелся хозяин, чтобы наполнить жизнью заброшенный дом.

Игнат протиснулся в образовавшуюся щель. Прогнулись и глухо заскрипели под его весом сбитые порожки лестницы. Так ли скрипели они, когда с теплым пирогом в руках шел он благодарить лекарницу?

Игнат замер, ожидая, что вот-вот распахнется дверь, и повеет на него сладостью свежеиспеченной сдобы, а лукавый голос скажет: «Что ж ты стоишь? Входи, Игнат, бабки Стеши внук…»

Пусть не будет ни метельной ночи, ни избушки лесной ведьмы, ни часов с гравировкой Эгерского королевства. Со временем затянется рана, уйдут дурные сны, и останется одна Марьяна. Строгая и ласковая, опровергающая все чудеса, потому что сама была чудом. Таким обычным, человеческим, настоящим. А надо ли другого? И обугленное, истосковавшееся сердце Игната трепыхнулось в ожидании…

Но чуда не случилось.

По-прежнему тянуло из-под двери затхлостью, по-прежнему клубилась тьма в глазницах окон. Деревенские жители не заколачивали их — никто не претендовал на пустующий дом, а воровать там было нечего. А если и было — давно на нужды расхватала местная голытьба.

Игнат отодвинул в сторону подпирающее полено, и дверь нехотя откинулась на ржавых петлях, а сквозняк пошел гулять по сеням, вздымая на половицах пыль. Игнат чиркнул спичкой и вошел в пустую избу. Под ногами хрустнуло. Подсветив спичкой, Игнат увидел черепки расколотого сервиза. В стороне валялся трехногий табурет. Подумалось:

«Наверное, Марьяна чаевничала, когда ее скрутили мужики».

Парень стиснул зубы, почувствовав, как заходили желваки и под ребрами заворочался темный сгусток ненависти. Спичка прогорела и обожгла пальцы. Игнат чертыхнулся, выбросил огарок и зажег новую.

В комнате тоже был беспорядок: среди валяющихся на полу вещей лежали книги по медицине. Шкаф, где Марьяна хранила лекарства, оказался открытым, и на полках поблескивали осколки стекла. Искали здесь что-то? Или крушили все, что попадется под руку в слепой жажде разрушения?

Снова чиркнул спичкой. Носком пимы пошевелил осколки, отодвинул одну из упавших диванных подушек. Под ней валялась скомканная вышивка. Трепещущий огонек высветил лазоревые перья и белое лицо с черными дырами глаз.

«Хочешь, подарю?» — будто наяву пронесся в воздухе Марьянин шепот.

Игнат вздрогнул и выронил спичку. Оранжево подмигнул огонек, и вышивка затлела по краю.

«Не спалить бы хату!» — испугался парень.

Он хотел было затоптать огонек, но передумал.

«Марьяна же старалась…» — промелькнула мысль.

Поэтому Игнат рывком поднял вышивку и, послюнив пальцы, прижал тлеющую канву. Грудь птицы колыхнулась, словно от глубокого вздоха. Крылья дрогнули: вот сейчас взмахнет ими — и польется из-под правого крыла вода живая, а из-под левого — вода мертвая. Но не та, перламутровая, что нес Игнат в склянке, а черная и пузырящаяся, как кровь умирающего Эрнеста.

— Долго ты тайну хранила, — сказал Игнат птице. — Побереги же еще немного.

Он вынул из кармана колбу, и, не глядя, завернул в вышивку. На ощупь двинулся к дивану, отодвинул оставшиеся подушки и сунул колбу между сиденьем и спинкой. Что-то подсказывало Игнату, что в пустующий дом не сунется ни навь, ни люди.

Вздохнув и в последний раз чиркнув спичкой, Игнат шагнул к выходу. На пороге остановился и через плечо бросил последний взгляд на царящий в избе беспорядок. Между лопатками, по иссеченной шрамами коже, растекся холод.

— Прости меня, Марьяна, — виновато прошептал он.

Загасил спичку и вышел в утреннюю стынь. В спину ему все несся тоскливый собачий плач.

Первой Игната увидела его соседка Рада.

Она вышла во двор с тазом в руках и направилась к развешенному по веревкам белью, но замерла, побелев, как одна из подмерзших за ночь наволочек. Подбородок Рады затрясся, а глаза стали совсем пустыми и напомнили Игнату безжизненный взгляд нави.

Он глянул на нее исподлобья, крякнул и опустил топор. Лезвие расщепило полено надвое и с хрустом вошло в колоду. Следом раздался глухой стук — это жестяной таз для белья выпал из рук и стукнулся о присыпанную гравием дорожку. Прикрыв ладонью рот, Рада начала отступать медленно, не сводя с Игната испуганных глаз — так отступают от внезапно встретившегося в лесу хищника.

«Я и есть хищник, — подумал про себя Игнат. — Пришел день гнева моего, и кто может устоять?»

Он усмехнулся про себя и наклонился подобрать наколотые для растопки чурочки. Воспользовавшись моментом, тетка Рада метнулась в избу. Лязгнул, захлопываясь, железный засов. Колыхнулась на окне полинявшая занавеска — хозяева поспешно закрывали двери и окна от непрошенного гостя. Так, наверное, пять лет назад закрывались они от нави, да только не убереглись.

Не уберегутся и теперь.

Пригревшись у затопленной печи, Игнат уснул и проспал несколько часов. Приснилась ему почему-то не Званка, а Марьяна — но не та, что уезжала, зареванная, в далекую Новую Плиску, и не та, что явилась ему из болот, скрученная из коряг и глины. Это была та Марьяна, которая впервые встретила Игната на пороге ее дома — строгая, немного насмешливая. Она теребила черную косу и улыбалась загадочно, словно ей были изначально известны все тайны, за которыми гонялся Игнат и ради которых оставил ее.

«Прости», — хотел было сказать он.

Но губы будто приросли друг к другу, слова жгли горло и не находили выхода. Игнат пробовал пошевелиться — мышцы окостенели, как у мертвеца. Сделав над собой усилие, он рванулся и проснулся. Сердце отстукивало рваный ритм, в легких саднило. Игнат поднялся с кровати, пошаркал к рукомойнику, зачерпнул в горсти стоялой воды — от нее шел запах ржавчины и затхлости, но Игнат не побрезговал, окунул в ладони лицо и сразу полегчало. Он по привычке хотел пощупать узелок с заветной колбой, но вспомнил, что спрятал ее в пустующем доме лекарницы.

«Оттого, видать, она и приснилась», — подумал Игнат.

В тот же миг в дверь кто-то осторожно постучал.

Игнат на цыпочках прошел в сени и замер, прислушиваясь. Снаружи слышалось хриплое сопение и переругивание мужиков.

— Вроде, подошел кто-то, — Игнату почудился слегка простуженный голос дядьки Касьяна. — Ну, сейчас проверим, что там за щучий потрох поселился.

— Тише! Чего ругаешься? — зашипел второй, и он вполне мог принадлежать Егору. — Услышит!

— Так что с того? — огрызнулся первый. — Не черт ведь, чтоб бояться.

— Черт не черт, а Рада сказала — страшный стал, заросший, как леший. Смотрит недобро. Думала, с топором к ней кинется, зарубит. Надо было его тогда в лесу-то ножиком-то…

Игнат отпрянул. В груди стало горячо и тесно от вспыхнувшего гнева, к лицу прилила кровь. Игнат рывком распахнул дверь, и мужики вздрогнули от неожиданности, отступили. Егор так и замер на полуслове, его лицо побелело, и тем отчетливее на нем проступил розовый рубец — росчерк нави. Рядом, насупив щетинистые брови, стоял Касьян — он тоже посерел от испуга, но все еще храбрился. На скулах играли желваки, ноздри раздувались по-бычьи.

— Значит, вернулся, — глухо проговорил он.

Игнат спокойно оперся плечом о притолоку.

— Вернулся, — подтвердил он. — Нешто уже слух пошел?

— Как не пойти, — проворчал Касьян. — У баб тайны на языке не задерживаются.

Говорил он просто и буднично, словно не было никогда договора с навью, словно не держал он в руке охотничий нож, словно не бросал в тайге двух беспомощных людей. Что делал Касьян после той ночи? Может, выпил для спокойствия полштоф бражки да уснул в обнимку с женой под завывание вьюги и навсегда вычеркнул из своей жизни Игната с Марьяной, как еще раньше вычеркнул Званку. И встреча с призраками прошлого не входило в его планы.

Словно подтверждая эти мысли, Касьян осклабился и прибавил:

— Вернулся-то зачем?

Теперь он окончательно совладал с испугом и стоял, подбоченившись, глядел на Игната недобро, всем видом говоря: «Не рады тебе здесь. Убрался бы подобру-поздорову».

Игнат спокойно выдержал его взгляд, ответил:

— Дело неоконченное есть.

— Какое такое дело?

— В дом зайдите, там и поговорим, — сказал Игнат и отодвинулся с прохода, ухмыльнулся. — Чай, не навьи, чтобы важные разговоры на улице вести. Верно?

Молчавший все это время Егор вздрогнул и глянул на Касьяна, будто спрашивая у товарища: что, мол, делать будем? Касьян не повел и бровью.

— Ну что ж, раз хозяин не против, зайдем на огонек, — мрачно отшутился он.

— Так ведь… — плаксиво начал Егор.

Касьян глянул на него так, что мужик сразу прикусил язык и понурился. Не перечил он в ночь расправы над Игнатом, не стал перечить и теперь.

— Идем, — твердо сказал Касьян. — Не для того и мы сюда пожаловали, чтобы уходить не солоно хлебавши.

Он решительно шагнул вперед, и Игнат посторонился. Егор потоптался на пороге, обернулся через плечо, вздохнул и мелко перекрестился.

— Помоги, Господи, — прошептал он.

И тоже шагнул в полумрак коридора. Вздрогнул, когда за спиной спокойным тоном произнес Игнат:

— Поздно вы, дядя Егор, Бога вспомнили. Тем Господь не помогает, кто с нечистым водится.

— Молчи! — визгливо, по-бабьи, выкрикнул Егор. Повернулся на пятках, уставил на Игната лихорадочно блестящие глаза. — Много ты знаешь!

— Да узнал теперь поболее прежнего, — ответил Игнат. Помолчал и добавил тихо: — Может, и поболее вашего.

Больше не сказал ничего, прошел мимо Егора, ссутулившись, запалил в красном углу лучину — за время его отсутствия в доме то ли перегорела проводка, то ли местные жители отрезали и растащили для своих нужд провода. Но налаживать электричество Игнат не стал. Знал: надолго тут не задержится. Не родным домом казалась ему Солонь — осиным гнездом. Взгляды мужиков жалили спину. Но Игнат не повернулся. Поправил светец, подвинул чан с водой под лучину, и пополз кверху сероватый дымок, тусклым заревом осветились почерневшие оклады икон.

— А ведь черти честнее вас оказались, — сказал Игнат вслух. — Обещали не тронуть — и не тронули.

— А ты нас, малец, не стыди, — хрипло за спиной огрызнулся Касьян. — За душой у тебя ничего, кроме бабкиного дома, да и тот гнилье. А ты поживи с наше, погни спину на этих землях, обрасти скарбом. Посмотрим, как запоешь да на что решишься, когда твоим родным расправой угрожать начнут.

— А вам решиться не тяжело было, — ответил Игнат и повернулся к гостям. Те вздрогнули снова. Должно быть, хоть и вымылся Игнат, как мог, в ржавой воде, хоть и переоделся в чистое, но сбрить бороды и подстричься не успел, и от этого его лицо казалось угрюмым и мрачным, будто у беглого каторжника.

— Не впервой вам людей на смерть посылать, — продолжил он. — Сначала Званка. Потом Марьяна. Да ведь и не случайно выбрали. Заранее все планировалось, — Игнат криво усмехнулся, подметив на лицах гостей смятение, добавил: — Марьяна вам чужачка. Званка — дочь пьяницы. Таких отдать не жалко.

— Да отчего же? — эхом откликнулся Касьян. — Жалко. Нешто мы звери?

— Все души живые, христианские! — поддакнул Егор, завел глаза к потолку и перекрестился снова. Игната пробрало дрожью: неуместным и фальшивым показался ему этот жест.

— А ты нами не брезгуй, — продолжил Касьян. — Ты ведь ничем не лучше. Тоже ведь с навью договор заключил. Разве нет? Иначе не выжил бы. Да и то сказать — с детства с навью повязан.

Слова ударили, будто пригоршню снега в лицо бросили. Лучина затрещала, заплясали по стенам серые тени.

— Что ты мелешь! — прикрикнул Игнат. — Что значит с детства повязан?

— А это хорошо бы у бабки твоей спросить, — елейным голосом отозвался Касьян. — Да только померла она, все рассказать не успела. Так придется теперь мне. Говоришь, больше нашего знаешь? А знаешь ли, что навь — это мертвяки ходячие?

— Знаю, — сказал Игнат и вспомнил чудовищ, закосневших в колбах и ожидающих воскрешения. Да только не дождались они — огненная метла прошлась по лаборатории, превратила армию монстров в груду пепла.

— А слышал, что черти христианские души к себе заманивают? — продолжил Касьян. — Посулами да хитростью, чтобы потом сделать себе подобными?

Он сощурился и пытливо оглядел Игната, а тот, как ни крепился, но все же стушевался под взглядом. Тоскливо стало на душе, тревожно заколотилось сердце в дурном предчувствии.

«Только душа светлая и чистая через запретные земли может пройти и с мертвой водой вернуться», — вспомнились слова лесной ведьмы.

— Забирают, значит, безгрешные да чистые души, — будто издалека, донесся хриплый голос Касьяна. — А у кого души-то чистые? У детей, Игнат. У мальчишек наших солоньских да малотопинских, да из других сел и деревень — во всем Опольском уезде хватает. Хочешь, черта лепи, а хочешь — праведника. А кому охота своего внука в чертях видеть? Кому хочется дочь свою с мертвяком венчать? Вот и оберегают люди своих детей да внуков, ведь нечисть в этих краях испокон веков обитала. И не было от нее ни спасения, ни откупа. А теперь — то ли перебили навь, то ли сама вымирать начала, но надежда появилась у нас, Игнат. Чуешь? — Касьян ухмыльнулся краем рта. — Оттого тебя бабка Стеша дураком и славила. С дурака, мол, какая нави польза? Авось, обойдут стороной, не утащат в гнезда свои, в преисподнюю. А чтоб тебя не утащили — отдала им в откуп Званку Добуш, — он подмигнул Игнату заговорщицки и понизил голос. — Понял теперь? Бабку твою уважали да верили ей. А от Добушей только проблемы в деревне были. Выменяли твою жизнь на Званкину, а тебя подальше из деревни отправили. Не думали, что ты, дурак, вернешься. Не ждали и теперь.

Первые угольки упали с лучины в воду, зашипели, будто в подполье проснулся и заворочался змеиный клубок. Развешенная по стенам теневая кисея заколыхалась, упала к Игнатовым ногам, и он с отвращением отступил — тени показались ему густыми и жирными, как болотная грязь. А, может, это материализовались страшные слова Касьяна. Они змеиным ядом проникли под кожу, вспенили кровь, и душа разом опустела: не осталось ни решимости, ни гнева, а лишь одна черная тоска.

«Значит, все ты за меня решила, баба Стеша, — пронеслось в голове. — За новую жизнь — другой расплатись…»

Он провел трясущейся рукой по лицу, словно смахнул не тени — налипшую паутину. Плечи согнулись под непосильной тяжестью, и он сгорбился, оперся ладонью о стол. Перед глазами дрожали серые лица мужиков, а казалось — плоские и безжизненные навьи морды. Да и была ли разница? Игнат смотрел — и не видел перед собой людей. Однажды продав душу нечистому — они сами стали частью нави. А, значит, не будет к ним ни сострадания, ни жалости.

— Вот что, — наконец, хрипло проговорил Игнат. — Не для того я вернулся, чтобы меня дураком славили. Это раньше я был дурак, душа чистая да безгрешная — только егерский нож меня уму-разуму научил. Да что старое ворошить… Есть у меня к вам другое дело.

Он поднял голову и сквозь налипшие на глаза кудри поглядел на мужиков. Тяжелым должно быть, получился его взгляд: самодовольная улыбка пропала с лица Касьяна, и он посерьезнел, насупился. А Егор и вовсе скукожился, рванул ворот своего тулупа, словно ему вдруг стало трудно дышать.

— Не мои дела, какой у вас с навью был договор, — продолжил Игнат. — Но и я свой заключил. А теперь пришло время расплачиваться.

Он злорадно улыбнулся, заметив, как по лицам мужиков начал расползаться страх. Они все поняли заранее — не могли не понять. Но до последнего верили, что не потребует Игнат невозможного, не скажет этих страшных слов — но он все-таки сказал.

— Знаете, как от нави откупиться — знаете, и как ее призвать. Так зовите. До Навьей седьмицы успеть надо. И ваше счастье — чтоб успели.