Огарок свечи в горлышке бутылки вспыхнул раз или два и собирался угаснуть. Стивен встала, нашла новую свечу и зажгла ее, а потом вернулась к своему чемодану, лежавшему под останками стула, у которого не было подлокотников и ножек.

Комната когда-то была дорогим салоном крупной и благополучной виллы в Компьене, но теперь в окнах не было стекол; оставались только побитые и расщепленные ставни, которые зловеще скрипели на резком ветру мартовской ночи 1918 года. Стенам салона повезло не больше, чем окнам, парчовые обои оторвались и висели клочьями, а от недавней бури с дождем, хлеставшей по крыше, на тонкой ткани остались безобразные кляксы — темное пятно на потолке, с которого вечно капало. Останки того, что когда-то было домом, сломанные столики, старая фотография в потускневшей рамке, деревянная детская лошадка вносили свою долю в безмерное запустение этой виллы, где сейчас разместился отряд Брейкспир — отряд, составленный из англичанок, которые служили во Франции всего шесть месяцев, прикрепленный к Медицинскому корпусу французской армии.

Это место, казалось, было заполнено огромными гротескными тенями, которые отбрасывали фигуры, сидевшие или растянувшиеся на полу. Мисс Пил в своем егерском спальном мешке громко храпела и задыхалась во сне, потому что была простужена. Мисс Дельме-Ховард была всецело занята непростой процедурой — расчесывала свои великолепные волосы, блестевшие в свете свечи. Мисс Блесс пришивала пуговицу к своему кителю; мисс Терлоу вглядывалась в недописанное письмо; но большинство женщин, которые сгрудились здесь, в самом спокойном, хотя и не таком уж спокойном, уголке этой виллы, явно спали, и довольно крепко. Зловещая тишина сошла на город; после многих часов упорной бомбардировки немцы дали ему передохнуть, прежде чем еще раз испытать на Компьене свои батареи.

Стивен посмотрела вниз, на девушку, что лежала у ее ног, завернувшись в армейское одеяло. Девушка спала так, как спят после полного изнеможения, тяжело дыша, склонив голову на руку; ее бледное, слегка треугольное лицо было совсем еще юным, на вид ей было не больше девятнадцати или двадцати. Бледность ее кожи была подчеркнута короткими черными ресницами, которые резко загибались вверх, черными выгнутыми бровями и темно-каштановыми волосами, которые на лбу росли мыском и были недавно подстрижены для удобства. Нос у нее был слегка курносым, а рот, учитывая ее молодость, решительным; губы красивой формы и текстуры, с глубоко вдавленными уголками. Не меньше минуты Стивен разглядывала несформировавшуюся фигурку Мэри Ллевеллин. Эта девушка, вступившая в отряд Брейкспир последней, присоединилась к нему лишь пять недель назад, чтобы заменить одну из участниц, пострадавшую от контузии. Миссис Брейкспир покачала головой, увидев Мэри, но в беспокойные дни немецкого наступления она не могла допустить, чтобы в отряде не хватало рук, и, несмотря на свои опасения, она оставила ее.

Все еще качая головой, она сказала Стивен:

— Всех приходится брать, когда в отряде столько работы, мисс Гордон! Приглядывайте за ней, прошу вас. Она, может быть, и неплохо выдержит, но, между нами говоря, очень сомневаюсь. Можете попробовать ее как сменного водителя.

И пока что Мэри Ллевеллин держалась.

Стивен снова отвела в сторону глаза, давая им отдохнуть, и скоро уже забыла о Мэри. События, которые разворачивались до ее отъезда во Францию, снова проходили чередой через ее мысли. Ее начальница в Лондонской медицинской колонне, через которую она впервые встретилась с миссис Клод Брейкспир — хорошая начальница и верный друг. Великое известие, что она, Стивен, принята и поедет на фронт водителем машины скорой помощи. Серьезное лицо Паддл: «Я должна написать твоей матери, ведь ты будешь в настоящей опасности». Короткое письмо матери: «Прежде чем ты уедешь, мне очень хотелось бы, чтобы ты приехала повидаться со мной», а дальше простые, ничего не значащие слова вежливости. Стремление устоять, желание поехать, и в результате — поспешный визит в Мортон. Мортон так изменился и все же не менялся. Изменился из-за фигур, одетых в голубое, хромых, ковыляющих, полуослепших, которые нуждались в его покое и доброй защите. Не менялся, потому что защита и покой составляли самую суть Мортона. Миссис Вильямс — уже вдова; ее племянница грустит с тех пор, как конюх Джим был ранен и пропал без вести — они поженились, когда он был дома на побывке, и теперь бедняжка ждет ребенка. Вильямс уже умер от третьего и последнего удара, пережив пневмонию. Лебедь по имени Питер больше не скользит по озеру рядом со своим белым отражением, и вместо него появился его неучтивый отпрыск, который, растопырив крылья, все пытался клюнуть Стивен. Семейный склеп, где похоронен ее отец — этот склеп так нуждается в починке… «Больше нет людей, мисс Стивен, нам так не хватает каменщиков; ее светлость уже жаловалась, но в такие времена что толку жаловаться». Могила Рафтери с плитой из грубого гранита: «В память о нежном и смелом друге, которого звали Рафтери, в честь поэта». Мох на граните почти скрывает слова; плотная изгородь растет как попало и нуждается в стрижке. И ее мать — женщина с белыми, как снег, волосами, с таким изнуренным, почти призрачным лицом; ее спокойные, но неуверенные движения, недавно возникшая привычка теребить кольца на своих пальцах. «Ты хорошо сделала, что приехала». «Ведь ты посылала за мной, мама». Долгие паузы, наполненные осознанием того, что они не могут надеяться на большее, чем мир между ними… слишком поздно идти назад, они не могут обратить свои стопы обратно, даже если теперь между ними мир. Потом мучительные последние минуты в кабинете, вдвоем… память, прочно поселившаяся в старой комнате — мужчина, что умирает, и в глазах у него бессмертная любовь… женщина, что сжимает его в объятиях, с теми словами, что всегда говорят влюбленные. Память — это единственное, что есть у меня хорошего. «Стивен, обещай писать, когда будешь во Франции, я хочу получать весточки от тебя». «Обещаю, мама». Возвращение в Лондон; тревожный голос Паддл: «Ну, как она?» «Очень слаба. Ты должна поехать в Мортон». Внезапный, почти яростный протест Паддл: «Я предпочла бы не ездить; я сделала свой выбор, Стивен». «Но я прошу ради себя. Я беспокоюсь о ней — даже если я не уезжала бы, я не могла бы теперь вернуться и жить в Мортоне — живя вместе, мы все время будем это помнить». «Я тоже помню, Стивен, и то, что я помню, трудно простить. Трудно простить зло, сделанное тому, кого любишь…» Лицо Паддл, такое бледное и суровое — странно, что такие слова срываются с добрых губ Паддл. «Я знаю, знаю, но она ужасно одинока, и я не могу забыть, что мой отец любил ее». Долгое молчание, и затем: «Я никогда не подводила тебя… и ты права, я должна поехать в Мортон».

Мысли Стивен резко остановились. Кто-то вошел и протопал по комнате в скрипучих армейских ботинках. Это была Блэкни, с расписанием в руке — смешная старая Блэкни с отрывистой, односложной речью, ее кудрявые седые волосы были подстрижены, как у улана, и лицо напоминало умную обезьянью мордочку.

— На задание, Гордон; разбудите этого ребенка! Говард, Терлоу, готовы?

Они поднялись и втиснулись в шинели, разыскали свои противогазы, а потом надели шлемы.

Потом Стивен мягко потрясла Мэри Ллевеллин за плечо:

— Пора.

Мэри открыла ясные серые глаза.

— Кто? Что? — пробормотала она.

— Пора. Вставай, Мэри.

Девушка с трудом поднялась на ноги, все еще осовелая от усталости. Сквозь трещины в ставнях едва брезжил рассвет.

Серое, горькое, голодное утро. Город похож на смертельно раненое существо, изорванное снарядами, развороченное бомбами. Мертвые улицы — улицы смерти — смерть на улицах и в домах; но люди все еще могут спать и все еще спят.

— Стивен!

— Да, Мэри?

— Сколько еще до поста?

— Кажется, километров тридцать; а что?

— Да ничего, просто интересно.

Долгая дорога в открытой сельской местности. С каждой стороны от дороги — колючая проволока, увешанная клочками грубо окрашенных тряпок — камуфляж, представляющий листья. Дорога, окаймленная тряпичными листьями на высоких проволочных изгородях. Через каждые несколько ярдов — глубокая воронка от снаряда.

— Они едут за нами, Мэри? С Говард все в порядке?

Девушка оглянулась назад:

— Да, все в порядке, она едет.

Пару миль они проехали в молчании. Утро было ужасно холодным; Мэри дрожала.

— Что это? — довольно глупый вопрос, ведь она знала, что это, слишком хорошо знала!

— Снова начали, — пробормотала Стивен.

В загоне взорвался снаряд, вырвав с корнем несколько деревьев.

— Все хорошо, Мэри?

— Да… берегись! Мы едем прямо на воронку!

Они обогнули ее почти на дюйм и помчались дальше, Мэри внезапно придвинулась поближе к Стивен.

— Не дергай мою руку, Бога ради, детка!

— Извини, я не заметила.

— Больше не надо так делать.

Снова они ехали вперед в молчании. Дальше по дороге им преградила путь телега фермера.

— Militaires! Militaires! Militaires! — закричала Стивен.

Довольно лениво фермер слез с телеги и подошел к своим тощим, хромающим лошадям.

 — Il faut vivre, — объяснил он, указав на телегу, в которой оказалось полно картошки.

Справа на поле работали три очень старые женщины; они мотыжили землю с усердным терпением, покорным судьбе. В любой момент мог упасть шальной снаряд, и мало что осталось бы тогда от старушек. Но что тут поделаешь? Это война — война идет уже так давно — а есть-то надо, даже под носом у немцев; bon Dieu это знает. Он один может защитить, а пока что просто надо мотыжить усерднее. Дрозд пел свою песенку на дереве, а это дерево было ужасно искалечено; но все равно, он знал его прошлой весной, и теперь, несмотря на его раны, разыскал его. Когда наступила внезапная тишина, они ясно услышали его. И Мэри его увидела:

— Смотри, дрозд! — сказала она. На мгновение она забыла о войне.

Но Стивен редко могла забыться, потому что эта девушка была рядом с ней. Странное чувство крепко сжало ей сердце, теперь она познала страх, который может идти рука об руку со смелостью — страх за другого.

Но сейчас она подняла глаза и улыбнулась:

— Спасибо этому дрозду, что он позволил тебе увидеть его, Мэри, — она знала, что Мэри любила диких птичек, как любила все скромные создания.

Они повернули на тропинку и были в сравнительной безопасности, но грохот пушек стал настойчивее. Должно быть, они приближались к Poste de Secours, поэтому говорили мало — из-за этих пушек, а вскоре и из-за раненых.

Poste de Secours был в разрушенном auberge на перекрестке дорог, около пятидесяти ярдов за траншеями. Из того, что когда-то было просторным погребом, поспешно выносили раненых, покалеченных и изрубленных, которые несколько часов назад были молодыми, полными сил мужчинами. Без особой нежности носилки опускали на землю рядом с двумя ожидающими машинами — без нежности, потому что их было так много, и потому, что на войне всегда приходит время, когда привычка притупляет даже сострадание.

Раненые были терпеливы и покорны судьбе, как те старушки на поле. Единственной разницей между ними было то, что эти мужчины сами стали обнаженным полем перед беспощадной кровавой мотыгой. У некоторых из них не было даже одеяла, чтобы защитить их от кусачего ледяного ветра. Один Poilu, сильно раненый в живот, лежал в крови, запекшейся на бинтах. Рядом с ним лежал человек, у которого была снесена половина лица, и, Бог знает почему, он оставался в сознании. Ранения в живот требовали первой помощи, Стивен сама помогала поднимать носилки. Он, вероятно, умирал, но он не столько жаловался, сколько звал свою мать. Голос, который рвался из его хриплого бородатого горла, был голосом ребенка, зовущего маму. Человек с ужасным лицом пытался заговорить, но, когда ему это удавалось, это не был человеческий голос. Его бинты немного покосились, Стивен пришлось встать между ним и Мэри, чтобы торопливо поправить его бинты.

— Возвращайся в машину! Надо, чтобы ты повела.

Мэри молчаливо послушалась.

И вот началось первое из бесконечных путешествий между Poste de Secours и военно-полевым госпиталем. Двадцать четыре часа они курсировали вперед и назад на своих легких медицинских «фордах». Они ехали быстро, ведь жизнь раненых могла зависеть от их скорости, но все их нервы были напряжены, они старались не попадать в ямы, насколько это было возможно на рискованных дорогах, полных канав и воронок от снарядов.

Человек с разбитым лицом снова начал стонать, они слышали его сквозь рев мотора. Они остановились, Стивен прислушалась, но его губы были не на месте… нестерпимый звук.

— Быстрее, Мэри, веди быстрее!

Бледная, но с решительно сжатыми губами, Мэри Ллевеллин вела быстрее.

Когда наконец они добрались до военно-полевого госпиталя, бородатый солдат с раной в животе очень тихо лежал на носилках; его заросший подбородок был направлен прямо вверх. Он перестал звать маму, как ребенок — может быть, в конце концов он нашел ее.

День все длился, и солнце светило ярко, раздражая усталые глаза водителей. Наступили сумерки, и дороги стали ненадежными и туманными. Пришла ночь — они не смели зажечь фары, и только вглядывались, все вглядывались в темноту. Где-то вдали небо стало зловеще-красным: от шальных снарядов, должно быть, в деревне случился пожар, и высокий столб пламени, возможно, был церковью; а боши снова терзали Компьень, судя по звукам плотной бомбежки. Но теперь в мире не было ничего реального, кроме этой густой, почти непроницаемой тьмы и боли в глазах, которым приходилось все всматриваться, и ужасной, терпеливой боли раненых — ничего не было больше, кроме черной ночи, простреленной болью раненых.

На следующее утро две медицинские машины снова двинулись на базу, на виллу в Компьене. Это была тяжкая работа, долгие часы напряжения, и, хуже того, подкрепление опоздало, а одна машина сломалась. Неловко двигаясь, с красными слезящимися глазами, четыре женщины большими чашками глотали кофе; потом, не раздеваясь, легли на пол, завернувшись в шинели и армейские одеяла. Не прошло и четверти часа, как они уже спали, хотя вся вилла тряслась и шаталась от взрывов.