Глава двадцать четвертая
1
Ральф почти ничего не сказал о кольце. Что он мог сказать? Подарок его жене от дочери соседей — конечно же, необычайно дорогой подарок, но что он мог сказать? Он нашел прибежище в угрюмом молчании. Но Стивен видела, как он смотрел на жемчужину, которую Анджела носила на безымянном пальце правой руки, и его маленькие глазки выглядели более красными, чем обычно, может быть, от гнева — по его глазам никогда нельзя было определить, собирается он расплакаться или разгневаться.
И из-за этих глаз, в которых постоянно крылась угроза, Стивен приходилось играть свою роль примирителя; и ей приходилось это делать, несмотря на его грубость, потому что теперь он бывал открыто грубым и враждебным. Бывал и мучителем. Он почти находил удовольствие в том, чтобы мучить свою жену при Стивен; ее появление, казалось, вызывало к жизни все, что в этом человеке было невоспитанного, мелочного и жестокого. Он делал почти неприкрытые намеки на ее прошлое, все время при этом бросая косые взгляды на Стивен; и однажды, когда она покраснела до корней волос от гнева, видя Анджелу униженной и испуганной, он громко засмеялся:
— Я, знаете ли, простой торговец; если вам не по душе мои манеры, могли бы сюда и не приходить.
Поймав взгляд Анджелы, Стивен попыталась тоже рассмеяться.
Отвратительное занятие. Она чувствовала себя униженной; чувствовала, что постепенно теряет всякое чувство гордости, даже простого приличия, и, возвращаясь вечером в Мортон, она глаз не могла поднять на старый дом. Она не хотела предстать перед портретами Гордонов, висевшими в зале, и отворачивалась, чтобы само их молчание не упрекнуло их наследницу, оказавшуюся такой недостойной. Но иногда ей казалось, что она любит сильнее именно потому, что столько потеряла — теперь ей ничего не осталось, кроме Анджелы Кросби.
2
Наблюдая это убийственное разложение, которое угрожало всему, что было прекрасного в ее былой ученице, Паддл нередко изнывала душой; она, бывало, даже спорила с Богом об этом. Да, она действительно спорила с Богом, как Иов, и, вспоминая его горькие слова, она относила их к Стивен: «Руки Твои сотворили меня и создали меня; а потом, обратившись, Ты поразил меня». Потому что теперь, в довершение всех бед, она узнала о победе Роджера Энтрима. Не то чтобы Стивен доверилась ей, совсем нет, но сплетни путешествуют быстро. Роджер проводил большую часть свободного времени в Грэндже. Она слышала, что он всегда приезжает туда из Вустера. Вот так Паддл, которая в прошлом не слишком отдавалась молитвам, спорила с Богом, как Иов. И, возможно, поскольку Бог должен слушать скорее сердце, чем уста, Он прощал ее.
3
Глупея от несчастья и становясь все более неловкой с каждым днем, Стивен чувствовала, что не может соперничать с Роджером. Он был спокойным, уверенным в себе, наглым и торжествующим, и его склонность мучить других не ослабла с возрастом. Роджер не был дураком; он был способен сложить два и два, и его мужской инстинкт глубоко отторгал существо, которое могло бросить вызов его праву на обладание. Более того, этот инстинкт был уязвлен. Он глядел на Стивен, как будто та была лошадью, в которой он подозревал врожденный изъян, а потом переводил взгляд на лицо Анджелы. Это был взгляд любовника, одержимый, требовательный, настойчивый — если, конечно, Ральфа не было рядом. И в глазах Анджелы появлялось то выражение, которое Стивен видела много раз. В этих голубых глазах медленно сгущался туман; они тускнели, как будто что-то скрывали. Тогда неистовая дрожь охватывала Стивен, она больше не могла стоять, ей приходилось сесть, сжимая руки, чтобы не выдать себя перед Роджером. Но Роджер уже видел, как они дрожат, и улыбался своей медленной, понимающей, властной улыбкой.
Иногда он и Стивен поглядывали друг на друга исподтишка, и их молодые лица были омрачены мерзкими чувствами; инстинктивное отвращение двух человеческих тел друг к другу, которому никто из них не мог помешать — теперь, когда два эти тела расшевелила одна женщина. Потом в этот водоворот тайных страстей входил Ральф. Он переводил взгляд со Стивен на Роджера, а потом на свою жену, и его глаза становились красными — нельзя было определить, от слез или от гнева. На мгновение они создавали гротескный треугольник, эти трое, разделявшие общее желание. Но через некоторое время двое мужчин, ненавидевших друг друга, постыдно объединялись в своей глубокой ненависти к Стивен; и, угадывая это, она ненавидела в свою очередь.
4
Все это не могло обойтись без какой-то разрядки, и под Рождество пришла пора взаимных обвинений. Влюбленность Анджелы нарастала, она не всегда могла скрыть ее от Стивен. Прибывали письма, написанные почерком Роджера, и Стивен, сходя с ума от ревности, требовала, чтобы их показали ей. Она получала отказ, а за ним следовала сцена.
— Этот человек — твой любовник! Неужели мне отказано во всем только ради того, чтобы ты отдавалась Роджеру Энтриму? Покажи мне это письмо!
— Как ты смеешь предполагать, что Роджер мой любовник? Да если бы это было и так, это не твое дело.
— Ты покажешь мне письмо?
— Не покажу.
— Оно от Роджера.
— Ты несносна. Можешь думать все, что хочешь.
— А что мне думать? — потом она говорила, подстегнутая желанием: — Анджела, ради Бога, не надо со мной так — я этого не вынесу. Когда ты любила меня, это было легче — я все терпела ради тебя, но теперь… послушай меня, послушай… — откровенные признания, срывающиеся с побелевших губ: — Анджела, послушай…
Теперь ужасные нервы инверта, нервы, всегда пребывающие в напряжении, опутывали всю Стивен. Они пронизывали ее тело, как живые провода, постоянно причиняя безжалостные муки, внезапный стук двери или лай Тони, как удары, падали на ее съежившуюся плоть. Ночью в постели она зажимала уши от тиканья часов, которое в темноте казалось громовым.
Анджела стала все чаще уезжать в Лондон под тем или иным предлогом — то она должна была посетить зубного врача, то подогнать по фигуре новое платье.
— Тогда давай я поеду с тобой.
— Господи, да зачем? Я просто собираюсь к зубному врачу!
— Хорошо, я тоже поеду.
— Ничего подобного ты не сделаешь.
Тогда Стивен понимала, зачем уезжает Анджела.
Весь этот день ее преследовали невыносимые картины. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, она видела их вместе, Анджелу и Роджера… Она думала: «Я схожу с ума! Я вижу их так ясно, как будто они здесь, передо мной, в комнате». И закрывала глаза руками, но от этого картины становились только отчетливее.
Подобно привидению, она обитала в Грэндже под предлогом прогулок с Тони. И рядом с ней нередко ходил Ральф, слоняясь по опустевшему розовому саду. Он поднимал глаза и встречал ее, и тогда — что было самое постыдное — они оба выглядели виноватыми, ведь каждый из них знал, как одинок другой, и это одиночество сближало их на мгновение; глубоко в душе сейчас они были почти друзьями.
— Анджела уехала в Лондон, Стивен.
— Да, я знаю. Она уехала, чтобы подогнать по фигуре новое платье.
Оба опускали глаза. Потом Ральф резко говорил:
— Если вы за собакой, то она на кухне, — и, повернувшись спиной, он притворялся, что изучает свои розовые кусты.
Подозвав Тони, Стивен шла пешком в Аптон, потом по берегам реки, укрытым туманом. Она стояла, не двигаясь, глядя вниз, в воду, но импульс проходил, и, свистнув собаке, она поворачивалась и спешила назад в Аптон.
Однажды днем Роджер приехал на машине, чтобы забрать Анджелу на прогулку по холмам. Начавшийся год шел к весне, в воздухе пахло живицей и бойкой молодой порослью. Теплый февраль сменил зиму. Множество птиц суетилось в холмах, где влюбленные могли сидеть без стыда — там, где Стивен сидела, держа Анджелу в своих объятиях, а та охотно принимала и дарила поцелуи. И, вспоминая все это, Стивен повернулась и покинула холмы, не в силах выносить это дальше. По пути домой она пошла к озерам, и там вдруг начала плакать. Все ее тело, казалось, растворилось в плаче; и она бросилась на добрую землю Мортона, проливая слезы, как кровь. Никто не был свидетелем этих слез, кроме белого лебедя по имени Питер.
5
Ужасные, надрывающие сердце месяцы. Она исхудала от своей неразделенной любви к Анджеле Кросби. И теперь она иногда в отчаянии обращалась к мысли о своих бесполезных, нерастраченных деньгах. К ней приходили совсем недостойные, но упорные мысли. Роджер не был богат; она уже была богата, а однажды должна была стать еще богаче.
Она ездила в Лондон и выбирала новую одежду у портного в Вест-Энде; тот, что обшивал ее отца в Мэлверне, уже становился старым, она планировала в будущем заказывать костюмы в Лондоне. Она заказала себе вызывающую красную машину, длинный, в шестьдесят лошадиных сил «металлуржик». Это была одна из самых быстрых машин года, и, разумеется, она стоила ей немало денег. Она купила двенадцать пар перчаток, тяжелые шелковые чулки, квадратную брошку с сапфиром для шарфа и новый зонтик. Также она не смогла устоять перед соблазном пижам из белого крепдешина, которые заметила на Бонд-стрит. Пижамы повели к мужской ночной рубашке из парчи — удивительно разукрашенному наряду. Потом она сделала маникюр, хотя и не красила ногти, и из этого же магазина унесла туалетную воду, коробку мыла с запахом гвоздики и крем для ухода за ногтями. И, в последнюю очередь, но не последним делом, она купила золотистую сумочку с украшенной бриллиантами застежкой для Анджелы.
На все это она потратила внушительную сумму, и это дало ей мимолетное удовлетворение. Но по пути назад, на поезде в Мэлверн, она снова с отчаянием глядела в окно Деньги не могли купить единственного, что ей было нужно в жизни; они не могли купить любви Анджелы.
6
Этой ночью она глядела на себя в зеркало; и чем больше глядела, тем больше ненавидела свое тело с этими мускулистыми плечами, маленькой грудью и поджарыми боками спортсменки. Всю свою жизнь ей приходилось таскать это тело за собой, как чудовищные кандалы, навязанные ее духу. Это странно пылкое, но бесплодное тело, которое почитало, но никогда не было почитаемо тем созданием, которым оно восхищалось. Она жаждала покалечить его, потому что оно пробуждало в ней жестокость; оно было таким белым, таким сильным и самодостаточным; и все же таким бедным и несчастным, что ее глаза наполнялись слезами, и ненависть превращалась в жалость. Она горевала над ним, сострадательными пальцами прикасалась к груди, гладила плечи, скользила руками по узким бедрам — бедное, одинокое тело!
И тогда та, за кого в эту самую минуту молилась Паддл, тоже молилась, но вслепую; она находила лишь несколько слов, которые казались достойными молитвы, несколько слов, которые, казалось, передавали смысл ее слов; ведь она не знала, какой смысл в ней самой. Но она любила, и, любя, цеплялась за Бога, который ее создал, даже если создал для этой горькой любви.