Самое великое и душераздирающее безумие наших времен пришло к своему внезапному завершению. В ноябре отряд был расквартирован в Сен-Кантене, в маленьком отеле, который, хотя и был скромным, казался раем после бомбоубежищ.

Однажды утром горстка членов отряда находилась в кофейне, сгрудившись у огня, разведенного в основном на сыром хворосте. Когда уже можно было ясно различить звук пушечной стрельбы, случилось что-то почти неестественное — наступила тишина, как будто явилась сама смерть, положив конец собственным разрушениям. Никто не разговаривал, они только сидели и смотрели друг на друга, и лица их были совсем лишены эмоций; эти лица выглядели пустыми, как маски, с которых было стерто всякое выражение — и они ждали, слушая эту тишину.

Дверь открылась, и вошел неопрятный Poilu; с небрежным видом он бесстрастно сказал:

— Eh bien, mesdames, c'est l'Armistice. — Но его сияющие карие глаза вовсе не были бесстрастными. — Oui, c'est l'Armistice, — холодно повторил он и пожал плечами, как будто говоря: «А мне-то что с того?» После чего он невольно улыбнулся во весь рот, ведь он был еще таким молодым, и, развернувшись кругом, он удалился.

Стивен сказала:

— Вот и все, — и посмотрела на Мэри. Та вскочила и в свою очередь посмотрела на Стивен.

Мэри сказала:

— Значит… — но резко остановилась.

Блесс сказала:

— Спичка есть у кого-нибудь? Вот спасибо! — и потянулась за своим стальным портсигаром.

Говард сказала:

— Что ж, первое, что я собираюсь сделать — как следует вымыть голову с шампунем в Париже.

Терлоу пронзительно рассмеялась, потом засвистела, шевеля неохотно разгоравшийся огонь.

Но Блэкни, смешная старая односложная Блэкни, с кудрявыми белыми волосами, подстриженными под улана, Блэкни, которая давно покончила с эмоциями — она вдруг уронила руки на стол, уронила голову на руки, и все плакала, все плакала.

Стивен оставалась с отрядом, пока его не направили в Германию, и на этом рассталась с ним, взяв с собой Мэри Ллевеллин. Их работа была закончена; оставалось лишь почетное право следовать триумфальным путем армии, но Мэри Ллевеллин была совсем измождена, а Стивен не думала ни о чем, кроме Мэри.

Они распрощались с миссис Клод Брейкспир, с Говард и Блэкни, и с остальными боевыми подругами. И Стивен знала, как знали и они, что великое событие отошло в прошлое, ушло от них во владения истории — нечто ужасное, но великолепное, единство с жизнью в ее титанической битве против смерти. Ни одна из них не могла отделаться от смутного сожаления, несмотря на бесконечное блаженство мирной жизни, потому что ни одна не могла знать, что из этого сохранит будущее в обыденности, наполненной обыденными делами. За великими войнами следует великое недовольство — нож отсекает ветки дерева, и уже не так сильно струится сок по его обезображенным ветвям.

Дом на улице Жакоб был en fete в честь прибытия Стивен. Пьер выставил внушительный шест, на котором реял новенький триколор, заказанный Полиной у соседа-пекаря; в кабинете стояли цветы в вазах, а Адель в качестве piece de resistance выложила бессмертниками слова «добро пожаловать» и повесила их над дверью.

Стивен обменялась рукопожатиями со всеми по очереди и представила им Мэри, которая тоже пожала всем руки. Потом Адель начала болтать о Жане, с которым все было хорошо, хоть он и не стал капитаном; а Полина перебила ее, чтобы рассказать о соседе-пекаре, который потерял четырех сыновей, и об одном из своих братьев, потерявшем правую ногу — ее лицо было очень грустным, а голос — очень бодрым, как всегда бывало, когда она говорила о несчастьях. Потам она оплакала и длинный прямой шрам на щеке Стивен:

— Oh, la pauvre! Pour une dame c'est un vrai désastre!

Но Пьер показал на красно-зеленую ленточку на лацкане Стивен:

— C'est la Croix de Guerre! — и вот они все собрались вокруг, чтобы восхищаться этим полудюймом чести и славы.

О да, это возвращение домой прошло в таком дружелюбии и радости, на какие только способна доброжелательность и тепло бретонских сердец. Но над Стивен тяготело смущение, когда она провела Мэри наверх, в очаровательную спальню с окнами в сад, и вдруг сказала:

— Это будет твоя комната.

— Прекрасная комната, Стивен.

После этого они долго молчали, может быть, потому, что так много слов не могли быть сказаны между ними.

Ужин подал сияющий Пьер, отличный ужин, более чем достойный Полины; но ни одна из них не могла съесть много — они слишком остро сознавали присутствие друг друга. Когда они покончили с ужином, то прошли в кабинет, где, несмотря на необычайный дефицит топлива, Адели удалось развести огромный огонь, безрассудно поднимавшийся до половины трубы. В комнате стоял легкий запах оранжерейных цветов, кожи, старого дерева и ушедших лет, а вскоре запахло сигаретным дымом.

Стивен старалась говорить непринужденно:

— Иди, сядь у огня, — сказала она с улыбкой.

И Мэри послушалась, села рядом с ней и положила руку на колено Стивен; но Стивен, казалось, не заметила этой руки и не убрала ее, а продолжала говорить:

— Я думала, Мэри, и перебирала все возможные планы. Мне хотелось бы увезти тебя немедленно, погода в Париже кажется совершенно ужасной. Паддл как-то рассказывала мне о Тенерифе, она много лет назад ездила туда с ученицей. Они останавливались в месте под названием Оротава; по-моему, там хорошо — как ты думаешь, тебе понравится? Я могу нанять виллу с садом, и ты сможешь там нежиться на солнышке.

Мэри сказала, слишком хорошо сознавая, что ее рука не была замечена:

— Ты правда хочешь уехать, Стивен? Это не помешает твоей работе? — ее голос показался Стивен напряженным и несчастным.

— Конечно же, хочу, — заверила ее Стивен, — я еще лучше буду работать, если отдохну. В любом случае, я должна присмотреть, чтобы ты как следует поправилась, — и внезапно она положила свою руку поверх руки Мэри.

Странное притяжение, которое иногда существует между двумя человеческими телами, так, что простое прикосновение может расшевелить много тайных и опасных чувств, близилось к ним в это мгновение, и они сидели, неестественно застыв у огня, чувствуя, что в этой неподвижности их безопасность. Но вот Стивен заговорила снова, и теперь она говорила о чисто практических вещах. Мэри должна на две недели поехать к своим родственникам, чем раньше, тем лучше, и оставаться там, пока сама Стивен съездит в Мортон. Наконец они встретятся в Лондоне и прямо оттуда поедут в Саутгемптон, ведь Стивен должна взять билеты и, если возможно, найти виллу с мебелью, прежде чем отправится в Мортон. Она все говорила и говорила, и ее пальцы все это время то сжимались, то разжимались, все еще держа руку Мэри, и Мэри заключила эти нервные пальцы в свою ладонь, и Стивен не сопротивлялась.

Тогда Мэри, как многие до нее, стала так же счастлива, как раньше была подавлена; ведь часто достаточно малейших мелочей, чтобы изменить направление подвижных, как ртуть, эмоций, которым подвержено юное сердце; и она посмотрела на Стивен с благодарностью и с чем-то более глубоким, чего сама не сознавала. И она заговорила, в свою очередь. Она умеет неплохо печатать, хорошо владеет правописанием; она может печатать книги Стивен, разбирать ее бумаги, отвечать на письма, смотреть за домом, а на кухне она даже может соперничать с погруженной в печаль Полиной. Следующей осенью она выпишет из Голландии тюльпаны — в их городском саду должно быть множество тюльпанов, а летом надо приобрести розы, ведь Париж не так жесток к цветам, как Лондон. А можно здесь завести голубей с широкими белыми хвостами? Они так подойдут к старинному мраморному фонтану.

Стивен слушала, время от времени кивая. Конечно же, у нее будут белые голуби с хвостами, похожими на веера, и тюльпаны, и розы, все, что ей будет угодно, если только ей будет хорошо, и она будет счастлива.

На что Мэри рассмеялась:

— Ах, Стивен, дорогая моя — разве ты не знаешь, что я и сейчас ужасно счастлива?

Пришел Пьер с вечерней почтой; одно письмо было от Анны, другое от Паддл. Кроме того, пришло пространное послание от Брокетта, который явно уже молился о демобилизации. Как только его отпустят, он на несколько недель поедет в Англию, но после этого отправится в Париж.

Он писал: «Жду не дождусь снова увидеть тебя и Валери Сеймур. Между прочим, как оно там? Валери пишет, что ты ей никогда не звонила. Жаль, что ты такая необщительная, Стивен; по-моему, ничего хорошего нет в том, чтобы запираться в свою раковину, подобно раку-отшельнику — еще отрастишь себе там щетину на подбородке, или бородавку на носу, или, того хуже, какой-нибудь комплекс. Ты можешь даже приобрести скверную привычку к заурядной жизни — почитай Ференци! Почему ты так ведешь себя с Валери, хотелось бы мне знать? Она такая милочка, и ты ей так нравишься, только недавно она написала: «Когда увидишь Стивен Гордон, передай ей от меня привет, и скажи ей, что почти все улицы в Париже рано или поздно ведут к Валери Сеймур». Черкнула бы ты ей пару строк, да и мне тоже — я уже нахожу твое молчание подозрительным. Ты, часом, не влюбилась? Мне до смерти хочется об этом узнать, так что не отказывай мне в этом невинном удовольствии. В конце концов, нам сказано, чтобы мы возрадовались вместе с теми, кто радуется — могу ли я тебя поздравить? Смутные, но волнующие слухи добираются до меня. Между прочим, Валери не злопамятна, поэтому не смущайся тем, что ты ей не звонила. Она — одна из тех высокоразвитых душ, кто спокойно выскакивают снова после того, как их стукнут по носу, как и я, преданный тебе Брокетт».

Стивен взглянула на Мэри, складывая письмо:

— Разве тебе не пора в постель?

— Не прогоняй меня.

— Я должна это сделать, ведь ты такая усталая. Давай, будь хорошей девочкой, ты выглядишь усталой и сонной.

— Вовсе я не сонная!

— Все равно, уже поздно.

— Ты идешь?

— Еще нет, я должна ответить на письма.

Мэри встала, и на мгновение их глаза встретились, тогда Стивен быстро отвела взгляд:

— Доброй ночи, Мэри.

— Стивен… ты не поцелуешь меня на ночь? Это наша первая ночь вместе в твоем доме. Стивен, а ты знаешь, что никогда меня не целовала?

Часы пробили десять, роза заката уже разлеталась на части, ее разметавшиеся лепестки тревожило почти неуловимое дуновение. Сердце Стивен тяжело билось.

— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

— Больше всего на свете, — сказала Мэри.

Тогда Стивен внезапно опомнилась и выдавила из себя улыбку:

— Очень хорошо, дорогая моя, — она спокойно поцеловала девушку в щеку. — А теперь и правда иди в постель, Мэри.

После того, как Мэри ушла, Стивен попыталась написать письма; несколько строчек Анне, предупреждая о своем визите; несколько строчек Паддл и мадемуазель Дюфо — последней, как она чувствовала, она непростительно пренебрегала. Но ни в одном из этих писем она не упоминала Мэри. Излияния Брокетта она оставила без ответа. Потом она вынула неоконченный роман из ящика стола, но он казался ей таким скучным и ничтожным, она снова со вздохом отложила его в сторону и, заперев ящик, положила ключ в карман.

Теперь она больше не могла удерживать в рамках великую радость и великую боль в своем сердце, которую представляла собой Мэри. Ей достаточно было позвать, и Мэри пришла бы, принесла бы ей всю свою доверчивость, всю свою юность и свою пылкость. Да, ей достаточно лишь позвать, и все же… хватит ли у нее жестокости, чтобы позвать? Ее ум отшатнулся от этого слова: почему жестокости? Они с Мэри любили друг друга, они были нужны друг другу. Она могла подарить девушке роскошь, обеспечить ее безопасность, чтобы ей никогда не пришлось бороться за свое существование; у нее было бы все, что можно купить за деньги. Мэри не была достаточно сильной, чтобы бороться за существование. И она, Стивен, уже не была ребенком, чтобы пугаться и робеть в этой ситуации. Было множество других, таких, как она, даже в этом городе, и в любом городе; и не все они жили, как распятые на крестах, отрицая свои тела, притупляя свои умы, становясь жертвами собственной неудовлетворенности. Наоборот, они жили естественной жизнью — той жизнью, что была совершенно естественной для них. У них были свои страсти, как у всех, и почему бы нет? Разве у них не было права на страсти? Они были привлекательными, в этом была вся ирония, она и сама привлекала Мэри Ллевеллин — девушка была откровенно и явно влюблена. «Всю свою жизнь я чего-то ждала…» — Мэри говорила это, она говорила: «Всю свою жизнь я чего-то ждала… Я ждала тебя».

Мужчины… они были эгоистичными, высокомерными, они были собственниками. Что они могли сделать для Мэри Ллевеллин? Что мог бы дать мужчина такого, чего не могла дать она? Ребенка? Но она подарит Мэри такую любовь, что она будет полной сама по себе, без детей. У Мэри не останется места в сердце и в жизни для ребенка, если она придет к Стивен. Всем, чем могут быть друг для друга люди, станет она для нее в этом безграничном родстве — отцом, матерью, другом, любовником, всем — в этом будет удивительная полнота; и Мэри будет ребенком, другом и возлюбленной. Страшными узами своей двойной природы она крепко опутает Мэри, и эта боль будет сладостью, и девушка только еще больше будет просить этой сладости, лишь крепче прижимая к груди свои цепи. Мир обвинит их, но они будут радоваться; достойные, отверженные, неустыженные, торжествующие!

Она начала беспокойно ходить взад-вперед по комнате, как бывало с ней в моменты сильных чувств. Ее лицо стало зловещим, тяжелым и задумчивым; прекрасная линия ее губ стала мрачнее, глаза перестали быть ясными, они были сейчас не служителями ее души, а рабами ее беспокойного, страстного тела; красный шрам на щеке казался открытой раной. Потом вдруг она открыла дверь, глядя на слабо освещенную лестницу. Она шагнула вперед, затем остановилась; в отвращении, изумляясь себе и тому, что она делает. И, стоя там, будто обратившись в камень, она вспомнила другой просторный кабинет, вспомнила долговязую девочку, похожую на жеребенка, рассеянно глядевшую в окно; вспомнила мужчину, протянувшего ей руку: «Стивен, подойди сюда… Ты знаешь, что такое честь, дочь моя?»

Честь, Господи Боже! Разве в этом была ее честь? Мэри… ее нервы уже были на грани срыва! Что за скотство — увлекать ее в этот лабиринт страсти, ни словом не предупредив! Разве ей не следовало ничего знать о том, что ждет ее впереди, о той цене, что она должна заплатить за такую любовь? Она была молода и совсем не знала жизни; она знала лишь то, что любит, а молодые всегда пылки. Она отдаст все, что Стивен попросит у нее, и даже больше, ведь молодые не только пылки, но и щедры. И, отдав все, она останется беззащитной, не предупрежденная и не вооруженная против мира, который обратится в безжалостное чудовище и разорвет ее. Это ужасно! Нет, Мэри не должна ничего отдавать, пока она не взвесит цену этого дара, пока она не поправится телом и душой и не будет способна к суждениям.

Тогда Стивен придется рассказать ей жестокую правду. Она скажет: «Я одна из тех, кого Бог отметил клеймом на лбу. Подобно Каину, я отмечена и запятнана. Если ты придешь ко мне, Мэри, мир будет избегать тебя, будет преследовать тебя, назовет тебя нечистой. Наша любовь может быть преданной до смерти и после смерти — но мир назовет ее нечистой. Мы, возможно, не причиним вреда своей любовью ни одному живому существу; но все это не спасет тебя от плетей мира, который отвернется от самых благородных твоих поступков и будет находить в тебе лишь развращенность и подлость. Ты увидишь, как мужчины и женщины умеют унижать друг друга, возлагая ношу своих грехов на своих детей. Ты увидишь неверность, ложь и обман среди тех, на кого мир взирает с одобрением. Ты обнаружишь, что многие из них очерствели душой, стали жадными, себялюбивыми, жестокими и похотливыми; и тогда ты обернешься ко мне и скажешь: «Ты и я больше достойны уважения, чем эти люди. Почему мир преследует нас, Стивен?» И я отвечу: «Потому что в этом мире существует терпимость лишь к так называемым нормальным». И когда ты придешь ко мне за защитой, я скажу: «Я не могу защитить тебя, Мэри, мир лишил меня права защищать тебя; я совсем беспомощна, я могу только любить тебя».

Теперь Стивен дрожала. Несмотря на свою силу и прекрасные физические данные, она стояла на месте и дрожала. Она чувствовала смертельный холод, ее зубы стучали от холода, и, когда она двинулась, ее шаги были нетвердыми. Она взобралась по широким ступеням с бесконечной осторожностью, чтобы случайно не споткнуться; она медленно поднимала ноги, очень осторожно, ведь, если она споткнулась бы, она могла разбудить Мэри.

Десять дней спустя Стивен говорила матери:

— Мне понадобится перемена обстановки, и надолго. Мне повезло, что девушка, которую я встретила в отряде, свободна и может поехать со мной. Мы наймем виллу в Оротаве, там остается мебель и слуги, но Бог знает, что это будет за дом, он принадлежит какому-то испанцу; во всяком случае, там будет солнечно.

— Наверное, в Оротаве чудесно, — сказала Анна.

Но Паддл, глядя на Стивен, не сказала ничего.

Этим вечером Стивен постучалась к Паддл:

— Можно войти?

— Да, заходи, моя милая. Иди, сядь у огня — сделать тебе какао?

— Нет, спасибо.

Долгая пауза, пока Паддл сидела, завернувшись в мягкий серый шерстяной халат. Тогда она тоже поставила стул к огню и через некоторое время сказала:

— Приятно тебя видеть… твоя старая учительница по тебе скучала.

— Не больше, чем я скучала по ней, Паддл.

Было ли это правдой? Стивен вдруг покраснела, и обе надолго замолчали.

Паддл довольно хорошо понимала, что Стивен была несчастлива. Они не жили бок о бок все эти годы, но Паддл хватало чутья; она чувствовала, что случилось что-то серьезное, и инстинкт предупреждал ее, что это могло быть, и внутри она втайне содрогалась. Ведь перед ней сидела не молодая неопытная девушка, но женщина почти тридцати двух лет, далеко вышедшая за пределы ее руководства. Эта женщина будет решать свои проблемы сама и по-своему — как делала всегда. Паддл приходилось быть тактичной в своих расспросах.

Она мягко сказала:

— Расскажи мне о своей новой подруге. Ты встретила ее в отряде?

— Да, мы встретились в отряде, я говорила тебе этим вечером — ее зовут Мэри Ллевеллин.

— Сколько ей лет, Стивен?

— Еще нет двадцати двух.

Паддл сказала:

— Нет двадцати двух… такая молодая… — поглядела на Стивен и замолчала.

Но теперь заговорила Стивен, очень быстро:

— Я рада, что ты спросила меня о ней, Паддл, ведь я собираюсь обеспечить ей дом. У нее нет никого, кроме каких-то дальних родственников, и, насколько я понимаю, она им не нужна. Я попробую пристроить ее к тому, чтобы печатать мои книги, как она просила, тогда она будет чувствовать себя независимой; конечно же, она будет совершенно свободна — если не получится, она всегда может меня покинуть… но я надеюсь, что все получится. Она общительная, мы любим одно и то же, во всяком случае, она подарит мне интерес к жизни…

Паддл думала: «Она не расскажет мне».

Стивен вынула портсигар, из которого извлекла аккуратную маленькую фотографию:

— Не очень хороший снимок, сделан на фронте…

Но Паддл поглядела на Мэри Ллевеллин. Потом она резко подняла глаза и встретилась взглядом со Стивен — не говоря ни слова, она вернула фотографию.

Стивен сказала:

— Теперь я хочу поговорить о тебе. Ты уедешь в Париж сразу же или останешься здесь, пока мы не приедем из Оротавы? Делай, как пожелаешь, дом уже готов, тебе нужно будет лишь послать Полине открытку; они ждут тебя в любой момент.

Она ждала ответа Паддл.

И Паддл, маленький, но неукротимый боец, вступила в битву против самой себя, чтобы подавить внезапную горячую ревность, внезапную, почти яростную обиду. Она видела себя, изнуренную старую женщину, которая стала уже скучной и усталой из-за своей долгой службы; которая уже пережила смысл своей жизни, ее общество было теперь бесполезно для Стивен. Зимой ее мучил ревматизм, летом — вялость; когда она была молода, она не знала молодости, разве что ее молодость была кнутом для ее чувствительной совести. Теперь она была стара, и какая жизнь ей оставалась? Ей не оставалось даже привилегии охранять свою подругу — ведь Паддл хорошо знала, что ее присутствие в Париже будет только смущать их, хотя и не сможет им помешать. Невозможно противостоять судьбе, если пробил час; и все же в глубине души она опасалась того, что этот час пробил для Стивен. И — кто станет ее обвинять? — она действительно молилась, чтобы Стивен досталась ее доля счастья, какое-нибудь средство от житейских ран: «Только не так, как я… пусть она не состарится так, как состарилась я». Потом она вдруг вспомнила, что Стивен ждет ответа.

Она тихо сказала:

— Послушай, милая моя, сейчас я размышляла; мне кажется, я не должна покидать твою мать, у нее слабое сердце… ничего серьезного, конечно, но она не должна жить в Мортоне в полном одиночестве; и, если даже не говорить о здоровье, грустное это дело — жить в одиночестве. Есть и еще кое-что. Я стала усталой и ленивой, и не хочу отрываться от корней. Когда приходят годы, начинаешь укореняться в своих привычках, а мне как раз подходит жизнь здесь, в Мортоне. Я не хотела приезжать сюда, Стивен, об этом я говорила, но я была неправа, ведь я нужна твоей матери — теперь нужна даже больше, чем во время войны, потому что во время войны у нее было чем заняться. Господи! Я глупая старая женщина — знаешь, ведь в Париже я тосковала по Англии! Мне не хватало булочек за пенни. Представляешь? А ведь я жила в Париже! Только… — ее голос чуть дрогнул, — только если ты когда-нибудь почувствуешь, что нуждаешься во мне, если тебе когда-нибудь понадобится мой совет или помощь — ты ведь пошлешь за мной, правда, моя милая? Я хоть и старая, но сразу прибегу к тебе, если ты почувствуешь, что я действительно нужна тебе, Стивен.

Стивен протянула руку, и Паддл сжала ее.

— Я не все могу выразить, — медленно сказала Стивен. — Я не могу выразить тебе свою благодарность за все, что ты сделала — не могу найти слов. Но… я хочу, чтобы ты знала, что я стараюсь играть в открытую.

— Рано или поздно всегда начинаешь играть в открытую, — сказала Паддл.

И вот, после почти восемнадцати лет совместной жизни, близкие подруги и компаньонки теперь практически расстались.