Книга: Колодец одиночества
Назад: Глава сорок седьмая
Дальше: Глава сорок девятая

Глава сорок восьмая

1
Той весной они впервые по-настоящему познакомились с ослепительной и трагической ночной жизнью Парижа, которая открыта перед такими людьми, как Стивен Гордон.
До этих пор они мало куда выходили по вечерам, не считая случайных вечеринок в студии или походов в кафе мягкого варианта на чашечку кофе с Барбарой и Джейми; но той весной Мэри, похоже, фанатично стремилась заявить свою принадлежность к армии презренных, к которой принадлежала Пат. Лишенная того общения, что было бы для нее и естественным, и желанным, теперь она старалась показать враждебному миру, что она могла обойтись и без него. Дух приключений, что увлек ее во Францию, отвага, что поддерживала ее в отряде, ее эмоциональная, пылкая кельтская натура — теперь все это объединилось в Мэри, чтобы вселить в нее огромное смятение, побудить к жалкому бунту против несправедливости жизни. Удар, нанесенный слабой и легкомысленной рукой, был даже более опасным, чем казалось Стивен; более опасным для них обеих, потому что этот мгновенный удар пришел во времена явного успеха и разорвал в клочья все их иллюзии.
Стивен, видевшую, что девушке не по себе, охватывало что-то вроде дурного предчувствия, тошнотворной муки из-за ее собственной неспособности обеспечить более нормальное и полное существование. Столько невинных развлечений, столько безобидных радостей общения пришлось забросить Мэри ради их союза — а она была еще молода, ей еще далеко было до тридцати. И теперь Стивен оказалась на краю той пропасти, что пролегает между предупреждением и осознанием — всех ее мучительных предупреждений об этом мире не хватило, чтобы уменьшить удар, настигший Мэри, чтобы смягчить этот удар. Глубоко униженной чувствовала себя Стивен, когда она думала об изгнании Мэри из Мортона, думала об оскорблениях, которые девушка должна была выносить из-за своей преданности и веры — все, что теряла Мэри, и что принадлежало ее юности, теперь обвиняло и терзало Стивен. Ее смелость колебалась, как огонек лампы на ветру, и почти иссякала; она чувствовала себя не такой стойкой, неспособной с прежней силой продолжать свою войну, эту беспрестанную войну за право на существование. Тогда перо выскальзывало из ее вялых пальцев, и оно не было больше острым оружием, бьющим в цель. Да, в эту весну Стивен сама познала слабость — она чувствовала себя усталой, иногда очень старой для своих лет, несмотря на свой энергичный ум и тело.
Она звала Мэри и нуждалась в том, чтобы та ее успокоила; и однажды спросила ее:
— Насколько ты меня любишь?
Мэри ответила:
— Настолько, что начинаю учиться ненавидеть… — горькие слова из таких молодых уст, как у Мэри.
И теперь были дни, когда и Стивен жаждала чего-нибудь, что могло бы отвлечь их от всех этих страданий; а ее былой успех казался ей плодом Мертвого моря, сплошными химерами. Кто она такая, чтобы устоять против всего мира, против этих беспощадных миллионов, ополчившихся, чтобы погубить ее и всех похожих на нее? Она — лишь одинокое, несчастное и нелепое создание. Она мерила шагами свой кабинет; взад-вперед, взад-вперед, отчаянными шагами; когда-то ее отец так же расхаживал по своему тихому кабинету в Мортоне. Потом предательские нервы подводили ее, и, когда Мэри приходила с Дэвидом — он был несколько подавлен, чувствуя, что здесь что-то не так — она часто оборачивалась к девушке и резко говорила:
— Ты где была?
— Просто гуляла. Я зашла к Джейми, Барбаре не очень хорошо; принесла им несколько банок мармелада «Брэнд».
— У тебя нет никакого права уходить и не ставить меня в известность, куда ты идешь — я же говорила тебе, что этого не потерплю!
Ее голос был грубым, и Мэри вспыхивала, не зная, что ее нервы напряжены до предела.
Как будто хватаясь за что-то, что оставалось безопасным, они ходили навещать добрую мадемуазель Дюфо, но реже, чем делали это в прошлом, потому что чувство вины добралось до Стивен. Глядя на мягкое лошадиное лицо с невинными глазами за толстыми стеклами очков, она думала: «Мы здесь не по праву. Если бы она знала, что мы представляем собой, она тоже не потерпела бы здесь ни одну из нас. Брокетт был прав, мы должны держаться себе подобных». И вот они все реже и реже заходили к мадемуазель Дюфо.
Мадемуазель говорила с мягким смирением:
— Разумеется, ведь теперь наша Stévenne знаменита. Зачем ей тратить свое время на нас? Я довольствуюсь тем, что была ее учительницей.
Но слепая Жюли печально качала головой:
— Все это не так; ты ошибаешься, сестра. Я чувствую в Stévenne огромное отчаяние — и от Мэри ушла частица молодости. Что это может быть? Мои пальцы слепнут, когда я спрашиваю у них причину этого отчаяния.
 — Я буду молиться за них двоих Святому Сердцу, которое все понимает, — говорила мадемуазель Дюфо.
В самом деле, ее собственное сердце попыталось бы понять — но Стивен переполняло горькое недоверие.
И вот теперь они всерьез обратились к обществу таких, как они, ведь, как прозорливо угадывала когда-то Паддл, для таких людей, как Стивен, «подобное тянется к подобному». Итак, когда Пат однажды неожиданно зашла к ним, чтобы пригласить на вечеринку в баре «Идеал», Стивен не стала спорить с быстрым и слишком охотным согласием Мэри.
Пат сказала, что они собираются пройтись по барам. Ждали Ванду и, возможно, Брокетта. Дикки Вест, американская летчица, была в Париже, и она тоже обещала присоединиться к ним. О да, а еще была Валери Сеймур — Валери вытащила из ее угла Жанна Морель, ее последнее завоевание. Пат предполагала, что Валери будет пить лимонный сок с мякотью и служить для всех холодным душем; она, разумеется, или уснет, или начнет фырчать — для таких вечеринок она не особое приобретение. Но могут ли они рассчитывать на автомобиль Стивен? В холодных серых утренних сумерках такси на Монмартре иногда не хватало. Стивен кивнула, думая, с каким нелепым недовольством Пат говорила о холодных серых рассветах и обо всем, что нравилось им на Монмартре. После того, как она ушла, Стивен слегка нахмурилась.
2
Пять женщин сидели за столиком у двери, когда Мэри и Стивен наконец присоединились к ним. Пат с мрачным видом потягивала легкое пиво. Ванда, с адским огоньком в глазах и в адском же настроении, пила бренди. Она снова довольно крепко запила и поэтому в последнее время избегала Стивен. Лишь два новых лица были за столом — Жанна Морель и Дикки Вест, женщина-летчица, которая была у всех на устах.
Дикки была маленькая, пухленькая и очень молоденькая; ей не могло быть больше двадцати одного года, а на вид ей было существенно за двадцать. На ней был маленький темно-синий берет; шея была обернута шарфом-апаш; что до остального, то она была одета в аккуратный саржевый костюм с очень хорошо пошитым двубортным жакетом. У нее было честное лицо, довольно большие зубы, потрескавшиеся губы и сильно обветренная кожа. Она выглядела как симпатичный и милый мальчишка-школьник, которого отмыли с мылом и причесали ради праздника. Когда она говорила, ее голос был несколько чересчур энергичным. Она принадлежала к молодому и потому более безрассудному, более агрессивному и самоуверенному поколению; к тому поколению, которое шагало в бой с важным видом, с барабанами и трубами, которое пришло после войны, чтобы развязать еще одну войну против враждебного мироздания. Будучи хорошо одетыми и обутыми в том, что касалось души, они еще не оставляли за собой кровавый след; они еще питали надежды, категорически отказываясь верить в существование армии презренных. Они говорили: «Мы — то, что мы есть; ну и что? Да плевать нам, и вообще, мы этому только рады!» И, поскольку они были тем, чем они были, им приходилось стремиться за предел, довольно часто они старались перещеголять мужчин в своих грехах; но их грехи были грехами молодости, грехами непокорности, порожденной угнетением. И все же Дикки ни в коем случае не была порочной — она жила своей жизнью, как жил бы своей жизнью мужчина. И ее сердце было таким преданным, таким доверчивым, таким добрым, что ей часто приходилось стыдиться и часто втайне краснеть. Щедрая в любви, она была даже щедрее, когда о любви не было и речи. Ее подруги, подобно дочерям ненасытимости, кричали: «Давай! Давай!» — и Дикки давала щедро, ни о чем не спрашивая. Когда к ней взывали, это не могло оставить ее равнодушной, и, подозревая об этом, большинство людей продолжало взывать к ней. Она пила вино умеренно, курила сигареты «Кэмел», пока ее пальцы не становились коричневыми, и восхищалась театральными красотками. Ее величайшим недостатком были розыгрыши — такого рода, что выходили за все рамки приличия. Ее шутки были опасными, даже по временам жестокими: в шутках Дикки явно не хватало воображения.
Жанна Морель была высокой, почти такой же высокой, как Стивен. Элегантная, с жемчужным ожерельем вокруг шеи над низким вырезом белого атласного жилета, она была безукоризненно одета и безукоризненно причесана; ее темные волосы с суровой итонской стрижкой плотно прилегали к голове. У нее был греческий профиль и ярко-голубые глаза — очень привлекательная молодая женщина. До этих пор она жила очень занятой жизнью, занимаясь ничем в отдельности и всем в целом. Но теперь она была любовницей Валери Сеймур, так что наконец хоть с чем-то определилась.
А Валери сидела рядом, спокойная и отстраненная, ее взгляд непринужденно блуждал по кафе, не слишком критичный, но как будто сообщавший: «Enfin, весь мир стал таким безобразным, но для некоторых это, несомненно, и есть наслаждение».
Из-за неопрятной стойки бара в конце комнаты слышался громкий смех месье Пужоля. Месье Пужоль питал слабость к своим клиентам, о, даже чересчур — он питал к ним почти отеческие чувства. Но ничто не укрывалось от его холодных черных глаз — в своем роде он был большим экспертом, этот месье Пужоль. Есть множество разновидностей коллекционирования, которому могут предаваться мужчины: старинный фарфор, стекло, картины, часы и миниатюрные книжечки; редкие издания, коврики, бесценные украшения. Месье Пужоль пренебрегал подобными вещами, ведь им недоставало жизни — месье Пужоль коллекционировал инвертов. Удивительно нездорово это было со стороны месье Пужоля с его лицом стареющего драгуна, и он недавно женился en secondes noces, и у него уже было шесть законных детей. Он был и оставался прекрасным и предприимчивым господином, и его молодая жена вскоре ожидала ребенка. О да, более чем нормальный мужчина, и никто не знал этого лучше, чем бедная мадам Пужоль. Но за баром была маленькая душная комнатка, где этот странный человек вел каталог своей коллекции. Стены этой комнатки были густо увешаны подписанными фотографиями и несколькими хорошими эскизами. На обратной стороне каждой рамки был аккуратный маленький номер, записанный также в кожаной книжечке с застежкой — в его обычаях было записывать свои заметки, прежде чем утром, в час молочниц, уйти домой. Люди видели свои лица, но не свои номера — ни один клиент не подозревал об этой кожаной книжечке с застежкой.
В эту комнату приходили старые приятели месье Пужоля на bock или petit verre до начала работы; и иногда, как многие другие коллекционеры, месье Пужоль позволял себе разговориться. Его друзья знали большинство картинок; знали и их истории почти наизусть, не хуже его самого; но, несмотря на это, он нередко утомлял своих гостей, повторяя эти истории, шитые белыми нитками.
«Прекрасная компания, n'est-ce pas? — говорил он с усмешкой. — Видите этого человека? О да — по-настоящему великий поэт. Он сгубил себя выпивкой. В те дни это был абсент — они любили абсент, потому что он придавал им храбрости. Когда он приходил сюда, то был похож на испуганную белую крысу, но, Crénom! — когда он уходил, то ревел, как буйвол. Конечно же, все это абсент — он придавал им большую храбрость».
Или: «Вот эта женщина — такая интересная голова! Я очень хорошо ее помню, она была немкой. Эльза Вайнинг, вот как ее звали — перед войной она приходила сюда с девушкой, которую подобрала здесь, в Париже. Та была обычной проституткой… занятно это все было. Они были глубоко влюблены друг в друга. Они сидели за столиком в углу — я могу показать вам, за каким столиком они сидели. Они никогда много не говорили и пили очень мало; что касается выпивки, они обе были плохими клиентами, но такими занятными, что я не возражал — я почти привязался к Эльзе Вайнинг. Иногда она приходила одна, приходила рано. «Пу, — говорила она на своем жутком французском, — Пу, она никогда не должна возвращаться в этот ад». Ад! Sacrénom, она звала это адом! Чудные они, скажу я вам, эти люди. Что ж, девушка вернулась обратно, конечно же, она вернулась, а Эльза утопилась в Сене. Чудные они, ces invertis, скажу я вам!»
Но не все истории были такими трагичными, как эта; некоторые из них месье Пужоль находил забавными. У него была в запасе уйма рассказов о ссорах, и дюжины — о легких изменах. Он подражал манере речи, жестам, походке — он действительно неплохо умел подражать — и, когда он это делал, его друзья не скучали; они сидели и покатывались со смеху.
И вот месье Пужоль сам смеялся, отпуская шутки, когда тайно наблюдал за своими клиентами. Насколько они с Мэри могли видеть от дверей, Стивен слышала его громкий жизнерадостный смех.
— Господи, — вздохнула Пат, которую не расшевелило даже пиво, — некоторые, кажется, действительно развлекаются этим вечером.
Ванда, которая недолюбливала вкрадчивого Пужоля, и чьи нервы были на пределе, начала злиться. Она услышала особенно грубую божбу, грубую даже для этой эпохи дурацкой божбы.
— Le salaud! — прокричала она, а потом, разгоряченная выпивкой, добавила и еще более нелестный эпитет.
— Тише! — воскликнула шокированная Пат, торопливо хватая Ванду за плечо.
Но Ванда выступила на защиту своей веры, и в весьма своеобразных выражениях.
Люди начали оборачиваться и глазеть; Ванда была для них немалым развлечением. Дикки усмехалась и ловко провоцировала ее, не сознавая, сколько трагичности было в Ванде. Ведь несмотря на свое нежное и щедрое сердце, Дикки была еще незрелым юным существом, еще не научившимся страху и трепету, и поэтому оставалась лишь юным и незрелым существом. Стивен метнула тревожный взгляд на Мэри, почти собираясь уйти с этой бурной вечеринки; но Мэри сидела, подперев голову рукой, на вид совсем не встревоженная вспышкой Ванды. Когда ее взгляд встретился со взглядом Стивен, она даже улыбнулась, потом взяла сигарету, предложенную Жанной Морель; и что-то в этом спокойном, уверенном безразличии так не шло к ее молодости, что это озадачило Стивен. Ей, в свою очередь, тоже пришлось поскорее зажечь сигарету, а Пат все еще пыталась утихомирить Ванду.
Валери сказала со своей загадочной улыбкой:
— Не перейти ли нам к следующему развлечению?
Они оплатили счет и убедили Ванду отложить свою расправу над вкрадчивым Пужолем. Стивен взяла ее за одну руку, Дикки Вест за другую, и вместе они завлекли ее в машину; после чего втиснулись все остальные — кроме Дикки, которая села рядом с шофером, чтобы указывать путь неосведомленному Бертону.
3
В «Нарциссе» они были удивлены тем, что на первый взгляд казалось самой прозаической семейной вечеринкой. Было поздно, но середина зала была пуста, потому что «Нарцисс» редко открывал глаза, пока в церквах Парижа не било полночь. За столом, покрытым красно-белой скатертью, сидели патрон и титулованная дама — ее называли «мадам». А с ними была девушка и красивый молодой человек с безжалостно выщипанными бровями. Их отношения друг с другом были… что ж, во всяком случае, эта вечеринка действительно была семейной. Когда Стивен толкнула потрепанную вращающуюся дверь, они мирно развлекались игрой в белот.
Стены комнаты были увешаны зеркалами, которые были густо разукрашены купидонами и густо облеплены мухами. Слабое смешение запахов струилось с кухни, находившейся поблизости от туалета. Хозяин сразу поднялся и пожал руки гостям. В каждом баре, похоже, были свои обычаи. В «Идеале» нужно было разделять с месье Пужолем сальные шуточки; в «Нарциссе» требовалось обменяться торжественным рукопожатием с патроном.
Патрон был высоким и исключительно худым — гладко выбритым, с губами аскета. Его щеки были деликатно тронуты румянами, веки деликатно затенены сурьмой; но сами глаза были по-детски голубыми, укоризненными и довольно удивленными.
В честь этого дома Дикки заказала шампанское; оно было теплым, сладким и неприятно кружило голову. Только Жанне, Мэри и самой Дикки хватило храбрости попробовать этот забавный напиток. Ванда держалась своего бренди, а Пат — своего пива, в то время как Стивен пила кофе; но Валери Сеймур произвела некоторый переполох, мягко настаивая на лимонном соке с мякотью, да еще из свежих лимонов. Наконец гости начали прибывать парами. Усаживаясь за столики, они быстро забывали о мире, занимаясь лишь приторным шампанским и друг другом. Из скрытого уголка появлялась женщина с корзиной, полной вызывающих роз. Одинокая vendeuse носила широкое обручальное кольцо — и разве она не была самой добродетельной из людей? Но ее взгляд был расчетливым и проницательным, когда она подходила к самым очевидным парочкам; и Стивен, наблюдая, как она идет через комнату, вдруг устыдилась за ее розы. И вот по кивку хозяина заиграла музыка; под шум оркестра начались танцы. Дикки и Ванда открыли бал — Дикки грузным и твердым шагом, Ванда довольно нетвердым. За ними последовали другие. Потом Мэри наклонилась через стол и прошептала:
— Ты потанцуешь со мной, Стивен?
Стивен заколебалась, но лишь на мгновение. Потом она резко встала и пошла танцевать с Мэри.
Красивый молодой человек с беспощадно выщипанными бровями вежливо склонился перед Валери Сеймур. Получив от нее отказ, он перешел к Пат, и, к величайшему удивлению Жанны, вскоре получил согласие.
Прибыл Брокетт и сел за стол. Он был в самом пытливом и циничном своем настроении. Он смотрел на Стивен с холодной наблюдательностью, смотрел, как Дикки ведет пошатывающуюся Ванду, смотрел на Пат в объятиях красивого молодого человека, смотрел на всю толпу танцоров, которые толкались и налетали друг на друга.
Смешанные запахи стали еще явственнее. Брокетт зажег сигарету.
— Ну что ж, дорогая Валери? Ты выглядишь, как разгневанная статуя из коллекции Элджина. Будь добрее, милая, будь добрее; живи и жить давай другим, это и есть жизнь… — и он взмахнул своими мягкими белыми руками. — Наблюдай — это чудесно, милая. Это жизнь, любовь, мятеж, независимость!
И Валери сказала со своей спокойной улыбочкой:
— Кажется, я предпочитаю те времена, когда все мы были мучениками.
Танцоры вернулись на свои места, и Брокетту путем хитрых маневров удалось сесть рядом со Стивен.
— Вы с Мэри хорошо танцуете вместе, — прошептал он. — Вы счастливы? Вы получаете удовольстивие?
Стивен, которая ненавидела эти расспросы, это настроение, которое питалось ее эмоциями, отвернулась и ответила довольно холодно:
— Да, спасибо — мы неплохо проводим вечер.
И вот патрон встал за своим столом; слегка поклонившись Брокетту, он начал петь. У него был высокий приятный баритон; песня была о любви, которая слишком скоро должна закончиться, о любви, которая смертью мстит за свое окончание. Необычайная песня для такого места — грустная и очень сентиментальная. У некоторых пар были слезы на глазах — слезы, которые, возможно, появились не столько от грустной песни, сколько от шампанского. Брокетт заказал еще бутылку, чтобы утешить патрона. Потом он отмахнулся от него нетерпеливым жестом.
Продолжались танцы, продолжали заказывать выпивку, продолжали флиртовать влюбленные парочки. Настроение патрона изменилось, и теперь он пел песни о самых низких boites Парижа. Когда он пел, то подпрыгивал, как ученая собака, гримасничал, отбивал такт ладонями, дирижировал хором, поднимавшимся из-за столиков.
Брокетт вздохнул и с отвращением пожал плечами, и снова Стивен взглянула на Мэри; но Мэри, как она видела, не поняла этой песни с ее непростительным значением. Валери говорила с Жанной Морель, говорила о своей вилле в Сан-Тропе; говорила о саде, о море, о небе, о задуманном ею фонтане из зеленого мрамора. Стивен слышала ее очаровательный голос, такой культурный, такой прохладный — он сам был прохладным, как фонтан; и она дивилась совершенному стилю этой женщины, ее умению полностью отрешиться от окружающего; Валери закрыла уши перед этой песней, и не только уши, но и свой ум, и свой дух.
Становилось нестерпимо жарко, комната была слишком переполненной для танцев. Веки сникали, губы обвисали, головы падали на плечи — много, много целовались за угловыми столиками. Воздух был пропитан выпивкой и всем остальным; Стивен едва могла дышать. Дикки зевнула, всласть, не прикрывая рта; она была еще достаточно молода, чтобы чувствовать себя сонной. Но Ванду соблазняли ее глаза, похоть глаз охватывала ее, поэтому Пат пришлось тряхнуть своей печальной головой и заговорить о генерале Кастере.
Брокетт встал и оплатил счет; он казался унылым из-за того, что Стивен не уделяла ему внимания. Он за полчаса не сказал ни слова и категорически отказался сопровождать их дальше.
— Я пойду домой в постель, спасибо и доброе утро, — сказал он сердито, когда они набились в машину.
Они съездили еще в несколько баров, но задерживались там всего на несколько минут. Дикки сказала, что там скучно, и Жанна Морель согласилась — они предложили пойти в бар «У Алека».
Валери подняла бровь и вздохнула. Ей было ужасно скучно, и она была ужасно голодна.
— Хотелось бы где-нибудь раздобыть холодного цыпленка, — пробормотала она.
4
До конца своей жизни Стивен не забыла своих первых впечатлений от бара, известного как «У Алека» — место встречи самых презренных из всех, кто составлял армию презренных. Этот безжалостный приют, где торговали наркотиками, где торговали смертью, куда прибивались разбитые остатки людей, которых их собратья наконец втоптали в землю; презренные миром, они, казалось, презирали себя, не питая никакой надежды на спасение. Там сидели они, сбившись поближе друг к другу за столиками, потрепанные, но обладающие дешевым шиком, робкие, но непокорные создания — и их глаза, Стивен никогда не забывала их глаз, затравленных, измученных глаз инвертов.
Всех возрастов, всех степеней отчаяния, всех степеней душевного и физического нездоровья, они все же время от времени пронзительно смеялись, еще притопывали ногами в такт музыке, еще танцевали вместе под звуки оркестра, и этот танец казался Стивен пляской смерти. Не на одной руке было массивное вычурное кольцо, не на одном запястье — бросавшийся в глаза браслет; они носили эти украшения, которые могли носить эти люди лишь тогда, когда собирались вместе. «У Алека» они могли осмелиться проявить такой вкус — тем, что осталось от их личностей, они становились «У Алека».
Лишенные всякого социального достоинства, всяких ориентиров, которые общество придумывает, чтобы не дать людям потеряться, всякого товарищества, которое по божественному праву должно принадлежать всякому, кто живет и дышит; те, от кого шарахаются, те, кого оплевывают, с первых дней своих добыча непрестанных гонений, теперь они пали даже ниже, чем знали их враги, и безнадежнее, чем самое низкое отребье этого мира. Ведь чем больше все то, что многим из них казалось прекрасным, бескорыстным и иногда даже благородным чувством, было покрыто стыдом, считалось нечестивым и подлым, тем больше они сами постепенно погружались на тот уровень, куда мир поставил их чувства. И с ужасом глядя на этих людей, пропитых, накачанных наркотиками, как были слишком многие здесь, Стивен все же чувствовала, как что-то пугающее шествовало по этой несчастной комнате «У Алека»; пугающее, потому что, если Бог существовал, Его гнев должен был подняться против такой огромной несправедливости. Их жребий был еще более жалким, чем ее жребий, и за них миру когда-нибудь предстояло держать ответ.
Алек, искуситель, продавец снов, даритель белоснежных иллюзий; Алек, продававший маленькие пакетики кокаина за большие пачки банкнот, сейчас открывал вино с улыбкой и с шиком перед соседним столом.
Он поставил на стол бутылку:
— Et voilà, mes filles!
Стивен посмотрела на мужчин за столом; они казались вполне довольными.
Напротив стены сидел лысый дряблый человек, чьи пальцы теребили янтарные четки. Его губы двигались; один Бог знает, кому он молился, и один Бог знает, какие молитвы он произносил — ужасен он был, сидя там в одиночестве с этими приметными четками в пальцах.
Оркестр заиграл уанстеп. Дикки все еще танцевала, но с Пат, потому что Ванде уже далеко было до танцев. Но Стивен не танцевала — только не среди этих людей, и жестом она удержала Мэри. Несмотря на свою ужасную печаль, она не могла танцевать в этом месте с Мэри.
Какой-то юноша проходил мимо вместе с другом, и их паре преградила путь толпа танцоров перед ее столом. Он наклонился вперед, этот юноша, почти приблизив свое лицо к лицу Стивен — серое, тусклое от наркотиков лицо с непрерывно дрожащими губами.
— Ma soeur, — прошептал он.
На мгновение ей захотелось ударить в это лицо кулаком, уничтожить его. Потом вдруг она заметила его взгляд, и ей пришло воспоминание о злосчастном существе, растерянном, хватающем воздух окровавленными легкими, безнадежно преследуемом, которое бросало взгляды то туда, то сюда, как будто искало что-то, какое-нибудь убежище, какую-нибудь надежду — и она подумала: «Он ищет Бога, который сотворил его».
Стивен вздрогнула и посмотрела на свои сжатые руки; от впившихся в ладони ногтей побелела ее кожа.
— Mon frère, — произнесла она.
И вот кто-то уже пробивался через толпу, спокойный смуглый человек с еврейскими глазами; Адольф Блан, мягкий и ученый еврей, сел рядом со Стивен на место Дикки. И он похлопал ее по колену, как будто она была молодой, очень молодой и очень нуждалась в утешении.
— Я смотрел на вас уже довольно долго, мисс Гордон. Я сидел прямо здесь, у окна. — Потом он приветствовал остальных, но после этого, казалось, он забыл об их существовании; казалось, он пришел только затем, чтобы поговорить со Стивен.
Он сказал:
— Это место… эти бедные люди — они поразили вас. Я смотрел на вас между танцами. Они ужасны, мисс Гордон, потому что это те, кто пал, но не поднялся вновь — безусловно, нет для них греха тяжелее, греха непростительнее, чем грех отчаяния; но, безусловно, мы ведь с вами умеем прощать…
Она молчала, не зная, что ответить.
Но он продолжал, вовсе не обескураженный ее молчанием. Он говорил тихо, как будто исключительно для ее ушей, и все же так, как говорит тот, кого снедает пламя спешной и отчаянной миссии.
— Я рад, что вы пришли в это место, ведь у кого есть смелость, у тех есть также и долг.
Она кивнула, не понимая, что он имеет в виду.
— Да, я рад, что вы пришли сюда, — повторил он. —  Эта маленькая комната сегодня ночью, каждой ночью вмещает столько горя, столько отчаяния, что стены кажутся слишком узкими, чтобы вместить его — многие стали черствыми, многие стали низкими, но это сами по себе черты отчаяния, мисс Гордон. А там, снаружи, счастливые люди, спящие сном так называемых праведных. И они проснутся затем, чтобы преследовать тех, кто, не имея за собой никакой вины, с рождения отставлен в сторону, лишен всякой симпатии, всякого понимания. Они не задумываются, эти счастливые спящие люди — и кто заставит их задуматься, мисс Гордон?
— Они могут читать, — заикнулась она, — есть много книг…
Но он покачал головой.
— Вы думаете, эти люди — ученые? О нет, они не станут читать медицинские книги; что за дело таким людям до врачей? И разве врач может знать полную правду? Множество раз они встречали одних неврастеников, тех из нас, для кого жизнь оказалась слишком горькой. Они хорошие, эти доктора — некоторые из них очень хорошие; они упорно трудятся, стараясь разрешить нашу проблему, но их труд наполовину проходит в темноте — полная правда известна лишь нормальному инверту. Врачи не могут заставить невежественных задуматься, они не могут надеяться принести к себе домой страдания миллионов; лишь один из нас когда-нибудь сможет это сделать… На это потребуется великая смелость, но это будет сделано, потому что все живое должно трудиться, стремясь к торжеству добра; нет истинной погибели и нет разрушения. — Он зажег сигарету и задумчиво смотрел на нее несколько мгновений. Потом он притронулся к ее руке: — Вы понимаете? Погибели нет.
Она сказала:
— Когда приходишь в такие места, то чувствуешь ужасную грусть и унижение. Чувствуешь, что слишком мало шансов на подлинную победу, на хоть какие-нибудь настоящие свершения. Там, где пали столь многие, кто может надеяться преуспеть? Возможно, это конец.
Адольф Блан встретил ее взгляд.
— Вы неправы, вы совершенно неправы — это только начало. Многие умрут, многие сгубят свои тела и души, но они не смогут убить справедливость Бога, они даже не смогут убить бессмертный дух. Из самого этого унижения поднимется этот дух, чтобы требовать у мира сострадания и справедливости.
Странно — этот человек действительно высказывал ее мысли, но снова она молчала, не в состоянии ответить.
Дикки и Пат вернулись за стол, и Адольф Блан тихо ускользнул прочь; когда Стивен огляделась, его место было пустым, и она не смогла обнаружить, как он перешел комнату, сквозь толкотню этих ужасающих танцоров.
5
Дикки крепко заснула в машине, склонив голову на неприветливое плечо Пат. Когда они добрались до отеля, она извернулась и потянулась.
— Что… что, пора вставать? — пробормотала она.
Потом вышли Валери Сеймур и Жанна Морель, их высадили у квартиры на набережной Вольтера; потом Пат, которая жила через несколько улиц отсюда, и последней, хотя и не по значению — пьяная Ванда. Стивен пришлось поднять ее из машины и втащить наверх по лестнице, насколько можно было, при помощи Бертона, а за ними следовала Мэри. Это заняло довольно много времени, и, добравшись до двери, Стивен долго пыталась нащупать ключом замочную скважину.
Когда они наконец доехали домой, Стивен рухнула на стул.
— Господи, что за ночь… это было ужасно.
Ее заполняла глубокая тоска и отвращение, которые часто бывают результатом подобных экскурсий.
Но Мэри разыгрывала равнодушие, которого на самом деле вовсе не чувствовала, ведь жизнь еще не притупила в ней тонкие инстинкты; пока что она только вызвала в ней гнев. Она зевнула.
— Что ж, по крайней мере, мы могли вместе танцевать, и никто не считал нас ненормальными; в этом что-то есть. Нищим в этом мире выбирать не приходится, Стивен!
Назад: Глава сорок седьмая
Дальше: Глава сорок девятая