Анджела не вернулась и через неделю, она решила остаться в Шотландии еще на полмесяца. Сейчас она оставалась в гостях у Пикоков и не собиралась возвращаться до своего дня рождения. Стивен смотрела на прекрасное кольцо, сиявшее из своей маленькой бархатной белой коробочки, и ее охватывали разочарование и печаль, как ребенка.

Но Вайолет Энтрим, которая тоже гостила у Пикоков, прибыла домой, переполненная чувством собственной значимости. Однажды она зашла к Стивен, чтобы объявить о своей помолвке с молодым Алеком Пикоком. Она была до такой степени помолвлена и так чванилась этим, что у Стивен, нервы которой уже были на пределе, вскоре уже буквально чесались руки закатить ей пощечину. Вайолет теперь могла смотреть на Стивен с высоты недавно обретенного знания мужчин — зная Алека, она чувствовала себя так, будто узнала всю их породу.

— Какая ужасная жалость, что ты так одеваешься, моя дорогая, — заметила она с видом умудренной жизнью старушки шестидесяти лет, — молодая девушка куда более привлекательна, когда она нежна. Разве тебе не кажется, что твоя одежда должна быть нежнее? Ведь ты, конечно, хочешь выйти замуж? Ни одна женщина не живет полной жизнью, пока она не замужем. В конце концов, ни одна женщина по-настоящему не может выдержать одна, ей всегда нужен мужчина, чтобы защищать ее.

Стивен сказала:

— Со мной все в порядке, и у меня прекрасно идут дела, спасибо.

— Да нет же, этого не может быть! — настаивала Вайолет. — Я говорила о тебе с Алеком и с Роджером, и Роджер сказал, что это ужасная ошибка, когда женщины вбивают себе в голову ложные идеи. Он думает, что ты всегда была с причудами; он сказал Алеку, что ты была бы довольно женственной, если бы не пыталась строить из себя то, чем ты не являешься. — Наконец она сказала, довольно пристально глядя на Стивен: — Эта миссис Кросби, она действительно тебе нравится? Конечно, я знаю, что вы с ней подруги, и все такое… но как вы стали подругами? У вас ведь нет ничего общего. Она — то, что Роджер называет охотницей до мужчин. А по-моему, она просто стремится залезть наверх. Неужели ты хочешь, чтобы тебя использовали как лестницу для штурма нашей округи? Пикоки знали старину Кросби несколько лет, для торговца скобяным товаром он неплохо стреляет, но она им, кажется, не по душе — Алек говорит, она помешана на мужчинах, что бы это ни значило; во всяком случае, похоже, она положила глаз на Роджера.

Стивен сказала:

— Я предпочла бы не обсуждать миссис Кросби: видишь ли, она моя подруга, — и ее голос был ледяным, как ее руки.

— Да, конечно, если ты так считаешь, — засмеялась Вайолет, — но она действительно положила глаз на Роджера.

Когда Вайолет ушла, Стивен вскочила на ноги, но чувство направления, казалось, покинуло ее, потому что она довольно сильно ударилась головой о выступ тяжелого книжного шкафа. Она стояла, шатаясь, прижав ладони к вискам. Анджела и Роджер Энтрим… эти двое… но нет, этого не может быть, Вайолет нарочно солгала. Она любит мучить, она похожа на своего брата, задиру, злюку, мучителя… этого не может быть — Вайолет нарочно солгала.

Она собралась с силами, вышла из комнаты, вышла из дома, пошла в конюшню и взяла свою машину. Она приехала на телеграф в Аптон и телеграфировала: «Возвращайся, я должна видеть тебя сейчас же», потрудившись оплатить ответ заранее, чтобы у Анджелы не было предлога оставить телеграмму без ответа.

Телеграфистка считала слова, отмечая их постукиванием карандаша, потом взглянула на Стивен как-то странно.

На следующее утро от Анджелы пришел холодный ответ: «Вернусь понедельник через две недели ни днем раньше прошу никаких телеграмм Ральф очень расстроен».

Стивен разорвала телеграмму на сотню клочков и выбросила. Она вся дрожала от гнева, с которым не могла совладать.

До самого приезда Анджелы этот жаркий гнев поддерживал Стивен. Он был как пламя, что бушевало в ее жилах, пламя пожирающее и все-таки стимулирующее, так что она намеренно раздувала этот пожар из чувства самосохранения.

И вот действительно пришел день ее возвращения. Анджела должна была сейчас быть в Лондоне, она наверняка поехала бы ночным экспрессом. Она должна была прибыть в Мэлверн в 12.47, а потом поехать на машине в Аптон — сейчас было около двенадцати дня. В 15.17 поезд Анджелы должен прибыть в Грейт-Мэлверн — вот он уже прибыл — минут через двадцать она проедет мимо ворот Мортона. Половина пятого. Анджела, должно быть, уже дома; наверное, она пьет чай в гостиной — в маленькой гостиной, отделанной дубом, со снегирем, умеющим насвистывать песенки, чья клетка вечно стоит рядом с окном. Давно, с тех пор прошла целая жизнь, Стивен ворвалась в эту гостиную, и Тони залаял, а снегирь засвистел старую сентиментальную немецкую песенку — но с этих пор действительно прошла целая жизнь. Пять часов. Вайолет Энтрим, конечно же, солгала; она лгала, чтобы мучить Стивен — Анджела и Роджер… этого не может быть; Вайолет солгала, потому что она мучительница. Четверть шестого. Что сейчас делает Анджела? Она рядом, всего в нескольких милях — может быть, она была больна, потому и не написала; да, конечно же, Анджела была больна. Упрямо, болезненно, глаза Стивен жаждали ее увидеть. Что такое гнев? Глупость, заблуждение, слабость, которые не могут устоять перед этой жаждой. А Анджела сейчас всего в нескольких милях отсюда.

Она зашла в свою комнату и отперла шкафчик, из которого вынула маленькую белую коробочку. Потом она опустила ее в карман жакета.

Стивен обнаружила Анджелу, когда она помогала служанке разбирать вещи; их едва было видно под массой мягких нелепых нарядов. В спальне сильно пахло духами Анджелы, густым, слегка острым запахом.

Та подняла глаза от скомканной кучи шелковых чулок:

— Привет, Стивен! — ее приветствие было небрежно-дружеским.

Стивен сказала:

— Ну, как прошли все эти недели? Как доехала из Шотландии?

Служанка спросила:

— Мне постирать ваши новые ночные рубашки из крепдешина, мадам? Или отдать их в стирку?

И потом почему-то все они замолчали.

Чтобы нарушить это давящее, неловкое молчание, Стивен вежливо осведомилась о Ральфе.

— Он остался на пару дней по делам в Лондоне; с ним все в порядке, спасибо, — коротко ответила Анджела и снова вернулась к своим чулкам.

Стивен изучала ее взглядом. Анджела выглядела нездоровой, уголки ее губ были по-детски поникшими; под глазами появились тени, и они подчеркивали ее бледность. И, как будто от серьезного взгляда Стивен ей стало не по себе, она вдруг, что-то буркнув, нетерпеливо свалила чулки в одну кучу.

— Пойдем в мою комнату! — и, обернувшись к служанке: — А ты, пожалуйста, сама постирай новые ночные рубашки.

Они прошли по широким дубовым ступенькам, не заговаривая друг с другом, и в маленькую гостиную, обитую дубовыми панелями. Стивен закрыла дверь; они глядели друг другу в лицо.

— Ну что, Анджела?

— Ну что, Стивен? — и, после паузы: — Как ты вообще додумалась послать эту нелепую телеграмму? Ральф вцепился в нее и начал задавать вопросы. Ты иногда такая глупая — ведь ты прекрасно знаешь, что я не могла вернуться. Почему ты ведешь себя, будто тебе шесть лет? У тебя нет здравого смысла? Что с тобой? Это не просто ребячество, это опасно.

Крепко взяв Анджелу за плечи, Стивен повернула ее лицо к свету. Она задала свой вопрос с откровенностью молодости:

— Ты считаешь Роджера Энтрима физически привлекательным? Как ты думаешь, он привлекает тебя больше, чем я? — спокойно, как ей казалось, она ждала ответа.

И это спокойствие, явно предвещавшее беду, напугало Анджелу, поэтому она слегка запиналась, отвечая:

— Конечно, нет! Мне не по душе такие вопросы; я не потерплю их даже от тебя, Стивен. Бог знает где ты нахваталась этих фантазий! Ты что, обсуждала меня с этой Вайолет? Если так, то, по-моему, это просто неслыханно! Она самая злющая ханжа во всей округе. Разве это по-джентльменски, моя дорогая, обсуждать мои дела с соседями?

— Я отказалась обсуждать тебя с Вайолет Энтрим, — сказала ей Стивен, все еще довольно спокойно. Но она стояла на своем: — Значит, это все ошибка? Никто не стоит между нами, кроме твоего мужа? Анджела, посмотри на меня — мне нужна правда.

Вместо ответа Анджела поцеловала ее.

Сильные, но несчастные руки Стивен обняли ее, и, внезапно протянув руку, она погасила лампу на столике, теперь комнату освещал лишь камин. Они больше не могли ясно видеть лица друг друга — только в отблесках камина. И Стивен говорила те слова, что говорят влюбленные, когда на сердце у них так тяжело, что оно готово разорваться; когда их сомнения должны поблекнуть и уничтожиться неуправляемым потоком их страсти. Там, в этой темной, освещенной пламенем комнате, она говорила те слова, какие говорили влюбленные с тех самых пор, когда божественная, сладостная причуда Бога вложила в мироздание идею любви.

Но Анджела внезапно оттолкнула ее:

— Не надо, не надо… я не могу это вынести… это слишком, Стивен. Мне больно, я не могу выносить это… ради тебя. Это все неправильно, я этого не стою, в любом случае, все это неправильно. Стивен, это заставляет меня… разве ты не понимаешь? Это слишком… — она не могла, не смела объяснить. — Если бы ты была мужчиной… — она резко остановилась и разразилась слезами.

И почему-то эти слезы были не похожи на те, что были прежде, Стивен даже вздрогнула. Было в них что-то испуганное и отчаянное, как плач перепуганного ребенка. Девушка забыла о собственном отчаянии, охваченная жалостью и потребностью утешать. Сильнее, чем когда-либо, она чувствовала потребность защищать эту женщину и утешать ее.

Страсть ее внезапно утихла, и она нежно сказала:

— Раскажи мне… постарайся рассказать мне, что с тобой, любовь моя. Не бойся рассердить меня, мы же любим друг друга, а больше ничего не важно. Попытайся рассказать мне, что с тобой, и позволь мне помочь тебе; только не плачь так — я этого не вынесу.

Но Анджела спрятала лицо в ладонях:

— Нет, нет, ничего; просто я так устала! Эти последние месяцы были такими трудными. Я просто слабый человек, Стивен — иногда я думаю, что мы сумасшедшие, даже хуже. Наверное, я сумасшедшая, что позволила тебе так меня любить — придет день, когда ты станешь презирать и ненавидеть меня. Это моя вина, но я была так страшно одинока, и я позволила тебе войти в мою жизнь, а теперь… о, я не могу объяснить, ты этого не поймешь; как бы ты могла это понять, Стивен?

Так странна и сложна бедная человеческая натура, что Анджела действительно верила в свои чувства. В эту минуту внезапного страха и раскаяния, вспоминая те грешные недели в Шотландии, она верила, что чувствует сострадание и жалость к этому созданию, любившему ее, чья пылкая любовь вымостила ей дорогу к другой любви. В своей слабости Анджела не могла отстраниться от этой девушки, еще не могла — ведь в ней было столько силы. Казалось, она соединяла в себе силу мужчины с более нежной и тонкой силой женщины. И, думая о Роджере, об этом незрелом молодом животном, с его бесцеремонной, довольно грубой чувственной привлекательностью, Анджела проникалась чем-то вроде сожаления и стыда, она ненавидела себя за то, что она наделала, и все же хорошо знала, что сделала бы это снова, таким страстным было ее желание.

Она смиренно схватилась за добрую руку девушки и попыталась говорить непринужденно:

— Ты ведь всегда простишь свою несчастную грешницу, Стивен?

Стивен сказала, не угадав, что она имеет в виду:

— Если наша любовь — это грех, тогда в раю, должно быть, многие грешат такой же нежностью и самоотверженностью.

Они сидели рядом. Они чувствовали смертельную усталость, и Анджела прошептала:

— Обними меня снова — только нежно, ведь я так устала. Ты добра ко мне, Стивен — иногда я думаю, что ты слишком добра.

И Стивен ответила:

— Не доброта мешает мне принуждать тебя — я не знаю, как можно любить по принуждению.

Анджела Кросби молчала.

Но теперь ей хотелось утонченного облегчения от исповеди, которое так дорого женскому сердцу. Ее жалость к себе подпитывалась чувством вины — она была совершенно разбита, почти больна от жалости к себе — и вот, не находя храбрости, чтобы признаться в настоящем, она отпустила свои мысли в прошлое. Стивен всегда воздерживалась от расспросов, и поэтому они никогда не обсуждали ее прошлое, но теперь Анджела чувствовала в этом настоятельную потребность. Она не анализировала свои чувства, только знала, что жаждет унизиться перед ней, молить о сострадании, выжать из этого странного, сильного, чувствительного существа, которое любило ее, какую-нибудь надежду на окончательное прощение. В этот момент, когда Анджела лежала в объятиях Стивен, эта девушка приобрела для нее огромное значение. Это было странно, но сама измена, казалось, укрепила ее стремление удержать Стивен, и Анджела пошевелилась, так что Стивен мягко сказала:

— Лежи тихо — я думала, ты быстро заснула.

И Анджела ответила:

— Нет, я не сплю, моя дорогая. Я думала. Есть кое-что, что я должна тебе рассказать. Ведь ты никогда не спрашивала меня о прежней жизни — почему, Стивен?

— Потому что, — сказала Стивен, — я знала, что однажды ты мне расскажешь.

Тогда Анджела начала с самого начала. Она описывала дом в Виргинии, солидный серый дом в колониальном стиле, с колоннами у входа и с садом, выходившим к глубокой реке с таким красивым названием — Потомак. У стен цвели магнолии, и множество старых деревьев давало саду тень. Летом светлячки зажигали свои фонарики на этих деревьях, дрожащие фонарики, которые быстро передвигались среди веток. И знойная летняя ночь была усыпана светлячками, а жаркий летний воздух был напоен сладостью.

Она описывала свою мать, умершую, когда Анджеле было двенадцать — жалкое, нелепое существо; она происходила от тех женщин, что владели множеством рабов, услужавших им в самых обыденных делах:

— Она вряд ли была способна сама надеть чулки и ботинки, — улыбнулась Анджела, описывая свою мать.

Она говорила о своем отце, его звали Джордж Бенджамин Максвелл — обаятельный человек, но неисправимый мот. Она сказала:

— Он жил в ореоле прошлого, Стивен. Ведь он был Максвелл, из виргинских Максвеллов — и не мог признать, что гражданская война лишила нас всякого права тратить деньги. Бог свидетель, их оставалось мало — война практически сгубила старое южное дворянство! Моя бабушка еще помнила эти дни; она щипала корпию из простыней для наших раненых солдат. Если бы бабушка была жива, моя жизнь могла бы стать другой — но она умерла месяца через два после матери.

Она рассказала, как все это кончилось катастрофой, когда дом был продан со всем имуществом, и они с отцом отправились в Нью-Йорк — она семнадцатилетняя, он сломленный и больной — чтобы восстановить его исчезнувшее состояние. И, поскольку теперь она рисовала картину реальной жизни, не тронутую воображением, ее слова оживали, и голос наполнялся горечью.

— Ад… это был ад! Мы так быстро опустились на дно. Бывали дни, когда мне нечего было есть. Ах, Стивен, эта грязь, эта немыслимая мерзость — жара, холод, голод и грязь! Господи, как я ненавижу этот огромный жуткий город! Это чудовище, он сбивает тебя с ног и поглощает — даже теперь я не вернулась бы в Нью-Йорк без какого-то неразумного ужаса. Стивен, этот проклятый город сломил меня. Отец спокойно отделался от всего этого — однажды он умер. Это было так на него похоже! Он устал терпеть, лег да и умер — а я-то не могла это сделать, я была слишком молода, и умирать я не хотела. У меня не было ни малейшего понятия, что тут можно поделать, но я знала, что меня считали хорошенькой, и что у красивых девушек есть шанс попасть на сцену, так что я начала искать работу. Господи! Это невозможно забыть!

Теперь она описывала длинные угловатые улицы, долгие, долгие мили улиц; долгие мили, наполненные лицами, чужими и неприветливыми, лицами, похожими на маски. Затем — бесцеремонные лица будущих нанимателей, слишком бесцеремонные, когда те вглядывались в ее лицо — лица, внезапно сбросившие маски.

— Стивен, ты слушаешь меня? Я боролась, клянусь тебе! Клянусь, что я боролась. Мне было всего девятнадцать, когда я получила свою первую работу, а девятнадцать — это не так уж много, правда, Стивен?

— Продолжай, — сказала Стивен, и ее голос звучал глухо.

— Ах, моя милая… это так ужасно трудно — рассказывать тебе. Платили мало, на эти деньги нельзя было прожить — я всегда думала, они это делали нарочно, и многие девушки думали так же; они никогда не давали нам столько, чтобы можно было прожить. Видишь ли, у меня не было ни проблеска таланта, я могла только наряжаться и пытаться выглядеть хорошенькой. Мне никогда не доставалось роли со словами, я лишь танцевала — не очень хорошо, зато у меня была хорошая фигура. — Она замолчала, вглядываясь сквозь темноту, но лицо Стивен было в тени. — Ну и вот, любовь моя… Стивен, мне нужно чувствовать твои руки, обними меня покрепче… И вот… появился человек, которому я понадобилась — не так, как тебе, Стивен, чтобы защищать меня и заботиться обо мне; о нет, Господи Боже, совсем не так! А я была такой бедной, такой усталой и такой запуганной; да что там, иногда мои ботинки были забиты грязью, потому что они были старые, а на новые у меня не было денег — только подумай об этом, милая! И я плакала, когда мыла руки зимой, потому что из них шла кровь, они были все обмороженные. Я больше так не могла … вот и все…

Маленькие позолоченные часы на столе громко тикали: «тик-так, тик-так». Удивительный звук, исходивший от такого маленького и хрупкого предмета. Где-то в саду лаяла собака — Тони в темноте преследовал воображаемых кроликов.

— Стивен?

— Да, дорогая моя?

— Ты поняла меня?

— Да… о да, я поняла. Продолжай.

— Ну вот, прошло время, потом он взял и бросил меня, а мне пришлось влачить свою прежнюю жизнь, и я, что называется, сломалась, не могла спать по ночам, не могла улыбаться и выглядеть веселой, когда выходила на танец… и вот тогда меня обнаружил Ральф, он увидел, как я танцую, и пришел за кулисы, некоторые мужчины так делают. Я помню, мне показалось, что Ральф не похож на таких мужчин; он выглядел… ну просто как Ральф, а не как такие мужчины. Потом он начал присылать мне цветы; не подарки, не что-нибудь в этом духе, просто цветы со своей карточкой. И мы несколько раз пообедали вместе, и он говорил о том мужчине, другом, который меня бросил. Он сказал, что отхлещет его кнутом — представляешь себе, чтобы Ральф кого-нибудь хлестал кнутом! Они были неплохо знакомы, как я обнаружила; понимаешь, они оба занимались металлургическим бизнесом. Ральф был в отпуске после того, как подписал крупный контракт для своей фирмы, вот почему он оказался в Нью-Йорке — и однажды он попросил меня выйти за него, Стивен. Наверное, он тогда и правда был влюблен в меня, в любом случае, я думала, что это чудесно с его стороны, думала, что он такой великодушный и благородный. Господи Боже! Теперь он получил свой фунт мяса; это отдало ему власть надо мной, а она-то и была ему нужна. Мы поженились еще до того, как отплыли в Европу. Я не была влюблена, но что я могла поделать? Мне было некуда идти, да и здоровье мое пошатнулось; многие из наших девушек заканчивали жизнь в больнице — а я так не хотела. Ну вот, теперь ты видишь, почему мне приходится быть осторожной? Он ужасно, страшно подозрительный. Он думает, что если у меня был любовник, когда я была буквально на самом дне, то я готова завести его и сейчас. Он мне не доверяет, это довольно естественно, но иногда он высказывает мне это прямо в глаза, и тогда, о Боже, как я ненавижу его! Но нет, Стивен, я никогда не смогу пройти через все это вновь — во мне не осталось ни унции силы, чтобы бороться. Вот почему, хотя Ральф и не блещет как муж, я до смерти боюсь, что он станет совсем дурным. Мне кажется, он это знает, поэтому он не боится мучить меня. Он много раз меня мучил из-за тебя, но ведь ты женщина, так что он не может из-за тебя развестись со мной — по-моему, это и заставляет его злиться. И все равно, когда ты просила меня бросить его и уйти к тебе, мне не хватило смелости даже на это. Я не вынесу публичного скандала, а Ральф его обязательно устроит; он будет преследовать нас до края света, он выжжет на нас клеймо, Стивен. Я его знаю, он такой мстительный, он ни перед чем не остановится, эти слабые мужчины часто бывают такими. Как будто своей мстительностью он пытается восполнить то, чего ему не хватает для мужественности! Любовь моя, я не могу снова оказаться на дне — я не могу быть среди тех жалких людей, что должны всегда существовать на дне, и выныривать лишь на мгновение, как рыбы — я уже прошла через этот ад. Я хочу жить, и все равно постоянно боюсь. Каждый раз, когда Ральф глядит на меня, мне страшно, ведь он знает, что я больше всего ненавижу его, когда он пытается заняться со мной любовью… — она резко замолчала.

Теперь она тихо плакала про себя, не вытирая слез, капавших у нее из глаз. Одна из них упала на рукав жакета Стивен и лежала маленьким темным пятном на ткани, а терпеливые руки девушки даже не дрогнули.

— Стивен, скажи что-нибудь… скажи, что ты не ненавидишь меня!

В камине треснуло полено, вызвав яркую вспышку пламени, и Стивен взглянула в лицо Анджелы. Оно подурнело от плача; оно было почти безобразным, распухшее и покрасневшее от слез. И за это несчастное лицо, красное от слез, за эту жалкую, даже недостойную слабость, стоявшую за ним, Стивен так глубоко любила Анджелу в эту минуту, что не находила нужных слов.

— Скажи что-нибудь — заговори со мной, Стивен!

Тогда Стивен мягко отпустила руки и нашла в кармане маленькую белую коробочку:

— Посмотри, Анджела, я достала это для тебя на день рождения. Ральф не сможет мучить тебя из-за этого, это ведь подарок на день рождения.

— Стивен… дорогая моя!

— Да — я хочу, чтобы ты всегда это носила, чтобы ты помнила, как я люблю тебя. Ведь ты, кажется, только что об этом забыла, когда говорила о ненависти… Анджела, дай мне свою руку — руку, что была когда-то обморожена и вся в крови.

И эту жемчужину, чистую, как бриллианты ее матери, Стивен надела на палец Анджелы. Потом она сидела неподвижно, пока Анджела глядела на жемчужину, расширив глаза и удивляясь ее красоте. Наконец она подняла удивленное лицо, и теперь ее губы были совсем близко к губам Стивен, но Стивен поцеловала ее в лоб.

— Тебе надо отдохнуть, — сказала она, — ты совсем измучена. Поспи… и можно, я буду обнимать тебя?

Ведь иногда любовь бывает такой слепой и глупой, но сияние любви искупает все.