Есть то, что человечество никогда не может разрушить, несмотря на неразумную волю к разрушению, и это — его собственный идеализм, составная часть его существа. Стареющие циники могут развязывать войны, но молодым идеалистам приходится на них сражаться, и потому они обречены на быстрые реакции, слепые порывы, не всегда осознаваемые. Мужчины убивают с ругательствами, но совершают самопожертвование, отдавая свою жизнь за других; поэты пишут, окунув перья в кровь, но пишут не о смерти, но о жизни вечной; крепкая и уважительная дружба зарождается, чтобы выжить перед лицом враждебности и разрушения. И так настойчив в этих порывах идеал, возвышающийся над всем в присутствии великого несчастья, что человечеству, своевольному разрушителю красоты, требуется сразу же создавать новые красоты, чтобы не погибнуть от собственной опустошенности; и этот порыв затронул кельтскую душу Мэри.

Ведь кельтская душа — твердыня мечтаний и стремлений, сходящих к ней по вековым туманным тропам; и в ней живет смутная неудовлетворенность, поэтому она всегда находится в поисках. И теперь, будто увлеченная каким-то скрытым притяжением, будто растревоженная порывом, перед которым невозможно было бы устоять, даже сама не понимая этого, Мэри всей своей доверчивостью и всей своей невинностью устремилась к Стивен. Кто может претендовать на то, чтобы толковать судьбу, свою собственную или чужую? Почему эта девушка оказалась на пути Стивен, или, скорее, Стивен на ее пути? Разве не был мир достаточно велик для них обеих? Может быть, и нет — а может быть, их встреча уже была предначертана на каменных скрижалях некоей мудрой, хотя и неумолимой рукой.

Осиротевшая с раннего детства, Мэри жила у женатого кузена на просторах Уэльса, не слишком желанная в не слишком процветающем хозяйстве. Она получила довольно мало образования — разве что маленькая частная школа в соседней деревне. Она ничего не знала о жизни, о мужчинах и женщинах; а о себе, о своей пылкой, смелой, порывистой натуре знала и того меньше. Благодаря тому, что ее кузен был врачом, и разбросанная по окрестностям практика вынуждала его ездить на машине, она научилась водить его машину и смотреть за ней, заняв место бесплатного шофера — в своем роде она была хорошим механиком. Но война вселила в нее недовольство этой ограниченной жизнью, и чуть ли не в самом ее начале Мэри, которой еще не было восемнадцати, почувствовала огромное желание быть независимой, и этому желанию никто не препятствовал. Однако валлийская деревушка не дает простора для подвигов, и ничего не происходило, пока она случайно не услышала об отряде Брейкспир от местного священника, старого друга его основательницы; он сам написал рекомендательное письмо для Мэри. И вот, прямо из тихого уединения Уэльса, эта девушка отправилась в трудный путь, который наконец привел ее во Францию и вел теперь по разоренной, опустошенной войной стране. Мэри была вовсе не такой хрупкой и не такой робкой, какой считала ее миссис Брейкспир.

Стивен сначала было тоскливо от мысли о том, что ей придется преподавать новенькой ее обязанности, но вскоре она уже тосковала по самой девушке, когда ее не было рядом. А еще через некоторое время Стивен ловила себя на том, что наблюдала за тем, как низко на лбу растут волосы Мэри, за ее широко поставленными, чуть с косинкой, серыми глазами, за резким изгибом тяжелых ресниц; и все это трогало Стивен, так, что она на мгновение прикасалась пальцами к волосам девушки. Судьба все время сводила их вместе, в минуты отдыха и в минуты опасности; они не могли бы избежать этого, даже если бы хотели, а они вовсе не хотели этого избегать. Они были пешками в беспощадной и сложной игре жизни, и их все двигала и двигала по доске невидимая рука, но двигала их рядом, так, что они уже стали поджидать друг друга. «Мэри, ты здесь?» Лишний вопрос — ответ всегда был один и тот же: «Я здесь, Стивен».

Иногда Мэри заговаривала о своих планах на будущее, а Стивен с улыбкой слушала ее.

— Я пойду в какую-нибудь контору, хочу быть свободной.

— Ты такая маленькая — тебя в конторе будут обижать.

— Я ростом в пять футов и пять дюймов!

— Неужели правда, Мэри? Ты почему-то выглядишь маленькой.

— Это потому, что ты такая высокая. Я хотела бы немножко подрасти!

— Нет, не надо, ты хороша такой, как есть; ведь ты — это ты, Мэри.

Мэри всегда охотно слушала рассказы о Мортоне, ей никогда не надоедало их слушать. Она заставляла Стивен вынимать фотографии отца, матери, которую Мэри считала красивой, Паддл и особенно Рафтери. Потом Стивен рассказывала ей о своей лондонской жизни, а потом — о новом парижском доме; о своей карьере и амбициях, хотя Мэри не читала ни одного из ее романов, ведь в их округе никогда не было библиотеки.

Но иногда лицо Стивен затуманивалось из-за того, что она не могла ей рассказать; из-за маленьких обманов и умолчаний, которые должны были заполнять провалы в ее странной биографии. Глядя в ясные серые глаза Мэри, она внезапно вспыхивала, даже сквозь загар, и чувствовала себя виноватой; и это чувство передавалось девушке и тревожило ее, тогда она сжимала руку Стивен.

Однажды она вдруг спросила:

— Ты несчастна?

— Почему это я должна быть несчастной? — улыбнулась Стивен.

И все равно, теперь бывали ночи, когда Стивен лежала без сна даже после самых напряженных часов на службе, она слышала приближающийся грохот пушек, но думала не о них, а только о Мэри. Огромная нежность постепенно затопляла ее, как мягкий морской туман, скрывающий рифы и мысы. Казалось, ее тихо и спокойно относит к какой-то благословенной мирной гавани. Протянув руку туда, где лежала девушка, она гладила ее плечо, но осторожно, чтобы не разбудить. Потом туман рассеивался: «Господи! Что я делаю?» — она резко садилась, потревожив спящую.

— Это ты, Стивен?

— Да, моя дорогая, спи.

Потом ворчливый, раздраженный голос:

— Заткнитесь вы обе! Что за свинство, я почти уже заснула! Вам лишь бы поболтать!

Стивен ложилась снова и думала: «Я глупая, я отвлекаюсь и ищу себе трудностей. Конечно, мне нравится это дитя, она такая отважная, почти каждому понравилась бы Мэри. Почему у меня не может быть привязанности и дружбы? Почему у меня не должно быть человеческого интереса? Я могу помочь ей встать на ноги после войны, если мы обе переживем ее — я могу купить ей собственное дело». Этот мягкий туман, скрывающий как рифы, так и мысы, сгущался, размывая восприятие, уничтожая безобразные, грубые контуры прошлого. «В конце концов, что за беда в том, что это дитя привязалось ко мне?» Это было так хорошо — завоевать привязанность этого юного создания.

Немцы подошли к Компьеню на опасно близкое расстояние, и отряду Брейкспир было приказано отступить. Его базой теперь стал разрушенный chateau на окраине незначительной деревушки, но теперь не такой уж незначительной — она вся была забита боеприпасами. Почти каждый час, проходивший вне службы, заставал их в мрачных, пахнувших сыростью бомбоубежищах, в которые были превращены погреба, частично разрушенные, но защищенные мешками с песком на тяжелых брусьях. Как лисы, выползающие из своих нор, участницы отряда выползали на свет, форма их была покрыта ржавчиной и угольной пылью, глаза моргали, руки были холодными и одеревеневшими от сырости, так что заводить машину часто бывало по-настоящему трудно.

В это время случились одно-два небольших происшествия; Блесс сломала запястье, заводя двигатель; Блэкни и трое других на Poste de Secours попали под сильную бомбежку и укрылись там, где когда-то был кирпичный завод, забравшись в заброшенную печь. Там они просидели на корточках часов восемь, а немецкие артиллеристы раз за разом попадали в высокую, приметную трубу завода. Когда наконец они вылезли, задыхаясь от кирпичной пыли, Блэкни что-то попало в глаз, и она вытерла его; результатом стало острое воспаление.

Говард начала становиться несносной из-за этой страсти ухаживать за своими прекрасными волосами. Она, бывало, сидела в углу бомбоубежища, спокойно, будто у парикмахера на Бонд-стрит, и, завершив ритуальное расчесывание, глядела на себя в карманное зеркальце. С повязкой на своем несчастном глазу Блэкни еще больше, чем когда-либо, напоминала обезьянку, больную обезьянку, и ее строгая, краткая речь не была рассчитана на то, чтобы развеселить отряд. Она, казалось, почти потеряла дар речи в те дни, как будто вернувшись к истокам своего вида. Ее единственным комментарием к жизни были слова: «Ох, не знаю…», которые всегда говорились с беспечной восходящей интонацией. Это могло означать все или ничего, на выбор, и долгое время было панацеей от того зла, которым она считала этот дурацкий мир. «Ох, не знаю…» И она действительно не знала, бедная, старая, чувствительная, односложная Блэкни. Poilu, который приносил отряду паек — холодное мясо, сардины, хлеб и кислый красный «Пинар» — был обнаружен Стивен при попытке разрядить воздушную бомбу. Он с улыбкой объяснил, что немцы хитро их заряжают: «Не могу разобраться, как тут это сделано». Потом он показал ей свою левую руку — на ней не хватало пальца: «Вот это, — сказал он ей, все еще улыбаясь, — из-за снаряда, довольно маленького снаряда, который я тоже разряжал». И, когда она не слишком любезно разбранила его, он надулся: «Но я же хочу подарить его Maman!»

Все начали чувствовать нервное напряжение, может быть, кроме Блэкни, которая покончила со всеми чувствами. Лишившись двоих человек, оставшиеся участницы отряда должны были работать как негры — однажды Стивен и Мэри трудились семьдесят часов, едва успевая перевести дух. За напряжением нервов неизменно следовало напряжение в отношениях, и горячие ссоры внезапно разражались из-за пустяков. Блесс и Говард два дня не переносили друг друга, потом их снова сдружила та неприязнь, которая недавно поднялась против Стивен. Ведь каждый знал, что Стивен и Блэкни были значительно лучше других водителей в отряде Брейкспир, и как таковые должны были ездить со всеми по очереди; но бедная Блэкни лечила свой больной глаз, а Стивен все еще продолжала ездить только с Мэри. Они были прекрасными и великодушными женщинами, каждая из них, как правило, была рада помочь другой, подставить плечо под ее ношу, быть терпимой и доброй, когда доходило до дружбы. Они пестовали свою младшую соратницу и восхищались ей, большинство из них любило и уважало Стивен, но все равно теперь они стали по-детски завистливыми, и эта зависть достигла чутких ушей миссис Брейкспир.

Однажды утром миссис Брейкспир послала за Стивен; она сидела за письменным столом в стиле Людовика Пятнадцатого, который каким-то образом пережил разрушение замка и теперь находился в ее мрачном официальном бомбоубежище. Ее правая рука покоилась на подробной карте местности, она выглядела как генерал, весьма похожий на мать. Вдова офицера, погибшего на войне, мать двух взрослых сыновей и трех дочерей, она вела ограниченную, благопристойную жизнь, обычную для женщин на военных станциях. Но все время она, должно быть, наполняла скрытый в ее уме резервуар познаниями, потому что внезапно расцвела как командир, прекрасно понимающий человеческую натуру. И вот поверх своей обширной груди она глядела на Стивен, взгляд ее был не лишенным доброты, но довольно задумчивым.

— Сядьте, мисс Гордон. Надо поговорить о Ллевеллин, которую я просила вас взять сменным водителем. Я думаю, что настало время, когда она должна быть более самостоятельной в отряде. Она должна рисковать наравне с другими, а не держаться слишком близко к вам… не поймите меня превратно, я очень благодарна за то, что вы сделали для девушки — но вы ведь одна из самых лучших наших водителей, а хорошее вождение дорого стоит в эти дни, оно может означать жизнь или смерть, как вы сами знаете. Так вот… кажется, это не совсем справедливо по отношению к другим то, что Мэри всегда ездит с вами. Нет, это явно несправедливо.

Стивен спросила:

— Вы имеете в виду, что она должна ездить с каждой по очереди — например, с Терлоу? — и, хотя она пыталась сохранить равнодушный вид, ее голос невольно дрогнул.

Миссис Брейкспир кивнула:

— Именно это я и имею в виду. — Потом она добавила, довольно медленно: — Это напряженные времена, и такие времена порождают надуманные эмоции, которые вырастают, как грибы по ночам, и лишены корней, разве что в нашем воображении. Но я уверена, вы согласитесь, мисс Гордон, что наш долг — не поощрять ничего подобного той эмоциональной дружбе, какую, мне кажется, Мэри Ллевеллин начинает испытывать к вам. Это довольно естественно, разумеется, это некая реакция, но это неразумно… нет, я не считаю это разумным. Это слишком отдает классной комнатой и может повести к смехотворным вещам в отряде. У вас для этого слишком значительное положение; я смотрю на вас как на своего заместителя.

Стивен тихо сказала:

— Я понимаю. Я сейчас же пойду и поговорю с Блэкни, чтобы расписание Мэри Ллевеллин изменили.

— Да, прошу вас, — согласилась миссис Блэкспир; потом она наклонилась над своей картой, больше не глядя на Стивен.

Если раньше Стивен волновалась за безопасность Мэри, то теперь она волновалась в десять раз сильнее. Фронт был в постоянном движении, и Postes de Secours то и дело перемещались. В водителей медицинских машин союзников стреляли немцы, когда прибывали на место, где лишь прошлым вечером был их пост. В каждом секторе шли упорные бои; удивительно, что в отряде еще не было жертв. Ведь теперь союзники начали медленно продвигаться вперед, ярд за ярдом, миля за милей, очень медленно, но верно; переливание крови из юных вен придавало сил огромному народу-ребенку.

Из всех поводов для волнения за Мэри, которые теперь одолевали Стивен, самым серьезным была Терлоу; потому что Терлоу была одним из самых неудобных водителей, она слишком высоко ставила свои нелепые суждения. Она была храброй до неразумия, но склонной выставляться напоказ, когда доходило до настоящей опасности. Долгими часами Стивен не могла узнать, что происходило, и часто ей приходилось покидать базу до возвращения Мэри, все еще не зная, что с ней.

Мрачно, но с непреклонной смелостью и преданностью Стивен теперь исполняла свой долг. Каждый день риск, которому все они подвергались, возрастал, ведь враг, близящийся к поражению, уважал чужую личность меньше, чем когда-либо. Единственными минутами сравнительного покоя были для Стивен те минуты, когда она ездила с Мэри. И, как будто девушке не хватало какой-то живительной силы, которую она могла черпать раньше, она сникала, и Стивен видела ее поникшей в то краткое время, когда они вместе находились вне службы; она знала, что лишь кельтская отвага удерживала Мэри Ллевеллин от срыва. И теперь, поскольку они так часто расставались, каждая случайная встреча приобретала значение. Они встречались, когда утром возились со своими машинами, и если получалось, то они ставили машины рядом, как будто ища утешения в этой близости.

Стивен присылали письма из дома, и она старалась прочесть их Мэри. В дополнение к письмам Паддл присылала еду, а иногда даже довоенные деликатесы. Чтобы приобрести их, она, видимо, давала взятки, ведь в Англии стала скудной всякая пища. У Паддл была громадная военная карта, к которой она прикалывала булавки с веселыми маленькими флажками. Каждый раз, когда линия фронта сдвигалась хоть на ярд, сдвигались на новые места и эти булавки; ведь с тех пор, как Стивен покинула ее и ушла на фронт, война стала для Паддл очень личным делом.

Анна тоже писала ей, и от нее Стивен узнала о гибели Роджера Энтрима. Он был убит пулей, совершая поступок, достойный Креста Виктории — спасая жизнь раненому капитану. В одиночку он отправился на нейтральную полосу и спас друга, лежавшего без сознания; в ту самую минуту, когда он доволок раненого до безопасного места, он получил пулю в голову. Роджер — такой черствый, незрелый, жестокий, бесстыдный, склонный мучить других — этот Роджер изменился в мгновение ока, он стал высшим существом, потому что был совершенно бескорыстен. Вот так порыв к идеалу, не умирающий в человечестве, сошел на Роджера. Стивен сидела и читала о его гибели, и она вдруг поняла, что желает ему добра, что его смелость навсегда уничтожила огромную горечь в ее сердце и в ее жизни. И вот, умерев такой смертью, Роджер, сам того не зная, исполнил тот закон, что простирается на врага и на друга — неизменный закон служения.

События развивались. В июне этого года семьсот тысяч солдат из Соединенных Штатов, сильных и привлекательных мужчин, оторванных от родных прерий, от полей высокой кукурузы, от ферм и больших городов, отдавали свои жизни, защищая свободу на пропитанных кровью полях Франции. Они мало что приобретали и многое могли потерять; это была не их война, но они помогали в ней, потому что они были молоды, и их народ был молодым, а идеалы юности полны вечной надежды.

В июле союзники перешли в контрнаступление, и теперь, приближаясь к победе, Франция полностью познала то огромное запустение, что остается после отступающих армий. Ведь теперь были разрушены не только домашние хозяйства, но вся местность была усеяна убитыми деревьями, срубленными в тот час, когда пышнее всего зеленела их листва; целые сады были повалены на землю в неистовстве разрушения, как будто мощные войска катились волной, отшатываясь от самих себя — не веря себе, изумленные, обезумевшие в бесчинствах грядущего бедствия. Они, должно быть, действительно обезумели, ведь никто не любит деревья больше, чем немцы.

Когда Стивен ехала через эту опустошенную местность, она ловила себя на мысли о Мартине Холлэме — о Мартине, которые прикасался пальцами к старым кустам терновника на холмах с таким уважением и состраданием: «Ты когда-нибудь думала, какой огромной смелостью обладают деревья? Я об этом думал, и это так удивляет меня. Бог швыряет их вниз, и им приходится просто держаться, что бы ни случилось — для этого нужна смелость!» Мартин верил в рай для деревьев, в лесной рай для всех верующих; и глядя на эти несчастные трупы, обросшие листвой, Стивен тоже хотела верить в этот рай. До последнего времени она годами не думала о Мартине, он принадлежал прошлому, о котором лучше забыть, но теперь иногда она задавалась вопросом, что с ним. Возможно, он уже умер, сраженный там, где стояла она, ведь многие погибли там, где они стояли, как эти сады. Странно было думать, что он, возможно, был здесь, во Франции, сражался и погиб совсем рядом с ней. Но, может быть, он вовсе не погиб… Она никогда не рассказывала Мэри о Мартине Холлэме.

Все дороги, казалось, приводили ее мысли к Мэри; и в эти дни к страху за ее безопасность добавилась нарастающая тревога за то, что ей приходилось видеть — куда более ужасные зрелища, чем раненые пациенты. Ведь теперь всюду лежали обломки войны, выброшенные волной ядовитого океана — они разлагались и источали зловоние на солнце; прорастало порочное семя безумия, посеянное человеком. Два раза в последнее время, когда они ездили вместе, они видели то, от чего Стивен хотела бы уберечь Мэри. Это была разбитая немецкая повозка с пушками, рядом лежали застывшие мертвые лошади и три мертвых артиллериста — ужасная смерть, лица людей были черными, как у негров, черными и распухшими — от газа, или от разложения? Там оставался раненый конь, его передняя нога висела, как тряпка. Около него лежал мертвый молодой улан, и Стивен пристрелила животное из револьвера. Но Мэри вдруг начала всхлипывать:

— Господи, Господи! Он был немым… он не мог говорить. Ужасно, когда видишь, как кто-то страдает, и не может спросить тебя, почему!

Она долго еще плакала, и Стивен не знала, как утешить ее.

Теперь отряд медленно продвигался вперед, следуя за упорно наступавшими союзниками. Места их дислокации менялись, когда база медленно перемещалась от одной разоренной деревни к другой. Немногие из этих домов сохранили крышу или какую-нибудь обстановку в своих четырех стенах, и довольно часто приходилось лежать, глядя на звезды, а звезды глядели на них, отстраненные и безмятежные. К этому времени стало не хватать воды, ведь большинство колодцев, как говорили, было отравлено; и этот недостаток воды стал настоящей пыткой, потому что мытье стало роскошью, строго ограниченной. А потом Блесс была ранена, когда разыскивала позицию Poste de Secours, который незаметно исчез. В нее стреляли, как во всех водителей союзников, но на этот раз попали — это было лишь поверхностное ранение в плечо, но достаточное, чтобы на время вывести ее из строя. Ее пришлось послать в госпиталь, и опять в отряде не хватало рук.

Становилось жарко, и вместо сырости и холода пришли душные дни и ночи; дни, когда раненым приходилось лежать на солнце, осаждаемым мухами, пока они ждали своей очереди, чтобы их подняли и погрузили в машины. И, как будто несчастья притягивали друг друга, как будто беда действительно никогда не приходит одна, лицо Стивен задел осколок снаряда, и ее правая щека была разорвана довольно сильно. Ее аккуратно зашил маленький французский доктор на Poste de Secours. Зашив и перевязав рану, он очень серьезно поклонился: «Мадемуазель будет носить этот почетный шрам как знак своей смелости», — и снова поклонился, так что Стивен пришлось серьезно поклониться в ответ. Но, к счастью, она могла продолжать работу, что было благом для отряда, где не хватало рук.

Осенним вечером, когда солнце сияло в голубом небе, седовласый генерал с белыми усами приколол на грудь Стивен Croix de Guerre. Первой стояла с материнским видом миссис Клод Брейкспир, мундир которой казался слишком тесным для ее груди, потом Стивен, а потом — еще одна или двое из их отважного неутомимого отряда. Генерал расцеловал каждую по очереди в обе щеки, а над головой реяли летчики-асы из воздушного флота; войска поднимали оружие на караул, войска ветеранов, испытанных в боях, с твердым взглядом военных — ведь у Франции есть вкус в подобных вещах. На ленточке бронзового креста Стивен были три миниатюрные звезды, и каждая звездочка равнялась упоминанию в рапорте.

Тем вечером они с Мэри шли через поле в маленький городок, неподалеку от места их размещения. Они остановились, чтобы посмотреть на закат, и Мэри погладила ее новенький крест; потом она взглянула прямо в глаза Стивен, ее губы задрожали, и Стивен увидела, что она плачет. Потом они некоторое время шли рука об руку. Почему бы нет? Ведь там не было никого, кто мог бы их увидеть.

Мэри сказала:

— Всю свою жизнь я чего-то ждала.

— Чего же, моя дорогая? — мягко спросила ее Стивен.

И Мэри ответила:

— Я ждала тебя, и это время было чудовищно долгим, Стивен.

Едва начавший затягиваться рубец поперек щеки Стивен побагровел, ведь что она могла ответить?

— Меня? — переспросила она.

Мэри серьезно кивнула:

— Да, тебя. Я всегда ждала тебя; а после войны ты меня прогонишь. — Вдруг она схватилась за рукав Стивен: — Позволь мне быть с тобой… не прогоняй меня, я хочу быть рядом с тобой… Я не могу объяснить… но я только хочу быть рядом, Стивен. Стивен, скажи мне, что ты меня не прогонишь…

Рука Стивен сжала ее военный крест, но металл чести казался холодным для ее пальцев; сейчас он был мертвым и холодным, как та смелость, благодаря которой он оказался на ее груди. Она глядела вдаль, на закат, содрогаясь перед тем, что она ответит.

Потом она сказала очень медленно:

— После войны… нет, я не прогоню тебя, Мэри.