Книга: Колодец одиночества
Назад: Глава сорок шестая
Дальше: Глава сорок восьмая

Глава сорок седьмая

1
Рождество для них было, разумеется, омрачено, и тогда, повинуясь простому побуждению, они обернулись к таким людям, как Барбара и Джейми, которые не стали бы ни презирать, ни оскорблять их. Именно Мэри предложила пригласить Барбару и Джейми разделить с ними рождественский ужин, а Стивен, которая внезапно пожалела Ванду за ее неправильно осужденный и очень неудачливый гений, пригласила ее тоже — в конце концов, почему бы нет? Другие грешили против Ванды больше, чем грешила она сама. Она пила — о да, Ванда топила свои горести в выпивке; все это знали, и, подобно Валери Сеймур, Стивен страшилась выпивки, как чумы — но все равно она пригласила Ванду.
Дурной ветер никому не навевает добра. Барбара и Джейми приняли приглашение с восторгом; если бы не своевременное приглашение Мэри, им пришлось бы обходиться без рождественского обеда, потому что их средства иссякли к концу года. Ванда тоже была рада прийти, чтобы сменить свое огромное бурное полотно на порядок и покой теплого дома с удобными комнатами и дружелюбными слугами. Все трое прибыли за час до обеда, который на этот раз должен был состояться вечером.
Ванда побывала уже на полуночной мессе в Сакре-Кёр, о чем торжественно сообщила; и Стивен, которой это напомнило о мадемуазель Дюфо, пожалела, что не предложила ей автомобиль. Несомненно, она тоже поднималась на Монмартр к полуночной мессе — как странно, она вместе с Вандой… Ванда была тихая, подавленная и довольно трезвая; она надела прямое, простое черное платье, чем-то похожее на сутану. И, как часто случалось, когда Ванда была трезвой, она заговаривалась чаще, чем когда была пьяна.
— Я была в Сакре-Кёр, — повторила она, — на Messe de Minuit; там было очень мило.
Но она не рассказала о том трагическом факте, что, когда она приблизилась к перилам алтаря, ее внезапно охватил страх, и она поспешила обратно на свою скамейку, в страхе перед рождественским причастием. Даже мучительно подробная исповедь о неумеренности, о грехах глаз и ума, и о совсем нечастых грехах тела; даже отпущение грехов, полученное от седовласого старого священника, который мягко и с жалостью говорил с кающейся, направляя ее молитвы к Святому Сердцу, из которого ее собственное сердце черпало сострадание — даже все это не придало Ванде смелости, когда дошло до рождественского причастия. И теперь, сидя за столом у Стивен, она ела мало и выпила не больше трех бокалов вина; и не просила коньяка, когда потом они ушли в кабинет пить кофе, но говорила о могучем храме своей веры, который днем и ночью, ночью и днем возвышался над Парижем.
Она говорила на очень правильном английском:
— Разве это не великая вещь, которую создала Франция? Из каждого города и деревни во Франции пришли деньги, чтобы построить эту церковь на Монмартре. Многие люди приобрели камни церкви, и их имена вырезаны на этих камнях навеки. Я слишком нуждаюсь, чтобы это сделать — и все же я хотела бы владеть маленьким камешком. Я бы просто сказала им: «От Ванды», потому что, конечно же, на фамилию не стоит обращать внимания; у меня такая длинная фамилия, ее очень трудно писать — да, я бы попросила их написать: «От Ванды».
Джейми и Барбара слушали вежливо, но без симпатии и без понимания; а Мэри даже немножко улыбалась над тем, что казалось ей простым суеверием. Но воображение Стивен было тронуто, и она расспрашивала Ванду об ее религии. Тогда Ванда обратила благодарные глаза на Стивен, внезапно ей захотелось завоевать ее дружбу — она выглядела такой уверенной и спокойной, когда сидела здесь, в этом мирном кабинете, наполненном книгами, что стояли в ряд. Она была великой писательницей, разве об этом не говорили все вокруг? И все же она, без сомнения, была такой же, как Ванда… О, только Стивен лучше справилась со своей судьбой, она боролась с ней так, что теперь судьба служила ей; это было прекрасно, в этом действительно была подлинная смелость, подлинное величие! Ведь в это Рождество никто, кроме Мэри, не ведал о горечи в сердце Стивен, тем более — импульсивная, переменчивая Ванда.
Ванду не пришлось два раза просить, чтобы она начала рассказ, и скоро ее глаза уже загорелись огнем прирожденного религиозного фанатика, когда она говорила о маленьком польском городке, с его церквами, с его колоколами, которые всегда звонили — рано утром, на рассвете, начиналась месса, потом «Ангел господень» и вечерня — они все звонили и звонили, говорила Ванда. В годы преследований и распрей, войн и бесконечных слухов о войнах, которые грабили ее несчастную страну, ее жители держались своей древней веры, как подлинные дети матери-церкви, говорила Ванда. У нее самой было три брата, и все были священниками; ее родители были благочестивыми людьми, теперь они оба умерли, уже несколько лет как умерли; и Ванда вздыхала полной грудью, на которой висел крестик, тревожась о душах своих родителей. Потом она пыталась объяснить значение своей веры, но это ей никак не удавалось, ведь не всегда легко найти слова, выражающие духовную жизнь, то, что сама она знала инстинктивно; а потом, в эти дни ее ум был не совсем ясным из-за бренди, даже если сейчас она была трезвой. Подробности своего приезда в Париж она пропустила, но Стивен подумала, что о них легко догадаться, ведь Ванда заявляла, с забавной гордостью, что ее братья были созданы из камня и железа. Это были святые, по словам Ванды, бескомпромиссные, суровые и непреклонные, они видели перед собой лишь прямой и узкий путь, по каждую сторону от которого зияла огненная пропасть.
— Я была не такой, как они — ах, нет! — заявляла она. — И не такой я была, как мои отец и мать; я была… была… — она резко остановилась, глядя на Стивен горящим взглядом, который довольно ясно говорил: «Ты знаешь, какой я была, ты меня поймешь». И Стивен кивнула, угадывая причину изгнания Ванды.
Но вдруг Мэри, которой не сиделось на месте, положила конец этим рассуждениям, когда завела большой новый граммофон, подаренный ей Стивен на Рождество. Граммофон разразился новеньким фокстротом и, вскочив на ноги, Барбара и Джейми стали танцевать, а Стивен и Ванда — отодвигать столы и стулья, скатывать ковер и объяснять залаявшему Дэвиду, что он не может присоединиться к танцам, но может, если захочет, посидеть на диване и посмотреть на них. Потом Ванда обвила рукой Мэри, и они заскользили; несочетаемая пара, одна одета мрачно, как священник, а другая в мягком вечернем платье из синего шифона. Мэри нежно опиралась на руку Ванды, и Стивен осознала, что она отлично танцует, когда, закурив сигарету, наблюдала за ними. Когда танец закончился, Мэри поставила новую пластинку; она раскраснелась, и ее глаза явно загорелись.
— Почему ты никогда мне не говорила? — прошептала Стивен.
— О чем не говорила?
— Что ты так хорошо танцуешь.
Мэри помедлила, потом прошептала в ответ:
— Ведь ты не танцуешь, так зачем это было бы нужно?
— Ванда, ты должна научить меня фокстроту, — улыбнулась Стивен.
Джейми кружила по комнате с Барбарой, которую прижимала к своей неопрятной груди; потом они с Барбарой начали подпевать безобидным, но глупым словам фокстрота — если слуги и пели сейчас в кухне свои старинные бретонские гимны, никто из них не заботился о том, чтобы слушать. Развеселившись, Джейми запела громче, бешено кружась вместе с Барбарой, пока Барбара, то ли со смехом, то ли с кашлем, не взмолилась о пощаде, упрашивая остановиться.
Ванда сказала:
— Можешь получить урок хоть сейчас, Стивен.
Положив руки на плечи Стивен, она стала объяснять самые простые шаги, которые совсем не показались Стивен трудными. Музыка, казалось, была у нее в ногах, а ноги просто должны были следовать за ритмом. Она обнаружила, к своему большому удивлению, что ей нравятся эти современные танцы, не такие церемонные, и через некоторое время она довольно твердо повела Мэри, и они двигались вместе, а Ванда стояла рядом, выкрикивая указания:
— Шаги должны быть длиннее! Колени прямо — еще прямее! Не сбивайся так в сторону — смотри, вот сюда — веди ее вот сюда; всегда оставайся прямо перед партнершей.
Урок продолжался добрых два часа, пока даже Мэри слегка не утомилась. Она вдруг позвонила, вызывая Пьера, который появился с простым ужином на подносе. Тогда Мэри совершила необычный поступок: она налила себе виски с содовой.
— Я устала, — довольно раздраженно объяснила она в ответ на удивленный взгляд Стивен; и, нахмурившись, резко повернулась спиной. Но Ванда отшатнулась от бренди, как испуганная лошадь от огня; она выпила два больших бокала лимонада — во всем она доходила до крайностей, эта Ванда. Довольно скоро она объявила, что должна идти домой в постель, потому что последняя картина требовала всех ее сил до последней унции; но, прежде чем уйти, она пылко сказала Стивен:
— Можно, я покажу тебе Сакре-Кёр? Ты, конечно, видела его, но только как турист; а это значит, ничего не видела, ты должна сходить туда со мной.
— Хорошо, — согласилась Стивен.
Когда Джейми и Барбара, в свою очередь, удалились, Стивен обняла Мэри:
— Дорогая моя… разве это было не милое Рождество, в конце концов? — спросила она довольно робко.
Мэри поцеловала ее:
— Конечно же, это было милое Рождество. — Потом ее юное лицо вдруг изменилось, серые глаза стали жесткими, а губы обиженно сжались: — Будь проклята эта женщина за то, что она с нами сделала, Стивен… за это чванство! Но я выучила свой урок; у нас полно друзей без леди Мэсси и без Агнес, друзей, для которых мы не стоим наравне с прокаженными. — И она засмеялась, странным, безрадостным смешком.
Стивен вздрогнула, вспоминая предупреждение Брокетта.
2
Скромное, умеренное настроение Ванды держалось несколько недель, и тогда она, как утопающая, цеплялась за Стивен: она обитала в их доме с утра до ночи, опасаясь остаться одна хоть на мгновение. Нельзя было сказать, чтобы Стивен это приносило радость, потому что под Новый Год она много работала над серией статей и рассказов; не желая смириться с поражением, она снова начала точить свое оружие. Но что-то в жалких попытках Ванды оставаться трезвой, в самой ее зависимости, было глубоко трогательное, и Стивен откладывала свою работу, ей было отвратительно бросить это несчастное создание.
Несколько раз они предпринимали долгое пешее паломничество в церковь Сакре-Кёр; только вдвоем, потому что Мэри никогда не шла с ними; у нее было предубеждение против религии Ванды. Они взбирались по крутым улицам через пролеты лестниц — серые улицы, серые ступеньки, ведущие вверх из города. Глаза Ванды были всегда сосредоточены на их цели — они часто казались Стивен глазами паломника. Добравшись до церкви, они с Вандой стояли между высокими, массивными колоннами портика, глядя вниз, на Париж куполов и туманов, лишь наполовину открытый переменчивому солнечному свету. Воздух казался чистым здесь, на высоте, чистым и хрупким, как все духовное. И иногда этот могучий храм веры, этот удивительный рывок ввысь, этот молчаливый, но отчетливый призыв народа к его Богу пробуждал ответ в душе Стивен, и она, казалось, подходила к краю вековой и довольно страшной тайны — вечной мистерии добра и зла.
Внутри церкви был задумчивый полумрак, не считая широких озер янтарного огня, распространяемого бесконечными свечами, поставленными по обетам. Над высоким алтарем сияла дароносица с гостией, удивительно белая в свете свечей. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом, весь день и всю ночь, за грехи Парижа.
Ванда подходила к статуе серебряного Христа, приложившего руку к Своему сердцу, а другую руку протянувшего в мольбе. Преклонив колени, она осеняла себя Его крестом, потом закрывала глаза и забывала о Стивен. Тихо стоя позади нее, Стивен гадала, что говорит сейчас Ванда серебряному Христу, и что серебряный Христос говорит Ванде. Она думала, что Он выглядит очень усталым, этот Христос, Кому приходится слушать столько молений. Странные, бессвязные мысли приходили к ней в такие минуты; этот Человек был Богом, Богом, Который ждал — мог ли Он ответить на загадку существования Ванды, ее собственного существования? Если бы она спросила, мог ли Он ответить? Что, если она вдруг громко крикнет: «Посмотри на нас, нас здесь двое, но мы стоим за многих. Имя наше легион, и мы тоже ждем, мы тоже устали, о, как ужасно мы устали… Дашь ли Ты нам какую-нибудь надежду на последнее освобождение? Расскажешь ли Ты нам тайну нашего спасения?»
Ванда, закончив молитву, довольно неловко поднималась с колен, приобретала пару свечей и, когда она ставила их на подсвечник, то прикасалась к подошве ноги серебряного Христа, прощаясь с ним — обычай, освященный временем. Потом они со Стивен снова возвращались к озеру огней, распространявшемуся вокруг дароносицы.
Но однажды утром, когда они прибыли в церковь, над высоким алтарем дароносицы не было. Алтарь только что убрали и вымели, и Святые Дары были еще в часовне Пречистой Девы. И, пока они стояли там и смотрели на Святые Дары, подошел священник, и с ним — седой служка; они отнесли своего Бога снова в Его дом, в драгоценное святилище Его бесконечного бдения. Служка первым делом должен был зажечь Его маленький фонарь, подвешенный на колышке, а потом взять Его колокольчик. Священник поднял своего Господа из дароносицы и положил Его на шелковое покрывало, и понес Его так, как мужчина несет ребенка — бережно, нежно, но все же сильно, будто какой-то подавленный родительский инстинкт обнаружился здесь, по отношению к Богу. Фонарь ритмично качался взад-вперед, колокольчик вызванивал свое настоятельное предупреждение; потом священник осторожно последовал за служкой, который расчистил ему путь к огромному высокому алтарю. И, как в давние времена, когда такой колокольчик был вестником смерти в руке, изъеденной проказой: «Нечист! Нечист!» — вестник смерти и разложения, предупреждающий колокольчик в ужасной руке, которая никогда больше не узнает пожатия здоровой руки — теперь колокольчик вещал о приближении высшей чистоты, об Исцелителе проказы, прикованном к земле состраданием; но состраданием таким обширным, таким настойчивым, что маленький белый круг облатки содержал в себе всю страдающую вселенную. Так Узник любви, Кому никогда не вырваться на свободу, если останется хоть один прокаженный духом, нуждающийся в исцелении, проходил Свой терпеливый путь со Своей тяжкой ношей.
Ванда вдруг упала на колени и стала бить в свою тощую, бесплодную грудь, ведь, как всегда, она стыдилась и боялась, и ее страх был горьким, самым тяжелым оскорблением. Потупив глаза, с дрожащими руками, она простиралась при виде собственного спасения. Но Стивен стояла прямо, удивительно застывшая, глядя на пустую часовню Пречистой Девы.
Назад: Глава сорок шестая
Дальше: Глава сорок восьмая